Книга: Рок семьи Романовых. «Мы не хотим и не можем бежать…»
Назад: Глава 5 «Порт Романофф на мурманской железной дороге»
Дальше: Глава 7 «Это отдает романом Дюма»
Глава 6
«Я не успокоюсь, пока они благополучно не уедут из России»
Когда в начале апреля 1917 года король Георг высказал серьезные опасения о том, что приглашение его русских родственников может пагубно отразиться на положении в стране, все надеялись на лучшее, на то, что внутренняя обстановка изменится; к вопросу об эвакуации Романовых можно будет вернуться, когда «удастся выбрать момент, более благоприятный с психологической точки зрения». Британское правительство было твердо намерено хранить по этому вопросу полное молчание, хотя его упрямый посол сэр Джордж Бьюкенен продолжал поднимать его снова и снова, считая это делом своей чести.
Вся официальная переписка того периода по поводу русской императорской семьи буквально проникнута духом секретности; Романовы быстро стали проблемой, которая, как надеялись все министры Британского кабинета, незаметно уйдет сама собой. Были разосланы инструкции «постоянно отслеживать всю попадающую в протоколы заседаний Кабинета информацию, которая могла бы задеть чувства Короля»1.
Французы дали ясно понять лорду Хардинджу, что «во Франции не будут рады приезду бывшего императора и его семьи», однако король Испании Альфонсо продолжал задавать вопросы, опасаясь за жизнь императорской семьи2. Британскому послу в Мадриде сэру Артуру Хардинджу (который в некотором смысле тоже оказался заложником ситуации) ранее сообщили, что Романовым «будет предоставлено убежище в Англии». Всех британских дипломатов, за исключением сэра Джорджа Бьюкенена, продолжали держать в неведении относительно реального положения дел, в то время как все острее ощущающий свое бессилие Бьюкенен твердил жене и дочери: «Я не успокоюсь, пока они благополучно не уедут из России»3.
Хотя Британский кабинет министров и не обсуждал Испанию в качестве альтернативного места убежища, угроза, исходившая от тамошних левых, внушала им опасения, что против императорской семьи там «будут постоянно составляться заговоры». Как бы то ни было, Испания могла представлять интерес как потенциальное убежище «только в случае присоединения Испании к Антанте»4. Хотя Испания и сохраняла нейтральный статус, Мадрид в то время был центром международного шпионажа, и тамошняя германская резидентура внимательно отслеживала ситуацию. Посол Германии, принц Максимилиан фон Ратибор, доложил в Берлин о заступничестве короля Альфонсо и отметил, что Временное правительство в ответ сообщило, что «оно ожидает в этой связи больших проблем со стороны рабоче-крестьянских комитетов». Вопрос о Романовых, также заметил Ратибор, «рассматривается в Британии с большим пессимизмом»5.
* * *
К концу апреля потребовались бы уже немалые усилия для того, чтобы выяснить хоть что-нибудь о физическом, не говоря уже о моральном состоянии узников Александровского дворца. «Заточение наших несчастных царя и царицы стало настолько суровым, – писал дядя Николая Павел Александрович, который по-прежнему продолжал жить в своем доме в Царском Селе неподалеку от Александровского дворца, – что, – как он вынужден был признать, – мы почти нечего не знаем о том, что они думают или делают»6. Керенский заметил, что «простые люди с улицы» больше не проявляли к Романовым никакого интереса. Иностранные корреспонденты в Петрограде также не могли выяснить, что происходит с бывшим монархом. Как вспоминала американская журналистка Бесси Битти, «я с удивлением обнаружила, что имя бывшего царя упоминается здесь нечасто. Он утратил какое-либо значение. Через месяц после начала революции его забыли так основательно, словно он никогда и не жил»7. Из Англии принц Людвиг фон Баттенберг мрачно писал в мае 1917 года: «Это ужасно, и во всем виновата тетя Аликс»8.
Семья Романовых, похоже, смирилась с ограничениями своего положения узников, а на дипломатическом фронте по отношению к их участи царило затишье. Однако с повестки дня Временного правительства вопрос об их судьбе не сходил. Не имея достаточно власти, чтобы добиться их выезда, министр юстиции Керенский по-прежнему перестраховывался, не говоря ни да, ни нет. Когда царь опять спросил его, нельзя ли ему и его семье отправиться в Ливадию, чтобы дети могли как следует поправить здоровье, Керенский ответил, что «в настоящее время это совершенно невозможно», но, насколько понял Пьер Жильяр, он, похоже, был согласен, что Крым – это лучший вариант. Царской семье опять давали ложную надежду9. Как заметил граф Бенкендорф, Керенский пока что пользовался доверием царя и даже царицы, особенно с тех пор, как он снова разрешил им общаться, сняв запрет, который сам же был вынужден ввести месяц назад10. Поскольку британцы так и не уведомили Временное правительство о том, что их намерения относительно Романовых изменились, оно продолжало терпеливо ждать прибытия мифического эсминца, который увезет императорскую семью в безопасное место, после чего стоящая перед правительством проблема наконец разрешится.
Затем в начале мая искренне сочувствовавший царской семье министр иностранных дел Милюков был вынужден подать в отставку из-за своих разногласий с другими членами правительства по поводу аннексий и контрибуций, которые Россия получит по окончании войны (широко распространенным требованием в правительстве и в послереволюционной России вообще был «мир без аннексий и контрибуций»). За несколько дней до своей отставки Милюков, который надеялся на то, что в конце концов в России установится конституционная монархия с Алексеем в качестве царя и великим князем Михаилом Александровичем в качестве регента, опять задал Бьюкенену вопрос, придет ли британский крейсер с тем, чтобы на время увезти Романовых в безопасное место? В своих мемуарах Милюков написал, что в ответ сэр Джордж Бьюкенен «смущенно» сказал, что его правительство «больше не настаивает» на своем приглашении11. Милюков выразился в этой связи очень ясно. «Я воспроизвожу здесь термин «настаивать» намеренно. Он вовсе не означает, что инициатива в данном вопросе исходила от английского правительств. Инициатива исходила от нас, от Временного правительства. Термин «настаивать» был употреблен в том значении, которое принято в дипломатическом обиходе»12.
