Глава III. Завершение

Еще 18 декабря 1878 г. архимандрит Николай в своем прошении Святейшему Синоду об «обеспечении учреждения Миссии» развертывал план переводческой работы. Говоря о желательности назначения новых трех миссионеров, он считал, что один из них должен «исключительно» заниматься вопросами перевода на японский язык «священных, богослужебных, религиозно-научных и нравственно-назидательных книг». «По Священному Писанию хоть что-нибудь для Пользования есть; по части же богослужения почти ровно ничего нет, переведено только самое необходимое для отправления всенощной, литургии и совершения таинств. Оставаться долее при этом нет никакой возможности, иначе в Церкви явится протестантский произвол и неурядица. Словом, перевод богослужения — дело существеннейшей, не терпящей малейшего отлагательства, необходимости. Для катехизаторской школы нужны дальнейшие учебники, для священников и катехизаторов — преимущественно религиозно-научные книги, для всех вообще христиан — книги религиозного содержания для чтения». Эту работу он предложил возложить на начальника Миссии, т. е. на самого себя.

Здесь примечательна забота святого Николая о чистоте Православия в младенствующей еще Церкви, о том, чтобы не зародились в ней «протестантский произвол и неурядица».

Перевод богослужебных книг начат был Святителем еще в Хакодате- с круга воскресного богослужения; затем святой Николай перешел к Цветной Триоди, а потом — к Постной.

«При переводе большую сложность представляло образование новых богослужебных и религиозных терминов, несущих особый христианский смысл, дотоле не встречавшийся в японском языке. Даже звания молодых помощников епископа Николая, окончивших духовные академии в России, — «кандидат богословия» — не существовало. Для ученой степени «кандидат» соответствующее понятие было, но термина «богословие» не было. Был «путь богов», жрец назывался «знающим путь богов». Владыка Николай предложил слово «сингануси», составленное таким образом: «син» — бог, «гаму» — наука, «си» — ученый человек. Это слово составлено по образцу других новых слов, вошедших в японский язык для перевода таких европейских терминов, как «психология», «биология», «психолог», «биолог». В таких случаях бралось понятие «душа» или «жизнь», прибавлялось «наку»- «логия» — наука. Даже при переводе простой молитвы «Господи, помилуй» встал вопрос, как перевести слово «помилуй». Выражение «помилуй» часто воспринимается как помилование преступника. «У нас, — говорил епископ Николай, — таких отношений с нашим Богом нет. Мы возьмем слово «аварема». Так мать «милует» ребенка, «жалеет», в исконном древнерусском смысле».

Приступая к переводу Нового Завета, Святитель не сразу нашел правильный метод перевода. Он вспоминал: «Когда научился я кое-как говорить и овладел тем самым простым и легким способом письма, который употреблял для оригинальных и переводных сочинений, то с этим знанием немедленно же приступил к переводу Нового Завета на японский. Отыскивать китайские знаки для каждого русского слова — труд далеко не под силу мне, да и бесполезный, а с китайского — дело по-видимому легкое: японец, хорошо понимающий китайскую книгу, переводит Евангелие на японский, причем каждое слово выражено китайским знаком, но около него поставлено японское чтение, а затем все грамматические формы выражены также фонетическими японскими знаками. Мое дело было с другим японским ученым проверять и поправлять перевод. Работа шла очень быстро, пока я, постепенно занимаясь китайским текстом, не дошел до разочарования в авторитетности его». Святой Николай увидел в китайском евангельском тексте ошибки и «шероховатости» и перешел к непосредственному переводу с русского и славянского текстов. «Передо мною лежат славянский и греческий тексты богослужения, с книгами под рукою, способствующими правильному уразумению его. У моего сотрудника под руками китайские и японские лексиконы и грамматики; также перед нами китайский текст богослужения, заимствованный нами из Пекина от нашей Миссии. Смотря в славянский текст и проверяя его греческим, я диктую перевод, стараясь выразить смысл с буквальной точностью; сотрудник записывает китайскими иероглифами, вперемежку с японскими алфавитными знаками. Трудности перевода в этой стадии заключаются в том, что японская грамматика противоположна нашей, т. е. по-японски поставить подлежащее надо впереди, между ним и сказуемым должно вместить все, что есть в переводе; сколько бы ни было придаточных и вводных предложений, все они должны встать впереди главного сказуемого; в каждом придаточном и вводном — то же расположение частей.

