Прошло так несколько недель после того, как Россия объявила войну Германии. В один из праздничных дней я произнес проповедь в Андреевском Афонском подворье, которую я закончил словами: «Пока христиане будут вести войны, до тех пор они ни в коем случае не вправе называть себя христианами». Эта проповедь была сейчас же передана архиепископу Назарию. Преосвященный призвал меня е себе и строго начал говорить мне: «Настоящая война есть священная война; Сам Христос говорил, что будут войны и Он же говорил: „Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих“ (Ин. 15:13). Кроме сего, церковь многих святых воинов прославляет как величайших угодников Христовых. Не благословлял ли святой Сергий Радонежский своих монахов на татарского Батыя? Всякое учение против войны есть толстовское учение. Так вот, если вы будете говорить подобные проповеди и ими возмущать народ, то я выдам вас генералу Эбелову, и пусть он куда хочет, туда и отправляет вас, а у меня чтобы вас не было!»

Простившись с владыкой, я вернулся домой, погруженный в тяжелые думы о войне. Я не знал, что мне делать: так и иначе я смотрел на войну и не мог твердо убедиться, есть ли она действительно зло или добро, или ни то ни другое. Все говорят о войне: говорят газеты, говорят гражданские законы, говорят от лица Церкви Христовой папы, патриархи, кардиналы, священники, проповедники, говорят с церковной кафедры, говорят после того, как причащаются Тела и Крови Христовых, и все они говорят о ней как о великом святом подвиге христианской жизни. Я же в душе своей чувствовал, что война — величайшее зло в мире. Но когда я увидел, как к ней все готовятся, как сама Церковь с крестом и Евангелием благословляет войну и епископы, проповедники даже Евангельскими текстами показывают святость войны, я совершенно терялся и не знал, что мне делать и как смотреть на войну. И тут ничего нет удивительного в том, что я терялся и не знал, как мне на самом деле нужно было смотреть на войну. Самый народный психоз, воодушевленное стремление к войне действовали на меня заразительно. Кроме сего, не менее на меня действовал в сторону войны и Ветхий Завет, который по отношению войны совершенно противоположен Новому Завету. Я думал: как же это так? — в Ветхом Завете Сам Бог-Отец благословляет войну, непосредственно участвует в ней, в Новом же Завете Бог-Сын как раз наоборот, совершенно отменяет ее и в Своей Нагорной проповеди дает новый закон жизни, закон любви даже ко врагам Его последователей, т. е. христиан. И вот как на это нужно смотреть? «Ну хорошо, — не раз я думал тогда, — пусть война будет и от Бога, пусть она будет исходить от воли Бога всей вселенной, но тогда, в таком случае Бог просто смеется и даже издевается над человеком: Он творит человека, дает ему жизнь лишь для того, чтобы в то же время так безжалостно умерщвлять и убивать его, радуясь, как человек, сраженный врагом, корчится, мучится, проклинает свою жизнь и своего Небесного Творца, как тирана и безжалостного мучителя, истекая кровью! Нет, неправда, чтобы Бог был прямым виновником войны. Нет, так думать о Боге — это значит бессовестно и бесчеловечно клеветать на Бога. Что же касается Ветхого Завета, где действительно Бог-Отец якобы благословляет войну и даже принимает в ней прямое непосредственное участие, то это легко объясняется тем, что народ израильский, как никто другой в мире, самый кровожаднейший, злейший, мстительнейший и жесточайший; он все эти злые, отрицательные в себе характерные черты привнес в своего Бога, наделил и охарактеризовал Его ими. И вот только по этому одному, действительно, ветхо-заветный Иегова Своею жестокостью к людям отличается не только от Иисуса Христа, но даже от всех языческих богов. Вот почему Ветхий Завет диаметрально противоположен в своих взглядах на войну с учением Иисуса Христа. Относительно же христианского церковного духовенства, которое всячески старается даже Евангельскими текстами защищать войну и доказать, что она есть дело святое, необходимое в христианской жизни и даже христолюбивое, то это просто есть историческое заблуждение всего церковного института, а также как верный показатель его совершенного неверия во Христа и постыдное пресмыкательство перед сильными мира сего». Так я думал тогда, а на сердце у меня было очень и очень тяжело.

Я скорбел душой, поделиться же своими мыслями о войне было не с кем. Говорить откровенно о ней с монахами было невозможно. Тоска давила меня. В это время я несколько раз читал и перечитывал Нагорную проповедь Христа и каждый раз меня поражало одно и то же: «А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего, подлежит суду; кто же скажет брату своему: пустой человек, подлежит верховному судилищу, а кто скажет: безумный, подлежит геенне огненной. Итак, если ты принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой перед жертвенником и пойди прежде примирись с братом твоим и тогда приди и принеси дар твой. Мирись с соперником твоим скорее, пока ты еще на пути с ним, чтобы соперник не отдал тебя судье, а судья не отдал бы тебя слуге и не ввергли бы тебя в темницу. Истинно говорю тебе: ты не выйдешь оттуда, пока не отдашь до последнего кодранта. А Я говорю вам: не противься злому, но кто ударит тебя в правую щеку, обрати к нему и другую, и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду, и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отвращайся. А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного. Он повелевает солнцу Своему всходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных» (Мф. 5:22–26, 38–45).

Эти слова Христа: «А Я говорю вам…» глубоко-глубоко врезались во все мое существо и точно каким-то неземным светом озарили всю мою душу.

С этого времени все яснее и яснее открывалась мне истина Христова и все более и более ясным становилось мне, что война есть верх великого ужаса, что она есть самый ужасный процесс взрыва и нового накопления всякого зла нашей антихристианской общественной жизни. И она есть каждый раз повторение тех же самых реальных страданий и крестной смерти Христа от новых иудеев-христиан! В это время я не раз говорил сам себе: что же это значит? Все представители Церкви Христовой стоят во всем церковном облачении, в одной руке они держат чашу с Телом и Кровью Христа, в другой — Святое Евангелие; и все они требуют человеческой крови, все они точно кровожадные гарпии кричат в защиту войны. Да, они точно хищные птицы, кровожадные звери стали на сторону человеческой бойни, страшной, кровавой народной войны, против же войны стоит один лишь Галилейский Учитель Иисус, да какая-нибудь на протяжении первых трех веков христианства маленькая горсточка Его учеников, да в наше время отверженный Церковью Лев Николаевич Толстой, в руках с Нагорной проповедью Христа, точно русский Моисей со скрижалями Нового Завета стоит против войны.

На стороне же войны стоят: цари, папы, патриархи, митрополиты, епископы, все представители христианской Церкви, все дипломаты всех христианских государств и, наконец, все плотоядное человечество и весь кровожадный мир.

Так размышлял я тогда, и на душе порой бывало невыносимо тяжело, а в ушах моих все громче и громче раздавались слова Христа: «А Я говорю вам, не противься злу, но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую… А Я говорю вам, любите врагов ваших»… — Что бы я ни делал, хожу ли, читаю ли, ложусь ли спать, разговариваю ли с кем-нибудь, — слова Нагорной проповеди неотступно преследовали меня: «А Я говорю вам, что всякий гневающийся на брата своего подлежит суду… А Я говорю вам: любите врагов ваших…»

На сердце становилось страшно. Сомненья за сомнениями вползали в мою душу. «Боже мой, — говорил я сам себе, — что же это такое? Неужели же сама Церковь в лице своих представителей веками злостно смеется над учением Христа? Неужели она настолько умалила и уничтожила учение Спасителя, что ровно ни во что не ценит Нагорную проповедь Христа? Во что же она тогда верует? Неужели она думает, что можно быть христианином без проведения в христианскую жизнь Нагорной проповеди Христа? Неужели она в деле христианской религии и спасения своих чад полагается исключительно на одни лишь мертвые церковные догматы без Нагорной проповеди? В таком случае это один лишь только христианский остов одних мертвых отвлеченных человеческих понятий об истинах Христовой веры. Ведь только Нагорная проповедь есть сама жизнь догматов, плоть и кровь их. Только через проведение Нагорной проповеди в самую практическую христианскую жизнь все догматы церкви будут иметь великое значение в деле христианской веры. Без Нагорной проповеди все догматы Церкви для христианской религии ровно никакого не имеют значения. Не раз я задумывался над этим и не раз себя спрашивал: кто же лучше знает пути к Отцу Небесному, Христос ли, произнесший Свою Нагорную проповедь всему человечеству, как безусловный, внутренний, волевой закон христианской жизни, или мы — церковные представители, ловко и коварно всегда умеющие замалчивать ее, всячески своими толкованиями извращать ее и сплошь и рядом во имя своих личных, земных интересов прямо отрицать ее?»

