Тао

— Вы не подскажете, как мне туда добраться?

Я стояла в безликом и обшарпанном гостиничном фойе и показывала администратору точку на карте. Эта больница была одной из последних в моем списке. Все остальные я уже проверила и вычеркнула.

— Раньше сюда можно было доехать на метро, — ответила женщина за стойкой, показав на карту, — с пересадкой вот здесь. — Ее палец отполз в сторону и остановился совсем рядом с потрепанным краем карты.

Администратор была высокой и худой и по малейшему поводу разражалась неестественно громким раскатистым смехом. Она работала круглосуточно, потому что всех остальных, по ее словам, заставили переселиться, а для нее и для ее дочери эта гостиница, с трудом державшаяся на плаву, — единственный источник дохода. Дочка — девочка лет десяти — приходила каждый день после школы, садилась в фойе и делала уроки. Лишь в это время матери и дочери удавалось побыть вместе.

— Но сейчас эту ветку метро Городской комитет не рекомендует использовать, — добавила администратор. Я вопросительно посмотрела на нее. — В этих районах опасно. Они оккупированы. Хотя нет, что это я. Оккупированы — это я неправильно сказала. Но там живут те, кто потерял все. И надзора над ними нет.

— Что это за люди?

— Те, кто отказался переселяться, и их оставили здесь. Сначала они прятались, а потом было уже поздно. Может, потом кто и передумал, вот только ничего не изменишь. — Она сглотнула и отвернулась. Возможно, ее история была похожей на ту, что рассказал мне мальчик из ресторана, но расспрашивать я не стала — еще одного такого рассказа я бы не выдержала.

Мне хотелось побыстрее выйти из гостиницы, отправиться на поиски, как отправлялась я ежедневно с того самого дня, как оказалась здесь. Мой сын где-то в этом городе — значит, я его найду. Я вставала на рассвете, клала в сумку деньги и несколько сухих хлебцев и шла искать. По одному району и одной больнице на день. В некоторые из них я уже звонила — еще из дома или отсюда, из отеля, а потому мне были известны названия отделений и имена врачей. Сейчас я осаждала их уже лично. Мне казалось, что лицом к лицу со мной им будет труднее отмахнуться — сложно отказать матери, когда та стоит прямо перед тобой. Некоторые помнили меня и разговаривали с явной неохотой. Но были и те, у кого хватало смелости взглянуть мне в глаза и сказать, что они понимают мое отчаяние.

Однако результат был повсюду одинаковым: имени Вей-Веня в больничных записях не встречалось. Никто из врачей о нем не слышал. И меня отправляли дальше: вы ездили во Фенгтаи? А в центральной детской больнице Чаоянг узнавали? Возможно, вам следует обратиться в Центр лечения заболеваний дыхательных путей в Хаидане?

В каждой больнице я старалась дойти до главврача, не довольствуясь объяснениями первого же доктора, изъявившего готовность поговорить со мной. Приходилось ждать. Часами. Я сидела, стояла, бродила — вдоль окон, в темных коридорах, залитых холодным светом залах, со стаканом воды в руках, с чашкой чая из автомата, чаще всего одна, но иногда меня отправляли в приемную, где сидели еще люди. Посетителей было мало, и тем не менее меня словно сдвигали в самый конец списка, очень часто нужный врач соглашался поговорить со мной лишь под самый вечер. Порой я замечала раздражение на лицах собеседников: что же ей дома не сидится? У нас столько больных, каждый третий страдает от истощения, а тут всего лишь ребенок, когда же она наконец уймется, у нас и так времени не хватает. Но я не уходила. Не скандалила, а тихо ждала и в конце концов добивалась своего. Не раз меня принимал сам главврач. Тогда меня проводили в кабинеты — просторные комнаты, уставленные массивной мебелью, когда-то роскошные, но сейчас обветшавшие. Я представлялась и излагала свою просьбу, и ко мне всегда относились с пониманием. Они сверялись с архивами, звонили в другие больницы. Старались. Но помочь никто из них не смог. Вей-Вень исчез.

