Глава 6
Общества и институты

Китайское общество в корне отличается от европейского, и оба совершенно не похожи на племенное африканское общество. Как три общества могут быть настолько различны, если их члены, при всем расхождении в одежде и цвете кожи, так похожи друг на друга формами поведения, составляющими человеческую натуру? Причина в том, что в трех этих обществах сильно разнятся институты – способы организации поведения, которые структурируют общество, снабжают его всем необходимым для выживания в окружающей среде и дают возможность конкурировать с соседними группами.

Институты китайских, европейских и африканских обществ формировались в основе своей под воздействием соответствующих исторических условий, по мере того как каждое из них сталкивалось с трудностями характерной для них среды. Исторические события, повлиявшие на некоторые институты, описываются ниже. Но прежде надо отметить, что общественные институты, несмотря на то что они наполнены обычаями и традициями, не автономны, напротив, они коренятся в базовых формах социального поведения. Эти формы, описанные в главе 3, лежат в основе существования человека как социального вида. В их число входит инстинкт кооперироваться строго со «своими», подчиняться их правилам и наказывать нарушителей. Это инстинкт справедливости и взаимности, по крайней мере по отношению к членам собственной группы. Люди обладают интуитивной моралью, которая становится источником безотчетного знания о том, насколько хороши или плохи чьи-либо действия. Люди будут биться насмерть, защищая свою группу или нападая на чужаков.

Социальные институты – смесь генетики и традиций. Каждый важный институт опирается на поведение, подверженное влиянию генетики, но то, как проявится это поведение, определяют обычаи и традиции. Человеческие инстинкты взаимности и обмена, вероятно, лежат в значительной степени в основе экономического поведения, но очевидно, что их выражение – от фермерских рынков до синтетических ценных бумаг – связано с культурой. «Врожденные умственные способности людей определяют характер межличностного обмена. Эти генетические свойства обеспечивают рамки для обмена и служат фундаментом для всей структуры человеческого взаимодействия, характеризующей общества на протяжении всей истории», – пишет Дуглас Норт, признанный авторитет и знаток общественных институтов. Он также отмечает, что точный состав смеси генетических предрасположенностей и культуры в общественных институтах еще только предстоит выяснить.

Армия, религия, торговля, право – все это социальные институты, существующие по всему миру. Войны происходят из-за глубоко укоренившегося инстинкта защищать свою семью и группу, а также хищнической мотивации: отбирать чужих женщин или имущество, если для этого достаточно сил. Инстинкт религиозного поведения, обнаруживаемый в каждом обществе, был чрезвычайно важен для сплочения групп у древних народов и продолжает играть ведущую роль в современных обществах, даже при том что другие институты присвоили многие его прежние функции. Торговля, как уже отмечалось, основывается на человеческом инстинкте взаимодействия и обмена. Право коренится в нескольких сложных общественных инстинктах, включая стремление соответствовать принятым стандартам, наказание нарушителей социальных норм и ощущение вины за собственные проступки, порождающее самонаказание и стыд.

Не зная свойств генов, участвующих в социальном поведении, невозможно в настоящее время прояснить роль традиций и генетики в формировании социальных институтов. Но хорошим примером может служить язык. Правила грамматики настолько сложны, что трудно представить, как каждый ребенок выучивает их с нуля. Очевидно, должны быть нейронные механизмы – и те, что создают правила грамматики, и те, что дают детям склонность к выучиванию языка, на котором говорят вокруг. Роль генов здесь – подготовить и запустить эту нейронную обучающую машину. Тогда как традиции и обычаи обеспечивают весь языковой контент в целом.

Примечательно, что культурный компонент языка меняется удивительно быстро: английский 700-летней давности сегодня едва можно понять. Генетические же механизмы предположительно оставались сравнительно неизменными, поскольку фундаментальный характер языка, по-видимому, сохраняется повсюду в мире.

Подобный сплав генетики и традиций, вероятно, присутствует и в религии. Тот факт, что в каждом известном нам обществе существует какая-то религия, предполагает следующее: все они унаследовали склонность к религии от предковой человеческой популяции. Альтернативное объяснение, что каждое общество независимо друг от друга изобрело и сохранило это специфическое для человечества поведение, кажется менее вероятным. Склонность к религии выглядит врожденной, а не просто исключительно традиционной, поскольку она глубоко укоренена в человеческом сознании, затрагивает эмоциональные центры и проявляется довольно спонтанно. Кроме того, есть весомая эволюционная причина, объясняющая, почему религия оказалась включена в систему нейронных связей. Основная функция религии – обеспечивать социальную сплоченность; это было особенно важно в древних сообществах. Если более сплоченные сообщества регулярно одерживали победу над менее сплоченными, что весьма вероятно в любом военном столкновении, инстинкт религиозного поведения должен был активно поддерживаться естественным отбором. Это может объяснить, почему религиозный инстинкт настолько универсален. Но специфическая форма, которую религия принимает в каждом обществе, зависит от обычаев и традиций – точно так же, как язык.

Удивительная долговечность многих социальных институтов обычно приписывается лишь традициям. Несмотря на пластичность культуры и ее быстротечные изменения под влиянием моды, некоторые ее формы могут сохраняться на протяжении поколений. Но настолько же вероятно, что множество, если не большинство важных социальных институтов представляют собой смесь традиций и генетики, как, по-видимому, язык и религия, и их стабильность обеспечивается именно генетическим компонентом. Возможно, дело именно в этом, поскольку изменение генетически обусловленного поведения требует многих поколений, а для культуры характерна непостоянность. Материальные аспекты обычаев и традиций могут быть чрезвычайно стабильны – копье существовало на протяжении тысячелетий, – но культурное содержание человеческого поведения, такое как традиционное наполнение языка, имеет свойство существенно меняться с течением веков, несмотря на очевидные преимущества постоянства в коммуникации. Религии также сильно зависят от внешнего ореола постоянства и древности, однако их культурные формы перестраиваются весьма быстро, что можно увидеть на примере смены форм протестантизма в США: пуританство уступило место конгрегационализму, за которым последовал методизм, достигший расцвета около 1850 г. и побежденный позднее баптизмом.