Ужасно! О, если бы сейчас пришел на землю Сам Христос и посмотрел бы на всю нашу жизнь, Он совершенно не признал бы нас христианами, потому что в нашей жизни со всем ее церковным культом Он не нашел бы ничего Своего. Прежде всего Ему бросилось бы в глаза, что вся христианская жизнь, начиная с четвертого века и до сего дня, базируется не на каменной твердыне Его Евангельской жизни, нет, а на сыпучем песке язычества, да еще какого сплошного неслыханного язычества. Поэтому вся жизнь христиан состоит в беспрерывном процессе созидания и разрушения, разрушения и созидания себялюбивой, страстной, порочной, языческой, даже сверхъязыческой своей жизни, на сыпучем песке своих собственных страстей и материальных земных интересах. О, эти материальные земные интересы! как они превратны и изменчивы! «Итак, всякого, кто слушает слова Мои сии (Нагорную проповедь) и исполняет их, уподоблю мужу благоразумному (истинному ученику Христову, руководящемуся в своей жизни умом и чувствами Христовыми), который построил дом свой на камне (на живой реальной воле Отца Небесного, которая и есть Нагорная проповедь Христа); и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, устремились на дом тот, и он не упал, потому, что основан был на камне. А всякий, кто слушает сии слова Мои (Нагорную проповедь) и не исполняет их, уподобится человеку безрассудному (не имеющему в себе ничего Христова), который построил дом свой (свою жизнь) на песке (на языческих ценностях плотской жизни, греха и смерти), и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры… и он упал, и падение его было велико» (Мф. 7:24–27). В этих последних заключительных словах Нагорной проповеди Христос прямо, категорически говорит, что всякий, исполняющий и проводящий в свою жизнь Нагорную проповедь, врастает в волю Божию, становится сыном Божиим, органически родится и сочетается с Христом и делается действительным христианином. Также не менее сего Христос прямо, категорически говорит и относительно того, кто слышит Нагорную проповедь и читает ее и, быть может, часто даже умиляется перед нею, но не исполняет ее, не проводит ее в самую свою повседневную жизнь, тот не Христов, тот не Божий, тот ничего общего с Христом не имеет, он есть чадо плотской жизни, сын греха и смерти. Почва под жизнями первого и последнего совершенно различна: под жизнью первого — Бог, под жизнью последнего — отец злобы, отец смерти — дьявол. О! как различна жизнь того и другого! Один живет в Боге и для Бога, другой живет во зле и для отца всякого зла!..

Если Сам Сын Божий, Творец и Судья всей вселенной облек в безусловную божественную и святую ценность, как безусловный закон — Свою Нагорную проповедь для жизни и спасения всех христиан, то какое же имеют право представители Церкви Христовой на протяжении целых столетий замалчивать ее и не только замалчивать, но и всячески искажать ее, обеими руками отмахиваться от нее, словно от самой страшной чумной заразы? Удивительное дело! Если кто-либо из христиан отвергает иконопоклонение, почитание мощей, пост, его уже считают еретиком, считают погибшим христианином, его сторонятся, чуждаются; если же кто совершенно сознательно в своей жизни отрицает Нагорную проповедь Христа и всегда нарушает ее, против того никто ничего не говорит, ему даже никто против этого не возражает, все его считают православным христианином и т. д. О, времена и нравы христианской жизни! И в этом мы еще, представители Церкви Христовой, не каемся и нисколько не признаем себя виновными в нарушении заветов Христа! Великий Боже! Страшно даже подумать, до чего мы, служители Церкви Христовой, дожили! Как будто для того и принимаем священство, чтобы безумно, с сатанинскою ревностью разрушать все Христово, разрушать так, чтобы от Его учения камня на камне не осталось в практической христианской жизни, и сознательно в противовес всему Христову упорно выдавать все человеческое за Божие! В эти тяжелые для меня дни мне опять стало жаль Христа, жаль Его святого учения, в частности Нагорной проповеди. Мне хотелось броситься ко Христу, хотелось кричать Ему, хотелось просить, молить Его, чтобы Он спас и снова вернул бы меня к Себе.

Очень мне было тяжело в то время! Я чувствовал себя одиноким. Преосвященный Назарий и все миссионеры во главе с Кальневым смотрели на меня как на какого-то еретика, а андреевские монахи тоже ко мне стали недоброжелательны: они уже узнали, как стал ко мне относиться архиепископ Назарий. В таком удрученном состоянии духа я прожил два месяца. Наконец один монах (теперь уже иеромонах) по своей доброй душе и особому ко мне расположению посоветовал мне ехать на войну, быть военным священником. Он говорил мне: «Друг! отправляйся на войну, ты там на месте узнаешь, от Бога ли война или от дьявола, и если Господу угодно, Он и там тебя спасет и наставит на всякую истину; здесь же тебе оставаться трудно и тяжело».

Я долго колебался; ехать ли мне на войну или не ехать? Если я поеду на войну, значит, буду участником ее; если не поеду — в Одессе больше жить будет невозможно, ибо архиепископ и миссионеры не дадут мне оставаться в Одессе. И я совершенно терялся и не знал, как мне поступить.

Наконец я последовал совету о. Ерофея. Я подал телеграмму на имя военного протопресвитера, протопресвитер меня принял и велел мне ехать к главному священнику юго-западного фронта. Я отправился. Мне поручили обслуживать два сводных военных госпиталя и еще поручили третий частный кауфманский госпиталь в городе Холме. Обслуживая эти госпитали, я как будто быстро забывал о войне как о мировом зле, мне даже стало казаться, что я, состоя на службе, в должности военного священника, делаю дело Божие. И вот часто, почти каждый раз, входя в палаты раненых, я как будто опять вдруг прозревал и чувствовал, что война есть зло. И когда я прозревал и чувствовал, что война есть зло, я тут понял и окончательно убедился в том, что я, сделавшись военным священником, совершенно погиб. Погибель моя заключалась в том, что я, точно какой-нибудь обломок каменной скалы, оторвавшись от Христа, бросился в самую пучину ужаснейшего греха человеческого убийства и кровопролития. В этот момент отчаяние волной хлынуло в мою душу. Мне хотелось плакать, хотелось рыдать и я горько раскаивался в том, что послушал о. Ерофея и отправился на войну. Но, несмотря на такое ужасное состояние моего духа, я все же чувствовал, что в это время я всем своим существом, целиком, без всякого остатка все же был противником войны: отчасти к самой войне тянуло меня национальное мое чувство. Не менее этого чувства влекла меня к ней также и внутренняя излицемерившаяся и изолгавшаяся моя психика, как вообще духовного представителя Церкви Христовой. Плюс к этому еще влекли меня к ней большое жалование военного священника и частые награды.

Через несколько недель мне поручили обслуживать кроме госпиталя еще холмский этапный пункт. Из этого этапного пункта ко мне каждый день два раза водили несчастных солдат целыми колоннами в военную церковь на мои проповеди. Во время проповеди они всегда сильно плакали, по окончании же церковного богослужения и проповеди воины, несмотря на свои слезы, выходили из церкви разъяренные, точно голодные львы, дыша злобою против немцев.

Так продолжалось четыре месяца; и я ежедневно служил для них литургию, молебны, говорил проповеди и по несколько сот человек в день исповедовал и причащал Святыми Тайнами. Однажды по окончании службы один солдатик, причастившийся Святых Тайн, спросил меня: «Батюшка, как же я теперь пойду после причастия на позицию? Ведь я принял в себя Самого Христа, я ведь теперь органически соединился с моим христианским Богом, как же я теперь пойду убивать людей? Ведь в моем лице будет Сам Христос убивать людей, а если меня убьют, то вместе со мною и Сам Христос будет убит. Как же мне теперь быть?»

Я молчал, не имея, что ему на это ответить, последние же слова его — «как же мне теперь быть?» — громом раскатывались над моей головою.