Ключевая фраза «Правительство его величества не настаивает» – или ее слегка видоизмененные версии – широко цитировалась как свидетельство окончательного отказа британцев от предоставления убежища семье Романовых. Во многих источниках повторяется утверждение Керенского, что она была употреблена в полуофициальном заявлении Британского министерства иностранных дел от 10 апреля, которое было опубликовано в газетах13. Но, несмотря на тщательные поиски, я так и не смогла отыскать ни одного подобного документа ни в архивах Министерства иностранных дел, ни в архивах Кабинета министров. Вопреки утверждению Керенского, не смогла я найти его и в тогдашней британской прессе – ни в такой формулировке, ни в какой-то другой. В самом деле, крайне маловероятно, что британское правительство сделало бы столь решительное и определенное заявление по такому непростому с политической точки зрения вопросу, к которому оно явно не собиралось привлекать внимания и относительно которого не собиралось распространяться. В действительности сэру Джорджу Бьюкенену было недвусмысленно указано, чтобы он «ничего более не говорил» на эту тему, что ясно показывает: представление о том, что британское правительство сделало такое публичное заявление, неверно. Оно его не делало, но миф о том, что подобное заявление было сделано, продолжает жить, и никто до сих пор не ставил его под сомнение14.
Несмотря на то что в частной беседе с Милюковым сэр Джордж и признал, что его правительство больше не настаивает на своем предложении (что несколько отличается от фразы отзывает его), в середине мая его преемник Михаил Терещенко «возобновил переговоры с британским послом сэром Джорджем Бьюкененом относительно перемещения императорской семьи с Англию». И фарс опять продолжился, и снова начали обсуждаться пути эвакуации через Мурманск или через Финляндию и Швецию в Норвегию, а оттуда по Северному морю в Англию, хотя Терещенко и предупреждал, что его правительство не может гарантировать, что царская семья сможет выехать из России «целой и невредимой»15.
Ничего не зная о спорах, ведущихся относительно их будущего, семья Романовых как могла наслаждалась весенней погодой во время тех редких прогулок на свежем воздухе, что им дозволялись (дважды в день) в обнесенном оградой парке Александровского дворца. Здесь они разбили огород и ухаживали за ним, а присматривала за этим болезненная Александра, проводившая большую часть времени в кресле на колесах за вязанием или шитьем. Тоскующий по свободе Николай, изнывая без любимых долгих пеших прогулок, в поисках физической нагрузки охотно чистил нерастаявший снег, разбивал лед на каналах, а с приходом весны пилил сухие деревья и колол дрова, в чем ему помогали его дети. Вечерами он читал своей семье их любимые детективные и приключенческие книги, такие как «Собака Баскервилей» и «Граф де Монте-Кристо». В своем дневнике он отметил, что теперь проводит со своей любимой семьей куда больше времени, чем в обычные годы, и только это и имело для него значение.
Он скрупулезно заносил в дневник все эти повседневные мелочи, либо не реагируя, либо почти не реагируя на мелкие унижения, которым его и его семью регулярно подвергали охранники, размахивающие винтовками с примкнутыми штыками16. Он очень старался вести себя с ними вежливо и дружелюбно, хотя подобные попытки с его стороны в основном встречались враждебно. Согласно газетной статье о жизни царской семьи, Николай «осознал всю безнадежность своего положения и покорился судьбе»; единственное, что он переносил тяжело было «отсутствие известий о дорогой мамá»; однако «ко всему остальному он был безучастен»17. «Он все еще не осознал, что ему не позволят уехать в Ливадию, как он надеялся, но, похоже, утрата престола его не угнетает», – доложил Бьюкенен в Лондон. Однако его жена «остро чувствует всю унизительность своего нынешнего положения»18. Александра даже не пыталась скрыть своей горечи от потери власти; не в силах примириться с нынешним положением, она по-прежнему считала, что «Россия не может существовать без царя». Елизавета Нарышкина отмечала в своем дневнике, как упорно царица цеплялась за надежду на контрреволюцию19.
Наконец-то оправившиеся после кори царские дети возобновили свои уроки, причем их наставники, родители и приближенные все вместе старались участвовать в их обучении и сделать так, чтобы у них было четкое расписание занятий. Для Николая и Александры было важно привнести хоть какую-то толику нормальности в существование их детей в неволе20. Когда в мае в парке расцвела великолепная сирень, они все с наслаждением вдыхали ее чудный аромат и радовались первым овощам, выросшим в их огороде. Летнее тепло на время уняло их тревоги, но часто все дело портили агрессивные и нередко оскорбительные замечания охранников и сознание того, что из-за дворцовой ограды за ними наблюдают толпы любопытных. Они не знали, какиеми пустяками были эти замечания по сравнению с призывами радикалов, ратовавших за применение к ним более драконовских мер, такими, например, как приведенный ниже:
«Ввиду несоответствия условий, в которых живут бывший царь и бывшие царицы [т. е. Александра и Мария Федоровна (Дагмар)] тяжести их преступлений перед народом, а также учитывая опасность их дальнейшего существования в подобных условиях, дающих им возможность поддержания связей с сочувствующими им кругами, Съезд делегатов с фронта постановил… предъявить Исполкому Совета рабочих и солдатских депутатов однозначное требование перевести бывшего царя и обеих бывших цариц в Петропавловскую крепость»21.