Сперва я звонила Куаню каждый вечер. Но слов друг для друга у нас почти не находилось. Я говорила, что ничего важного не узнала, а он отвечал, что ему тоже никто не звонил. Наши сухие деловые беседы с каждым вечером становились все короче и короче. Еще он спрашивал о деньгах — сколько я уже потратила и сколько осталось. Я врала, боясь признаться, что только билет на поезд обошелся мне в пять с половиной тысяч юаней. Однажды вечером я решила не звонить ему. Сам он тоже звонить не стал. Рассказать нам было не о чем, мы оба знали об этом и без слов договорились, что первым позвонит тот, кто о чем-то узнает.

По ночам я спала крепко, без сновидений; как только голова моя касалась подушки, кто-то будто набрасывал темную тряпку на клетку моего сознания. Я делала все, что было в моих силах, и осознание этого придавало мне спокойствия. Я не сомневалась, что в конце концов отыщу его. Главное — не останавливаться. Но дни шли, и моя уверенность таяла. С количеством галочек, которыми я отмечала проверенные больницы, крепла тревога. Потому что Вей-Веня нигде не было и никто о нем не слышал. А деньги таяли быстрее, чем я ожидала, коробочка уже почти ничего не весила. Теперь в ней лежало всего семь тысяч юаней. У нас с Куанем оставалось в запасе еще два года, и постарайся мы как следует — накопим столько, сколько требуется. Но еще билет домой — за него тоже придется заплатить.

— Я давненько из тех краев ничего не слышала, — тихо проговорила администратор, сворачивая карту. — Возможно, там больше никто не живет. Нам не рекомендуется посещать эти районы.

— А как же больница?

— Она прямо на границе. — Женщина ткнула в карту. — А неконтролируемые районы начинаются вот тут. К югу от них находиться можно. Но… вам точно туда надо?

Я кивнула.

Она посмотрела мне в глаза. Она поняла. Ей было известно, что я разыскиваю сына, но не более того. Впрочем, этого было достаточно. Те, у кого есть дети, понимают, что этого достаточно. Что какая бы опасность ни угрожала тебе самому, ты просто отодвинешь ее на второй план.

Я запрокинула голову и посмотрела вверх, на крышу. Красная черепица, с которой время и ветер обошлись со всей суровостью, когда-то была блестящей и яркой. Такой покрывают крыши храмов. Стены поблекли, краска облупилась. С неба донесся тихий ровный гул. Там что-то двигалось. Я сощурилась, но источник гула исчез за крышей.

Надо мной нависало непроницаемое серое небо. Когда я вышла из гостиницы, светило солнце, но здесь все укрывал туман, словно поторопивший наступление сумерек.

На дорогу я потратила четыре часа. Мне пришлось сделать порядочный крюк и трижды пересесть с одной линии на другую, но за пределы районов, которые администратор назвала спокойными, я не выходила. Тем не менее поезда и станции были такими обшарпанными, а пассажиры — такими молчаливыми, что я то и дело подозрительно озиралась.

Прежде я несколько раз связывалась с этой больницей, но ответ их ничем не отличался от других: о Вей-Вене они ничего не знают и помочь мне не могут. А в последний раз, позвонив туда, я наткнулась на автоответчик с бесполезным голосовым меню.

Первое, что я увидела, когда вошла внутрь, была засохшая цветочная композиция. Лампочка на потолке озаряла коридор тусклым светом, а значит, электричество в больнице еще не отключили. В просторном фойе никого не было. Я подошла к темной деревянной стойке регистратуры, но и там не обнаружила ни души, но зато возле стойки стоял древний аппарат для регистрации поступивших больных, вероятно поставленный здесь еще до Коллапса. Я нажала на кнопку, экран вспыхнул, но тут же погас.

Я бесцельно двинулась по коридору. Сначала свернула было направо, но наткнулась на запертую дверь. Слева обнаружился лифт. Я нажала по очереди на несколько кнопок, но безрезультатно, и я двинулась по бесконечным темным коридорам. Дергала за ручку каждой двери, но все было заперто.

Наконец я отыскала дверь, ведущую на темную лестницу. Я поднялась на второй этаж, но и там меня встретила запертая дверь. А вот на третьем этаже оказалось открыто, и я вновь очутилась в коридоре, таком же пустом, как и все остальные. Я сделала несколько шагов, отдававшихся глухим стуком по каменному полу, и остановилась возле окна. И увидела. В одном больничном крыле горел свет. Я зашагала в том направлении, надеясь, что коридор приведет меня туда.

Впереди послышался какой-то звук, царапанье металла о линолеум.