Когда песнь или молитва продиктована и синтаксическое отношение части ее установлено, тогда начинается отделка написанного, причем моя главная забота — не дать по возможности ни на йоту уклониться от смысла текста; сотрудник же мой с неменьшей заботой хлопочет в интересах правильности и изящества грамматической и стилевой конструкции речи. Эта часть работы самая трудная и кропотливая. Тут-то особенно нужна китайско-японская ученость, потому что, во-первых, нужно отчетливо знать смысл каждого китайского знака, чтобы из многих однозначущих иероглифов выбрать наиболее употребительный и понятный. Во-вторых, нужно обсудить, оставить ли за иероглифом китайское произношение или дать ему японское, потому что иероглифы, переходя из Китая в Японию, принесли с собою китайское однозвучное чтение, которое остается за ними и доселе и которое в полном объеме доступно только глубоким ученым, но которое, градациями сокращаясь и опускаясь вниз, в значительной степени проникло до самых низших слоев народа; в то же время почти каждый знак переведен по-японски и имеет свое японское чтение. Чему следовать? По-видимому, нужно бы держаться чисто японской речи, но весьма часто случается видеть, что японское чтение знака даже для необразованных людей бывает менее понятно, чем китайское. В-третьих, нужно подумать и о том, оставить ли знаки без японской алфавитной транскрипции, или, по трудности знаков, либо по двусмысленности их, подставить ее и в какой мере. Одним словом, нужно решить, какой язык усвоить переводу. Примысли о важности того, что переводим, любезен нам самим почтенный язык ученый, который не стесняется много ни знаками, ни произношением их и не нуждается ни в какой транскрипции; но этот язык был бы неудобен и для среднеученых, а для малоученых совсем не понятен, при мысли о том, что переведенное нами должно быть доступно всем и что в этом именно и должно состоять главное его достоинство, влечет нас к себе язык массы, язык народный, но тогда перевод наш вышел бы до того вульгарным, что им сразу пренебрегли бы все, не составляющие простонародья. Положено нами употреблять язык средний. Этому стараемся и следовать, хотя, по неопределенности признаков и неясности границ, здесь широкое поле для нескончаемых споров, в которых я всячески стараюсь отстаивать наибольшую общепонятность, а мой сотрудник защититься от вульгаризмов и соблюсти изящество речи. Когда, наконец, все эти трудности удалены, текст перевода установлен и переведена вся книга, мы опять ее проходим, тщательно сверяя с оригинальным текстом, наблюдая, чтобы по всей книге для одних и тех же оригинальных слов и выражений были употреблены и те же переводные иероглифы и чтения».

Насколько тщательна была эта работа, показывает эпизод с иероглифами, обозначающими страх. Есть обозначения обычного страха и страха, соединенного с любовью. «В отпечатанном ныне «Служебнике» только потому, что именно один иероглиф «страх», несмотря на нашу внимательность, вкрался вместо другого, более желательного, пришлось перепечатать целый лист», — рассказывает Святитель.

При переводе Священного Писания и богослужебных книг на японский язык главную опасность представляет собою употребление тех китайских иероглифов, которые имеют в буддийском и синтоистских канонах особый смысл, расходящийся с православным, например, все термины, касающиеся буддийского абсолютного бытия как безличного (нирваны), расходящиеся с православным представлением о личном Боге, рае, свободной воле человека, составляли особую трудность. Иногда установление одного иероглифа требовало долгих часов совещания епископа Николая с его помощником Никаи-Сан.

Сохранился ряд высказываний святого Николая о принципах его перевода, о самом его стиле, о характере языка. «Я полагаю, что не перевод Евангелия и богослужения должен опускаться до уровня развития народной массы, а, наоборот, верующие должны возвышаться до понимания евангельских и богослужебных текстов. Язык вульгарный в Евангелии недопустим. Если мне встречаются два совершенно тождественных иероглифа или выражения и оба они для японского глаза и уха одинаково благородны, я, конечно, отдам предпочтение общераспространенному, но никогда не делаю уступок невежеству и не допускаю никаких компромиссов в отношении точности переводов, хотя бы мне пришлось употребить и очень мало известный в Японии китайский иероглиф. Я сам чувствую, что иногда мой перевод для понимания требует большого напряжения со стороны японцев, но это в значительной мере объясняется новостью для них самого православия». Надо было угадывать различия в народном и учено-литературном японском языке и говорить о христианстве так, чтобы и иероглифика, и ее прочтение, и самый выбор выражений не вызвали пренебрежения культурных кругов. Сколько же потребовалось знаний и труда от Святителя для такой проповеди христианства, которая нашла бы доступ к уму и сердцу японского народа!

Принципы работы Святителя Николая отчетливы в его переводе Евангелия от Иоанна. О них говорит и А. Васильев в своей статье в «Журнале Московской Патриархии» (1962. № 6). Более подробно их описывает один из ученых-востоковедов: «Ко времени этой работы Святителя уже существовали католический и протестантский переводы Евангелия от Иоанна па японский язык. Примером может послужить работа переводчиков различных исповеданий над I стихом I главы: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Японцы пишут смешанным письмом: и иероглифическим (китайским), и фонетическим (своим). Иероглифами они пишут, в частности, все термины, т. е. слова сугубо «понятийные». Поэтому такие понятия, как «Логос» и «Господь», они должны были в переводе передавать иероглифами, но какой иероглиф выбрать из океана китайских иероглифов, также обозначающих это понятие? И вот начались поиски, что в китайской философии, в идейной области как-нибудь близко к этим понятиям христианства, конечно, не по внутреннему духу, а хотя бы по общему смыслу. И вот очень образованные католические миссионеры, хорошо знавшие китайскую философию, нашли, что самым близким и наиболее емким по смыслу слова иероглифом для «Логоса» будет китайское «Дао». Буквально «Дао» значит «путь, дорога», но слово «путь» (с маленькой буквы) превращается в «Путь» (с большой буквы) в отвлеченное и крайне великое по смыслу понятие, прежде всего со смыслом чего-то ведущего, направляющего и человеческие судьбы и жизнь всего мира.

Так появился в католическом японском переводе Евангелия этот иероглиф. По для японца надо было указать, как его следует прочитать, т. е. какое японское слово тут поставить. (Такие чтения иероглифов ставятся сбоку знаками японской фонетической азбуки, т. е. теми, которые может прочесть всякий, знающий эту азбуку.) И вот католики и решили по-японски прочитать этот знак так же, как его читают китайцы, т. е. словом «Путь» (дорога), словом «Мити», считая (и считая правильно!), что слово «путь» для японца может быть «дорогой» и «путем мироздания и мироправления». Так католики пошли на перевод слова «Логос» не буквально «Слово» (языка), а по смыслу, и этим сразу придали понятию огромный, отнюдь не житейский смысл.