Ближе к концу мая, как подтвердил американский фотокорреспондент Дональд Томпсон, требования отомстить Романовым становились все настойчивее.
«Протесты с требованиями посадить бывшего царя в Петропавловскую крепость нарастают с каждым днем. Если раньше этого хотели только некоторые из солдат и анархистов, теперь разговоры об этом слышны повсеместно. Ленин [sic] требует, чтобы бывшего царя отправили в Кронштадт или на сибирские рудники. Матросы на кораблях, стоящих в Гельсингфорсе, потребовали, чтобы Николая отдали им; они говорят, что доставят его в Петроград и будут сторожить его там, пока его не отдадут под суд, а если их требование будет отвергнуто, они придут на военных кораблях и заставят отдать им его силой. Они говорят, что это должна быть последняя революция в России, а единственный способ сделать ее последней – это заточить бывшего царя в тюрьму. В тысячах разбрасываемых листовок и призывах, которые выкрикивают в рупоры из разъезжающих по Петрограду автомобилях, говорится одно: «Немедля отдать Николая II под суд!»22
Среди венценосных родственников Романовых в Европе еще в апреле ходили подобные слухи. Так посланник Швеции в Петрограде сообщил своим королю и королеве, что «Царя и Царицу заключили в Петропавловскую крепость». «Его Величество боится, что императорскую чету могут убить или казнить, – докладывал в Берлин немецкий посол в Мадриде Ратибор. – Согласно другим (британским) источникам информации, ситуация вселяет страх, и каждый день можно ожидать самых ужасных событий». Основные обвинения в государственной измене предъявляются императрице, и ей придется столкнуться «с законом во всей его суровости»23.
До короля Георга, несомненно, доходили похожие тревожные сообщения в прессе, ибо 4 июня он записал в своем дневнике: «Боюсь, если бедный Ники отправится в Петропавловскую крепость, он уже не выйдет оттуда живым»24. Незадолго до этого в газете «Известия», органе Петроградского Совета, была опубликована статья «Призывы к мщению», в которой сообщалось о принятой Советом резолюции о переводе Николая в цитадель левых радикалов Кронштадт. «Хотелось бы отметить, что все подобные резолюции пропитывает один и тот же настрой – недовольство тем, что победившая революция крайне мягко обращается с человеком, который являлся злейшим врагом народа»25. Испанский посол в Петрограде послал нервную шифрованную телеграмму в Мадрид; в ней говорилось об «ультрарадикальной программе кронштадтцев», которые отказываются признавать власть Временного правительства и требуют, чтобы «император Николай II, его жена и их дети были переданы городу Кронштадту, иначе кронштадтцы нападут на Петроград»26.
Призывы отдать Николая и Александру под суд и посадить их в тюрьму множились. Этот поток требований подпитывало нарастающее опасение, что сам факт пребывания царской семьи рядом с Петроградом представляет собой угрозу новому революционному порядку. Романовы были напоминанием о ненавистном прошлом и о канувшем в лету царистском режиме, который уничтожила революция. Любое решение о судьбе Романовых могло склонить чашу весов как в пользу Временного правительства, так и против него, что ставило правительство в чрезвычайно деликатное и затруднительное положение. Дальнейшее содержание Романовых в Царском Селе могло спровоцировать нападение на дворец разъяренных толп из Петрограда, а отправка их за границу могла мобилизовать монархистов, которые уже сплачивались вокруг них в Царском Селе и других местах, и побудить их попытаться восстановить монархию. Иными словами, вывоз Романовых из России мог дестабилизировать и без того очень непростую политическую ситуацию – а правительству, в котором Керенский теперь был военным министром, как никогда важно было сохранять в стране стабильность, ибо ее армия должна была вот-вот начать важнейшее наступление на Западном фронте27.
* * *
В июне, спустя три месяца проволочек и экивоков, британская политика пришла к закономерному и бесславному фиаско. Чрезвычайно взволнованный сэр Джордж Бьюкенен «со слезами на глазах» явился в российский МИД, чтобы встретиться с министром иностранных дел Михаилом Терещенко. Бьюкенен наконец получил из Лондона категорический отказ принять императорскую семью. Воспоминания Терещенко полностью совпадают с воспоминаниями Керенского относительно того, насколько сэр Джордж был расстроен, получив «окончательный отказ британского правительства предоставить убежище бывшему российскому Императору»28. Керенский позднее писал, что не видел письма с этой новостью, но ему пересказали ее суть. В результате он мог «совершенно однозначно» сказать, что «этот отказ был обусловлен исключительно соображениями внутренней британской политики».
До настоящего времени мы могли опираться только на утверждение Керенского об окончательном отказе британцев предоставить убежище семье Романовых. Ни одного упоминания о подобной директиве Бьюкенену нет ни в архивах британского Министерства иностранных дел, ни в других британских источниках. Но директива пришла не от Ллойд-Джорджа и не от министра иностранных дел Бальфура – она пришла не от кого иного, как от лорда Хардинджа, постоянного заместителя министра иностранных дел, сыгравшего в этом решении ключевую роль. Я нашла упоминание об этом важнейшем документе среди бумаг Николая де Базили, одного из высокопоставленных российских дипломатов, хранящихся в Институте Гувера в Калифорнии.