Несколько дней я не мог от них избавиться. Действительно, если я сколько-нибудь верю во Христа, как в живого Бога, и верю в Тело и Кровь Христовы, то нельзя иначе и думать о Христе, как думал и рассуждал вот этот самый благочестивый солдатик; мы же, священнослужители, совершенно иначе думаем о Христе и иначе веруем в Таинство Евхаристии, мы за свой священный долг считаем через это самое величайшее Таинство Тела и Крови Господа нашего Иисуса Христа посылать своего христианского Бога и на смертную казнь, и на кровавую войну. У нас, христиан, все места казни и поля военных сражений усеяны Телом Христовым и залиты Его святейшею Кровью. Ужасно! Вот идет война. Солдаты причащаются Святых Тайн и отправляются убивать таких же людей, таких же христиан, как и они сами, и опять не знаешь, кто идет убивать, солдаты ли или Сам Христос, и если причастившимся придется быть убитыми, то опять не знаешь, кто убит — солдаты ли или Сам Христос? Вот от времени до времени, то там, то здесь подводят к виселице или к месту расстрела христиан-преступников; здесь стоит священник с Святыми Дарами и убеждает перед казнью принять Святые Дары; они причащаются, и вот тут опять не знаешь: собственно, кого вешают или расстреливают — преступника ли или Самого Христа, соединившегося с преступником?

Попутно с этим я не могу молчать еще и о том, что у нас существует еще обычай в нашей пастырской церковной практике злоупотреблять Святыми Дарами, а через них, конечно, и Самим Христом. Это страшное злоупотребление этой величайшей христианской святыней совершается в тех случаях, когда священник причащает Святых Тайн полусознательного умирающего христианина. Тут спешат иногда как можно скорее причастить умирающего, разжимают ему рот, и священник поспешно, с трудом втискивает в его рот лжицу со Святыми Дарами, которые в подобных случаях остаются в самом рту или горле умирающего человека. И это называется причастился, напутствовался Святыми Тайнами! О ужас! Чего, чего только мы не делаем с этой величайшей христианской Святыней! А я первый из таких преступников повинен перед Богом! Когда совершается какая-нибудь кража чудотворной иконы или святых мощей, тогда христиане кричат, волнуются, подымают страшную тревогу, предают проклятию и отлучают от Церкви виновников этого преступления, наконец, их судят, подвергают за такое святотатство страшному наказанию. А в защиту целыми веками попираемой этой Святыни, самой величайшей в мире Святыни — Тела и Крови Христа, которую мы, пастыри Церкви, вталкиваем в грязь, бросаем куда попало, замазываем этой Святыней все щели нашей политической жизни (взять хотя бы войну или смертную казнь), распинаем таким образом снова Христа, снова предаем Его позорной смерти — и в защиту этой поруганной Святыни от злоупотребления нами, служителями алтаря Христова, никто ничего не говорит, никто этим не возмущается, все молчат, все на это страшное преступление смотрят спокойно, как будто так и надо. О, Боже великий! Я больше всех злоупотреблял этим величайшим Таинством, прости мне мое великое преступление!

В эти дни я начал сильно нервничать, лишился аппетита, душа моя была больна. Я уходил в лес. Стояла зима. Холодно было на дворе, холодно было и на сердце. Я был недоволен собою. Было больно за себя. Сухие слезы давили меня. Мне хотелось решительно порвать великую связь со своим личным «я», порвать связь со всем миром, порвать связь со всеми книгами, кроме одного Евангелия, хотелось что-то для своей души сделать такое, чтобы она раз навсегда была свободна от греха и от проклятия Неба — этого-то я желал горячо, очень горячо желал для себя; но когда я взглянул в свою душу, то увидел… О, как я весь превратился в какие-то сплошные корневые отростки, которые органически вросли в плотскую жизнь, в земные интересы! И я ужаснулся. Да и было чему ужасаться!

В самом деле — чего, чего я не делал в своей греховной жизни! Двадцать три года я служил сатане, двадцать три года я изменял Христу, предавал Его, предавался плотским страстям, гордился собою, своими проповедническими способностями, легкомысленно, безумно тщеславился, надмевался, кичился, самолюбовался до самообоготворения, точно сам дьявол! Увы! Нет, нет на земле ни одного грешника, который бы мог сравняться со мною в моих беззакониях и самых страшных преступлениях перед Богом! О, где же Ты, где Ты, мой Спаситель Христос?! О, нет, нужно, обязательно нужно мне снова вернуться ко Христу, оплеванному и всю мою жизнь распинаемому мною Христу, иначе я погибну. О, я абсолютно погибну! Тут я опять начал вспоминать живого Христа, опять мне стало казаться, что я Его хочу любить, и любить по-прежнему! Но вот мое горе: как же я сейчас буду Его любить, когда я теперь, во время войны, ясно для меня, как Божий день, иду в разрез с Его святой волей? Христос принес на землю совершенно новую жизнь, жизнь живой творческой любви и мира, жизнь святого добра, нисколько, конечно, не похожую на нашу земную жизнь. Ее Закон — воля Божия и только. Воля же Божия состоит в том, чтобы всякий верующий во Христа, бесконечно больше и сильнее, чем весь мир, чем всех своих родных — отца, мать, жену, детей и даже самого себя, любил своего живого христианского Бога. И еще: верующий во Христа, как сын Божий, ко всем людям должен питать такую же любовь, какую к самому ему питает Сам Бог, Отец его; я же, состоя сейчас военным священником, занимаясь исключительно травлей одних христиан на других, я своими проповедями натравливаю наших солдат на немцев: как же я могу после этого любить своего Господа? Ах, что же это такое, вся моя жизнь есть страшная измена Христу и беспрерывная вражда против Него!

Что это такое, что я от торговли Им иду еще к большему греху, греху — убийству христиан! Да что же это такое? Я в одно и то же время — служитель Его святого алтаря, проповедник Евангельской правды и в то же время торгующий, спекулирующий своим христианским Богом и травящий одних христиан на других словом Божьим, глаголом Евангельской правды! О, Боже! Каким же я стал грешником, ужасным грешником! Я со времени войны стал убийцею, о, я стал убийцею! Христос дал им жизнь, всем этим солдатикам, окропил их Своею кровью лишь для того, чтобы этим раз навсегда запечатлеть на них Свою печать собственности. Я же, Его служитель, всех этих солдатиков, как собственность Христа, веду на заклание с крестом и Евангелием в руках, веду на убой, веду их своими военными, кровавыми проповедями на вечную погибель! Ах, да неужели я таким злодеем родился? Неужели я из чрева матери вышел таким страшным убийцею? О, лучше бы я не родился в мир, лучше бы чрево матери моей было для меня гробом, вечным гробом, чем жить на свете и быть убийцею людей, христиан! Не знаю, что же мне теперь и делать с собою? В своей такой сатанинской греховной жизни я дошел до самого крайнего отчаянного состояния духа. И я чувствую, как со страшной, смертельно невыносимой болью раздираюсь и раскалываюсь на два непримиримых между собою существа (как будто Бог и дьявол борются между собою в глубине моей души). Одно мое существо порывается и стремится ко Христу, а другое мое существо, наоборот, с еще большей силой влечется, тянется к земле, плотской жизни, к ее временным скоропроходящим интересам, и как оно страшно тянется! До сего дня я удивляюсь, как еще от душевных, внутренних противоречий и страданий я не лишился рассудка; ведь тогда все мое существо рвалось часть за частью, обливаясь кровью моих мучительнейших, душевных страданий! О, как мне было невыносимо тяжело! Но особенно мне было тяжело тогда, когда я входил в церковь и видел, как тысячная масса солдат каждый раз становилась на колени и дружно пела акафист Иисусу Сладчайшему или Божьей Матери. Поистине я от жалости к ним каждый раз плакал, мне до смерти становилось их жалко. В эти молитвенные моменты я от сострадания к воинам проклинал войну, проклинал всю земную власть и на правительство смотрел как на какую-нибудь стаю властолюбивых, кровожаднейших вампиров, упивающихся человеческою кровью и тучно от нее расцветающих! Больше всего я в эти минуты проклинал самого себя. Я говорил: да будет на веки вечные, да будет проклят тот час, когда я родился! Да будет, да будет проклят тот час, когда я рукополагался во священника! Пусть уже одно правительство отвечает и отвечало бы за этих несчастных цветущих здоровою юною жизнью воинов, насильственно влекомых им в объятия холодной смерти! Но вот горе, зачем я, священнослужитель алтаря Христова, являюсь сторонником войны, этого кровожаднейшего государственного правительства? Зачем я являюсь поборником народной христианской войны? Зачем я натравляю одних христиан на других? Зачем я именем Христа вдохновляю воинов на убийство? Зачем в одно и то же время я проповедую людям Христову любовь, Царство Небесное и в то же время этих же людей посылаю с их христианским Богом и божественною религией в царство смерти? О, Боже мой, до чего я дожил! До каких ужасных преступлений я дошел! Дальше этого греха уже идти мне больше некуда. Я стал убийцею, и каким ужасным убийцею! По количеству и качеству моих греховных преступлений, может ли сравниться сам сатана? О, нет! далеко нет, ибо он перед Богом бесконечно чище и праведнее меня, служителя алтаря Христова! Я же из христианского пастыря церкви в настоящее время превратился в одну чистую ложь, в одно чистое сатанинское лицемерие, дьявольское хвастовство, в одно отвратительное, мерзкое, развратное животное, в одну страшную, чистую измену Христу! Я превратился в одно чистое, злейшее отречение от Христа, в одну адскую постыднейшую и кощунственнейшую дерзкую торговлю Христом и, наконец, самый ужасный грех, самое величайшее пред Богом беззаконие, в священника-человекоубийцу, в христианского пророка-травителя одних христиан на других! О, Боже! да как же мать-сырая земля терпит меня, такого величайшего преступника перед Богом! Ведь через меня и мои проповеди миллионы людей должны погибнуть на войне, и погибнуть безвозвратно! О, да будет проклят, на веки проклят тот день, когда первый раз я облекся в священническое облачение, и когда произнес первую пастырскую церковную проповедь к воинам! И вот когда эти несчастные солдаты пели акафист: «Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя!», или: «Радуйся, Невесто Неневестная!», я равнодушно не мог смотреть на них. В эти священные часы молитвы я думал: «Бедный мой солдатик! ты, может быть, уже последний раз стоишь здесь, у подножия алтаря Христова! быть может, уста твои последний раз поют этот сладкий припев акафиста, завтра ты, мой милый друг, окажешься на боевой позиции; завтра душа твоя, может быть, должна будет оставить свою земную хижину и отойти на Суд Божий. И кто знает, как тебя будет судить Бог!»