Имеющее генетическую основу социальное поведение, подкрепляющее институты, может, как любые другие наследственные признаки, модулироваться естественным отбором. Социальная природа человека остается практически одинаковой от одного общества к другому, но небольшие вариации в социальном поведении, вероятно, могут создавать значительные и долгосрочные различия в институтах общества. Небольшая разница в радиусе доверия, возможно, обусловливает серьезные различия между племенными и современными обществами. Генетическая основа такого поведения не установлена и потому не может быть измерена. Но расы и этнические группы, как нам известно, различаются, к примеру, структурой гена MAO-A, регулирующего агрессивность, о чем рассказано в главе 3, и на различия в этом гене, вероятно, оказал воздействие естественный отбор.

Таким образом, преемственность институтов на протяжении веков – и тысячелетий в случае Китая – может отражать устойчивость, обеспечиваемую генетическими факторами институтов. На такое влияние генетики указывает тот факт, что если бы институты были исключительно культурным феноменом, то не возникало бы сложностей при их переносе из одного общества в другое. Но американские институты не так просто пересадить в родо-племенные общества типа Ирака или Афганистана. И наоборот, институты племенных обществ не будут работать в США – к тому же многие из них стали бы незаконными, – даже если бы американцы ухитрились определить, к какому племени относятся. Афганцам, чтобы выживать в условиях, когда центральная власть чаще всего слаба, веками приходилось полагаться на племенные и клановые системы, а племенные институты требуют соответствующего поведения, такого как кровная месть и убийство родственниц, которые, считается, опозорили племя, и это поведение отличается от того, которое способствует успеху, к примеру, в скандинавских демократических странах.

Пожалуй, самый наглядный пример человеческого общества, адаптирующегося посредством изменения институтов, – это переход от кочевых охотничье-собирательских обществ к оседлым группам, который начался всего лишь 15 000 лет назад. Новые институты оседлого общества потребовали полной перестройки социального поведения людей, и это отчасти может объяснить, почему человеку современного типа понадобилось так много времени для достижения того, что могло быть безусловно желанной целью: поселиться на одном месте, а не скитаться бесконечно, владея только тем, что можешь нести с собой.

Великий переход к оседлой жизни не был событием одномоментным. Предковая популяция людей уже распространилась по всем миру, когда начался переход. На каждом континенте необходимые поведенческие изменения происходили независимо, и понадобилось много поколений, чтобы они распространились почти повсеместно. Так же как популяции в Европе и Азии приобрели светлую кожу благодаря различным генетическим механизмам, они столь же независимо развили новые формы социального поведения, которые требовались для адаптации к оседлому образу жизни. Семена различий между великими мировыми цивилизациями, возможно, были посеяны уже в самых первых поселениях.

Институты охотничье-собирательских обществ существенно отличались от институтов оседлых социумов, в которые они превратились. Группы охотников-собирателей, если судить по поведению аналогичных современных племен, состояли из 50-150 человек: когда они разрастались до бóльших размеров, начинались ссоры, приводившие к расколам, обычно по линиям родства.

В группах охотников-собирателей не было вождей или командиров. Царил строгий, постоянно поддерживаемый эгалитаризм. Любого, кто пытался главенствовать над другими, жестко осаживали и, если это не увенчивалось успехом, убивали или изгоняли. У большинства охотников-собирателей нет никакого имущества, кроме немногих личных вещей, которые можно унести на себе. Поэтому их экономики пребывают в зачаточном состоянии и не играют большой роли в выживании племени.

С генетической точки зрения охотничье-собирательские системы, вероятно, обретают устойчивость благодаря тому, что различия между людьми нивелируются эгалитаризмом. Личности с такими исключительными качествами, как высокий интеллект или искусность в охоте, не могут за счет своих талантов получить непосредственное преимущество в виде большего числа детей, поскольку правила требуют делить добычу с остальными. Следовательно, у охотничье-собирательских групп нет особой мотивации к серьезным социальным сдвигам.

Оседлость сделалась желанной целью, несмотря на все риски, из-за возросшей плотности населения. Охотники-собиратели нуждаются в больших земельных пространствах, чтобы обеспечить племя растениями и животными, употребляемыми в пищу. Со временем, даже при высокой смертности из-за постоянных войн, доступных земель стало не хватать. Не было другого выбора, кроме как научиться эффективнее использовать существующие ресурсы: например, собирать и высаживать семена диких трав, отлавливать и отправлять в загоны диких животных. Такие практики в итоге привели, столь же случайно, сколь и намеренно, к изобретению около 10 000 лет назад сельского хозяйства.

Первые поселения вызвали фундаментальные изменения в социальном поведении человека. Иерархические системы стали необходимы для организации больших групп людей в оседлых общинах. Люди осваивали непривычные навыки подчинения лидеру. Их менталитет также преобразовывался. Оседлые сообщества впервые начали накапливать излишки, которыми стало возможно обмениваться. Управление такими излишками потребовало нового умения, а необходимость их защищать повлекла за собой новые формы военной организации.

В охотничье-собирательских обществах единственным разделением труда было разделение между полами: мужчины охотились, а женщины собирали. Но в оседлых общинах возникла трудовая специализация. И за появлением специализации последовало имущественное неравенство.

В процессе этих перемен социальное и генетическое разнообразие в обществе значительно увеличилось. Человек, обладающий социальными навыками и интеллектом, имел хорошие шансы стать богаче – такая возможность никогда не предоставлялась в охотничье-собирательских обществах, где не было сколько-нибудь значимого неравенства и благосостояния. Неравенство вместо эгалитаризма может показаться не такой уж хорошей сделкой, но этот переход был необходим для новых социальных структур, которые требовались для регуляции больших оседлых общин.

Элиты, возникшие в первых оседлых обществах, получили возможность вырастить больше детей. У них появился острый интерес к передаче по наследству своих преимуществ: богатства и общественного положения. Но если у богатых становится больше детей, а численность населения остается такой же, значит, некоторые дети богачей должны понижаться в социальном статусе. Социальное поведение элит могло, таким образом, распространяться в остальном обществе генетическим путем. Способность богатых производить больше выживающих детей впервые создала мощный механизм – с ним естественный отбор мог поддерживать успешное поведение. В обществах, где выгодной была агрессия, агрессивные мужчины оставляли больше детей. Там, где преимущество приносили способности к торговле и умение договариваться, люди с такими чертами оставляли больший след в будущих поколениях.