Среди этих бумаг есть несколько папок со свидетельствами очевидцев, имеющими отношение к Романовым и к вопросу о предоставлении им убежища, собранными де Базили в эмиграции в 1920-х и 1930-х годах. Эти свидетельства включают в себя и четырехстраничное заявление на французском языке, которое Михаил Терещенко сделал де Базили в Париже в апреле 1934 года. Письмо, отправленное сэру Джорджу Бьюкенену, не было официальной депешей, зашифрованной и напечатанной на машинке, это было личное, написанное от руки письмо от Хардинджа, подписанное именем «Чарли». То, что оно было передано частным образом, а не по официальным каналам (в архивах британского Министерства иностранных дел его копии нет) свидетельствует о том, что «Чарли» решил, что пришло время лично раз и навсегда избавить сэра Джорджа от любой еще остающейся у него иллюзорной надежды на то, что семью Романовых можно вывезти в Англию.
Когда сэр Джордж показал это письмо Терещенко, его содержание произвело на того такое сильное впечатление, что Терещенко, пусть и не запомнив его слово в слово, накрепко сохранил в памяти саркастический тон письма и на своем не вполне правильном английском повторил де Базили то, что в нем говорилось, так:
«Как может Временное правительство ожидать, что Его Величество можно озаботить проблемой предоставить убежище его Кузену, когда нынешняя странная политика Временного правительства может объясняться исключительно тем, что оно стремится убедить мировое общественное мнение в том, что оно пытается восстановить в России национальную российскую политику по контрасту с прогерманскими тенденциями в политике бывшего Царя. Вы не можете ожидать, что члены Правительства Его Величества подвергнут чувство привязанности, которое Король питает к своему кузену, такому испытанию»29.
В собственных воспоминаниях об этом эпизоде Керенский подтвердил, что из полученного сэром Джорджем письма следовало, что британский премьер-министр вряд ли может посоветовать королю Георгу «предложить гостеприимство людям, чьи прогерманские симпатии хорошо известны»30. Терещенко был с ним согласен: окончательный отказ британского правительства предоставить убежище Романовым был равносилен открытому признанию, что оно никогда не доверяло царю и царице, подозревая их в симпатиях к Германии. Правительство не желало рисковать, принимая их в Великобритании во время войны с Германией. Судя по всему, после отправки этого письма сэру Джорджу с королем больше не консультировались по этому вопросу. В Лондоне Ллойд-Джордж втайне испытал облегчение. Как он признался в своей записке к Хардинджу, он был рад тому, что «от мысли о предоставлении убежища отказались, так как это было бы использовано немцами»31. Кроме того, сэру Джорджу Бьюкенену ясно давали понять, что официальная позиция по этому вопросу непоколебима настолько, что Лондон откажется давать принимать у себя любых членов императорской семьи вплоть до окончания войны. После нескольких месяцев безуспешных попыток оказать влияние на свое правительство, чтобы спасти бывшего царя, сэр Джордж Бьюкенен был наконец вынужден сдаться. И этот туманный «английский мираж» (как позднее белые эмигранты назвали закончившееся таким фиаско британское предложение) развеялся над горизонтом32.
Что же теперь будет с Романовыми, по-прежнему остающимися пленниками в Царском Селе и все еще надеющимися на то, что будет найден какой-то выход? Когда вскоре после получения письма Керенский явился в Александровский дворец, чтобы выполнить «неблагодарную задачу, состоящую в том, чтобы сообщить бывшему царю эту новость», Николай «воспринял это известие спокойно и выразил желание отправиться вместо этого в Крым»33.
* * *
Одним из наиболее удручающих аспектов всей этой истории поиска зарубежного убежища для семьи Романовых в 1917 году является полное отсутствие координации между различными заинтересованными сторонами, которые, действуй они слаженно, могли бы совместными усилиями все-таки осуществить безопасную эвакуацию царской семьи из России. Хотя правительства Британии и Германии были врагами в войне, очевидно, что датская королевская семья была готова в поисках решения сотрудничать как с теми, так и с другими. Разумеется, к Харальду Скавениусу, датскому послу в Петрограде, работавшему в тандеме со своим братом Эриком (датским министром иностранных дел), обращались с просьбой получить у немцев обещание, что их подлодки не станут нападать на британский корабль, вывозящий семью Романовых из России под белым флагом34. Хотя между Антантой и Континентальными державами велась война, Германии было достаточно просто не ставить палки в колеса планировавшейся эвакуации. На тайную просьбу Терещенко, обращенную к кайзеру через датчан, всего через несколько дней пришел хотя и весьма высокопарный, но вполне официальный ответ:
«Имперское правительство почитает своим долгом гарантировать, что ни одно судно германского военно-морского флота не осмелится атаковать какой-либо корабль, перевозящий российского Императора и его семью»35.
Дав такое обязательство, немцы, по сути, выполнили свой долг помощи российскому монарху, исходя из соображений человеколюбия36. Но, к сожалению, в своих попытках получить документы, связанные с деятельностью датчан в этом отношении, историки наталкиваются на закрытую дверь. Согласно информации, переданной мне датской исследовательницей Бернадеттой Пребен Хансен, которая занималась изучением деятельности Харальда Скавениуса, датские королевские архивы за этот период «наглухо закрыты» для историков. По ее словам, хотя в архивах датского Министерства иностранных дел и в делах, касающихся деятельности датского посольства в Петрограде, можно найти немало намеков на желание вывезти семью Романовых из России, на эту тему пока нет никаких систематических исследовательских работ. Когда авторы Энтони Саммерс и Том Мэнголд, проводившие в 1987 году дополнительные исследования для второго издания своей книги «Досье на царя», обратились в датский королевский архив, им сразу же дали от ворот поворот. От датской королевы пришел ответ, что «это семейное дело, и оно никого больше не касается»37. По словам других исследователей истории царской семьи, когда они пытались получить какую-либо информацию о датской королевской семье того периода, то реакция на их запросы была такой же. В делах британского Министерства иностранных дел того периода в Национальном архиве также на удивление мало или почти совсем нет хоть сколько-нибудь заметных материалов относительно отношений Британии с Данией и с датской короной и нет ничего, имеющего прямое касательство к Романовым.