Так ужасно волновалась душа моя, и так страшно было мне думать об этом. В эти часы я не раз заглядывал в свою душу, и каждый раз я видел в себе один кошмарный хаос, одно холодное тупое мое отношение к Богу. И видел, как я далеко, о как далеко, стою от моего Христа! Даже такие идолы, как государство, нация, как само военное начальство и даже как деньги и военные награды, несравненно ближе находились к моему сердцу, чем живой мой распятый Христос!

После одной моей проповеди один солдатик обратился ко мне и дрожащими устами спрашивает меня: «Милый батюшка, ради Христа, ради Самого Бога, скажите мне, мой дорогой, грех ли воевать или нет?» — «Страшный грех», — ответил я. «Грех? — переспросил солдатик. — Так зачем же вы нас гоните на бой? Зачем же вы нас гоните на бой? Зачем же вы, наши пастыри, от имени Самого христианского Бога освящаете войну и посылаете нас не по-христиански умирать? Вот и верь вам! Где же в вас правда?» Перед этим солдатиком я только раскрыл рот и в упор смотрел в его измученные страдальческие глаза. Я глубоко чувствовал, что солдатик был прав. Мне было стыдно. Я в этот день под сильным впечатлением разговора с солдатиком чувствовал страшное угрызение собственной совести. На второй день после моей встречи с этим солдатиком я отправился в лес и там всю свою сердечную скорбь молитвенно выливал перед Богом. После молитвы, уходя из леса, я в задумчивом состоянии склонил голову и о чем-то серьезно думал. В это время я как-то машинально опустил свою руку в карман и вдруг нащупал в нем какую-то книжку, я моментально вынул ее из кармана и увидел, что эта книжечка была специальным дополнением в военное время к церковной службе, в которой были изложены особые ектении и молитва о победе над врагами. От нечего делать я тут же развернул ее и всю дорогу до самой своей квартиры читал и несколько раз перечитывал ее.

Она начинается так:

«О еже не помянути грехов и беззаконий наших, но благосерду и милостиву быти нам, недостойным рабом Твоим, ко всесильной помощи Его прибегающим, и избавити нас от врагов наших, Господу помолимся.

О еже подати силу и крепость христолюбивому воинству нашему и союзникам нашим, и мужественны и непреоборимы сопротив всякаго врага и супостата их показати, и рабом Своим мир и утверждение и от всех бед и нужд и вражиих наветов скорое освобождение даровати, воинам же нашим, во бранех раненым, скорое исцеление подати, Господу помолимся.

О еже низложити супостаты, на ны возставшие, святыя же Божии Церкви, в напасти сущия, со предстоятели их и всеми верными свободити, Господу помолимся!

О еже люди укрепити на враги, крепкому во бранех, Господу помолимся.

О еже пособити и покорити под нозе их всякаго врага и супостата, Господу помолимся.

Еще молимся о всем их христолюбивом воинстве!

Господи Боже наш, сильный и крепкий в бранех, смиренно молим Тя: приими оружие крепости Твоея и возстави в помощь нашу и подаждь христолюбивому воинству нашему и союзником нашим на супостаты победу и одоление; молим Ти ся, услыши и помилуй, Вседержителю, Царю и Господи! Твоею вседержавною силою оружие супостат наших и козни сокруши, и дерзость их низложи, победу на ня и одоление рабом Твоим даруя, молим Ти ся, Вседержавный Царю, услыши и помилуй.

Простри руку Твою свыше, Господи, и коснися сердец врагов наших, да обратятся к Тебе, Богу мира и любящему создание Свое; нас же, уповающих на Тя, силою Твоею укрепи имени Твоего ради, воины же наша, на поле брани от врагов раны приемшия, скоро воздвигни от одра болезни, молимся Тебе, услыши и помилуй!

Защитниче правоверных, посли стрелы Твоя, Господи, и смятение сотвори врагом нашим, блесни молниею и разжени я; посли силу Твою свыше и покори их и в руки верному Твоему воинству предаждь; святыя же Божия церкви, в напасти сущия, со предстоятели их и всеми верными огради и защити силою Твоею, молим Ти ся, услыши и помилуй!

Господу помолимся, Господи помилуй!

Господи Боже сил, Боже спасения нашего, Боже творяй чудеса, Един, призри в милостях и щедротах на смиренныя рабы Твоя, а человеколюбно услыши и помилуй нас: се бо врази наши, собравшася на ны, во еже погубити нас и разорити святыни наша. Ты же, вся ведый, веси, яко неправедно восташа на ны. Тем же грешнии и недостойнии в покаянии, со слезами молимся Ти: помози нам, Боже, Спасителю наш, славы ради имене Твоего; да не когда рекут врази наши: Бог оставил есть их и несть избавляяй и спасаяй их: но да увидят вси языки, яко Ты еси Бог наш, и мы людие Твои, под державою Твоею всегда хранимы. Возстани в помощь нашу и разруши лукавые советы мыслящих нам злая: суди обидящие и борющие ны, доблестному же воинству и воинству народов в союзе с нами сущих подаждь во мнозем дерзновении и мужестве о имени Твоем победити: во бранех ураненым воинам нашим подаждь, Господи, ослабу, исцеление и скоро воздвигни от одра болезни: а имже судил еси положити на брани души своя за веру и отечество, тем прости согрешения их, и в день праведнаго воздаяния Твоего воздаждь венцы нетленения. Посли, Господи, одоление на супостаты, возставшие на ны, и силою Твоею огради и защити сущия в пленении предстоятели и чада святых Божиих Церквей. Ты бо еси наступление и победа, и спасение уповающим на Тя, и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь».

Несколько раз читая и перечитывая эти ектении и молитву, я, как никогда, пришел в великий ужас. «Боже мой, — говорил я, — да как же до сего времени я читал в Церкви эти кощунственнейшие военные ектении и молитву? Ведь они все насыщены жаждою человеческой крови! В них, что ни слово, то кровь, кровь и кровь… Кто их составил? Кто их автор? Синод? Церковь? О великий Боже! Где же у нас Христос? Во что мы Его превратили? Где в нас живая вера в Бога? Чем стало наше церковное богослужение? Неужели Церковь со своими святейшими папами, патриархами, синодами дошла до такого ужасного состояния, что со злорадной насмешкой на устах, в качестве пленного раба и жалкого батрака, в угоду сильным мира сего, жертвует и продает, продает и жертвует Самого живого христианского Бога? Что же это такое совершается с христианством? Ведь это ужасно, о, как ужасно! Церковь, или, лучше сказать, мы сами, представители Церкви убийство взяли под свою опеку и вдохновляем, и освящаем, и возводим его, этот ужаснейший мировой грех в добродетель, в религиозный подвиг, равняющийся по своему церковному достоинству чуть ли не с подвигом мученичества за Христа. О, почему бы нам, служителям алтаря Христова, как представителям христианской церкви, не взять под свою опеку и проституцию, и не освящать, и не вдохновлять, и не молиться за процветание публичных домов терпимости в христианском мире? Если мы — духовенство, убийц именуем „христолюбивым воинством“, то почему же бы нам в тех самых ектениях, на великом выходе божественной литургии не поминать и проституцию? Ведь проституция сама по себе есть та же человеческая тирания, в своем роде есть то же убийство; да какое еще ужасное убийство! Затем кроме сего просто можно молиться и за процветание всякого рода также и грабежей и насилия. Это все было бы законно и логично: одно другое дополняло и одно с другим сливалось бы, образуя из себя нечто цельное, закругленное и законченное, как мировое зло! Боже, что творится в христианстве!..

