Полночь. Свет в столовой был приглушен. Татьяна и Александр ужинали в полумраке. На столе стояла наполовину пустая бутылка хорошего лангедокского вина. Разговор не клеился. Татьяна вернулась домой в одиннадцать. За стол сели совсем недавно. Александр нехотя поддерживал разговор, объяснял что-то о ходе подготовки нового проекта, нервно, не без желчи давал оценки умственным способностям заказчика, Татьянины комментарии выслушивал угрюмо, провожая движения ее быстрых рук тяжелым взглядом.

На последней Таниной реплике он, не дослушав, демонстративно уткнулся в айфон.

— Прости… ты меня не слушаешь? Вообще-то мы разговариваем. Мы видимся от силы пару часов в сутки. Неужели хотя бы какое-то время ты не можешь быть просто рядом без ноутбука или телефона?

Александр поднял взгляд, с нескрываемой досадой отрываясь от экрана телефона:

— А я разве не рядом? Где я сейчас, по-твоему? Что опять не так?

— Послушай… Ты рядом чисто физически. Но контакта я не чувствую. Тебе пришло какое-то неотложное сообщение?

— Можно сказать и так.

Он развернул телефон экраном к Татьяне. Оказалось, из дома пришла фотография: младшие дети, купающиеся в ванной, полной игрушек.

— Смотри, какие они смешные… Довольные, как слоны. Н-да…

Улыбка сползла с лица Александра. Он тяжело, вымученно, нарочито устало вздохнул:

— Только ты у нас опять чем-то недовольна?

По щеке Татьяны уже катилась слеза.

— Ну хватит, Таня! Все же хорошо, не порть настроение.

— Нет, я не недовольна. Я желаю твоим детям здоровья и счастья. Но это странно… Саш. Ты не чувствуешь? Я хочу, чтобы у нас с тобой были дети, наши дети. Я хочу, чтобы мы вместе могли купать их и радоваться тому, какие они смешные. Ты знаешь о том, как сильно я хочу детей. И ты же показываешь мне эту фотографию… ты показываешь мне фотографию твоего будущего. Твоего. А не нашего. Как ты думаешь, что я должна чувствовать в такой момент?

— Если б ты имела детей, то никогда бы не позволила себе сказать то, что сейчас сказала. Господи… Сколько ж в тебе эгоизма. Ты же женщина! Откуда такая жестокость? Ты же понятия не имеешь, насколько они, дети, невинны и беззащитны, что чувствует взрослый…

— Саша, ты себя слышишь? Я детей не имею до сих пор, потому что ты этого не хочешь.

— Ой… Началось. — Александр экспрессивно отодвинул тарелку, откинулся на стуле. — Двадцать лет тебя не видел, а во всех бедах твоих виноват! Да хотела бы, родила бы, и уже не один раз.

Татьяна привстала. И тут же почувствовала, что у нее резко потемнело в глазах. Александр продолжал, не обратив никакого внимания на движение рядом, — он просто и не смотрел в сторону Татьяны.

— Тебя всю жизнь интересовала только карьера. Я-то тут каким боком виноват? Хотела бабло зарабатывать — получай. Ты ж ненормальная. Ты с работы к ночи возвращаешься. Какие дети? У тебя и собака сдохнет.

Таня почувствовала «внутренний» удар: ударная волна шла изнутри, ужас и боль разрывали тело на части.

— Я — эгоистка?!

Ее голос сорвался. Задыхаясь, она выбежала на балкон. Глаза налились второй волной темноты. Татьяна распахнула остекление, схватилась за бортик. Чуть осела. Вернув равновесие, взяла с подоконника пачку сигарет. Закурила. Первая собственная мысль, которую она услышала, была даже не полной мыслью, а обрывком: «Враг». Кто-то кричал изнутри головы: «Ты враг себе. Ты не женщина. Ты — урод».

Через пару минут на балкон вышел Александр. Таня почувствовала робкую, слабую, но такую светлую надежду: может быть, он обнимет? Согреет? Ей было холодно — так холодно, будто ледяной воздух с улицы растворил ее одежду. И, растворив одежду, грозил растворить кожу.