Но как насчет остальных скандинавских монархов?
29 мая британский посланник к королю Швеции сэр Эсме Ховард доложил в Лондон, что российский посол Анатолий Неклюдов обратился к нему с просьбой. Посол интересовался, можно ли будет в случае опасности для жизни царской семьи «вывезти их на британской подлодке, которую затем встретили бы шведские эсминцы, чтобы таким образом благополучно доставить их в Швецию. Он сказал, что уверен: король Швеции сделает все, чтобы обеспечить их безопасность». По-видимому, Неклюдов просил генерал-майора Хэнбери-Уильямса «представить этот план на рассмотрение Королю, когда он вернется в Лондон». Однако Хэнбери-Уильямс и Ховард сошлись во мнении, что этот план «совершенно неосуществим», не говоря уже о том, что он «со многих точек зрения весьма нецелесообразен и неуместен». Все сводилось к той же старой проблеме:
«Если российская Императорская семья попадет в Швецию, она почти наверняка станет центром германских интриг. По-моему, только в том случае, если Россия окажется во власти партии крайних анархистов [т. е. большевиков], которые и без того готовы вести переговоры с Германией, против подобного плана не осталось бы возражений, но в этом случае, вероятно, было бы уже поздно что-либо предпринимать, если это не слишком поздно уже и сейчас»38.
Приходила ли когда-либо королю Швеции мысль послать за Романовыми корабль, остается тайной, хотя в 1987 году Саммерс и Мэнголд утверждали, что «британские официальные документы свидетельствуют о том, что король Швеции Густав… предложил отправить шведскую подводную лодку, чтобы вывезти семью Романовых в безопасное место морем»39. Далее они утверждают, что в ответ лорд Хардиндж в британском МИДе написал на папке с делом, что эта шведская инициатива – типичный пример деятельности «Треста королей», или, как его называл король Эдуард VII, «Профсоюза королей» – закрытого мирка инстинктивного взаимопонимания и симпатий королевских особ, который действует независимо от правительств. К сожалению, шведские королевские архивы так же недоступны для историков, как и датские. В 1917 году королю Швеции Густаву V пришлось иметь дело с собственным внутренним кризисом, в процессе которого одно за другим разрушились три состава правительства из-за введения системы нормированных пайков и голода, вызванных морской блокадой. Ему пришлось столкнуться с демонстрациями голодающих и волнениями рабочих, подогреваемыми симпатиями к событиям в России. Густав, как и король Георг и король Альфонсо, начал опасаться за свой собственный трон, причем настолько, что ходили толки, будто он сложил чемоданы на тот случай, если разразится революция и ему придется бежать из страны.
На фоне всех этих слухов и дипломатической суеты посол Неклюдов вновь оказался втянут в вопрос о судьбе семьи Романовых, когда в конце июня 1917 года он получил новое назначение – в Мадрид. 2 июля он в золоченой карете с ливрейными форейторами на запятках отправился на роскошный прием в королевском дворце Эскориал, где он должен был вручить королю верительные грамоты. Приблизившись к Альфонсо, в пышном одеянии восседавшему на троне с позолоченными львами по краям, Неклюдов обнаружил, что на прием явились все гранды испанского двора, дабы посмотреть, как «московитский революционер» будет представлен королю – они были несколько разочарованы, увидев, что посол Временного правительства облачен в традиционный обильно расшитый золотом императорский мундир40. После того как Неклюдов зачитал свою речь, в которой он, помимо всего прочего, превознес человеколюбивую заботу испанского короля о российских военнопленных, Альфонсо, явно желая поговорить с русским послом приватно, отвел его в сторону, чтобы их не могли слышать присутствовавшие в зале вельможи.
«Месье, в вашей речи вы любезно упомянули ту помощь, которую мы сумели оказать вашим пленным. Позвольте же мне сказать, что я питаю глубокий интерес и к судьбе других «русских пленников». Я имею в виду Его Величество бывшего Императора Николая II и его семью. Я прошу вас, месье, передать вашему правительству мои горячие мольбы об их освобождении»41.
Кто является официальным главой Временного правительства? – спросил Альфонсо. Он хотел убедиться, что его призыв дойдет до самого главного лица. Это председатель Совета министров князь Львов, ответил Неклюдов. Он уверил короля, что сам он, несмотря на свержение царистского режима, по-прежнему питает к царю глубокие чувства симпатии и преданности. И, не колеблясь, «передаст своему правительству слова, сказанные сейчас Вашим Величеством». «Вы можете быть уверены, – продолжал он, – что пока нынешнее правительство находится у власти, с головы бывшего царя не упадет ни один волос». Он сообщил Альфонсо, что единственным желанием Временного правительства является «разрешить Императору и его семье выехать за пределы России, и если оно не делает этого, то только из-за деятельности радикалов»42. Более того, любые попытки заступничества со стороны иностранных правительств или просьбы освободить императорскую семью только бы накалили и без того непростую обстановку. По этой причине Неклюдов не рекомендовал посылать официальное ходатайство его правительству от имени испанского короля; вместо этого он сам передаст слова короля Альфонсо князю Львову, но не в официальной телеграмме, а в личном письме43. Верный своему слову, Неклюдов 3 июля написал князю Львову, передав личную идущую от самого сердца просьбу короля Испании о том, чтобы правительство обеспечило безопасность «первого гражданина России, в настоящее время низложенного и заключенного под стражу», а также его семьи44.
И снова король Альфонсо оказался единственным европейским монархом, который прямо и горячо вступился за Романовых. Но Неклюдов был прав, призывая короля к осторожности, поскольку даже само Временное правительство, по правде говоря, уже меняло свою позицию и по соображениям политического прагматизма больше не считало нужным настаивать на предоставлении царской семье убежища за границей. Ибо к лету 1917 года Временному правительству грозила не только катастрофа на Западном фронте, ему также бросали серьезный вызов большевики, позиции которых все укреплялись с тех пор, как в начале апреля из-за границы вернулся их вождь, Ленин.
