Александра Великого всегда сопровождала свита книжников и эрудитов, готовых ответить на любой его вопрос. Тем не менее он имел весьма туманное представление о том, что ждет его в Индии; создается такое впечатление, что он считал Инд продолжением Нила, по ту сторону которого простирается все та же Эфиопия. Греки издавна прекрасно знали о северо-западной части Индии, где находился престол персидской сатрапии Гандхара. Но дальше все пребывало во мраке неизвестности. Что же касается политической географии, неясность все еще сохраняется; отношения между государствами и, с политической точки зрения, природу государств долины Ганга во время вторжения Александра все еще трудно постигнуть. Царство Магадха, раскинувшееся в низовье Ганга и осуществлявшее своего рода господство над остальной частью его долины, считалось главным политическим образованием на полуострове Индостан на протяжении двух столетий или даже больше. Но о его политических атрибутах или истории известно мало. В индийских источниках о прибытии Александра Македонского в Индию ничего не сказано. Притом что этот великий завоеватель дальше Пенджаба никогда не проникал, мы можем узнать из греческих летописей его дней разве что о покорении мелких царств на северо-западе индийской державы. Сведения о посещении им центральных ее областей отсутствуют.

При Селевкидах на Западе появляется более достоверная информация о том, что лежало восточнее Пенджаба. Время обретения этих знаний приблизительно совпадает с возвышением новой индийской державы под названием империя Маурьев, и с этого момента фактически начинается ведение исторического досье на Индию. Одним из наших поставщиков сведений считается греческий путешественник Мегасфен, направленный послом в Индию по указанию царя Селевкидов около 300 года до н. э. Отрывки из его сочинений, посвященных увиденному, хранились достаточно долго, так что писатели более позднего времени использовали пространные цитаты из них. Так как ему удалось во время путешествий добраться до Бенгалии и Ориссы, а к тому же он пользовался большим уважением и как дипломат, и как ученый, ему посчастливилось познакомиться и побеседовать с многочисленными индийцами. Некоторые более поздние писатели нашли его доверчивым и ненадежным автором очерков; они обратили внимание на его рассказы о мужчинах, способных обходиться одними только запахами, отказываясь от еды и воды, о гигантах или людях с такими огромными ступнями, что они использовали их для защиты от палящего солнца, о пигмеях и безротых людях.

Подобные сказки воспринимались как полный вздор. Но совсем необязательно считать их лишенными каких-либо оснований. Они вполне могли представлять собой всего лишь высокоразвитую осведомленность, продемонстрированную арийскими индийцами, знающими о физических различиях, отмеченных у их соседей или у дальних знакомых из Центральной Азии или джунглей Бирмы. Некоторые из них на самом деле могли выглядеть очень странными, и особенности их поведения, несомненно, в глазах индийцев представлялись необычными. Кое-что в этих рассказах могло смутно отражать занимательные аскетические предписания индийской религии, которые всегда производили на чужаков большое впечатление и обычно приукрашались в ходе устного повествования. Такие сказания не должны были подрывать доверие к рассказчику, и не следовало отвергать все остальное в них поведанное как полный досужий вымысел. В них можно было даже обнаружить рациональное зерно, если только рассказчик предлагает нечто вроде видения того, как индийские собеседники Мегасфена представляли себе внешний мир.

Он дает описание Индии времен великого правителя Чандрагупты, основавшего династию Маурьев. Кое-что известно о нем еще и из других источников. Древние индийцы полагали, что на завоевания его вдохновил пример Александра Великого, которого юный Чандрагупта наблюдал во время его вторжения на территорию Индии. Как бы то ни было на самом деле, в 321 году до н. э. Чандрагупта узурпировал престол Магадха и на развалинах того царства воздвиг государство, покрывавшее территорию не только долин двух великих рек Инд и Ганг, но также бо́льшую часть Афганистана (отнятого у Селевкидов) и Белуджистан. Своей столицей он провозгласил город Патна, где поселился в величественном дворце. Дворец был деревянным; на данном этапе индийской истории археологи пока что не могут предоставить нам сколь-нибудь значимую информацию.