Слезы брызнули из глаз. Я плакал. Ноги как-то у меня дрожали. Шел я медленно. Вернулся домой поздно. Эту ночь я не спал. Мне представлялась такая картина: вот все эти солдатики, которые слушали и слушают все мои военные проповеди, со своими родителями, с женами, сиротками-детками, предстанут на суд Божий и будут говорить: Господи! Вот этот самый Твой священнослужитель и был виновником нашей преждевременной военной смерти и нашего убийства подобных нам христиан-солдат. Он, Господи, от Твоего лица посылал нас убивать людей и полагать наши собственные головы за родину».

И вот тогда что в свое оправдание отвечу я своему Господу? Ведь перед Его правосудием ничто не скроется, ничто не утаится. И как их тогда много, много восстанет против меня. Их ведь прошло через мои лагерные военные проповеди сотни тысяч воинов. О, какими взорами я буду тогда смотреть на них? Ведь они будут указывать на меня и говорить: «Накажи его, Господи, за кровь и слезы наши, ибо он был главным убийцей и палачом наших душ». Какими же взорами тогда Христос взглянет на меня? Что он мне тогда скажет? Не падет ли Его святой гнев на меня, как на самого сына дьявола, отца всякого зла в мире сем? О, как страшно и мучительно тогда я буду истязан Божиим правосудием за свои тяжкие преступления перед Богом! В то время не поможет мне ни государство, ни нация народов, ни сама Церковь с ее духовными священными представителями; никто и ничто тогда мне не помогут и не спасут меня. Ах, да что это такое, что я точно тяжеловесный камень опускаюсь все глубже и глубже на самое дно всякого зла и беззакония! Прежде я грешил во лжи, в обмане, в клятвопреступлении, в блуде, в измене Христу, в торговле и продаже Христом, а теперь в военном кровопролитии, в травле одних христиан на других, в массовом убийстве людей не мечом, конечно, и не каким-нибудь военным орудием; нет, а повторяю: крестом, Евангелием и, наконец, самим именем Христовым. Боже Святый! Кто же может равняться со мною в моих ужасных грехах? Я как военный священник сознаю, что с того самого момента, как я стал военным священнослужителем, все мое существо никогда не осушалось от человеческой крови; и я в таком ужасном, кровавом состоянии ежедневно еще совершал и совершаю божественную литургию! В то время мне представлялось, что я точно какой-то самый ужасный изверг, страшно сказать, сознательно всегда смешивал Тело Христа с кусками трупными, кусками разорванных тел солдат, и Кровь Спасителя с их застывшею кровью человеческих жертв войны. Вот что значит оправдывать войну Евангелием! Мне казалось, что я безвозвратно погиб и погиб навсегда. И каждый раз, как только я думал о своей погибели, я всегда чувствовал в себе самом какой-то смертельно подавляющий панический страх и в то же время я всегда говорил: «Ах, да будет на веки вечные проклята всякая война! Да будут прокляты, навеки прокляты все человеческие мысли о войне! Да сгинут навеки, сгинут все церковные военные проповеди, стенания и молитвы! О, да будет, да будет же сие, только по одной Твоей (?) милости, Господи!»… Я рыдал. Мне было смертельно тяжело.

Наступило утро, я опять по обыкновению отслужил литургию и снова отправился в лес. В лесу несколько часов я ходил сам не свой. Здесь опять предался молитве. Так со дня на день в самом себе я переживал страшную душевную борьбу. Каждый день я служил литургию, исповедовал и причащал солдат, и каждый день я умирал душой от страшной тоски и скорби. Военное же начальство усмотрело, что мои проповеди и ежедневное служение приносит огромную пользу военному делу. Оно с величайшею радостью ежедневно посылало ко мне целыми колоннами солдат, которые в настоящее время тяжелым бременем лежат на моей совести, как на совести их убийцы. В это время я получил письмо от той девушки, о которой я говорил раньше; прочитав его, я сразу увидел, что вся почва из-под моих ног моментально куда-то исчезла. Весь мир со всеми своими сложностями в мгновение ока превратился для меня в мираж. Вся вселенная покрылась саваном смерти. Я зашатался от неожиданного горя. Как голубь в клетке, билось мое сердце в груди. Ноги подкосились. Слезы брызнули из глаз. Через несколько минут я собрался с последними силами и опять отправился в лес. Тут я пал ничком на снег и, как никогда, молился Христу. Слезы отчаяния душили меня и я, еле выговаривая, взывал: «Господи! Господи! Оглянись, оглянись на меня! Если не так, то скорее, скорее возьми душу мою. Возьми ее, Господи, что хочешь со мной делай, я все безропотно до самой смерти буду переносить, но я хочу спросить Тебя, Царь мой, Христос: хочу спросить Тебя, как Ты решился поступить с этой благороднейшей душой? Ведь Тебе, Господи, известно все, Тебе известны все наши клятвы, все… Может быть, Ты, Господи, одной рукой расторгаешь нас, а другой ведешь к новой работе Твоей святой воле? Я как ничтожнейшая Твоя тварь не знаю Твоего решения по отношению к нам, но Ты Сам знаешь, о, Господи, как тяжело моему сердцу. Я предпочел бы скорее умереть, чем жить без моего друга, но да будет в нас Твоя святая воля. Я только буду теперь, с сегодняшнего дня до самой своей смерти просить и молить Тебя об одном: спаси моего друга. Если она перед Тобою в чем-либо грешна, то ее грехи взыщи, Господи, с меня, а ее спаси. Я хочу, чтобы мой друг был там, где и Ты находишься, я хочу, чтобы она была неразлучно, вечно с Тобою!»

Тяжелое отчаяние все сильней и сильней давило меня. Если бы на это место не пришли солдаты и не подняли меня, изнемогающего в молитве, я так и умер бы на том самом месте.

С этого ужасного, единственного в моей жизни дня, начали сразу и быстро в моей душе снова появляться живые стремления ко Христу. Моя молитва стала все сильнее и сильнее ощущаться во мне, и лучи Света Христова повернулись, наконец, и на мою грешную душу. С этого дня я глубоко почувствовал в своей душе, что Христос опять начинает по Своей любви влечь меня к себе. И я часто с этой поры начал по ночам предаваться молитве. Сила молитвы чувствовалась моей душой, — она стала мне доставлять утешение и бодрость духа. О, в молитве есть необыкновенная реальная сила, она далеко сильнее даже самой смерти! Это я говорю по своему личному опыту. Кто хочет изучить силу молитвы, тот должен молиться не в церкви, не среди общества людей, а в лесах, на полях, во рвах, на высотах гор, молиться тайно, даже тайно от самого себя, с сознанием своего перед Богом ничтожества — только тогда узнается вся сила и мощь молитвы. О, молитва! — она есть живой телеграф от человеческого сердца до самой сущности Святой триединой божественной Троицы! Действительно, в те дни, когда я получил от своего друга письмо, я не знаю, что было [бы] со мною, если бы на помощь мне не явилась молитва. Думаю, что я ни в каком случае не выдержал бы такого ужасного в то время тяжелого состояния духа, какое единственный раз в моей жизни пришлось пережить. Это было не то что нравственные душевные страдания или какая-нибудь самая ужасная мучительная смерть, нет, это было со мной что-то более, чем то и другое вместе. И вот в такое невыносимо тяжелое, адски-мучительное время, я всецело был обязан своею жизнью только молитве. В эти глубоко для меня страдальческие дни, под сильным влиянием молитвы я стал изо дня в день прозревать в самую суть христианской жизни. Прежде всего меня все более стала пленять собою сама Светозарная личность Самого Христа, Христа Евангельского, живого Христа. Затем Его Светоносное Евангельское учение, которое все есть свет, все есть чистый луч солнца. После этого в органической живой связи с Самим Христом и с Евангельским учением меня также останавливала и укрепляла на себе святая Евангельская жизнь истинных христиан первых трех веков. Прозревая в самую суть христианства и строго анализируя его, я пришел к такому убеждению, что первое христианство было все живая волевая практика внутренней духовной жизни. Оно не укладывалось в одну мысль и не было достоянием одной умственной жизни христианина, нет, оно собою охватывало всего цельного человека и больше всего базировалось на воле, а не на мысли, на самой жизни христианина, а не на одних отвлеченных понятиях.