Быстрый переход на новые формы социального поведения требовался в новых обществах по причинам как внутренним, так и внешним. В каждом обществе людям, по мере того как они адаптировались к новым институтам, например к специализации труда, становились необходимы самые разные навыки. Также обществу приходилось приспосабливаться к внешним факторам, таким как добыча ресурсов в меняющейся среде и выживание в борьбе с другими группами. Рассмотрим, как происходило радикальное изменение двух важнейших институтов – войны и религии – во время перехода к оседлости.

Война – институт, несомненно унаследованный от общего предка шимпанзе и человека, поскольку оба вида практикуют территориальную агрессию. Если судить по поведению людей в современных нам охотничье-собирательских обществах, суровые ритуалы перехода к зрелости учат молодых мужчин переносить боль, не показывая виду. Поскольку члены группы или племени охотников-собирателей обычно тесно связаны друг с другом родственными узами, родство – важный элемент групповой сплоченности. В оседлых обществах от родства как основы военной сплоченности отказались, поскольку численность населения превысила определенные границы. Вожди обратили в свою пользу тот факт, что мужчины, привыкшие к иерархии в повседневной жизни, охотно принимали и воинскую дисциплину.

Религия в оседлых обществах также полностью перестраивалась. В охотничье-собирательских группах она, как правило, сосредоточена вокруг общинных танцев. Танцы длинные и энергичные и затягиваются на всю ночь. В согласованном ритмическом движении есть нечто, провоцирующее чувство принадлежности к группе. Среди охотников-собирателей нет жрецов, все являются равными участниками празднества. Люди общаются со своими богами напрямую, обычно когда какие-либо члены группы впадают в транс, вызванный танцем или наркотическими средствами.

В оседлых обществах, напротив, появились отправители религиозных обрядов как посредники между людьми и их богами. Танцы вытеснялись или запрещались: они представляли угрозу религиозной власти, поскольку люди в них общались со своими богами напрямую и не зависели от интерпретаций жрецов. Знания о богах больше не сохранялись в песнях и устной традиции – они были собраны в религиозных доктринах, которые проповедовались и истолковывались жрецами.

Религия в ранних обществах приобрела центральную структурирующую роль, и правитель зачастую назначал себя главным жрецом. Фараон в Древнем Египте был верховным жрецом; римские императоры часто принимали титул pontifex maximus, означающий то же самое. В первых оседлых обществах, где отсутствовала формальная система правосудия с полицейским аппаратом и судом, религия и страх перед гневом богов были важнейшим средством поддержания порядка.

Люди отвечали на изменения таких институтов, как война и религия, по большей части посредством культуры. Но обе эти формы поведения, вероятно, имеют инстинктивную или генетическую основу, которая может корректироваться на протяжении поколений, как и любое другое поведение. В племенном обществе, таком как у индейцев яномамо из Венесуэлы и Бразилии, агрессивные мужчины ценятся как защитники в непрекращающейся войне между деревнями, и, по данным антрополога Наполеона Шаньона, те, кто убивали в бою – унокаи, оставляют в среднем на 2,5 ребенка больше, чем неубивавшие мужчины. Однако в обществах других типов высокоагрессивные люди вряд ли станут успешными и в целом будут иметь меньше детей, следовательно, генетическая предрасположенность к агрессии со сменой поколений ослабнет – по-видимому, это одна из причин того, что современные общества меньше склонны к насилию, чем средневековые.

Социальное поведение человека, от агрессии до эмпатии, формирует институты каждого общества, однако все частные проявления исходят из культуры. Поскольку эти институты должны меняться по мере изменения экологической и военной обстановки, все аспекты социального поведения человека испытывают постоянное давление естественного отбора. Великий переход от охоты и собирательства к оседлой жизни подверг социальную природу человека влиянию одного набора факторов. Затем начался следующий процесс преобразования, столь же масштабный: превращение новоиспеченных сельских жителей в подданных империй.

Социальные антропологи обычно стараются не указывать на эволюцию человеческих обществ, чтобы не подразумевалось, будто те, которые добились большего развития, стали более прогрессивными, а значит, превосходят прочие. Но в действительности все выглядит так, словно происходила масштабная эволюция социального поведения в процессе формирования цивилизаций, таких как Древний Египет, Месопотамия и Китай. Все, по-видимому, проходили в своем развитии одни и те же этапы или по крайней мере, двигались параллельными путями, сталкиваясь с одинаковыми трудностями.

Движущей силой во всех этих случаях была демография. После появления оседлых поселений численность людей начала расти. Первые поселенцы жили деревнями, насчитывавшими около 150 человек. Далее деревни, очевидно, переходили к кооперации – и для крупных земледельческих проектов, и для защиты. Тогда надо было организовывать большее число людей, живущих в таких местных группах, и эта необходимость привела к иерархическим обществам под предводительством вождя. Война влияла избирательно, при этом более сплоченные общества уничтожали или поглощали те, что были менее организованными. Произошла разительная перемена в социальной природе человека, вызвавшая масштабные изменения в человеческих сообществах, в частности увеличив их максимальную численность. Охотничье-собирательские группы имеют тенденцию распадаться надвое, когда в них становится больше 150 человек; ко времени первых городских цивилизаций, которые начали возникать около 5000 лет назад, люди жили в городах с населением в 10 000-100 000 человек.

Первые вожди гарантировали себе политическую власть, являясь также религиозными лидерами. Они управляли своими людьми, как семьей, а их родственники образовывали наследственную элиту. Но положение группы кланов под руководством вождей было нестабильным, особенно если они занимали территорию, где сельскохозяйственные ресурсы ограничивались горами или пустынями. Из-за таких географических границ вождества сталкивались друг с другом, если какое-то из них пыталось расширить свои земли. В такой ситуации война становилась практически неизбежной.

В каждом регионе мира шла война между вождествами, что приводило к возникновению первых архаических государств. «Исторические или археологические данные об активных военных действиях были обнаружены для ранних стадий формирования государства в Месопотамии, Египте, Индии, Китае, Японии, Греции, Риме, Северной Европе, Перу, Колумбии, если ограничиться только наиболее выдающимися примерами», – пишет антрополог Роберт Карнейро.