Из докладов Мегасфена можно вывести заключение, что Чандрагупта исполнял функции своего рода самодержавного председателя империи, но, судя по индийским источникам, создается впечатление о бюрократическом государстве или как минимум о государстве, стремящемся к такому режиму правления. Что на практике оно собой представляло, за далью веков не просматривается. Его собрали из политических единиц, сформировавшихся гораздо раньше, и многие из них организационно напоминали республиканские или народовластные образования, а из них многие имели связи с императором через великих людей, служивших ему; некоторые из таких номинальных вассалов могли часто на практике пользоваться большой самостоятельностью.

Многое поведал Мегасфен и о жителях индийской империи. Помимо представления длинного списка различных народов он назвал две различные религиозные традиции (одну брахманскую и вторую внешне буддистскую), упомянул об употреблении индийцами в пищу риса и об их воздержании от вина за исключением обрядовых случаев, много рассказал о приручении слонов и обратил внимание на тот факт (удивительный для греков), что в Индии отсутствовало рабство в любых его проявлениях. Тут у него вкралась ошибка, но вполне простительная. Хотя людей у индийцев нельзя было покупать и продавать в абсолютное рабство, находились те, кого принуждали трудиться на своих господ, и освободиться от такой зависимости по закону они не могли. Мегасфен к тому же сообщил о том, что царь развлекался охотой, которую вел с платформы на возвышении или на спине слона. Во многом такая охота напоминала отстрелы тигров в XX веке.

Говорят, что Чандрагупта, отойдя от дел, провел свои последние дни с джайнами в уединении под Майсуром, где прошел ритуал голодания до смертельного конца. Его сын и преемник повернул экспансионистский курс империи, уже определенный отцом, на юг. Власть династии Маурьев начала пронзать густые дождевые леса к востоку от Патны и проталкиваться к восточному побережью. При третьем правителе династии Маурьев с завоеванием Ориссы империи достался контроль над сухопутными и морскими коммуникациями на юге, и на субконтиненте Индостан установилось в определенной мере политическое единство, не превзойденное на протяжении двух с лишним тысяч лет. Завоевателя, совершившего все это, звали Ашока, и при данном правителе наконец-то появляется возможность документирования истории Индии.

От эпохи Ашоки сохранились многочисленные письмена с декретами и судебными запретами, адресованными его вассалам. Использование этого средства размножения официальных посланий и индивидуальный стиль надписей служат основанием для предположения о существовании тогда персидского и эллинского влияния на индийцев. Причем индийцы под властью Маурьев определенно поддерживали более тесные связи с цивилизациями на западе, чем когда-либо прежде. В Кандагаре Ашока оставил письмена одновременно на греческом и арамейском языке.

Такого рода письмена служат доказательством того, что индийское правительство могло позволить себе гораздо больше, чем об этом упоминал Мегасфен. Монарший совет правил обществом, организованным по кастовому принципу. При нем существовало войско царя и некая бюрократия; как и повсюду, с приходом грамоты началась новая эпоха для системы управления государством, а также для культуры. К тому же можно предположить существование мощной тайной полиции или службы внутреннего надзора за населением. Помимо сбора налогов, а также обеспечения связи и орошения, государственному аппарату при Ашоке вменялась в обязанность пропаганда официальной идеологии. В начале его правления Ашоку самого обратили в буддистское вероисповедание. В отличие от обращения Константина его обращение случилось не до, а после сражения, потрясшего Ашоку тем, чего оно ему стоило. Как бы там ни было, после обращения в буддизм он отказался от алгоритма завоеваний, характерного для него до тех пор. Быть может, именно поэтому его не терзали искушения затеять кампанию за пределами своего субконтинента. Такое ограничение он разделил с большинством индийских правителей, которые никогда не стремились править варварами. К тому же становится ясно, что он завершил покорение Индии.