16 июля в Петрограде группы обозленных рабочих и солдат устроили беспорядки. Выйдя на улицы, они призывали других петроградцев объявить забастовку и присоединиться к их демонстрациям в надежде, что это станет сигналом к еще одной революции и захвату всей власти Петроградским Советом. Таки призывы только разжигали общественное недовольство, вызванное крахом недавней попытки наступления русских войск. Вскоре протестующие озверели, и протесты переросли в вооруженные столкновения. Восставшие вроде бы собирались двинуться на Царское Село в сопровождении броневиков «и вырвать из-под контроля Временного правительства Императора и всю его семью»45.
Однако большевики, хотя теперь у них было большинство в Петроградском Совете, были не готовы к такому внезапному повороту событий. Их вожди колебались, не в силах решить, достаточно ли сейчас удобный момент для того, чтобы захватить власть. Угроза восстания вспыхнула и погасла, некоторых большевистских главарей, включая Троцкого, арестовали и заключили в тюрьму, однако Ленин успел сбежать в Финляндию. Большевики были дискредитированы еще больше, когда Временное правительство предъявило доказательства того, что Ленин и его собратья были в сговоре с Германией и получили от них финансовую помощь.
20 июля, в тот день, когда насилие в Петрограде прекратилось, уставший от всего князь Львов, у которого возникало все больше разногласий с собственным правительством, не говоря уже о Петроградском Совете, подал в отставку с поста премьер-министра. Ему на смену пришел Керенский и таким образом получил полный контроль над судьбой семьи Романовых. Поскольку большевики пока что отступили, Временное правительство получило перевес, включая контроль за железными дорогами. На короткое, слишком короткое время Временное правительство получило возможность вывезти семью Романовых если и не из России, то, по крайней мере, – как выразился Хэнбери-Уильямс – «как можно дальше от этого вечного источника бед – Петрограда»46.
Пока там находилась императорская семья, «Царское Село было уязвимым местом существующей власти», – признал Керенский, и теперь ему надо было действовать быстро. 24 июля, в воскресенье, он приехал на автомобиле в Александровский дворец и сообщил Николаю, что его семью требуется перевезти на юг, в более тихое и отдаленное место «из-за близости Царского Села к беспокойной столице»47. Он не сказал, куда именно рассчитывает их отправить, но было очевидно – он боится, что рано или поздно может произойти нападение на дворец, попытка отправить Николая и Александру в тюрьму или еще хуже. Его решение эвакуировать царскую семью было подстегнуто не только недавними беспорядками в Петрограде, но и возрастающим страхом перед действиями «дилетантствующих заговорщиков-монархистов», которые, как заметил Керенский, передавали царице «таинственные записочки», намекающих на «скорое освобождение». «Неискушенность и детское простодушие были переплетены с фарсом и изменой», – вспоминал он; гарнизон в Царском Селе «взбаламучен толками о заговорах и попытках освободить царя». До Керенского доходили также и слухи о нарастании правых настроений и антиправительственного недовольства в армии. И ему надо было действовать48.
Из Крыма на юге с его незамерзающими портами и отсутствием германских субмарин было бы легче всего выбраться за пределы России морем, и потому он мог считаться наиболее логичным перевалочным пунктом для последующей эвакуации из страны. Именно в Крым Николай после своего отречения надеялся перебраться вместе с семьей – этого он хотел куда больше, чем отправиться в Англию. Но это было последнее место, куда отправил бы его Керенский; как в Крыму, так и в прилегающих к нему районах монархисты имели прочную базу, здесь они контролировали телеграф и телефон и активно агитировали за восстановление монархии49. В Крыму уже собрались и несколько других членов «низвергнутой династии», включая Марию Федоровну (Дагмар) и двух сестер Николая, что уже создавало для Временного правительства немалую проблему, учитывая присутствие на полуострове крайне воинственных матросов Черноморского флота.
Отказавшись от мысли отправить царскую семью в Брасово – имение великого князя Михаила Александровича в южной российской Орловской губернии, – Керенский решил выбрать какое-нибудь более захолустное место. Однако подобрать такое оказалось непросто – большинство железнодорожных маршрутов пролегало по центральным густонаселенным губерниям, проходило через промышленные города или регионы, где бушевали крестьянские бунты, направленные против помещиков50. Потому в конце концов был выбран Тобольск, городок в Западной Сибири. Керенский слышал о нем и знал кое-что о его местонахождении. Это была далекая глушь, до которой в это время года нельзя было добраться по железной дороге – только по реке; при этом не нужно было пересекать никакие густонаселенные губернии, а зимой город был со всех сторон окружен снегом и льдом. У него был «очень небольшой гарнизон, в нем не было промышленного пролетариата, его население было зажиточно и умиротворенно, если не сказать старомодно». К счастью, в городе была также «весьма недурная резиденция губернатора… где императорская семья могла бы жить с некоторым комфортом»51. Отправка Романовых именно в Сибирь также имела символическое значение, которое, как хорошо знал Керенский, не осталось бы незамеченным в российском обществе. Отправка бывшего царя туда, куда при старом режиме на каторгу и в ссылку отправляли стольких осужденных инакомыслящих, было актом высшей социальной справедливости, благодаря которому Керенский рассчитывал «заработать дивиденды» – позднее, когда ему это будет нужно52.