Племена и кланы под руководством вождей в основном сражались друг с другом за территории, убивая или изгоняя тех, чьи земли отбирали. Но на определенной стадии, когда плотность населения становилась достаточной высокой, а производительность увеличилась настолько, чтобы обеспечивать правящий класс, наиболее крупные вождества превращались в государства. Государства сражались уже не только за земли, но и за население: вместо того чтобы сгонять людей с завоеванных территорий, империя делала их своими подданными, частью государственных человеческих ресурсов.

Разрастаясь и усложняясь до такой степени, что одна семья правителя уже не справлялась с руководством, государства создавали собственный штат чиновников. Война между соперничающими вождествами в регионе могла быть весьма кровопролитной. Но, как только правитель объединял регион под своей властью, там становилось больше стабильности и порядка.

Обычно в мировой истории государства возникали в регионах с большой плотностью населения, особенно вдоль берегов крупных рек, где было проще заниматься поливным земледелием. Древнеегипетское царство появилось около 3100 г. до н.э., когда Нармер, правитель вождества в южном течении Нила, разгромил северное вождество и создал объединенную систему.

Шумерская цивилизация возникла примерно в то же время на берегах реки Евфрат в регионе, который сейчас относится к Ираку. В Индии хараппская цивилизация зародилась в долине реки Инд. Китайское государство складывалось путем объединения поселений, расположенных в долинах реки Хуанхэ и Янцзы.

Все эти «государства первого поколения» начали возникать около 5000 лет назад в Старом Свете. В Новом же процесс затянулся, поскольку высокая плотность населения, необходимая для появления государств, не достигалась еще долго после того, как 15 000 лет назад первые поселенцы пришли из Сибири на Аляску через Берингию – ныне затонувший массив суши, связывавший эти два континента. В Мезоамерике расцвет ольмекского государства пришелся на 1500-х гг. до н.э. В Южной Америке государство Моче возникло около 100 г. н.э., а империя инков, самое развитое государство Южной Америки, появилась не ранее 1200 г. н.э.

Тесная историческая связь между образованием государств и численностью населения становится очевидной, если посмотреть на наименее обитаемые регионы мира. Нет государств в Арктике, где в малонаселенных областях проживают эскимосы. В Полинезии существуют только вождества, вероятно потому, что большинство островов способны прокормить лишь небольшие популяции. Главное исключение здесь – Гавайи, но король Камеамеа объединил их только в 1811 г.

Основным регионом, где население росло медленно, была Африка к югу от Сахары. На континенте недостаточно судоходных рек, а из-за инфекций и эпидемий многие регионы становились непригодными для обитания. Некоторые из африканских вождеств выросли до больших королевств, таких как империя Ашанти в Гане, Эфиопская империя и королевство народа шона в Зимбабве, пока не появились европейцы и не помешали их дальнейшему развитию. В 1879 г. в битве при Изандлване армия зулусов, вооруженная копьями и щитами из бычьей кожи, разгромила британский отряд, экипированный современным оружием. Но на большинстве территорий Африки отсутствие плотного заселения и масштабных войн – двух основных компонентов для формирования современных государств – не дали подобным структурам развиться в нечто большее. Африка к югу от Сахары оставалась в значительной степени племенной на протяжении всей истории, как и Австралия, Полинезия и приполярные регионы.

Таким образом, эволюция социального поведения человека шла различными и по большей части или абсолютно независимыми путями на каждом континенте. Государства возникли на Ближнем Востоке, в Индии и Китае около 5000 лет назад, а в Центральной и Южной Америке – примерно 1000 лет назад. Из-за недостатка плодородных почв, благоприятного климата, судоходных рек и достаточной плотности населения Африка оставалась континентом вождеств и зарождающихся империй. В Австралии люди достигли уровня племенной организации, но без развития сельского хозяйства; их технологии сохранились в состоянии каменного века практически до наших дней.

Хотя историки обычно сосредоточиваются на государствах и на том, как в них захватывается власть, но в долгосрочной перспективе именно общественные институты оказываются более важными факторами для судьбы государства. Основанные на глубоко укорененном социальном поведении, институты могут сохранять устойчивость на протяжении многих поколений даже при самых катастрофических событиях. Русские остались русскими после Сталина, китайцы под властью Мао Цзэдуна – китайцами; даже Гитлер был, по большому счету, аберрацией в истории Германии.

В истории мало связности и согласованности, если анализировать ее с точки зрения отдельных личностей или даже наций. Но, когда рассматриваешь историю с точки зрения институтов, создаваемых разными цивилизациями и расами, проявляется контур логического развития. Хотя элемент случайности по-прежнему значителен, но основная общая тема истории человечества такова: каждая раса создала институты, необходимые для гарантированного выживания в ее специфических условиях. Следовательно, это самая важная черта человеческих рас – не то, что их представители различаются внешне и физически, но то, что их институты разнятся из-за небольших отличий в социальном поведении.

Анализ ключевых моментов в истории человечества с точки зрения социальных институтов был не так давно проведен политологом Фрэнсисом Фукуямой. Его научный труд, описывающий, как каждая из крупнейших цивилизаций адаптировала свои институты к местной географии и историческим обстоятельствам, – это, по сути, сценарий социальной адаптации человека и тех путей, которые избирает каждая цивилизация для своего развития.

Исходное положение Фукуямы, так же как Дугласа Норта, процитированного выше, заключается в том, что институты коренятся в социальной природе человека. «Возвращение человеческой природы в современную биологию… чрезвычайно важно в качестве основания любой теории политического развития, потому что дает нам базовые строительные блоки, по которым мы можем судить о дальнейшей эволюции человеческих институтов», – пишет он.

Социальная природа человека опирается на стремление оказывать предпочтение семье и близким родственникам, и это корень трайбализма. Племенные общества были первой формой человеческой политической организации, так как охотничье-собирательские группы, в которых человек провел бóльшую часть своего существования, вероятно, объединялись в племена с самых древних времен. Племя состояло из групп, которые обменивались женщинами для брачных союзов. Племенная организация очень гибка, группы могут разрастаться до большого размера, позволяющего вести масштабные завоевания. Монголы, чья империя простиралась от Тихого океана до границ Европы, были организованы в племена. Слабое место племенной системы – передача власти: когда сильный лидер умирает, вожди входящих в племя родов обычно начинают сражаться друг с другом, чтобы стать его преемником, и вся коалиция может разбиться на более мелкие враждующие группировки – такова была и судьба Монгольской империи.