Ярчайшим результатом перехода Ашоки в буддизм обычно считается то, что он выразил в своем послании подданным с помощью надписей на камнях и опорах арок, относящихся как раз к данному периоду его правления (примерно после 260 года до н. э.). Они на самом деле представляются положениями совершенно новой общественной философии. Предписаниям Ашоки присвоили полное название «Эдтикты о дхарме». Слово «дхарма» с санскрита можно перевести как «универсальный закон бытия», и их новизна до нашей поры вызывает у индийских политиков великое, отдающее анахронизмом восхищение Ашокой. Воззрения Ашоки тем не менее приводят в настоящее изумление. Он снискал уважение за призыв к уважению всех людей без исключения и, прежде всего, к религиозной веротерпимости и отказу от любого насилия. Его предписания касались общих понятий без упоминания деталей, и силой закона они не наделялись. Зато их общая направленность просматривается безошибочно, ведь они предназначались для формулирования общих принципов поведения людей. Притом что собственные склонности и умонастроения Ашоки совершенно определенно совпадали с такого рода воззрениями, ими предлагается не столько пропаганда постулатов буддизма (этим он занимался несколько иначе), сколько попытка устранения различия; они во многом напоминают устройство правительства, предназначенное для огромной, разнородной по населению и разделенной по религиозному признаку империи. Ашока искал способы установления некоего центра для укрепления вокруг него на всей территории Индии политического и социального единства, обеспечиваемого общими интересами людей, а также предохраняемого силой государства и надзором за населением сотрудниками службы сыска. «Все люди, – гласит одна из надписей Ашоки, – являются моими детьми».

Этим можно к тому же объяснить его гордость тем, что он назвал «общественное служение», которое иногда принимало подходящие климату формы. «Вдоль дорог я распорядился высадить бенгальскую смоковницу баньян, – объявил он, – которая даст тень зверям и людям». Польза от таких внешне незатейливых мер выглядит вполне очевидной для тех, кто трудился на просторных индийских равнинах и путешествовал по ним. Практически параллельное совершенствование путей сообщения к тому же облегчало дорогу купцам, но точно так же, как вырытые по его распоряжению колодцы и возведенные через каждые 15 километров постоялые дворы, баньяны служили материальным выражением дхармы. Впрочем, дхарма прижилась не совсем как надо, ведь всем известно о схватках вероотступников в Индии и возмущении священников.

Зато Ашока на самом деле преуспел в обращении народа в примитивный буддизм. В период его правления случилось первое масштабное распространение буддизма, который пользовался большой популярностью, хотя эта популярность все еще ограничивалась Северо-Восточной Индией. Затем Ашока послал в Бирму миссионеров, которые вполне успешно справились со своим заданием; на Шри-Ланке миссионеры добились еще большего успеха, и с его времен этот остров оставался по большому счету территорией буддистов. Миссионеры, отправленные в Македонию и Египет, на которых возлагались большие надежды, преуспели заметно меньше, хотя буддистское учение оставило свою отметину на некоторых основных положениях философии эллинского мира, а кое-кого из греков получилось обратить в это вероисповедание.

Оживление буддизма при Ашоке можно в некоторой степени объяснить знаками реакции в брахманской религии. Высказывалось предположение о том, что популяризация кое-каких новых культов, отмечавшаяся приблизительно в это время, могла послужить ответом на некоторые сомнения. Именно III и II века до н. э. отмечены новым возвышением культов двух самых популярных воплощений Вишну. Первым таким воплощением назовем «всепривлекающего» Кришну, легенда о котором предлагает прихожанину самый широкий спектр субъективного его отождествления; второго зовут Рама, и он служит воплощением великодушного царя, заботливого мужа и сына, семейного божества. Как раз во II веке до н. э. к тому же начинается оформление двух великих индийских преданий под названием Махабхарата и Рамаяна. Первое из них снабжено дополнительным пространным пассажем, теперь считающимся известнейшим произведением индийской литературы и ее величайшим поэтическим трудом под названием «Бхагаватгита», или «Песнь Господа». Ему суждено было стать главным заветом индуизма, сосредоточенным вокруг фигур Вишну и Кришны, в котором изложен нравственный догмат долга в исполнении обязательств, предусмотренных принадлежностью человека к своему сословию (дхарма), и завет, гласящий о том, что толку от ревностного служения, даже самого похвального, может оказаться гораздо меньше, чем от любви к Кришне, являющейся средством освобождения от всего земного для перехода к состоянию вечного блаженства.