Протестанты решили, что нельзя жертвовать самим греческим словом. А оно может восприниматься и в простом значении — «слово языка», т. е. быть словом (с маленькой буквы) и Словом (с большой буквы). И вот они решили так: не отказываться от иероглифа «Дао» («Путь»), который всякого японца и китайца сразу же настраивает на мысль, что тут дело идет о чем-то верховном, ведущем всю жизнь мира и человека; они решили оставить тот же иероглиф, но прочитать его, т. е. подставить под него, не «Мити» (т. е. тоже путь), а «Катоба», это по-японски значит «Слово языка». «Катоба» можно, конечно, написать и иероглифически. Буквально это было бы «ласточка речи» (красивое восприятие слова в языке!), но в нем не было бы ничего значительного, такого, что могло бы навести на мысль, что тут дело идет не о простом слове, а о чем-то большем. Поэтому они сочли, что этим сохранится только внешняя образность оригинала, выбравшего для такого великого понятия самое обычное, но в то же время легко обращаемое в термин слово «Логос» с его глубоким внутренним смыслом. Святой Николай решил дать для слова «Катоба» те иероглифы, которыми это слово обычно пишется и которые никакого особого внутреннего смысла не несут. И он сам и его помощник по переводам прекрасно знали китайскую философию и связанную с ней иероглифику и решили пресечь самую возможность как-то ассоциировать христианский «Логос» с чем-либо в китайской философии, пусть даже в какой-то мере близким. То же, да не то! Лучше пойти на обыденность иероглифа и слова, чем на соблазнительную значительность его, заимствованную из другого мира чуждых идей и верований. И эта недоступная самому слову «Катоба» значительность придается контекстом («В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»). Таким образом, здесь «Катоба» не означает просто «слово языка». Трудные для перевода места Священного Писания святой Николай даже рассылал по отдельным церквам и общинам, как бы на совет, каким образом их перевести, и затем выбирал наиболее подходящий вариант. На труд свой он смотрел как на общий труд, общее дело всей Японской Церкви, соборное и вдохновляемое Духом Святым.

Так Святитель искал максимума точности и соответствия Божественной простоте Евангелия и не соблазнялся ни глубокомыслием католического перевода, ни красотой протестантского. Работая над переводом Священного Писания, святой Николай избегал чтения японских католических и протестантских переводов Библии. «Я по принципу не читаю ни католических, ни протестантских переводов Библии, из опасения подчиниться им и хотя бы невольно что-либо из них заимствовать». Святым Николаем выработан совершенно особый японский православно-богословский словарь терминов, что представляет собой гигантскую, имеющую широкое значение лексикологическую работу. Термины святого Николая являются точным переводом славянских и греческих богословских терминов. Близость к подлинникам и в значительной мере трудный подбор иероглифов осложняли работу. Святой Николай говорил: «После первоначального ознакомления с инославными переводами я увидел, что текст их местами непонятен и очень часто изукрашен до совершенной перефразировки, до пропуска и вставки лишних слов.

Это заставило меня тщательно следить за текстом по русскому и славянскому переводам; изредка встречающиеся несогласия (всегда, сколько я заметил, в пользу первого) побудили меня заглядывать еще в Вульгату и в английский текст, наконец, я достал греческий Новый Завет. Просматривая начальный стих во всех этих чтениях, а в трудных местах прочитывая и толкования Златоуста, я, наконец, дошел до такой медленности в переводе, что в 5 часов, которые посвящались в сутки на эту работу, переводил не более пятнадцати стихов. Переводить в последнее время я уже стал сам, отдавая текст лишь после этого на просмотр ученому японцу. Так переведены послания апостола Павла к Галатам, Ефесянам, Филиппийцам, Колоссянам и половина послания к Римлянам. Оглядываясь теперь на эти переводы, я снова вижу бесчисленные неисправности. Переведенные же сначала четыре Евангелия и Деяния апостолов требуют нового перевода». Так взыскателен был к своей работе святой Николай.

Огромное значение для перевода всех религиозных книг имел перевод самого слова «Бог». У японцев наиболее употребительно наименование божества «ками», как всемогущего, но было еще выражение «Сю» — «хозяин», имеющий вассальных слуг, о которых он заботится. Православный перевод, подчеркивая этот Божественный Промысл, и употреблял наименование «Сю». Епископ — «сю-ке», как бы управитель веры. После переводов святого Николая христианский Бог во всех переводах христианских вероисповеданий именуется «Сю».

Святитель работал над переводами буквально до дня своей кончины. Он мог бы повторить слова святого Димитрия Ростовского: «Моему сану (несмь его достоин) надлежит слово Божие проповедати не токмо языком, но пишущей рукою. То мое дело, то мое звание, то моя должность».

При Миссии издавался ряд журналов:

1. «Кеоквай Хосци» («Церковный вестник», 1877 г.).

2. «Сейкео симпо» («Православный вестник», 1880 г.). Здесь печатались переводы и самостоятельные духовно-нравственные произведения японских авторов, главным образом, молодых людей, окончивших русские духовные академии. В журналах этих отражалась и текущая жизнь Японской Церкви (то было одно из крупнейших миссионерских изданий всей Японии).