Поддаваясь надежде, поддаваясь магнетической тяге, Татьяна инстинктивно пыталась придвинуться к Александру — приникнуть к нему. Но он отодвигался, отстранялся и, упершись наконец спиной в стену, даже позволил себе слегка оттолкнуть Таню, не с силой, но с брезгливостью, как холодную лягушку.

— Ты когда-нибудь задавалась вообще вопросом: а что, собственно, ты делала эти двадцать лет? Что тебе мешало рожать? Хотелось посидеть в большом кабинете? В начальницах походить? Машину с водителем хотелось?

— Да я же тебя любила!!

Татьяна закричала. И сама удивилась своему крику — и звуку собственного голоса, и тексту. Еще долю секунды назад она совершенно не собиралась говорить о любви. Не собиралась выходить из себя. Не собиралась устраивать скандал у соседских окон. Но какой-то глубинный «предохранитель» соскочил и выпустил на волю поток слов:

— Ты что, забыл? Ты забыл, что я была от тебя беременна? Я всю жизнь несу эту вину, как трехтонный камень. Ни одного дня не прошло, чтоб я не помнила, что сделала аборт. Ни одной секунды мне не было легко! Я испугалась. И совершила эту ошибку. Это мое проклятье! И я живу с этим! А ты? Ты живешь со своим неродившимся ребенком? Мне было восемнадцать лет! И перед тем как пойти в больницу, я плакала три дня. Я хотела того ребенка, и ты это знал. Именно того, именно от тебя! Мне плевать было на карьеру. Я бросила бы все за одну минуту. Но мне нужно было тогда от тебя хотя бы несколько слов! Ты помнишь, что ты сделал?

Александр побледнел. Он курил, отвел глаза. Смотрел за окно, в темноту.

— Молчишь? Я напомню. Ты сказал мне, что у тебя не завершены отношения с твоей гражданской женой. И вообще ты не готов к детям. Это не входило в твои планы. И лучшее, по-твоему, что можно было тогда сделать, — прервать беременность. Ты дал мне телефон какого-то знакомого гинеколога из женской консультации. Протянул бумажку и сказал: «Она классный врач, она тебя устроит». И добавил, что я — взрослая женщина. Я должна была сама решать свою проблему! Да, я струсила. Это страшная страница моей жизни. Трещина!

Александр молчал. Никаких признаков раскаяния, сочувствия или хотя бы желания оправдаться на его лице не читалось. Татьяна плакала. Захлебывалась слезами. Но продолжала говорить:

— Наверное! Наверное, да. Я не женщина. Полноценная женщина родила бы. Но что ты знаешь о моей карьере? Вся эта работа, бизнес, график — это бегство. Я привыкла к такому графику. Потому что я годами приходила с работы как можно позднее. Я годами нарочно сдвигала все встречи на вечер, чтобы приползать домой к полуночи и падать замертво, ни о чем не успевая задуматься. Потому что я не могу переживать одиночество. Меня никто не ждет дома, кроме кота. Не могу быть тут вечерами одна! Не могу спать в холодной постели. Я боюсь уже одного только вида этой пустой кровати! Иногда я с ужасом думаю, что вот так и состарюсь никому не нужная, только со своим котом рядом. Вот что стоит за моим успехом.

Когда волна горячих слов иссякла, Татьяна снова ощутила холод. Фигура Александра воспринималась ею как единственный очаг тепла — она смотрела на него, ожидая спасения. Сейчас, в эти минуты, он был единственным, кто мог сказать слова утешения. Дом показался Татьяне еще более пустым, мертвым и бессмысленным. Абсолютный вакуум, черная ночь. Некуда идти. Некому позвонить. Силуэт Татьяны выражал сконцентрированное ожидание отклика.

Она ждала прикосновения, как ждет протянутой руки сорвавшийся и повисший над пропастью. Но Александр делал вид, что не понимает этого. Затушив сигарету, он ускользнул от застывшей в ожидании женщины и ушел в глубину теплой комнаты, лег на диван.