Племена складываются на основе родов, которые прослеживаются по мужской линии. Внутри племени два таких рода могут бороться друг с другом или объединяться, чтобы противостоять третьему. Поскольку все они происходят от патриарха-основателя, любые два из них могут найти общего предка, чтобы подтвердить свое родство и близость как союзников. Антропологи называют племена сегментарными обществами, поскольку разные родственные линии, или сегменты, способны собираться вместе для конкретных социальных целей.

По мнению Фукуямы, племенная система так сильна, что в большинстве современных государств она никогда не исчезает полностью. Скорее, поверх нее накладываются государственные структуры, которые находятся в постоянном противоречии с родо-племенными традициями. В Китае чиновники пользуются своим положением для продвижения интересов своих родственников, независимо от интересов государства. Эта проблема была всегда актуальна для страны, как в прошлом, так и в настоящем. Даже в Европе и США, где семейные отношения менее сложны и племен давно нет, непотизм (или кумовство) до сих пор не изжит.

Трайбализм – исходное состояние ранних человеческих обществ, так же как автократия по умолчанию характерна для современных. Племенные общества существовали, вероятно, с самого зарождения человеческого вида и многие продолжают существовать сейчас. Народы Испании, Франции, Германии и Англии вели племенной образ жизни до и после завоевания их Римским государством. В Китае племенные вождества начали исчезать не раньше IV в. до н.э.; в большей части Африки и Ближнего Востока племенное устройство остается мощной силой и поныне.

Как же при столь повсеместной распространенности трайбализма вообще возникли современные государства? Подход Фукуямы к этому вопросу состоит в том, чтобы рассматривать различия между современными государствами и понимать, какие их качества наиболее важны. Исследуя современные государства, возникшие в Китае, Европе, Индии и мусульманском мире, он обнаруживает, что всем им пришлось выдержать столкновение с одной и той же проблемой – подавлением трайбализма, с тем чтобы государственная власть смогла занять главенствующее положение. Но при этом каждое государство добилось этой цели своим, отличным от других путем.

Китай пришел к состоянию современного государства на тысячу лет раньше Европы. Столь раннее достижение этой цели, возможно, во многом связано с особенностями равнины между реками Янцзы и Хуанхэ. Эта территория удачно расположена и с точки зрения сельского хозяйства, стимулирующего рост населения, и с точки зрения ведения войн – а это две основные движущие силы образования государства. Непрекращающийся процесс консолидации вынуждал племенные системы сливаться в государства.

В 2000 г. до н.э. в долине Хуанхэ существовало большое количество политических образований, обычно говорят о 10 000. Ко времени династии Шан, к 1500 г. до н.э., это число сократилось до 3000 племенных вождеств. Династия Восточное Чжоу началась в 771 г. до н.э. с 1800 вождеств и закончилась с 14, уже более близких к государствам. В последующий период Сражающихся царств, продолжавшийся примерно с 475 по 221 г. до н.э., семь оставшихся царств превратились в одно.

Китай стал объединенным государством в 221 г. до н.э., когда в эпоху Сражающихся царств княжеству Цинь удалось разгромить шесть своих соперников. Это стало кульминацией примерно 1800-летней непрекращающейся борьбы, в процессе которой военные нужды определили характерные черты китайского государства.

Племенная система продолжала существовать, пока долина Хуанхэ оставалась относительно малонаселенной. Более слабое племя просто могло уйти куда-нибудь еще. По мере роста плотности населения приходилось выбирать, сражаться или быть уничтоженными.

Давление на племена увеличивалось за счет методов ведения войны. Поскольку вождество основывалось на мужских родовых линиях, в сражениях участвовали главным образом аристократы на колесницах, и для каждой колесницы требовалось 70 человек сопровождения и обслуживания. При непрерывных войнах число боеспособных знатных мужчин в конце концов сократилось до минимума. В отчаянии некоторые вождества в период Чжоу создали другой способ ведения войны, при котором крестьяне сгонялись в пешие армии.

Эта трансформация не была простой, если учесть, что она не пришлась по душе ни аристократии, ни крестьянству. Более того, для нее понадобился ряд сложных и хитроумных институциональных перестроек. Содержание более крупных армий требовало бóльших налогов. Для взыскания налогов с населения стал необходимым класс чиновников, преданных государству, а не отдельному племени.

Подобные изменения начались в нескольких государствах, но именно в Цинь, самом западном из сражающихся царств, реформы продвинулись дальше всего. «Фундамент первого поистине современного государства был заложен в западном княжестве Цинь при правителе Сяо-гуне и его министре Шан Яне», – пишет Фукуяма.

Лидеры Цинь построили современное государство, поскольку открыто признали аристократические роды племенной системы препятствием для государственной мощи. Шан Ян упразднил наследственные посты, занимаемые аристократами, и заменил их системой из 20 рангов, основанной на военных заслугах. Эта перемена означала, что теперь все чиновники оказывались обязаны своим положением государству и должны были сохранять верность ему, а не своему племени или роду.

Чиновники не только назначались по заслугам, но и вознаграждались за новые. Важные блага, такие как земля, слуги, наложницы и одежда, жаловали тем, кто хорошо служил государству.

Следующим смелым ходом, предпринятым Шан Яном в области социальных преобразований, было разрешение крестьянам владеть землей напрямую, а не обрабатывать поля, принадлежащие знати. Крестьяне теперь были подотчетны непосредственно государству и платили налоги ему, а не аристократии.

Однако полезной для крестьян сельскохозяйственной реформы проведено не было. Раньше они работали под надзором знати; Шан Ян ввел разбиение на группы по пять или десять дворов, которые должны были присматривать друг за другом и доносить государству о нарушениях. Недонесение каралось смертью.

«Когда народ слаб, – государство сильное; когда государство сильнее народа, сильна армия», – утверждается в трактате, приписываемом Шан Яну. Это и было смыслом всего предприятия. Подконтрольные крестьяне платили налоги, чиновники управляли делами государства и поднимали налоги, чтобы финансировать многочисленную крестьянскую армию.