3. «Ураииси» («Скромность» или «Сокровенная добродетель») — женский ежемесячный журнал, издававшийся при женском миссионерском училище. Здесь печатались и духовно-нравственные, практически- наставительные и художественные произведения. Святитель уделял серьезное внимание женскому духовному просвещению, понимал роль женщины в христианизации семьи.

4. Журнал «Синкай» («Духовное море») — апологетического характера.

5. «Сейкео есва» («Православная беседа»), в основном посвященный проповедям и речам и обсуждению религиозных истин.

Кроме журналов, издавались еще некоторые книги и брошюры, а также переводы богослужебных книг. Деятельное участие в издательстве Миссии принимало основанное святым Николаем «Общество переводчиков», знакомившее соотечественников с русской и европейской литературой — религиозной и художественной. Святитель благословлял и переводы светских произведений: «Узнав русскую литературу, узнав Пушкина, Гоголя, Лермонтова, графов Толстых, нельзя не полюбить России».

Святитель Николай уделял много внимания и миссийской библиотеке, имевшей не только духовный, но и научный и светский отделы. Для понимания этой стороны духовной деятельности святого Николая интересны его культурные и научные связи. Многолетнее товарищество, начавшееся еще в Петербургской духовной академии, связывало его с московским протоиереем Николаем Васильевичем Благоразумовым, членом Миссионерского общества, который много помогал Японской Православной Миссии, был ее представителем в России и выполнял различные поручения святого Николая. После кончины последнего он передал его письма в библиотеку Румянцевского музея, директор которой Дашков тепло относился к Миссии, принимая ее издания и в свою очередь посылая ей дубликаты книг Румянцевской библиотеки.

Святитель пишет протоиерею Н. В. Благоразумову в октябре 1896 г.: «Послал недавно книги, изданные Миссией, в подарок библиотеке Румянцевского музея в Москве и Московской духовной академии и попросил у директора музея Василия Андреевича Дашкова и ректора академии архимандрита Лаврентия книг для миссийской библиотеки, т. е. вторых или третьих экземпляров, излишних для их библиотек, которые всегда, вероятно, в подобных учреждениях имеются и каких из библиотеки Румянцевского музея много уже пожертвовано было Миссии В.А. Дашковым в 1880 г. Если только мои письма не попадут под сукно, книг, вероятно, пожертвуют, если же попадут, то просьбы мои останутся тщетными». Дальше Святитель просит протоиерея Н. В. Благоразумова о тщательной упаковке книг.

Целый ряд изданий Миссии с аналогичными просьбами о пожертвовании книг в миссийскую библиотеку был направлен святителем и в Петербургскую духовную академию. Вот его пожелания относительно состава библиотеки: «Что касается вопроса, какого рода книги желательны для здешней библиотеки, то, конечно, прежде всего по религиозным отделам, начиная со Священного Писания, святых отцов, догматики, я затем и по светски-научным, начиная с естественных религий, философии и далее, и притом, если можно, не па одном русском, а и на других языках, особенно на английском. В Миссии библиотека уже порядочная, более 10 тысяч томов, и нужно правду сказать, книги не застаиваются па полках».

Очень содержательна и переписка святителя Николая с известным педагогом XIX века, организатором русских сельских школ, бывшим профессором ботаники в Московском университете С. А. Рачинским. Связывали их не только общие педагогические взгляды и взаимопонимание и религиозных вопросах, но и землячество.

Знаменитая первая сельская школа С. А. Рачинского в его родовом имении Татеве, в Бельском уезде Смоленской губернии, находилась в нескольких верстах от с. Егорье на реке Березе, где родился святитель Николай и где прошло его детство; сюда он приезжал и на каникулы из семинарии и академии. Этих двух людей роднила и любовь к этому живописному, исконно русскому крестьянскому краю. «Над луговой полосою, бегущею вдоль Березы, возвышается гора с высокими рощами, с белой церковью… Береза втекает в Межу, приток Двины. Верстах в пяти от нее начинается бассейн Волги, верстах в двадцати — источник Днепра… Отсюда, из деревни Белашово — самого высокого пункта, видны «Татево» и с. Егорье — родина епископа Николая», — пишет С. Д. Рачинский.

Видный русский педагог внес в народную школу «всю широту взгляда, всю разносторонность образования, полученные как по воспитанию, так и но обстановке предшествующей жизни и деятельности (9 лет профессуры. — А.А.)». Народная школа, но убеждению С. А. Рачинского, долженствовала быть построенной на началах народной жизни и во главе угла ее должно было лежать национальное воспитание.

Святитель Николай никогда не забывал милой ему Смоленщины, и в далекой Японии Вельский уезд навсегда остался для него «нашим уездом». Когда он узнал, что при участии Рачинского там открывается Жизлинская сельская школа, он пожертвовал на ее постройку всю свою первую годовую пенсию и предназначил пенсию за следующий, 1900-й год. Он пишет С. А. Рачинскому: «Боже! Как подумаешь, что за необъятное значение имеет сельская школа! Велика и обширна Россия: шестую часть света занимает она, и на каждом клочке ее в 3–4 квадратных верстах водятся вот такие бриллианты, какие открыты Татевской школой и отшлифованы в виде художников, священнослужителей, учителей и т. п. Будь Россия покрыта сетью школ, подобных Татевской, как заблистала бы она в мире!» «…Вы представить себе не можете, как, живя заграницей, страдаешь за недостаток людей для общественной деятельности в России… Отчего это? А нет их оттого, что русский народ еще не развит. Наличия образованного класса едва хватает для службы в самой России… Иное дело будет, когда она будет образованна. Итак, развитие массы — вот что насущнейшая потребность России».

