Уильям

Я поступил так, как хотела Тильда, повиновался приказу, который прочитал в ее глазах, хотя каждый шаг, сделанный мною по направлению к магазинчику, причинял боль. Я словно шел в Каноссу. Вышел я рано, когда рассвет только начал заниматься. Где-то хрипло прокричал петух. Из мастерской шорника доносился металлический лязг, но людей я не увидел. Каретника, часовщика и бакалейщика на местах еще не было. Расположенный в конце улицы трактир — тесная зловонная дыра, которую я ни разу не удостоил своим присутствием, — был закрыт. Возле него, привалившись к стене, дремал пьянчужка, который, по всей видимости, не нашел дороги домой. Вглядевшись, я узнал в нем одного из завсегдатаев трактира и отвернулся. Его судьба вызывала во мне отвращение. Махнуть на себя рукой, позволить выпивке решать за тебя, одержать над тобой победу…

Лишь пекарня работала, и аромат свежего хлеба, булочек, а возможно, и сваммерпаев просачивался на улицу, и мне даже казалось, будто я вижу этот хлебный дух. К счастью для меня, пекарь и двое его сыновей трудились возле печи, пока еще не решаясь выйти на воздух и передохнуть, покуривая трубочку и дожидаясь первых покупателей. Поэтому и для них я остался незамеченным.

В ближайшие часы я все равно не собирался открывать магазин, поэтому не желал, чтобы кто-то меня увидел. Самые смелые наверняка принялись бы задавать вопросы, совершенно для меня невыносимые. Сколько лет, сколько зим! Ну надо же. Так вы еще живы? Тут поговаривали, что вы болеете. Ну а сейчас-то выздоровели? Теперь заживете по-прежнему?

На двери низенького здания из красного кирпича висел замок, перед входом лежала куча прошлогодней листвы. С трудом подняв руку, я вставил ключ в замок. Металл царапнул металл, и от этого скрежета я вздрогнул. Заходить внутрь мне не хотелось — слишком хорошо я знал, что меня там ждет. Пыльное, грязное помещение, и чтобы привести его в должный вид, у меня уйдут недели.

Я толкнул дверь, но она не сдвинулась с места, впрочем, открыть ее всегда было непросто. Однако, когда я уперся в нее плечом, дверь внезапно подалась и открылась — удивительно легко и бесшумно, без прежнего пронзительного скрипа, ставшего за долгие годы привычным. Возможно, их смазала маслом пышногрудая, вечно хихикающая племянница Тильды, девушка, которую в минуту слабости я согласился сделать своей помощницей в магазине? Для родителей Альберта превратилась в обузу и давно достигла брачного возраста, возможно даже, она уже немного перезрела и была похожа на мягкую грушу, вот-вот готовую упасть на землю под тяжестью собственных соков. Щекотливость ее положения понимали как она сама, так и родители, однако подобрать ей достойного спутника жизни оказалось задачей не из легких. Сперва родители не теряли надежды найти ей подходящую партию, но приданого за Альбертой не давали, а другими достоинствами, кроме уже упомянутых, природа ее обделила. Тем не менее девушка добивалась цели с завидным упорством и не выставляла напоказ свои прелести разве только в витрине. Ей нестерпимо хотелось замуж, и она вела себя так, словно видела суженого в каждом заходившем в магазин мужчине. Единственное, что Альберта делала, когда крутилась возле прилавка, это наклонялась пониже, демонстрируя всем желающим блестящую от пота ложбинку меж грудей. Работа ее ничуть не интересовала, поэтому, когда я заболел, она целыми днями, на радость прохожим, топталась в дверях магазина, а потом Тильда наконец была вынуждена ее рассчитать. Она умудрялась испортить все, что бы ни делала, а из-за ее хихиканья у меня вечно болела голова и я непрестанно находился в самом скверном расположении духа. А ее похотливость, такая неприкрытая, то, что эта девушка вообще осмеливалась выставлять себя напоказ…

В магазине царил полумрак. Я зажег несколько свечей и латунную лампу. Вокруг было на удивление чисто и прибрано. На широком прилавке я разглядел чернильницу, чековую книжку и тяжелые латунные весы — все это изящно выстроено в ряд по одному краю стола. Висевшую на потолке лампу тоже тщательно протерли и налили в нее масла, так что мне оставалось лишь зажечь ее. Прежде пол почти всегда был усыпан крупинками соли и перца, которые скрипели при каждом шаге, однако сейчас пол выскребли так, что видно было каждую трещинку и даже светлые вытоптанные дорожки, ведущие от прилавка к ящикам и к входной двери. Тильда говорила, что запереть магазин поручила Альберте, и ничего не упоминала о том, что кто-то заходил сюда после этого. Однако здесь явно кто-то побывал.

Я подошел к окну и посмотрел на подоконник. Чисто. Ни единой дохлой мухи, как это обычно бывает после долгого отсутствия. И дышалось легко, воздух не был спертым, а значит, мой магазинчик недавно проветривали. Я прошелся вдоль рядов маленьких ящичков, открыл один из них и заглянул внутрь. Чисто. Я открыл еще один. В этом тоже оказалось чисто.