Керенский отправил в Тобольск на разведку двоих доверенных чиновников. Когда в середине июля те вернулись, подтвердив пригодность города для его целей, он дал ход планам перевозки туда царской семьи, не обсудив их с правительством и ничего не говоря о них публично. В частном разговоре Керенский сказал графу Бенкендорфу, что надеется сформировать устойчивое правительство после выборов в Учредительное собрание, и тогда Романовым, вероятно, будет разрешено вернуться в Царское Село или же уехать из России в выбранную ими страну, отправившись по Транссибирской железной дороге во Владивосток, а затем в Японию53.
25 июля министр иностранных дел Терещенко встретился с сэром Джорджем Бьюкененом, чтобы сообщить ему о скором отъезде царской семьи. «Я выразил надежду, что в Сибири свобода Императора будет ограничена в меньшей мере, чем в Царском Селе, и что ему будет позволено выезжать в город, – сообщил Бьюкенен в Лондон. – Несмотря на свои многочисленные ошибки и слабый характер, Император не является преступником и заслуживает того, чтобы с ним обращались с максимальным уважением». Терещенко подтвердил, что так оно и будет и что царю будет позволено выбрать «тех, кого он пригласит поехать с собой, и у него будет очень комфортабельный дом с большим садом. Сможет ли он выезжать в город, будет сильно зависеть от царящих в Тобольске общественных настроений»54.
На этом этапе появилась еще одна фигура, призвавшая к освобождению императорской семьи. Надо отметить, что до настоящего времени его усилия оставались совершенно не воспеты. Его звали Петр Боткин, и он был бывшим послом Российской империи в Португалии. У него была очень веская причина беспокоиться о судьбе царской семьи – он приходился братом доктору Романовых Евгению Боткину, который решил сопровождать их в Тобольск. Полный благих намерений, Петр Боткин обратился за помощью к французскому правительству, ничего не зная о том, что оно уже абсолютно ясно дало понять британцам, что у него нет ни малейшего желания помогать Романовым.
25 июля Боткин от себя лично и без санкции своего правительства обратился к своему коллеге-дипломату, барону де Беркейму, французскому поверенному в делах берлинского посольства, «по вопросу, который сейчас волнует многих русских и касающемуся опасности, которая угрожает Императору, содержащемуся в неволе» – опасности, которая стала еще более зримой, учитывая недавние волнения, произошедшие в июле. Хотя Боткин и находился на службе у Временного правительства, он откровенно признал, что, несмотря на его лучшие намерения, оно просто не способно защитить императорскую семью от грозящей ей опасности. Поэтому, «учитывая чувства симпатии и лояльности, которые Французская республика всегда выказывала Его Величеству императору Николаю II, верному союзнику Франции», не будет ли более эффективно, спрашивал он, если бы «великие державы, союзницы России, предприняли какие-то коллективные усилия», чтобы помочь Временному правительству с решением проблемы, которую ему трудно разрешить по своей собственной инициативе»? Возможно, король какой-то нейтральной страны, такой как Дания, мог бы помочь эвакуировать императорскую семью из России? В Финский залив мог бы зайти датский крейсер, и царская семья могла бы сесть на него, отплыв из Петергофа. Боткин предоставлял себя в распоряжение французского правительства с тем, чтобы сделать все необходимое для освобождения императора и «спасти историю нашего времени от катастрофы, последствия которой были бы чрезвычайно опасны»55.
Ответа он так и не получил. Более того, никто даже не удосужился сообщить ему, что его письмо было получено. Но, не падая духом, 5 августа Боткин написал еще одно письмо, пронизанное еще большей тревогой, на сей раз адресовав его Жюлю Камбону, главе политического отдела французского Министерства иностранных дел. Вежливо, но настойчиво он предложил, чтобы Франция как давний союзник России «взяла на себя инициативу освобождения Императора из заточения». В несколько обвинительном тоне Боткин также напомнил Камбону, что Франция «поспешила приветствовать русскую революцию, закрыв глаза на прошлое, но что прошлое не забыто и может когда-нибудь предстать перед ней как живой укор». Французы недавно прислали в Петроград делегацию социалистов, чтобы поприветствовать новое революционное государство, но что они сделали, чтобы «облегчить участь несчастного Монарха, перед которым Франция, что ни говори, в каком-то смысле в долгу»?
Боткин знал, что времени терять нельзя. Он ждал, что Франция ответит, сделав «красивый и великодушный жест, который войдет в историю». Но, к сожалению, в данный момент Францию «великодушные жесты» интересовали не больше, чем Великобританию, если речь шла о Романовых. И это письмо Боткина также осталось без ответа56.
В Царском Селе царь по-прежнему не имел никаких сведений о том, куда именно его и его семью отправят в ссылку. После того как ему объявили о том, что их все же куда-то перевезут, он спокойно собирался в дорогу, вклеивая в свои альбомы фотографии, разбирая книги и вместе с Александрой складывая вещи, которые они хотели взять с собой. Их дети проводили все больше времени на свежем воздухе, работая в огороде и с огромным удовольствием поедая овощи, которые они впервые в жизни вырастили сами. Но погода была такой жаркой, и им всем не хватало прохлады Балтики, когда они на яхте «Штандарт» ходили вокруг финских шхер или дворца в Ливадии, где они проводили лето чаще всего, плавая в Черном море.
Только 10 августа Николай в обычной для него невозмутимой, будничной манере написал в своем дневнике о том, как утром, после завтрака, они «узнали от гр. Бенкендорфа, что нас отправляют не в Крым, а в один из дальних губернских городов в трех или четырех днях пути на восток! Но куда именно, не говорят, даже комендант не знает. А мы-то все так рассчитывали на долгое пребывание в Ливадии!» Царская семья знала, что восток может означать только одно – Сибирь. И со свойственным им смирением они приготовились проехать многие сотни миль от Царского Села внутрь страны, наверняка страшась в глубине души незнакомого места, тамошних зимних холодов и отдаленности от родни и друзей. В их крови жило солнце Крыма, а безлюдные снежные просторы Сибири были им совершенно чужды.