Западное княжество Цинь, которое долго считалось отсталым, теперь обрело политическое устройство, необходимое для содержания крупного войска. С такими силами правитель Цинь смог в 221 г. до н.э. одолеть шестерых соперников и объединить Китай. Объединение положило конец смертоубийственному состязанию – 254-летней эпохе Сражающихся царств, на протяжении которой между соперниками произошло 468 войн.

Китайцы изобрели современное государство более чем на 1000 лет раньше, чем европейцы. Финальным штрихом стала система государственных экзаменов, учрежденная в 124 г. до н.э. при императоре У-ди. Помимо армии, систем сбора налогов, переписи населения и суровых мер наказания у Китая появился еще один институт, который социолог Макс Вебер считал отличительной чертой современного государства: обезличенная бюрократия, отбираемая по заслугам.

Китайское государство возникло потому, что племенная организация не справлялась с требованиями войны. Если взять Китай в качестве шаблона, можно сравнить с ним другие цивилизации, создававшие современные государства. В Европе, к примеру, после распада Римской империи был период, аналогичный временам династии Восточного Чжоу, когда племена превращались в государства, и символически представленный процессом, в ходе которого король франков стал монархом Франции. В этот период число европейских политических единиц сократилось с 500 до 25. Но потом Европа отошла от китайского паттерна, поскольку за этим слиянием окончательного объединения не случилось, как в эпоху Сражающихся царств, когда одно государство осталось победителем.

Почему не нашлось государства – аналога Цинь, которое завоевало бы всю Европу? Одна причина, возможно, заключается в том, что в Европе государственное строительство началось на тысячу лет позже, и к этому времени феодализм успел закрепиться прочнее, чем в Китае. Местных вождей нельзя было лишить собственности, как это делал Шан Ян. Королям приходилось договариваться с ними. Вследствие этого ни одно европейское государство не стало достаточно сильным, чтобы доминировать над остальными какое-то продолжительное время: после римлян все попытки построить империю в Европе оказывались лишь частично успешными и недолговечными.

Еще одна причина в том, что географические и культурные барьеры в Европе были более значительными, чем в долине Хуанхэ. Европа разделена горными хребтами и реками, и на таких естественно разграниченных территориях возникали различия в религии и языке. Эти препятствия мешали строительству единого европейского государства.

Китай сумел развить институты автократического общества настолько эффективно, что на протяжении большей части своей истории он сохранял единство, лишь иногда прерывавшееся короткими разрушительными периодами раздробленности. Несмотря на автократическое устройство, Китай несколько раз завоевывали различные племена кочевников, таких как монголы или маньчжуры, рыскавшие по степям за северными китайскими границами. Однако эти завоеватели обнаруживали, что для управления Китаем им необходимо отказаться от своих родо-племенных обычаев и принять китайские институты.

Поразительную противоположность китайской модели развития продемонстрировала Индия. К VI в. до н.э. в Индии, как и в Китае, появились первые государства. Но если в Китае за этим последовали 500 лет непрекращающихся войн, в Индии такого не происходило, возможно из-за более низкой плотности населения. Главной формирующей силой индийского общества стала не война, а религия. Брахманизм разделил общество на четыре класса: жрецов, воинов, торговцев и всех остальных. Эти четыре класса дробились на сотни эндогамных каст по роду занятий. Такая система, наложенная поверх племенного деления, оказалась настолько прочной, что никакое правительство не смогло ее одолеть. Таким образом, Индия создала сильное общество и слабое государство, то есть ситуацию, полностью обратную китайской, где и раньше, и сейчас люди редко бросали вызов институтам, поднадзорным государству.

Фактически государство оказалось настолько слабым, что редко достигало объединения. Империя Маурьев правила всей Индией, кроме южной части полуострова, на протяжении века, начиная с 321 г. до н.э., но, в отличие от Цинь в Китае, не стремилась распространить свои институты на всю территорию. После ее распада интерес к объединению Индийского субконтинента проявляли только иностранные захватчики, такие как Великие Моголы и британцы.

В индийских политических институтах нет фундамента для тиранического государства, в то время как в Китае со времен Цинь государство всегда присваивало право указывать жителям, что делать. Однако Китай, при всем его рано сложившемся современном характере, так никогда и не разработал принципа главенства закона – концепции, что правитель должен следовать некоему независимому своду правил. В Индии, пишет Фукуяма, закон «вырос не из политической власти, как в Китае, – он вырос из источника, независимого от политического лидера и высшего по отношению к нему».

Индия не создала формальных механизмов, придуманных европейскими государствами для удержания правителя в узде закона. Но с самых ранних времен религиозный закон был центральным институтом, очерчивающим пределы власти государства. Созданные в Индии и Китае институты играли важнейшую роль в формировании столь различной истории этих стран вплоть до настоящего времени. Китайское государство никогда, от Великой стены до плотины «Три ущелья», не колебалось, заставляя выполнять дорогостоящие хозяйственные работы своих граждан, у которых не было никакой возможности возражать или сопротивляться. В Индии же, наоборот, правительство не может предложить построить новый аэропорт или заводской комплекс, не вызвав громких народных протестов.

В Китае трайбализм был подавлен прямыми действиями государства, в Индии – религией. Самый изобретательный способ подорвать племенное устройство был придуман в исламском мире династией Аббасидов и до совершенства отточен османами. Это был институт воинского рабства, при котором и военная, и бюрократическая элита империи состояла из рабов. Пожалуй, этому может позавидовать любой руководитель, пытавшийся продавить свои цели через косную бюрократию: султан мог приказать казнить любого раба-чиновника, от самого низшего ранга до великого визиря. Рабам, по крайней мере большинству, запрещалось иметь семьи или если дозволялось жениться, то их сыновьям нельзя было становиться военными или наследовать пост отца.

Сильный человеческий инстинкт действовать на благо своей семьи или родственников был таким образом задавлен. Элита рабов-чиновников представляла собой имперскую аристократию лишь на протяжении одного поколения, а их дети вынуждены были становиться обычными подданными. Что касается проблемы, где брать рабов (ислам запрещает обращать мусульман в рабство), османы справлялись с ней при помощи девширме – системы, когда искатели юных талантов наведывались в христианские провинции, главным образом в Сербию, и требовали у местных священников предоставлять списки всех мальчиков, окрещенных в их районе. Самых многообещающих увозили от родителей, которых им уже никогда не доводилось видеть. Потом их обращали в ислам и обучали так, чтобы они становились высшими чиновниками или вступали в ряды янычар – элитного воинского подразделения.