— Эй! — тихо окликнула я.

Одна дверь была открыта. Двойная стеклянная дверь. Но что находилось внутри — этого я не видела.

Сердце вдруг заколотилось. Что-то было не так. Наверное, надо побыстрее проскочить вперед, к светящемуся крылу больницы, но тогда придется пройти мимо дверей. Я прибавила шагу.

Опять звуки. На этот раз шарканье.

А потом передо мной возникло это существо. Сперва мой взгляд упал на босые ноги. Отросшие ногти на скрюченных, морщинистых пальцах. Она — а судя по всему, это была женщина — едва шагала, толкая перед собой стойку с капельницей. Стойка и издавала позвякиванье. Но резервуар на капельнице, в который обычно наливают лекарство, был пуст. Седые волосы торчали клоками, а на затылке свалялись в большой колтун. На женщине была лишь длинная больничная сорочка, грязная и заляпанная, а под ней угадывался подгузник. Лишь когда я разглядела его, в нос мне ударил запах.

Бедняга смотрела на меня так, будто забыла, что умеет говорить.

Я отшатнулась.

Она открыла рот и зашипела, а потом опять. Хотела что-то сказать мне.

Я постаралась взять себя в руки. Вздохнула. Бросать ее было нельзя.

Я шагнула к ней. Она пошатнулась, и мне показалось, что сейчас упадет.

— С-с-с… — едва слышно выдохнула она, — смотри…

Она опять пошатнулась, и я подхватила ее под локоть. Зловоние разъедало глаза, рука была худенькой, как у ребенка. Она тянула меня в палату, откуда вышла.

Я толкнула дверь, та бесшумно распахнулась, и мы вошли внутрь. Я не выпускала локоть женщины, боясь, что ноги ее не удержат. К горлу подступила тошнота, зловоние навалилось плотной непроницаемой массой, высасывая из груди воздух.

Палата была огромной. Вдоль стен выстроились кровати — блестящие стальные больничные кровати, застеленные когда-то белыми простынями. Посчитать их мне не пришло в голову, но кроватей было не меньше сотни.

На кроватях лежали люди. Пожилые, старики и совсем дряхлые старцы. Они всхлипывали, стонали, цеплялись за кровать, моргали и поднимали вверх руки. Иные лежали неподвижно, с закрытыми глазами. Будто спали. Заметив меня, многие приподнялись. Невероятно худые, истощенные и все одинаково неухоженные. Как и та, что привела меня сюда. Старики принялись сползать с кроватей. И вот уже не меньше двадцати человек, пытаясь побороть собственное тело, преодолеть силу тяжести, медленно двигались вперед, ко мне. У некоторых не выдерживали ноги, и старики падали на четвереньки. И все твердили одно и то же.

Снова и снова.

Но спящие так и не пошевелились. Не открыли глаза. Несмотря на поднявшийся шум, на вскрики вокруг. Лишь сейчас я поняла, что не сон приковывает их к кроватям. А смерть.

И тогда я развернулась и побежала.

Я кричала. Кричала без слов. Надеялась, что кто-нибудь откликнется, но ответа не было.

Почти в полной темноте я неслась к противоположному крылу, туда, где горел свет.

Топот собственных ног по линолеуму, мое дыхание — и никаких других звуков.

Я завернула за угол и увидела прямо перед собой освещенные палаты. Подбежав к одной из дверей, я распахнула ее и увидела женщину в белом — врача или медсестру, — укладывавшую в большую коробку постельное белье. Заметив меня, женщина выпрямилась:

— Вы кто?

Лишь сейчас я заметила, что плачу. Я вытерла слезы и попыталась заговорить, но слова застревали в горле.

— Сядьте, сядьте. — Она подтолкнула меня к стулу.

— Нет. Нет! Старики… Им надо помочь.

Она отвела глаза. И вновь принялась складывать простыни.

Я потянула ее за руку:

— Я покажу вам… Пойдемте!

Она осторожно, по-прежнему не глядя на меня, высвободила руку.

— Мы знаем, — спокойно сказала она.

Я опять схватила ее за руку:

— Но они же больны! И еще там… мне кажется, там и мертвые есть.

Она отступила назад.

— Взять их с собой мы не можем.

— Взять с собой?