После нескольких моих ночных размышлений о самой живой действительной сущности христианства, я со дня на день начал твердо убеждаться, что вся наша современная церковно-христианская жизнь со всею своею культурою не выдерживает никакой истинно-христианской критики, потому что она представляет из себя творчество одной рефлекторной мысли, в ней нет жизни, нет живого опыта, нет даже самой истины, той реальной истины, за которую ее выдают. Я не раз в эти ночные часы над этим задумывался: прежде всего мне ярко бросалось в глаза одно умственное современное книжное христианство, начиная даже с самых определений, формул христианской догматики. Я стал чувствовать, что если бы пришлось религиозную жизнью переживать, и переживать цельно, всем своим существом ту божественную реальность, которую частично формулируют все формулы христианской догматики, то вся система современного богословия оказалась бы детским лепетом. Вот почему моя душа абсолютно не выносит книжного христианства. И сколько в нем скрывается низкой, лицемерной фальши! На мой взгляд, книжное христианство в тысячу раз хуже и вреднее самого дикого примитивного язычества. И какая громадная опасность в нем скрывается. Если кто хоть маленькую дозу этого книжного христианского яда принял в себя, он уже на всю жизнь окончательно лишается самого настоящего, подлинного христианства; он уже не способен жить для Христа. Все, на что он способен, это только лишь — строить на религиозные темы в своей голове жалкие, красивые, капризные фантасмагории, что на современном языке, к стыду нашему, принято называть «религиозным творчеством». О, как я ненавижу, всем своим существом ненавижу это книжное христианство. Оно представляется мне грязным, вязким, вонючим болотом. И каких, каких только нет там, в этом болоте, пресмыкающихся гадов и всякого рода чудовищ и заразных миазмов. Ненавистно мне и это фабричное производство ученых представителей, и учителей, и проповедников современной Церкви. В них ни на одну йоту нет внутреннего религиозного живого, чистого, волевого творчества, доступного проверке опыта. Все это есть одна чистая, мертвая ходячая схоластика, одна дискуссия и полное отсутствие жизни, отсутствие самого внутреннего Евангельского живого опыта, чистого личного религиозного подвига, религиозных переживаний.

Таково наше отошедшее от настоящей живой всеобъемлющей религиозности фабрично-мертвое производство семинарий, академий и университетов. Это самое страшное отрицание действительного христианства.

Я слышал, будто во время своей зимней спячки медведь все время сосет свою лапу, так точно и наши современные представители книжного христианства: из рода в род, из поколения в поколение, за отсутствием своего личного, внутреннего религиозного христианского опыта, один у другого крадут целые сотни томов книг и том за томом сосут, гложут, жуют, иногда давятся этим сумбуром, иногда проглатывают, выплевывают, извергают его — и все это называется ученым культурным христианством. Те же, кто хоть десятка два чужих книг прожевал, проглотил, тот уже все проглоченное, чужое считает своим личным религиозным творчеством, и он уже имеет право быть служителем алтаря Христова, святителем и пастырем Церкви Христовой, имеет право говорить проповеди, читать на религиозные вопросы рефераты, лекции и т. д., хотя бы он лично сам был абсолютно чужд всякой религиозной христианской жизни.

Все это ужасное явление в современном христианстве! О, как бы я хотел, чтобы подобное фальшивое, изолгавшееся христианство раз навсегда с треском и шумом исчезло с лица земли и на смену ему воскресло живое, действительное христианство, христианство цельной всеобъемлющей совершенной жизни, христианство живого опыта, могущего всегда проверять себя исключительно духовными плодами, самыми Христовыми делами религиозной Евангельской жизни!!! Вот такое христианство я хотел бы видеть на земле. О, как бы я хотел его видеть!

В июне месяце 1915-го года наши войска начали отступать с Карпат. Мимо нас потянулись длинные военные обозы, а за ними и несчастные беженцы. Когда я увидел эту картину, то во мне вдруг вспыхнуло патриотическое чувство, жаль мне стало России. И из-за этой жалости к родине я опять на почтительное расстояние отошел от моего Христа. Вскоре после этого нам пришлось оставить город Холм и переехать во Владимир-Волынск. Здесь наш госпиталь развернулся для холерных солдат В это время солдаты мерли от холеры точно мухи! Это было в июне и в июле того же года.

В эти страшные дни я опять потянулся ко Христу. Страх смерти был во мне велик, но вместе с тем с часа на час росло во мне и страшное отчаяние за собственную душу. По целым ночам я бродил один по лесу, отдаваясь то молитве, то глубокому размышлению о жизни, о ее на земле ничтожестве, о смерти, о суде Христовом и т. д. Но самая главная моя мысль в то время была следующая: почему я до сего времени не порву всякую связь с миром и раз навсегда опрометью не брошусь к ногам Христа? В самом деле, что же меня так сильно удерживает от Христа? Чего же еще хочу себе от мира сего? Почему мне решительно не сказать: «Господи! Отныне я Твой и только Твой, и Ты что хочешь, то и делай со мной. Если я в чем-либо на протяжении всей жизни оскорблял Тебя, Ты прости мне. Если Ты почему-либо и не простишь моего прошлого, все равно я ни на шаг не отступаю от Тебя, я буду с Тобой»? Почему же мне так решительно не сказать моему Господу и не последовать самою моею жизнью за Ним? Почему? Ведь как здесь на земле ни живи, а все равно, рано или поздно, а умирать придется. От смерти ни отец, ни мать, ни друзья, ни слава, ни богатство, ни власть, ни почет — никто и ничто не избавит. Что же меня удерживает от того, чтобы я жил по учению Самого Христа и через это раз навсегда был бы Его верным учеником? Может быть(?), не удерживает ли меня самая трудность жизни по учению Христа? Но в чем же эта самая трудность состоит? В умерщвлении своих страстей, в уничтожении своего я, в самоотреченной добровольной любви к Богу и ближнему? Но ведь разве хуже будет для меня, когда на место страстей плоти и самолюбия во мне возникнут новые чувства, новые стремления, на которых будут расти плоды духовной любви — долготерпение, смирение, кротость, сострадание, святость, радость, всепрощение, святая доверчивость, истинная надежда и самоотреченная святая преданность? Разве для меня будет хуже, когда на место моего извращенного грешного «я», выступит для меня другое «я», «Я» божественное, «Я» самого живого Бога? Так что же после сего удерживает меня от Христа? Может быть, наконец, инстинкт самосохранения? Но ведь во Христе только и существует одна реальная жизнь и жизнь вечная, бессмертная, при чем же здесь инстинкт самосохранения? И вот после долгого размышления об этом я подошел к самой точной причине того, что меня удерживало от Христа: это — неуверенность в Самом Христе, в том, что Он, что в Нем, что Его и что за Ним. Эта-то неуверенность в Самом Христе, в том, что Он, что в Нем, что Его и что за Ним, и есть самый провал, самая смерть современного христианства!