Горячая любовь святителя к Родине и понимание необходимости просвещения и образования широких народных масс приближают его к устремлениям прогрессивных деятелей той эпохи. Он настолько высоко ценил педагогический опыт С. А. Рачинского, что направлял к нему питомцев японских миссийских школ, придавая большое значение работе не только по образованию их, но и воспитанию. И молодые японцы, командированные в русские духовные академии, не раз посещали С. А. Рачинского и Татевскую школу.

Сам святитель печатал статьи и в светских изданиях. Он сотрудничал в «Русском вестнике», в сборнике «Древняя и новая Россия» и в «Русском архиве». Научные работы святителя были не случайны. Еще будучи иеромонахом, он писал: «Много раз манила меня на свое поле наука; японская история и вся японская литература — совершенно непочатые сокровища, мои же силы всецело посвящены миссионерству».

Таким образом мы узнаём об одной глубокой жизненной дилемме архиепископа Николая. Все так привлекавшие его знания он приобрел, стал известным востоковедом, общепризнанным авторитетом, но вопрос был для него не в сумме знаний, а в том, на что они будут направлены. Так было и для каппадокийцев — образованнейших людей своей эпохи — с вопросами тогдашней эллинистической культуры. Он шел по их стопам. Для него вопрос был в том, не отвлечет ли его наука от миссионерской работы, которую он почитал своим долгом и призванием, или гармонически сольется с ней и будет ей помогать. Наука ему помогла. Без глубокого изучения истории и культуры Японии, без постижения ее духа и национальных особенностей он не смог бы стать ее апостолом.

Японская Православная Церковь ширилась и укреплялась, одни заботы святого Николая сменялись другими, но были и постоянные, никогда, за всю его миссионерскую деятельность, не оставлявшие его. Это — материальная нищета Миссии и самой юной Церкви, отсутствие или недостаточное количество, да и неподготовленность помощников и, главное, неимение преемника на случай тяжелой болезни или смерти.

Нищета Миссии заставляла святого Николая почти непрерывно обращаться и в Миссионерское общество, и к различным российским кафедрам, и к частным благотворителям со слезными просьбами о субсидиях и пожертвованиях.

В 1902 г. святитель пишет протоиерею И. В. Благоразумову: «У Миссии настоящих и будущих нужд непроглядное множество, как и быть иначе? Она заводится с ни кола, ни двора. В Токио и Киото она уже обставлена порядочно. А в Осака, где богослужение совершается в тесной и низкой комнате, летом точно в бане! В Хакодате, где досчатый храмик, построенный когда-то консульством, от гнилости грозит задавить молящихся». Он перечисляет «важные церковные пункты», где много верующих, но нет церквей и нет местных средств, чтобы их построить. А нужно и расширение школ и церковного печатного дела, иначе Японская Церковь будет обречена на застой.

Святитель говорит о бедности японских христиан и малочисленности между ними людей богатых и сравнивает неокрепшее христианское общество с брошенным без помощи ребенком. «Оттого здесь и рассчитываешь и экономишь на одном, чтоб достало на другое».

Из года в год он пишет свои просьбы в Россию, часто не получая даже вежливого ответа, а не то чтобы пожертвования. Он просит протоиерея Н. В. Благоразумова: «Дайте свежие указания — к кому писать. Не беда, если некоторые или большая часть указаний окажутся неудачными: я готов безропотно писать даром в 10–20 мест, лишь бы в 21-м дали просимое».

Пожертвования поступали, но бывало и так, что сначала под видом пожертвования присылали иконостас и колокола, как, например, для храма в Киото, а потом счет на них.

Все банковские счета, все денежные учеты он вел сам до последнего дня своей жизни; эго были его вериги, тяжкие для его устремленного и горящего духа, но необходимые для его святого дела в условиях, столь отличных и от первохристианских и даже от условий миссионерской работы на Алеутских островах (епископа Иннокентия) или на Аляске (преподобного Германа). Святой Николай, первый из русских святых, жил в условиях древнего язычества и современной цивилизации.

На святителя легла огромная административная работа по управлению епархией и различными делами Миссии, а помощников из России или совсем не было, или были единичны — в течение многих лет. Состав приезжавших из России миссионеров был текучим и явно недостаточным. Немногие приезжие выдерживали нищенские условия работы, совершенно чуждый быт местного населения и непривычный климат. Японский язык был труден для изучения. Их скорое возвращение в Россию стало для японцев настолько привычным, что, увидя приехавшего миссионера, они, усмехаясь, спрашивали: «А когда он уезжает?» Некоторых рядовых миссионеров приходилось отправлять обратно, как не справившихся с работой.

Счастливыми исключениями были братья Тихай. Один из них — иеромонах Анатолий, о котором уже говорилось выше, более 20 лет проработал со Святителем, пережил последнее гонение в Японии на христиан и много сделал для духовного образования, для семинарии и катехизаторских и русских школ, а другой брат — талантливый регент; благодаря его трудам богослужение на японском языке имело русские православные напевы. Отец Анатолий Тихай был сверстником и искренним другом святого Николая, который всецело ему доверял.

Большое значение для Японской Церкви имела связь с ней будущего патриарха Московского и всея Руси, в те времена иеромонаха, а потом архимандрита Сергия (Страгородского).