— Мы переезжаем из этой больницы. В этом районе стало неспокойно. Пациентов мы перевозим в другую больницу, на юг. В Фаншань. Нас здесь совсем мало, и мы не справляемся. Нас почти перестали снабжать едой и лекарствами, и работать тут никто не хочет.

— А как же старики?

— Они умерли.

— Нет, я же видела их — там есть и живые!

— Они скоро умрут. — Она посмотрела мне прямо в глаза, будто решив больше не щадить меня.

Я замерла.

— Нет!

Она положила руку мне на локоть:

— Сядьте. — Она подошла к раковине, повернула вентиль и подставила под кран стакан. В кране зашипело, но воды не было. Тогда она направилась к двери: — Я сейчас.

Вскоре она вернулась и протянула мне стакан тепловатой воды, и я вцепилась в него как в волшебную палочку.

Она присела рядом со мной, участливо спросила:

— Вы родственница?

— Да. Нет. Не знаю. То есть… Здесь моих близких нет. (Недоумение в ее глазах.) Я разыскиваю сына.

Она кивнула.

— Вы правы — здесь его нет. Последних пациентов мы вывезли сегодня утром. Осталось вывезти лишь оборудование.

— А старики?

Она резко поднялась, оставив мой вопрос без ответа.

— А как же старики?! — повторила я.

— Им уже не поможешь. — Бесстрастно сказав это, она отвела взгляд и взялась за, на которой стояла коробка с бельем. — Я вынуждена попросить вас уйти.

Горло вновь сдавила тошнота.

— То есть вы бросите их здесь?

Она отвернулась.

— Уходите.

— Нет!

Когда она наконец посмотрела на меня, в глазах ее светилась мольба.

— Уходите. И забудьте все, что видели здесь.

Я рванулась вперед — хотела схватиться за тележку, удержать, но женщина рванула ее в сторону, тележка с грохотом ударилась о дверной косяк, но в проем не вписалась, и женщине пришлось отступить назад и с усилием пропихнуть ее через порог. Оказавшись за дверью, женщина быстро двинулась по коридору, толкая перед собой тележку. Колеса с дребезжаньем катились по полу, и казалось, будто этот дребезг иголками втыкается в мои барабанные перепонки.

Я стояла посреди улицы, не зная, как там очутилась. Я бросила их, бросила, как и все остальные, я ничем не отличалась от других. Это наш мир. Мы приносим в жертву стариков. Неужели и мою маму постигла та же участь? Ее просто увезли. Все произошло так быстро. Она исчезла. А я и пальцем не шевельнула, чтобы помочь ей. Я сама допустила это.

Мама.

Я согнулась, опустилась на колени, желудок сжался, и меня вывернуло.

Меня рвало до тех пор, пока внутри ничего не осталось. Я неподвижно стояла на коленях посреди улицы. Надо вернуться. Накормить их, дать воды. Вытащить их оттуда. Или найти кого-то, кто поможет мне. Надо поступить по-человечески. Кто-то должен что-то предпринять. И возможно, этот кто-то — я и есть. Возможно, руководство больницы даже не знает о решении бросить стариков. Возможно, они и правда не знают ничего.

Вот только… Я не за этим сюда приехала.

Вей-Вень.

Старики в больнице — это меня не касается. Пусть они будут на совести врачей. И родственников. Кто-то же отправил их туда. На этот раз не я.

Мама. Я предала ее. И главное теперь — не предать Вей-Веня. А люди в больнице… Я не в силах им помочь. Мне надо думать о ребенке.

Меня опять вырвало — тело словно бунтовало против таких мыслей. От губ протянулись тоненькие ниточки слюны, в горле саднило. Так мне и надо.

Обессилевшая, я все стояла на коленях. Голова кружилась. Потом я медленно поднялась и побрела по улице. Куда идти, я не представляла, знала лишь, что хочу оказаться подальше от этого места.

Во рту у меня пересохло, я старалась дышать носом и то и дело облизывала губы. Но это не помогало. Тут я вспомнила, что захватила бутылку с водой. Я вытащила полупустую бутылку и большими глотками осушила ее. И поплелась дальше. Я совсем потеряла счет времени. С одной стороны небо было светлее, и меня тянуло туда. Может, там светит солнце и я избавлюсь наконец от всей этой серости? Но просвет быстро таял, и легкая дымка вскоре превратилась в плотную пелену.

Когда я поняла, что заблудилась, было почти темно.