От этой ужасной неуверенности людей в Христе на протяжении многих веков веет таким ужасным холодом, что от нее замерзали и замерзают миллионы тянувшихся к Богу душ! И эта неуверенность во Христа есть родная мать современного книжного христианства. О, это книжное христианство! Оно несравненно хуже самого ужасного язычества! Так я часто размышлял в то время, когда жизнь моя висела на волоске, когда страшная холера беспощадно направо и налево распространяла ужасную смерть! Однажды, бродя как-то по лесу, я встретил горько плачущего солдатика, я спросил его, о чем он плачет, он еще сильнее стал плакать; я заинтересовался и снова стал его просить рассказать мне причину его слез. Он поднялся с пня и начал читать мне письмо. «Милый наш сын Дмитрий Васильевич! Еще кланяемся тебе мы, твои родители, еще кланяется тебе твой сын Петр Дмитриевич. Милый наш сын, твой брат Василий Васильевич убит. Вчера мы от его ротного получили письмо». Прочитав мне свое письмо, солдатик сказал: «Вот, вишь, брата убили, а я дурной болезнью заразился. Я как узнал, что у меня дурная болезнь, то сейчас же пошел и штыком заколол свою любовницу. У нее осталось двое маленьких детей. Последний, мальчик, кажется, мой. Вот я теперь, батюшка, не знаю, что мне делать. Жаль, конечно, себя, жаль брата убитого, жаль своего ребенка от этой женщины, думаю, уж не заколоть ли мне этого своего ребенка?» Моя беседа с этим случайно встретившимся солдатиком навела меня опять на мысль о войне. «Боже мой, — думал я, — вот теперь все народы земли воюют, десятки миллионов душ топят в их же собственной крови. И для чего это? Кому эта народная бойня нужна? Сколько она приносит всяких бедствий людям! Одна страна опустошает другую, одно государство порабощает другое, миллионы здоровых, сильных, красивых юношей в один час превращаются в страшные валы мертвых трупов! Родители их, жены их, дети их на всю свою жизнь обречены на одни слезы, на одно жалкое несчастное существование. Кроме всего этого, война несет с собой еще более ужасные, чем она сама, новые бедствия человечеству, она несет страшные смертельные эпидемические болезни, ужасный экономический крах, мучительный всеистребляющий голод, мор и на этой почве возникают всякие ужасные безумные братские междоусобные кровопролития. Она несет с собой такие же страшные отрицания и проклятия Бога, несет и дикую разнузданную безнравственность, как, например, стихийный разврат, не щадящий ни своих матерей, ни жен, ни дочерей, ни даже самых юных детей — подростков. О верности семейной жизни тут уже говорить не приходится. Не приходится говорить также и о собственности своего ближнего. Вся жизнь становится вверх дном».

Размышляя обо всем этом, я всем своим существом вздрагивал. Мурашки пробегали по всему моему телу, мне было страшно. Я сел на пень. Долго я никак не мог думать, точно столбняк, страх парализовал меня. Через несколько минут как бы моментально я очнулся от какого-то сна и с ужасом спросил себя: разве я, как священнослужитель, не виновен во всех этих военных кровавых ужасах? Разве я, как вершитель Тайн Христовых, не причастен к сей мировой кровопролитнейшей народной бойне? Разве вся проливаемая кровь этих несчастных воинов не будет взыскана с меня как церковного представителя? Если я действительно православный пастырь Церкви и служитель алтаря Христова, то я не только не должен участвовать на войне и своими проповедями травить одних христиан на других, но из-за любви к учению Христа я должен сейчас же с глубоким чувством проповедовать мир, проповедовать братскую взаимную любовь и во всякое время быть готовым на всякие страдания, вплоть до самой смерти, за учение Господа! Ведь учение Христа есть святой вечный мир и бездонно глубинная истинная Божественная любовь. Теперь же я не только замалчиваю о всенародном Христовом мире, не только не являюсь его сторонником, нет, наоборот, являюсь его ярым противником и всячески в своих кощунственных проповедях преследую его, преследую этим Христа! О, Боже мой, до чего я дошел, до какого безумия! О, как бы теперь ко мне отнесся Сам Христос, если бы здесь сейчас явился мне? Он, как подсказывает мне моя нагруженная грехами совесть, наверное, одно из двух сделал бы со мною: из-за своей божественной любви к моей душе стал бы передо мною на колени и открыл все Свои язвы и Свои кровоподтеки перед моими взорами и, закрыв бы Свое лицо рукою, Он со слезами начал просить и молить меня, чтобы я, как Его овца, окропленная Его кровью, вернулся бы к Нему и раз навсегда принадлежал только одному Ему; или же, наоборот, Он навеки проклял бы меня, как своего сознательного врага и мерзкого предателя. И вот перед самым страшным моментом падения на меня Его небесного проклятия Христос, наверное, сказал бы мне так: «Сын проклятия и исчадие самого ада! разве я послал тебя в мир сей затем, чтобы ты всю свою жизнь враждовал против Меня, твоего Творца? Разве я даровал тебе жизнь, чтобы ты все время своего земного существования презирал Мою волю и бросал в Меня, твоего Бога, грязью и лил на Меня, своего Спасителя, всякие нечистоты и помои? Разве ты родился в христианстве и принял святое Крещение и запечатлел себя печатью Таинства Миропомазания для того, чтобы так нагло и цинично смеяться и издеваться над самою христианскою религией? Разве ты, находясь в Моей Церкви с самого своего юного детства, питался Моею Плотью и Кровью лишь для того, чтобы впоследствии быть Моим палачом и проливать Мою Кровь и терзать Мою Плоть? Разве ты облекся в сан священства для того, чтобы, как служитель алтаря Моего и вершитель Моих Тайн, так безжалостно и бесчеловечно своею жизнью мучить Меня и всегда приговаривать Меня к смертной казни? Разве Я поставил тебя пастырем Церкви для того, чтобы ты всю жизнь продавал Меня, торговал Мною, водил Меня в качестве безличного раба на помощь государству, этому Моему вечному врагу, и гонял Моих овец на страшную военную бойню? Зачем ты Мой алтарь превратил в страшную мастерскую, где из Моих таинств ты выковываешь страшные орудия смерти для Меня? Зачем ты своим отношением к войне снова распинаешь Меня? Зачем ты как церковный представитель попираешь Мое Евангельское учение о жизни? Зачем ты больше почитаешь человеческие предания, чем Мое Святое Евангелие?» И после всего этого Он, наверное, закончил бы следующими словами: «Иди от Меня, проклятый, в огонь вечный, уготованный дьяволу и ангелам его, Я тебя не знаю». Ах, как это ни страшно и ни ужасно, а на самом деле я действительно достоин того, чтобы я был отвергнут Христом и предан Его Божественному правосудию! Ведь я — величайший грешник на земле! О, Господи, прости меня, прости все мои грехи! Царь мой Христос! Молю Тебя, прости мне все мои совершенные пред Тобою преступления! Так думал я тогда.

В это время солнышко уже закатывалось, начало вечереть. Только что я встал с пня и хотел было идти в госпиталь, как в это время подошел ко мне один богобоязненный врач. Увидя меня, он присел возле меня, а потом минут через десять мы встали и отправились по направлению к казармам, в которых находились наши госпитали. Дорогой мы все время говорили о войне.

Когда же стали подходить к казармам, врач остановился и начал с возмущением говорить следующее: «Да, отец Спиридон, на самом деле нужно только хоть на время оторваться от привычного отношения к войне, и как вдруг от одного ужаса волосы на голове станут подниматься. Я никогда не могу себе представить более ужасное, более страшное, более мерзкое, бесчеловечное и отвратительное, как война! Это такое кошмарное зло, которое совершенно не вяжется не только с христианством, но и вообще с человечеством, как с разумнейшим существом, живущим культурною жизнью. В самом деле, что может быть чудовищнее, кошмарнее и глупее того, как после мирной, долголетней, прогрессивной народной жизни, когда все время люди говорят, пишут о пользе мира, о необходимости воспитания детей в религиозном христианском духе, о просвещении, о науке, об экономическом благе человечества, о прогрессивной эволюции и даже о покровительстве животных и т. д. Потом вдруг в один злополучный день все это взрывается к облакам, опрокидывается вверх дном и люди все разом сходят с ума и все начинают кричать: крови! крови! крови! И вот действительно начинают грохотать пушки, слышится стрельба и люди с обеих сторон падают десятками тысяч, в один какой-нибудь час, точно колосья под рукою жнеца, образуя целые горы трупов на земле. Страшно! В это время одни против других люди звереют, одни у других насильно грабят имущество, насилуют матерей, жен, сестер, дочерей, сжигают города, сжигают села, бьют животных, истребляют на корню хлеба. Повсюду слезы, рыданья, крик, отчаяние, проклятие и ужас! И вот в такое страшное время, когда вся земля орошается человеческой кровью, когда она покрывается трупами солдат, в то время никому так не простительно ни со стороны Самого Бога, ни со стороны даже человеческой справедливости, как самим представителям Церкви. Они являются не только в качестве равнодушных зрителей по отношению к той или другой войне, время от времени вспыхивающей на земле, но, что ужасно, они как церковнослужители алтаря Христова, проповедники Евангельского учения в массовую народную жизнь, как учения безусловного мира, вечной любви, вдохновляют и начиная с Самого Христа и кончая своим церковным служением, все это с необыкновенной поспешностью, в качестве жертвы, с радостью приносят к ногам той же самой войны.