Блестяще закончив в 1890 г. кандидатом богословия С. — Петербургскую духовную академию, он должен был остаться при ней стипендиатом и готовить магистерскую диссертацию. Но его привлек апостольский подвиг святого Николая, и молодой иеромонах подал прошение о назначении его в Японскую Православную Миссию. В августе этого же года он с товарищем — иеромонахом Арсением отправился из Одессы кругосветным путем в Японию и по приезде прежде всего взялся за изучение языка. Через 2 месяца он уже смог служить литургию на японском языке, правда, читая тексты, написанные русскими печатными буквами.

В 1891 г. святитель Николай перевел его в Киото — древнюю столицу Японии — настоятелем церкви, но в том же году осенью вернул его в Токио для преподавания догматического богословия в семинарии Этот курс он мог уже вести на японском языке.

В 1893 г. отец Сергий опять настоятельствовал в киотском храме, проповедуя и крестя новообращенных. Затем он был отозван в Петербургскую академию исполняющим должность доцента по кафедре Священного Писания Ветхого Завета, но Япония оставалась в его сердце. Он запечатлел образ ее Православной Церкви и святителя Николая и своих «Письмах японского миссионера», печатавшихся в «Богословском вестнике» и в книгах «На Дальнем Востоке» и «По Японии». Эти его труды имеют непреходящее значение для изучения истории японского православия и жизнеописания святителя Николая.

Архимандрит Сергий, позднее назначенный настоятелем русской посольской церкви в Греции, продолжал стремиться в Японию и к 1897 г. вторично выехал туда как помощник начальника Миссии. Ом любил тамошнюю свою паству, исполненную первохристианского духа, и миссионерская работа отвечала его духовному складу. С ним приехал студент академии иеромонах Андроник, благоговейно и трепетно ожидавший часа предстать перед великим апостолом Японии — святым Николаем.

Но, к огорчению святителя, архимандрит Сергий через 2 года опять был отозван на Родину, чтобы занять пост ректора С. — Петербургской духовной семинарии. Эти два пребывания будущего патриарха в Японии имели большое значение для самого существования и направления Японской Церкви, для ее контактов с Матерью — Церковью Русскою. Никто из первосвятителей русских больше, чем патриарх Сергий, не мог представить себе конкретного положения и особенностей церковного строя в Японии, и это его мудрое понимание легло в основу и отношения Святейшего Патриарха Алексия, при котором была дарована автономия Японской Церкви и совершилась канонизация архиепископа Николая.

Чем старше становился святитель Николай, чем больше росла и развивалась Японская Церковь, тем больше он сознавал необходимость еще при жизни своей обрести достойного приемника, а сейчас викария, с кем он мог бы делить миссионерские и архипастырские труды. Об этом несколько лет он неустанно писал в Россию Святейшему Синодуи лично обер-прокурору, хотя у него и мысли не было уйти на покой. «На покой миссионеру, когда у него есть хоть капля силы служить своему делу? Это для меня представляется столь несообразным, что я и в мечтах никогда не пытался примеривать покойный халат. Хочется умереть на той борозде, где Промысел Божий судил и пахать, и сеять», — говорил он.

Дух великого архиепископа и апостола не угасал и не ослабевал, но физические силы с годами стали падать. Уже в 1897 г. он пишет в рапорте Святейшему Синоду: «Я уже перешел за ту черту возраста, где начинается естественный заштат, что, не принимая непредвиденных иных обстоятельств, недалеко от предела сей жизни, итак мне надлежит существенная и неотложная обязанность позаботиться о заместителе меня здесь. Для пользы юной Церкви, где еще нет никаких преданий, установившихся навыков, напрактикованных служебных лиц, решительно необходимо, чтобы предстоятель ее, прежде чем он станет на свой пост, приобрел должную опытность и достаточное знание здешних людей и обстоятельств».

О насущной необходимости прислать ему помощника он пишет и в одном из частных писем: «Господь среди людей действует через людей, и от нас зависит, как воспользоваться Его благодатной помощью для дальнейших успехов или остановить ток Его благодеяний и оказаться рабами неключимыми». Дальше он пишет удивительные по смирению слова: «Я откровенно скажу, что в глубине души считаю себя совершенным ничтожеством, чем-то вроде заржавленного гвоздя, который крепко держится в стене благодаря своей заржавленности, потому же и держащего что на нем повешено: благоразумный хозяин знает, что такому гвоздю долго не продержаться и заранее вбивает около него новый, более надежный. Скажу после этого смело, что умри я и не будь доброго преемника мне, все здесь рухнет. Многоопытные наперед это соображают и предрешают».

Но помощь в те годы не пришла. В 1904 г. святитель снова пишет Святейшему Синоду: «Доживаю последнее время моей жизни. Давно пора подумать о заместителе меня здесь. Для юной Японской Церкви будет весьма неполезно, если в случае моей смерти или в случае тяжелой болезни станет заведовать ею не человек, достаточно воспитавшийся здесь для того, а внезапно присланный, не знающий ни языка, ни характера людей, составляющих ее, ни обычаев страны». Во всех этих просьбах святого Николая отражается совершенное забвение своих личных интересов, совершенная отдача себя делу Церкви. Если святитель возводил на новую духовную ступень юную Церковь, то Господь вел его самого на новые ступени самоотречения и подвига. Самым большим соблазном было бы назвать созидание этой Церкви своим собственным делом, а святитель все преуспеяние относил к благодати Божией и самый труд приписывал в большой мере обращенным японцам- катехизаторам, а позже-местному священству.

