Уильям

Наступило утро, и сито листвы не могло удержать солнечных лучей. Там, надо мною, все пришло в движение, ветер раскачивал деревья и гнал по небу облака. В этом мире не осталось места неподвижности. Голова закружилась, и я прикрыл глаза. Хотелось вечно лежать вот так, в желтой пустоте, не шевелясь, на холодной влажной земле. Существование утратило смысл, и ничто более не удерживало меня. Ни моя страсть — наука. Ни Эдмунд. Он потерян для меня, был потерян с самого начала. И даже похоть исчезла. Мне больше не хотелось прижиматься к земле, тешить наслаждением тело. Я желал, чтобы земля поглотила меня, жаждал сам превратиться в землю.

Я давно ничего не ел, но это не имело никакого значения. Во рту до сих пор стоял вкус сухого теста, горло пересохло.

Деревня, моя работа, мой дом — все это осталось далеко позади, за тысячи миль отсюда. Вчера ночью я шагал, пока ноги не заболели, пока не умерли звуки и меня не обступила полная тишина. Кое-где в лесу я набредал на тропинку, но сворачивал с нее, потому что она напоминала мне о людях. В конце концов я повалился в траву и уснул.

Разыскивают ли они меня? Тревожатся ли? Может, вскоре я услышу их крики, их голоса, зовущие меня, такие разные, от тоненького мяуканья Джорджианы до низкого грудного голоса Тильды. Впрочем, возможно, никто меня не ищет. Возможно, они привыкли к моему отсутствию и даже не заметили, что меня нет.

А может, их сейчас больше занимает Эдмунд? Ему сегодня, несомненно, нездоровится, впрочем, как обычно по утрам. Он взял в привычку просыпаться после полудня, на солнце бывает редко, поэтому бледен, подобно ночным существам. Однако причина этого — отнюдь не болезнь. Как же я не догадался… Нет, едва ли их беспокоит его недуг. Сегодняшний день ничем не отличается от других, и Эдмунд не впервые лежит вот так. Сегодняшний день — лишь один из вереницы дней, которые Эдмунд потратил, сном изгоняя из своего организма алкоголь. То, что я принимал за унаследованную от меня меланхолию, оказалось заурядным похмельем. Эдмунд был ничем не лучше работяг, которые топят свою жизнь в хмельном угаре. Горький пропойца.

Я следил за солнцем. Вскоре оно окажется прямо надо мной и высушит остатки жидкости во мне. На коже выступила испарина. Дышал я ртом, и мне казалось, будто место языка занял сухой лишайник. Мне хотелось поднять руку и вытереть капли пота, но рука была слишком тяжелой.

День катился вперед. Солнце вновь спряталось за листвой, тени вытянулись, в воздухе повисла прохлада. Мое тело стало таким же холодным, как почва под ним. Веки опустились, и меня встретила темнота. А что, если земля уже поглотила меня?

— Отец! — Кто-то кричал. Голос чистый, не писклявый и не грудной. — Отец?

Кричали совсем рядом, и через секунду я услышал, как трещат под чьими-то ногами ветки.

Я открыл глаза и встретил ее взгляд, ясный и чистый. Шарлотта.

— Добрый вечер, — поприветствовала она меня, ничуть не удивившись.

Возможно, мое отсутствие вообще осталось незамеченным?

Я лежал, во весь рост растянувшись на земле, а она молча стояла и с любопытством разглядывала меня, словно насекомое. Я вдруг покраснел.

— Ну да. Вот и я. — Поспешно сев, я отряхнул рубашку и провел рукой по волосам, в которых запутались сосновые иглы. — Сложно было отыскать меня?

— О чем ты?

— Долго искала?

— Нет, не очень. Тропинка же совсем рядом, вот. — Она махнула рукой, и я увидел тропинку, что вела прямиком к моему дому, а возле тропинки — удивительно знакомые деревья. Значит, вовсе не в лесной чаще укрылся я от мира. Я вообще нигде не укрывался, а лежал все это время возле дома.

Шарлотта присела возле меня, и я лишь сейчас заметил в руках у нее какой-то предмет. Блокнот, тот самый, в который она то и дело записывает свои наблюдения.

— Я хочу кое-что показать тебе. Позволишь? — И, не дожидаясь ответа, она открыла блокнот. — Я очень долго над этим работала.

Я всматривался в страницы, но выведенные чернилами буквы червяками расползались по бумаге.

— Подожди. — Она сняла с меня очки, быстро протерла их краем платья и вновь водрузила мне на нос.

Стекла стали чище, но выпрямился я и постарался вникнуть в то, что Шарлотта собиралась мне показать, не только поэтому. От ее желания помочь у меня сдавило горло. Я был так благодарен, что именно она пришла сюда, именно она отыскала меня, именно ей я предстал в таком виде, и никому иному. Я сглотнул и посмотрел на раскрытую страницу.

Рисунок. Улей. Но совсем не похожий на мой.

— Я подумала, что если поставить его вверх ногами, то все пойдет иначе, — сказала она. — Если не приделывать пластины к крышке, а вставить их внутрь сверху, то наверху все будет открыто и увидим мы больше.

Я смотрел на рисунки, и мало-помалу улей обретал очертания.

— Нет, — я кашлянул, — так не получится, — я старался подобрать нужные слова, — тогда пластины прилипнут к стенкам. — Я приосанился. Ведь я какой-никакой, но знаток. — Пчелы забьют пространство между ними прополисом и воском, и тогда пластины вообще не оторвешь.

Шарлотта улыбнулась:

— Если расположить их слишком близко друг к дружке, то да. Но если между ними будет с четверть дюйма или даже меньше…

— Если увеличить расстояние между пластинами, то пчелы примутся строить соты, — возразил я. — Ничего не выйдет. Такую модель я тоже рассматривал. — И наградил ее снисходительной улыбкой.

— Знаю, но ты же не все возможности проанализировал. Главное — правильно высчитать.

— Боюсь, что не совсем тебя понимаю.

Она снова показала на рисунок:

— Отец, должна быть золотая середина. При каком расстоянии они перестают лепить туда воск и прополис? И когда начинают делать соты? Нулевая точка отсчета — что, если попробовать отыскать ее? Высчитать до десятой доли дюйма расстояние между внутренней стенкой и пластиной, при котором пчелы не делают воска и не строят соты?

Я посмотрел на нее. Посмотрел внимательно. Шарлотта сидела неподвижно, глаза ее сияли воодушевлением. Как она сказала? Воск. И соты. Золотая середина — существует ли она?

Силы вернулись ко мне, и я вскочил.

Нулевая точка отсчета!