Каким бы диким и бесчеловечным ни казался институт воинского рабства, он показывает, насколько далеко может зайти государство в стремлении пресечь трайбализм и создать надежную касту администраторов, готовых исполнять приказы правителя. Этот институт был изобретен Аббасидами – мусульманской династией, которая владычествовала на Ближнем Востоке с 750 до 1258 г. н.э., поскольку они обнаружили, что невозможно править обширной империей при арабской племенной организации. В дальнейшем эту систему развили султаны Египта из династии Айюбидов, которые создавали войско мамлюков из рабов, захваченных у тюркских племен и народов Кавказа. В армиях рабов, при отсутствии аристократии или системы родственных связей, людей можно было продвигать исключительно за заслуги. Это качество, а также абсолютная преданность командования своему султану стали ключом к успеху армий мамлюков и янычар.

Египетские мамлюки спасли исламский мир от разгрома вторгшейся монгольской армией в 1260 г. в битве при Айн-Джалуте. Но командующий мамлюкской армией Бейбарс затем сверг своего господина и стал султаном Египта. Мамлюки продолжали оставаться неодолимой военной силой несколько десятилетий, отбив еще три монгольских нашествия. Но потом богатые мамлюки нашли способ обойти запрет на передачу имущества своим потомкам, и система постепенно вновь стала трайбалистской. «Принцип аристократии в одном поколении противоречил базовому императиву человеческой биологии, как и китайская обезличенная система экзаменов, – замечает Фукуяма. – Каждый мамлюк стремился защитить социальное положение своей семьи и потомков».

Институт мамлюкского воинства начал разрушаться. Одержимые борьбой между фракциями и ограниченные собственным презрением к новому огнестрельному оружию, преобладавшему теперь на полях сражений, мамлюки были побеждены турками-османами в 1517 г.

Институт воинского рабства сослужил османам хорошую службу и на какое-то время создал возможность постоянных завоеваний, от которых зависела государственная экономика. Но когда османская экспансия прекратилась, султаны сначала позволили янычарам жениться и иметь детей, а потом разрешили их сыновьям поступать на военную службу. Это сделало систему девширме ненужной. Также утратились основная цель и смысл такой системы: предотвратить появление наследственной элиты. Институт начал разрушаться, и медленный распад османского государства продолжался вместе с ним.

Четвертая из основных цивилизаций на Евразийском континенте, европейская, развила сложный комплекс социальных институтов, разобраться в котором будет легче, если сравнить его с более простыми случаями Китая, Индии и исламского мира. Отличительная черта европейских государств состоит в том, что, уйдя от трайбализма, они создали институт, которого не изобрела ни одна из трех остальных цивилизаций, – институт, посредством которого общество могло контролировать сильного лидера.

В Европе возникла концепция главенства закона – взаимное согласие общества и элиты, что правитель не полновластный господин, но таковым является закон. Во-вторых, Европа, и в особенности Англия, разработали средства, чтобы сделать короля ответственным перед законом. Такая структура фактически позволяла правителю быть сильным, но подчиняться институциональным ограничениям.

Китайское государство со времен Цинь было действенной бюрократизированной автократией. Однако до сего дня Китай так и не развил у себя принцип власти закона. Его императоры – а теперь китайское Политбюро – создают законы, но сами им не подотчетны и не обязаны следовать. Китай всегда может заставить свой народ построить Великую стену или что-то подобное. Но его огромный изъян в плане сильного государства заключается в том, что он не защищен от прихода к власти плохого императора, каким был, в частности, Мао Цзэдун.

Центральную роль в развитии европейских институтов играла религия. Как утверждает Фукуяма, религия стала ключевым моментом сначала в преодолении племенного строя, а затем в установлении главенства закона. Сущностью племенного наследования был переход собственности по мужской линии. Но произвести наследника мужского пола в Средневековье, когда продолжительность жизни была коротка, а детская смертность, напротив, крайне высокой, было делом совершенно ненадежным. Поэтому у племен имелись разнообразные стратегии, позволявшие удерживать богатство в роду. В их число входили браки двоюродных родственников, развод при условии, если жена не рожала наследника, усыновление и левират (женитьба на вдове умершего брата). Кроме того, женщинам не дозволялось владеть собственностью.

Церковь боролась со всеми этими стратегиями наследования, но не из-за каких-либо пунктов существовавшей христианской доктрины, а потому, что у нее имелась идея получше: чтобы люди оставляли свое имущество церкви, а не своим наследникам. К концу VII в. церкви принадлежала треть плодородных земель Франции. Племена Европы – франки, англосаксы, славяне, скандинавы или венгры – обнаружили, что обращение в христианство очень быстро разлучило их с собственностью, лишило влияния и заложило основы феодализма.

В средневековой Европе в условиях политической раздробленности церковь превратилась в богатый и могущественный институт, но у нее начали возникать собственные проблемы в духе трайбализма или непотизма. Священники стали чрезвычайно заинтересованы в передаче собственности и приходов своим детям. Папа Римский Григорий VII заставил священников принять целибат, чтобы их верность принадлежала церкви, а не родственникам.

Григорий также стал центром исторической борьбы между папским престолом и императором Священной Римской империи за инвеституру – особое право назначать епископов, которое оспаривалось одной и другой стороной. Григорий отлучил Генриха IV от церкви, а тот, в свою очередь, попытался низложить Григория. Но церковь победила и вынудила Генриха прийти в 1077 г. в резиденцию папы в Каноссе и ждать босым на снегу три дня, чтобы получить от Григория VII отпущение грехов.

Церковь использовала свою власть для поддержки идеи закона – сначала Кодекса Юстиниана, византийской кодификации римского права, вновь открытого около 1070 г. н.э., а потом канонического права – созданного Грацианом обобщенного свода церковных законов за все века. Поскольку закон обладал авторитетом церкви, наделенной высшей властью, в Европе возникла совершенно новая идея, что правитель не может владычествовать, не считаясь с законом, и в действительности обязан своим положением собственной роли в поддержании закона.