В истории Японской Церкви мы видим и историю личного подвижничества святого Николая. На его апостольском пути надо было преодолеть и самовластие, и самооценку, и усталость, и старческую немощь. Здесь требовались в полной мере самоотдача Христу и несение креста. Святитель отдавал Господу самое дорогое для человека — свое творчество, свое любимое дело, которому он посвятил целую жизнь. Потому так и дорог был святитель своим современникам, потому так дорог и нам. Он показал, что человек и нашего современного сознания, мыслящий нашими образами, говорящий нашим языком, пользующийся современной терминологией, может осуществлять заповеди Иисуса Христа и достигать святости. Это и тогда казалось почти чудом. Потому и могли откликнуться на его зов лучшие питомцы духовных академий, особенно родной для него Петербургской. Святейший Синод посылал их не по самовластному назначению, а по их личной просьбе, по трепетной их любви и пониманию апостольского труда святителя Николая. Когда жатва поспела, Господь послал и делателей жатвы Он послал святому Николаю и дал ему воспитать себе достойного преемника.

В 1908 г. в помощь святителю Николаю был назначен викарным епископом , бывший ректор С. — Петербургской духовной академии. Этому человеку было суждено стать впоследствии и преемником архиепископа Николая и так же, как он, отдать большую часть жизни Японской Православной Церкви, хотя и в новых, но также нелегких внешних и внутренних условиях. Несколько лет миссионерской и епархиальной работы вместе со святым Николаем были той школой, которая помогла ему перенести с честью все испытания.

Родился он в 1871 г. в семье священника Новгородской епархии. Окончив Новгородскую семинарию и С. — Петербургскую духовную академию, он стал преподавателем академии и затем инспектором С. — Петербургской духовной семинарии. Это дало ему педагогический опыт, пригодившийся ему в руководстве Японской Православной Миссией с ее учебными заведениями.

Через 6 лет после окончания академии он был назначен ее ректором, но через три года попросил перевода в Японскую Православную Миссию, к святителю Николаю. Просьба его была удовлетворена, он сразу после хиротонии во епископа Киотского уехал туда, зная всю нужду Миссии и епархии — и духовную, и материальную.

Свою деятельность он начал с изучения японского языка, в чем он скоро преуспел, и миссионерских поездок по Японии. О нем святитель Николай писал Святейшему Синоду, что он подаст добрую надежду на то, что служение его будет долгим и многоплодным. «Своим мягким характером и всеми добрыми качествами своей души он уже приобрел любовь и уважение всех японцев». Точно гора свалилась с плеч святителя. 3 мая 1911 г. он пишет архиепископу Томскому и Алтайскому Макарию: «Теперь я могу спокойно умереть в уверенности, что дело Миссии в добрых руках».

Возникает вопрос: как смог епископ Сергий так сравнительно быстро и естественно стать сначала помощником, а потом преемником святителя Николая и почему он попал в Японию, не зная ни страны, ни ее языка? Несомненно, что он читал доклады святого Николая, посылаемые из года в год Святейшему Синоду, показывающие и численный рост, и духовное преуспеяние, и предельную бедность Японской Церкви. Он читал эти скорбные просьбы святителя о помощи и о назначении викария, который смог бы стать его преемником, и как же нужно было поверить в апостольство святого Николая и проникнуться его стремлениями, чтобы воистину оставить всё — Родину и родную академию, обеспеченное и почетное положение, научно-богословскую работу, сверстников и друзей (он был на 35 лет моложе святителя), но видимо, тот же духовный призыв услышал в академии отец , что и студент Иван Касаткин за много лет до этого, а по существу тот же зов, что слышали апостолы на берегу Тивериадского озера. Меняются обстоятельства, меняется форма, но смысл остается тот же, и человек идет на зов Господа Иисуса Христа.

Так пошел и епископ Сергий, став из ректора учеником, и за это смирение и любовь он был поставлен Господом преемником равноапостольного Николая и предстоятелем Японской Православной Церкви в сложнейших обстоятельствах мировых войн и внешнего разобщения ее с Матерью — Русской Церковью. Действительно, нужна была школа святого Николая, когда епископу Сергию пришлось в период местного националистического давления умирять церковную смуту и сохранять верность Русской Церкви.

В 1917–1918 гг. епископ Сергий не смог приехать на Родину на ее Поместный Собор, но приветствовал избрание патриарха Тихона. В 1931 г. за заслуги по восстановлению Токийского собора, пострадавшего от землетрясения в 1923 г., местоблюститель Митрополит Сергий возвел его в сан митрополита.

В 1945 г. местоблюститель Митрополит Алексий пригласил митрополита Сергия на Собор, но тот по болезни приехать не смог. Он написал: «Радуюсь созыву Собора очень… будут выбирать патриарха. Если бы и я имел право выбора, мой голос: патриарший местоблюститель Алексий, Митрополит Ленинградский и Новгородский, был бы достойнейшим патриархом. Поклон земной могилке Святейшего Патриарха Сергия». В том же 1945 г. он скончался на 50-м году священства, на 40-м году архиерейства, на 75-м году жизни. Половину жизни он провел в Японии. Патриарху Алексию он писал: «Давидов срок досягнут. Прожил эти годы «аще в силах». Устаю. «Пою Богу моему, дондеже есмь» — говорю и утешаю себя. Но надолго ли хватит меня? Во всяком случае я был законопослушен».

Наиболее полное и достоверное описание последних лет служения, предсмертной болезни и кончины святителя Николая принадлежит митрополиту Японскому Сергию, в те времена еще епископу.