Я сам — сын священника, учился в духовной Московской семинарии, знаю, что такое духовенство и как оно относится к Евангелию. Но меня больше всего удивляет то, что, вообще, как католическое, так и православное духовенство сознательно нравственную сторону Евангелия ни во что не ценят, а ведь это и есть самая существенная сторона учения Христова! Если бы все представители Церкви хоть сколько-нибудь ценили нравственную сторону учения Христова, то война давным-давно исчезла бы с лица земли. Но все они, выдающие себя за самую Церковь на протяжении всей девятнадцативековой пастырской жизни, совершенно не имели ни одного церковного собора для суждения о ценности и проведении в церковную народную жизнь нравственного учения Христа, в частности Нагорной проповеди Спасителя. Были же такие церковные соборы, как об иконопоклонении, троеперстном знамении креста и т. д., но, повторяю, на протяжении девятнадцати веков Церковь Христова до сего дня не слыхала ни одного соборного церковного слова от своих представителей о самой ценности и необходимости нравственного учения Христа о жизни. Это такой величайший грех всех представителей Христовой Церкви, что они в очах небесного Бога Отца являются ничем другим, как самым острым мечом, вонзаемым безбожною рукою его церковной власти прямо в сердце Самого Сына Божия! И вот этот самый ужасный грех не только лишил пастырей Церкви живой веры в христианского Бога и не только лишил их искренней, сердечной любви к Спасителю мира Христу, но что ужасно, этот грех лишил их здравого рассудка, он ослепил и обезумил их до того, что они во время войны сами идут впереди государства, и с крестом и Евангелием, и чашею Тела и Крови Христа в своих руках, через свое кощунственное вдохновение войны кричат: долой Христа с Его вечным миром и с Его страшнейшим для государства анархизмом — Нагорной проповедью! Да здравствует война! Да здравствует убийство! Да здравствует смерть! О, Боже, как это все ужасно, прежде всего ужасно за Самого Христа, ужасно потому, что Он больше всего страдает от Своих же христиан и страдает далеко чувствительнее, чем от еврейского народа. Ужасно и за самую христианскую Церковь, которая в лице своих представителей разменяла Христа на государственную власть мира сего, Его святое Евангелие на римские языческие законы, живое святое практическое христианство — на теоретическое, книжное, языческое христианство! Нет, отец Спиридон, если бы церковное духовенство пожелало на земле мира, он бы был. Для этого только нужно побольше живой, непоколебимой веры и горячей любви ко Христу! При этих двух христианских добродетелях перед духовенством трепетали бы не только цари и владыки мира сего, но и вся вселенная подчинялась бы ему — как сынам Неба! Да еще бы! На самом деле стоит только всему духовенству бросить и отвергнуть всякую дьявольскую политику и крепко, крепко взяться за святое Евангелие, и всякой войне будет конец! Правда, на первых порах духовенство должно будет вынести всякого рода гонение, мучение и даже, быть может, многим из священнослужителей придется и умереть мученической смертью за Христа! Но что ж, без этого нельзя служить Богу! Служение Христу есть беспрерывная, самоотреченная, живая жертва; зато мученическая смерть священнослужителей за Христа, за Его Евангельское учение, была бы самою духовною жизнью Церкви Христовой и в то же время самою ужасною, позорною смертью общественного, государственного зла на земле».

Врач кончил. Я все время молчал. Его слова: «Но все эти представители христианской Церкви, выдающие себя за самую Церковь, на протяжении всей своей девятнадцативековой пастырской жизни совершенно не имели ни одного ни вселенского, ни даже поместного своего церковного собора для суждения о ценности и проведении в церковную народную жизнь нравственного учения Христа, в частности, Нагорной проповеди Спасителя», — все больше и больше возмущали мое существо. Как же это так случилось? Неужели, думал я, эта нравственная сторона учения Христа сравнительно с догматической ничего не стоит? Как же на это нужно смотреть? О Нагорной проповеди действительно ни одного слова не упоминается и в самом Символе веры. Даже в нем говорится: «верую во едину, Святую, Соборную и Апостольскую Церковь», но ни слова нет о вере в учение Христа о жизни, ни слова нет о вере в Нагорную проповедь как в безусловный, вечный закон самой христианской, церковной жизни, а также ни слова нет о Царствии Божием, ради основания которого на земле на нравственных, богосыновних принципах Евангелия и сходил Христос на землю. Если составители Символа веры сочли необходимым упомянуть в этом Символе о Церкви, то тем более они должны были бы упомянуть и о Нагорной проповеди, как о самом законе жизни самой Церкви: теперь же без Нагорной проповеди Церковь является как будто какой-то беззаконной. И если действительно присмотреться к современной церковной христианской жизни, то на самом деле вся ее жизнь — есть сплошное беззаконие. Так думал я, а самая мысль о том, что на протяжении девятнадцативековой христианской жизни не было ни одного церковного слова от ее представителей о самой ценности необходимости нравственного учения Евангелия о жизни, неотвязчиво преследовала меня, и я смертельно страдал об этом душой! Особенно мне было больно за самого себя, за свою собственную жизнь. Тут я не раз предносил своему воображению всю историю своей жизни; я вспоминал все свои преступления, содеянные мною от юности моей. Я вспоминал все свои грехи, совершенные мною за всю мою жизнь. И в этот момент я убедился в том, что основа всякого греха есть отсутствие богосыновнего, Евангельского, нравственного воспитания в людях.

В это время жизнь моя висела на волоске от страшной холеры. Под страхом ли смерти, или в силу греховного сознания, я тут снова начал чувствовать себя опять приближающимся к своему Источнику Света, Христу. В мрачные дни холерной смерти, когда мне на день приходилось сотнями отпевать холерных, я ни на минуту в это время не переставал думать о ничтожестве человеческой жизни. «Что значит человеческая жизнь, — думал я, — жизнь и смерть так близки между собой, как близнецы в утробе своей матери. Сейчас здоров, а через час становишься пищей червей, сейчас молод, силен, красив, а через минуту — груда разлагающихся зловонных костей и гнилого трупного мяса. Вот лежит доктор, сраженный холерными бациллами, а вот несколько офицеров, а с ними рядом целая куча, один за другим, — солдаты. Вчера все они были живы, занимались своими делами, говорили, рассуждали, писали письма домашним, а сейчас, точно колоды, лежат безмолвно и неподвижно». Вспоминается мне часто одна красивая молодая женщина, которую я в городском холерном бараке исповедовал. Я никогда не забуду, как она металась, тосковала, проклинала свою жизнь и изо всех сил рвалась ко Христу. Она говорила: «Господи, Господи, прости меня! Прости мне Господи, мою жизнь! Я грешница, красота меня сгубила! Ах, как она меня сгубила! Господи, помилуй меня, я грешница! Я умираю! А грехов-то, грехов-то у меня сколько! О, Господи, прости меня! Батюшка, помолись за меня!» В это время к ней принесли ее маленькую дочь; она взглянула на нее и сказала: «Дочь моя! Если ты будешь такой же грешницей как я, твоя мать, то погибни, я буду рада, да, я буду рада!» Через несколько часов после этих отчаянных душевных мук женщина лежала уже спокойно, сраженная смертью. Вспоминается мне также одна беженка, которая лежала умершею на дороге, а около нее, один другого меньше, окружали ее ее дети, горько оплакивавшие смерть матери. Жуткие и страшные картины.

При виде всех этих страшных бесчисленных жертв холеры я опять начинал размышлять о войне. Я думал, что вот эту самую пресловутую богиню — войну — почти весь мир, все поэты, все философы, все ученые, все христианские пророки с восхищением встречают, пишут, говорят ей свои самые лестные, философские и ученые панегирики, целые трактаты; все они ее восхваляют, прославляют и как какую-нибудь величайшую мировую святыню величают, а мы, представители Церкви Христовой, к ее ногам даже повергаем свою христианскую религию во главе с Самим Христом! Мы в военное время без стыда и совести выдумываем всякого рода чудесные на небе знамения, или видения вроде того, как во время Русско-Японской войны будто бы на облаках явилась Божия Матерь с младенцем и Своею пречистою рукою указала на восток, т. е. на Японию, как в недалеком будущем на побежденную страну русским оружием. Во время же сей мировой войны тоже будто какая-то рота, или целый полк русских солдат видели Божию Матерь, окруженную на небе бесчисленными Херувимами и Серафимами и т. п. Все подобные чудовищно-фантастические выдумки нашего христианского духовенства настойчиво свидетельствуют о том, что мы, пастыри Церкви, всю христианскую религию захватили в свою монополию и во имя только своего постыднейшего, антихристианского коммерциализма и лицемерной, изолгавшейся хвастливой, гордой, кастовой нашей самоправедности мы жертвуем ею интересам политическим, государственным и торжественно бьем в набат и трубим об этих военных небесных чудесах и санкционируем их как реальную, божественную действительность лишь для того, чтобы подобными измышлениями угодить сильным мира сего!