Через четыре дня, 14 августа, сэр Джордж Бьюкенен сообщил королю Георгу в Лондон, что «Император и его семья в сопровождении немногочисленной свиты отбыли сегодня утром в Тобольск» и что Терещенко уверил его, что «были приняты все меры, чтобы обеспечить им в пути комфорт и защиту», добавив, что «Император, по его словам, был весьма весел». Николай действительно был благодарен. «У меня нет страха. Я вам верю, – сказал он Керенскому, узнав, куда именно их отправляют. – Если вы говорите, что мы должны уехать, наверное, так и есть… Мы вам доверяем»57.
Всех тех, кого в прошлом какое-то время заботила судьба российской императорской семьи, но кто так ничего и не сделал, чтобы всерьез предложить им помощь, эти кроткие слова, сказанные Николаем, успокоили вполне. Теперь нет причин для беспокойства, сказали они себе; семья Романовых будет в безопасности в этой сибирской глуши. Как заметил французский посол Палеолог, в настоящее время «неутихающей на Западе Великой войны более чем достаточно, чтобы удовлетворять всеобщее любопытство»58. Британских чиновников куда больше заботило положение вдовствующей императрицы, находящейся под домашним арестом в Крыму. Как может российское правительство, вопросил Терещенко сэр Джордж, «так жестоко обходиться с дамой ее возраста, которую все любят?» (в то время как Николая и Александру, как можно предполагать, не любили). «Подобное ничем не оправданное жестокое обращение с близкой родственницей Короля произведет в Англии крайне неблагоприятное впечатление»59. Вполне очевидно, что, когда речь шла о членах императорского дома России, забота о Дагмар (вдовствующей императрице Марии Федоровне) была куда большей, чем о Николае и Александре – не говоря уже об их детях.
В ночь на 14 августа 1917 года Георгий Лукомский, недавно назначенный правительством Керенского уполномоченным по сохранению дворцов Царского Села, оказался одним из немногочисленных свидетелей отъезда русской царской семьи из дворца, который двадцать три года служил им домом. До этого Лукомский провел несколько дней в Александровском дворце, оценивая его убранство и прикидывая, как будет лучше содержать его, когда после отъезда царской семьи он станет музеем.
Вместе с Керенским и бароном Штейнхелем, политическим администратором Александровского дворца, Лукомский смотрел, как царская семья в ту ночь терпеливо ждет своего отъезда. В соответствии с данными им указаниями чемоданы были уложены и готовы к отъезду, намеченному на полночь, но даже теперь, после нескольких часов ожидания, кортеж автомобилей, который должен был отвезти их на железнодорожную станцию, так и не прибыл. Керенский весь изнервничался, вспоминал Лукомский, ходя взад и вперед и непрестанно звоня, пытаясь выяснить, в чем дело. Он был так взвинчен, что не мог сдержать своего раздражения из-за этой задержки. Романовы между тем хранили спокойствие, четыре сестры боролись с желанием заснуть, а цесаревич, одетый в костюмчик цвета хаки, играл на паркетном полу. В пять утра автомобили наконец прибыли, и Лукомский видел, как царь с трогательным выражением спокойствия на лице, которое он сохранял всю ночь, поддерживал царицу, закутанную в черный шелковый плащ, когда они спускались по лестнице дворца60. В это время солдаты во дворе неожиданно образовали почетный караул и приветствовали их традиционным «Доброго утречка, царь-батюшка». Лукомский смотрел, как над Александровским садом разгорается рассвет, пока автомобильная процессия уезжает прочь; позже он написал, что, глядя вслед Романовым, он невольно подумал о Великой французской революции и о той роковой ночи в июне 1791 года, когда король Людовик XVI и его семья бежали из дворца Тюильри в Варенн, чтобы искать поддержки делу контрреволюции.
После того как Романовы освободили свои шестнадцатикомнатные апартаменты, Лукомский обошел их, делая фотографии всех комнат. Он был поражен тем, как они отражали дух семьи и особенно бывшего государя. Ибо в этом величественном дворце, построенном для Екатерины II великим архитектором Джакомо Кваренги, царская семья вела образ жизни скромных буржуа, явно ограничивая себя в своих пристрастиях. «Все личное имущество царя было оставлено в идеальном порядке», – сказал Лукомский журналисту в 1928 году:
«В его кабинете находились двадцать шесть альбомов с фотографиями, на которых было отражено все время его правления, фотографиями, которые он методично рассортировал и терпеливо собрал воедино – это был бесценный документальный источник для будущих изысканий. Он сделал символический жест – оставил на письменном столе недавно изданный сборник своих выступлений и речей; рядом с этим томиком лежали револьвер, богато инкрустированный императорской символикой, и карманные часы на золотой цепочке, которые он оставил здесь незадолго до своего ухода, сказав барону Штейнхелю: «Это не мое. Это принадлежит народу».
В отличие от его комнат, вспоминал Лукомский, в апартаментах императрицы «царил невообразимый беспорядок; опустошенные шкатулки были свалены в кучу»61. Произведя осмотр всех комнат, Лукомский опечатал их: так была проведена окончательная символическая черта между старым царским режимом и новой социалистической Россией. Он был удручен тем, что все не произошло иначе. «В то время, – сказал он в 1928 году, – объявись несколько решительных мужчин, никто бы им не помешал, и я уверен, императорская семья была бы спасена, а мир, возможно, ждала бы иная судьба»62.
Назад: Глава 5 «Порт Романофф на мурманской железной дороге»
Дальше: Глава 7 «Это отдает романом Дюма»