Феодальная Европа представляла собой сборище мелких баронов, сидящих по своим практически неприступным замкам. Короли рассматривались как первые среди равных, и, чтобы осуществлять собственную власть, им приходилось договариваться с остальными равными. Их обязали принимать во внимание, что властелин – это закон, а не король. Они не могли облагать крестьян налогами или забирать в армию, поскольку это право принадлежало феодалам. Они не могли также захватывать земли из-за права собственности, которое поддерживалось феодальной системой.

Национальные государства в Европе возникали как часть борьбы между королем, элитами и другими источниками власти. Короли редко бывали абсолютными властителями. Дальше всего ограничение их власти зашло в Англии, где парламент собрал собственную армию, казнил Карла I и заставил Иакова II отречься от престола. Таким образом английское государство построило систему, которой позже последовали другие европейские страны, где правитель оказался ограничен законом, а представительный орган власти принуждал его перед законом отвечать.

«Как только эта система сложилась, – пишет Фукуяма, – она породила государство столь могущественное, правомочное и благоприятное для экономического роста, что стала моделью, перенимаемой по всему миру».

В Китае, Индии, исламском мире и Европе за последние 2000 лет возникли четыре очень разных типа политического устройства и институтов. Они обеспечили четыре очень разные социальные среды, к которым их жителям приходилось адаптироваться. В результате такого эволюционного процесса эти четыре цивилизации заметно различаются и сейчас.

Их социальные институты обладают значительной инерцией, то есть очень медленно меняются со временем. Институты, существующие на протяжении многих поколений, весьма вероятно, коренятся в генетически обусловленном социальном поведении, которое и позволяет им сохранять устойчивость. Для восточноазиатских обществ характерен уклад, который обычно реализуется в эффективной автократии. К примеру, Сингапур, получивший в наследство английские политические институты, тем не менее стал более свободной версией автократического китайского государства, хотя и сохранил внешние формы европейского.

Похожая преемственность социального поведения наглядно проявляется в Африке, которая и до и после колониального правления состояла в основном из обществ с родо-племенным устройством. Европейские власти подготовили свои колонии к независимости, наложив поверх этого строя собственные политические институты. Но такие институты в течение многих веков развивались и приспосабливались к европейской среде. Учитывая долгий исторический процесс, в ходе которого европейцы избавлялись от трайбализма, едва ли удивительно, что африканские государства не перестали быть племенными в одночасье. Они вернулись к тому типу социальной системы, к которой африканцы адаптировались в течение предыдущих веков.

В племенных системах люди вполне разумно обращаются за поддержкой к своим родственникам и племенным группам, а не к центральным властям, чьей обычной функцией является требовать с населения налоги или забирать на военную службу, мало что давая взамен. Невозможно просто перенести в племенные общества, такие как в Ираке или Афганистане, европейские и американские институты, поскольку их цель – действовать в интересах общества, а не наделять властью государственного чиновника и его племя.

Разнообразные вариации человеческого социального поведения и воплощающих его институтов имеют глубокие и далеко идущие последствия. Фактически это воплощение важнейших различий между обществами и их экономическими уровнями. Специалисты по экономическому развитию уже давно поняли, что страны остаются бедными не только из-за недостатка капитала или ресурсов. В Африку за последние полвека были влиты миллиарды долларов помощи, но это мало повлияло на условия жизни. Страны типа Ирака богаты нефтью, но их граждане бедны. А страны, не имеющие особенных ресурсов, вроде Сингапура, богаты.

Богатыми или бедными общества делает в значительной степени их человеческий капитал, в том числе особенности людей, уровень образования и профессиональной подготовки, сплоченность обществ, а также институты, посредством которых они организуются. Как отмечает Фукуяма, «бедные страны бедны не потому, что им недостает ресурсов, а потому, что им недостает эффективных политических институтов».

К тому же выводу приходят в недавно вышедшей книге «Почему одни страны богатые, а другие бедные» (Why Nations Fail: The Origins of Power, Prosperity, and Poverty) экономист Дарон Аджемоглу и политолог Джеймс Робинсон. «Самая распространенная причина, по которой те или иные государства сегодня оказываются несостоятельными, – это наличие экстрактивных институтов», – пишут они, имея в виду институты, которые позволяют коррумпированной элите исключить все остальное население из участия в экономике. И наоборот, говорят они: «Богатые страны богаты в конечном счете потому, что им удавалось развивать у себя инклюзивные институты в течение примерно последних трех столетий».

Теория Аджемоглу и Робинсона глубже рассматривается в следующей главе. Здесь важно, что эти авторы и Фукуяма независимо пришли к заключению, что институты являются центральной точкой и успеха, и краха человеческих обществ.

Институты – это не законы и процедуры или абстрактные наборы правил, хотя и могут включать их в себя. Институты – это возникшие под воздействием культуры формы взаимоотношений, опирающиеся на базовые для человека виды поведения. Армия опирается на готовность людей убивать для защиты или нападения. Рынки обусловлены врожденным стремлением человека обмениваться товарами и доверять торговым партнерам. Судебные системы поддерживаются идеями о справедливости и наказании нарушителей. Церкви основываются на склонности к религиозному поведению.

Неудивительно, что успех общества зависит от характера его институтов. Менее очевидно, почему институты так различаются в разных обществах. Эти различия проявились наиболее наглядно в структурных сдвигах человеческих обществ, кульминацией которых стала Промышленная революция.

Эволюция человеческих обществ происходила в два основных этапа, и оба были подкреплены изменениями в социальном поведении людей. Первым стал переход от охотничье-собирательской жизни к оседлым поселениям. Оседлые общества развили сельское хозяйство, но потом сотни поколений стагнировали в так называемой мальтузианской ловушке: за каждым подъемом производительности следовал рост населения, которое проедало излишек и вновь оказывалось на грани нищеты. Из этой ловушки невозможно было выйти, пока социальная природа человека не подверглась еще одной важнейшей трансформации. Далее приводятся аргументы в пользу идеи, что в основе выхода из мальтузианской ловушки и перехода от аграрного общества к современному лежат глубокие генетические изменения в социальном поведении.