Физически святой Николай постепенно слабел и предчувствовал приближение смерти, но энергия его казалась неистощимой. За три года до смерти, в 1909 г., он писал епископу Сергию: «Я еще не умру в скором времени, ибо Вы находитесь в командировке, а без Вас не может быть совершена панихида». Это — дружеская шутка, но за ней — чувство глубокой духовной близости и взаимной любви обоих иерархов. Архиепископ Николай говорил: «Эх! Начать бы теперь лет с сорока! Более молодых годов не жалко. Церковь уже начата и приличная Церковь… теперь настало время ее украшать, развивать. Презанимательная работа! Весь бы ушел в нее! Вот бы, поработать бы!». Но мысль о смерти не покидала его; это была простая и естественная мысль великого труженика. «Я смерти не боюсь, но если жить осталось, надо приготовиться, и перевод докончить, и завещание еще не написано, и епископу Сергию еще ничего не показано», — сказал он врачу, когда тот предупреждал его (по его просьбе) о серьезности положения и возможной близости смерти.

Епископу Сергию святой Николай говорил: «Святой царь Давид говорит, что наша жизнь 70 или 80 лет. Как раз я теперь между семьюдесятью и восьмьюдесятью годами, и ко мне подступает смерть, хотя я этому не очень рад, не потому, что мне жаль своей жизни, а потому, что мне жаль того дела, которое я начал, но еще не окончил (т. с. перевода на японский язык богослужебных книг). Если бы мне дал Бог хоть пять лет жизни, я окончил бы эго дело, по этому, видно, уже не бывать. Да, я прожил в Японии 50 лет, но я же, смотря на прошедшую жизнь, замечаю, что в течение ее ничего не сделал. Она прошла для меня, как туман. Святой апостол Павел сказал: «Ибо кто отличает тебя? Что ты имеешь, чего бы не получил? А если получил, что хвалишься, как будто не получил?» ()».

Так смиренно Святитель расценивал свой великий апостольским труд. Но это смирение и эта простая человечность сочетались в нем с дивным чувством духовной свободы и радости во Христе, которое он носил в себе и передавал окружающим. Епископ Сергий не раз называет его «солнышком». Есть удивительное место в его воспоминаниях. Он просил святителя поберечь себя и не ходить в церковь. А тот ответил: «Я свободный человек» и пошел. Он знал ту внутреннюю свободу, которая сильнее всякой немощи и законов плоти. О ней сказал тот же апостол Павел: «Закон духа жизни во Христе Иисусе освободил… oт закона греха и смерти» (). И этот закон свободы одушевил умирающего святителя, и эти слова «я свободный человек» — одни из ключевых его кредо. Он уже ничего не оставлял для себя, даже самосознания себя как церковного деятеля, даже самосознания своего апостольского подвига.

Физически он стал слабеть уже с конца ноября 1911 г. Вот отрывки его дневниковых записей: «13ХI. Целый день страдал удушьем. Вечером работал. 14ХI. Опять ночь не спал и весь день страдал, впрочем, переводом занимался». В письме к епископу Сергию 15XI 1911 г. он пишет: «Перевод, впрочем, идет без ущерба». Последнюю литургию святитель отслужил в первый день Рождества, потом принимал поздравителей и был на ёлке в женском училище при Миссии. Особенно плохо ему стало 29 декабря и под Новый год; 11 января 1912 г. его положили в американский госпиталь святого Луки в Цукидзи. 17 января был консилиум врачей. Диагноз: совершенно расстроенное сердце, запущенная болезнь почек, склероз вен. Но и в госпитале он работал, заканчивая перевод Цветной Триоди. Последним трудом его был перевод молитв на вечерне в праздник Святой Троицы. 15 января доктор осмотрел его и сказал, что положение улучшилось и что он сможет прожить еще с десяток лет. Владыка стал быстро ходить по комнате и строить планы: «Завтра мы подготовим к печати Пентикостарион и примемся за старые переводы».

Но ему снова стало плохо. В горькую минуту физической и душевной слабости он сказал: «Чувствую, что слабею, ежедневно слабею. Хоть бы скорее кончалась эта трагедия! Ведь раз я не могу работать, какая же это жизнь!» Он потребовал выписки из госпиталя и возвратился в Миссию. Через 15 минут после возвращения оп стал писать экономический отчет Миссии за 1911 г.

24 января он закончил ознакомление епископа Сергия с делами Миссии и епархии и сказал ему: «Роль наша не выше роли сохи. Вот крестьянин попахал, попахал, соха износилась, он се и бросил. Износился и я. И меня бросят. Новая соха начнет пахать. Смотрите же, пашите! Честно пашите! Неустанно пашите!». 30 января отчеты были подписаны и подшиты им собственноручно. Утром 3 февраля оп выпил чаю и взял банковскую книжку Миссии, выписывал цифры, но руки стали дрожать. Он сказал, показывая на них: «Так тяжело, как никогда не было. Смотрите, и пальцы уже не слушаются. Нет, кажется, умираю». В 4 часа дня началась агония. В 7 часов вечера во время чтения «отходной» святитель скончался от паралича сердца.

Он просил похоронить его около Токийского храма, а если это по местным условиям будет невозможно, то на кладбище Янака. По японским обычаям, в центре города у собора его нельзя было похоронить. Поэтому и погребли его на кладбище Янака. Десятки тысяч японцев — и христиан, и язычников — провожали его, а перед гробом несли Смоленскую икону Божией Матери — Одигитрии, которую он благоговейно хранил всю жизнь и которая при жизни и при кончине его была для него благословением Родины.