Кто-то протер здесь пыль. Альберта? Насколько я знал, она устроилась в бакалейную лавочку, поэтому с моей стороны глупо было предполагать, что Альберте вздумалось вдруг бросить работу, чтобы помочь мне. Но кто бы это ни был, я чувствовал облегчение. Все вокруг блестело, магазин не просто можно было открыть в любую минуту для посетителей — таким сверкающе чистым они его никогда не видели.

Однако у меня имелся и повод опечалиться: на складе было почти так же пусто, как в Сахаре. Зерно и семена закончились, а соли, перца и специй осталось вполовину. В ящичках для цветочных луковиц я обнаружил лишь одинокие сухие листья и засохшие белые корешки. Альберта закрыла магазин, когда выпал снег, перед этим умудрившись распродать все те луковицы, которые положено сажать осенью, даже весьма сомнительные сухие нарциссы, уже несколько лет валявшиеся в ящике. Однако весенние луковицы и клубни комнатных растений еще оставались. Вообще говоря, выбор был неплохим. Я взял в руки несколько луковиц и обрадовался, словно пожал руку старому другу. Но, к сожалению, время этих цветов ушло: проращивать их в помещении уже слишком поздно, а если высадить в открытый грунт, ночные заморозки не дадут им расцвести.

Ну что ж, мне в любом случае придется открыть магазин и постараться продать то немногое, что у меня оставалось, показать Тильде, что я хотя бы попытался, пусть даже продержусь всего несколько дней.

Ровно в восемь я распахнул дверь, впустив внутрь солнце. На пороге поставил два горшка с георгинами, которые выкопал из цветника возле дома. На ветру они радостно кивали, озаряя улицу красным, розовым и золотым.

Я остановился на пороге. За спиной у меня был мой магазин — залитый светом и такой гостеприимный. Я расправил плечи. А ведь мне так не хотелось возвращаться сюда, в это место, давно ставшее обузой, тяжелым бременем легшее мне на плечи, — место, из-за которого под глазами у меня появились темные круги. Однако сейчас оно казалось чистым и притягательным, таким же свежевымытым, как и я сам. Магазинчик ждал посетителей, и я был готов вновь познакомиться с нашей деревушкой и взглянуть в глаза миру. Пусть приходят!

К дверям магазина выстроилась очередь. Похоже, слухи о том, что я восстал из мертвых, разнеслись по всей деревне, и каждому вдруг понадобились мои почти превратившиеся в труху специи и высохшие цветочные клубни. К счастью, утром я сделал несколько заказов, потому что к полудню только и успевал, что обслуживать покупателей. Видимо, нескольких часов хватило, чтобы о моем выздоровлении узнали все. Меня не впервые удивляла скорость, с которой слухи разлетались по нашей маленькой деревушке, будто подгоняемые ветром, — по крайней мере, так оно было, когда происходило нечто значительное. Как сейчас. Если судить по количеству пришедших посмотреть на меня, мое возвращение, видимо, приравнивалось к воскрешению Христа.

Я слышал, как вокруг перешептываются, но то, что предметом этих пересудов был я сам, волновало меня на удивление мало. На этот раз я не видел ехидных ухмылок и не слышал язвительных комментариев, градом сыпавшихся на меня после доклада о Сваммердаме. Явившиеся смотрели на меня с доброжелательным любопытством, благоговейно склоняли головы и протягивали мне руки. В чем причина такого отношения, я понял, взглянув на собственное отражение в оконном стекле. Я изменился. Безвольный лавочник исчез, как исчезли мои пухлые одутловатые щеки, а занявший его место худощавый мужчина с чеканным профилем вызывал уважение. Он казался особенным, не таким, как они сами. О том, что именно со мной приключилось, знали лишь немногие, однако даже и те склонны были не насмехаться, а преклоняться предо мною. Ведь я столкнулся лицом к лицу с собственной смертью, но вступил с нею в схватку и победил.

Я был на коне. Деньги текли рекой. Я стремительно подсчитывал и выдавал сдачу, при этом непринужденно болтая со всеми желающими перекинуться со мною словечком и стараясь никого не обделить вниманием. «Как поживает ваша дочь Виктория и ее супруг? Наградил ли Господь их детишками? А как на ферме дела? Сколько-сколько жеребят? Просто удивительно! А как всходы? Как по-вашему, урожайный год будет? Да это же крошка Бенджамин, подумать только — уже десять лет… А какой сообразительный! Он далеко пойдет, этот мальчуган».

Вечером, запирая магазин, я легким, отлаженным движением вставил ключ в замок. В другой руке я держал туго набитый кошелек. Ноги мои налились приятной тяжестью, однако я и сам не заметил, как прошагал полкилометра до дома. Там меня ждали книги, я собирался просидеть над ними до полуночи, потому что усталости совершенно не ощущал — напротив, у меня словно прибавилось сил. Прежде мне казалось, что нужно выбирать, однако сейчас ко мне пришло осознание: я вполне могу жить обычной жизнью, не отрекаясь при этом от своей страсти.