Так выглядят важные факты, определившие будущее индуизма, но им предстояло получить полное развитие на протяжении периода истории, наступившего уже после распада империи Маурьев, начавшегося вскоре после кончины Ашоки. Ее исчезновение производит настолько большое впечатление (а ведь империя Маурьев относится к видным явлениям истории), что при всем желании отыскать некое конкретное объяснение все-таки вырисовывается целая совокупность причин. В истории практически всех древних империй, за исключением разве что китайских, требования, предъявлявшиеся к правительству, в конечном счете превышали технические ресурсы, доступные ему, чтобы их можно было удовлетворить: когда такое случалось, эти империи распадались на части.

Маурьям принадлежат великие достижения. Они направили трудовые ресурсы на освоение огромных площадей бросовых земель, за счет чего одновременно кормили растущее население и наращивали налоговую базу империи. Они занялись огромным объемом ирригационных работ, объекты которых служили на протяжении многих веков. При Маурьях процветала торговля, если судить по тому, насколько широко глиняная посуда северных районов распространилась по всей Индии в III веке до н. э. Они содержали огромную армию и проводили толковую внешнюю политику, влияние которой достигало таких отдаленных мест, как Эпир (юг Албании). Однако они требовали больших затрат. Правительство и армия существовали за счет аграрной экономики, имевшей четкие пределы хозяйственной отдачи. Существовала грань, до которой земледельцы империи могли оплачивать ее расходы. При взгляде из нашего далека бюрократия Древней Индии выглядит в принципе централизованной, но все-таки не совсем уж толковой, тем более не безупречной. Без системы контроля и набора специалистов ради обеспечения ее независимости от общества, индийская бюрократия, с одной стороны, оказалась в руках фаворитов монарха, от которого зависело все в империи, а с другой стороны, она досталась местной верхушке, овладевшей ремеслом захвата и удержания власти.

Одно из слабых мест политики Маурьев глубоко укоренилось еще во времена предыдущих династий. Индийское общество уже давно держалось на якорях семьи и кастовых атрибутов. Именно таким общественным институциям принадлежала привязанность индийцев, а не династии или абстрактным понятиям устойчивости государства (не говоря уже о нации). Когда под напором неблагоприятных экономических, внешних или технических факторов начался распад индийской империи, бессознательной народной поддержки ради его предотвращения не последовало. Вот вам и наглядное подтверждение того, что все попытки Ашоки обеспечить идеологический каркас своей империи полностью провалились. Более того, экономические издержки пришлись на социальные институции Индии, и особенно на кастовую систему в ее утонченных формах. Где судьба человека однозначно определялась его происхождением, экономические склонности отходили на второй план. Тем же самым определялись честолюбивые помыслы. В Индии сложилась социальная система, склонная к ограничению возможностей экономического роста.

Вслед за убийством последнего императора Маурьев на престол вступила династия Гангов брахманского происхождения, и после этого история Индии в течение 500 лет снова отмечена раздробленностью на мелкие княжества. Ссылки на Индию в китайских источниках появились с конца II века до н. э., но нельзя сказать, что они послужили установлению согласия между учеными по поводу того, что происходило в Индии; даже сама хронология все еще остается по большому счету предположительной. С долей уверенности можно говорить разве что о самых общих исторических процессах.

Важнейшими из них следует назвать череду вторжений на территорию Индии с исторически сложившихся северо-западных направлений. Первыми пришли бактрийцы, ведущие происхождение от греков, оставленных жить в империи Александра в верхнем течении Амударьи (Окса по-гречески), где к 239 году до н. э. они провозгласили самостоятельное царство, зажатое между Индией и Персией Селевкидов. Наши знания об этой таинственной вотчине по большому счету почерпнуты из изображений на монетах и грешат серьезными провалами, но доподлинно известно о том, что 100 лет спустя бактрийцы двинулись в долину Инда. Они открыли движение потока, не прекращающегося на протяжении еще четырех сотен лет. Сложная череда переселений проходила в порядке, определявшемся логикой эволюции кочевых общественных образований Азии. Среди тех, кто последовал за индо-греками Бактрии и на какое-то время обосновался в Пенджабе, были парфяне и скифы. Один из скифских царей, если верить легенде, приютил при своем дворе святого апостола Фому.

Один основательный народ пришел от самых границ Китая и оставил после себя память о еще одной крупной индийской империи, простиравшейся от Бенареса (современное название Варанаси) за горный хребет до караванных маршрутов степей. Речь идет о кушанах, относившихся к группе индоевропейских народов, обитавших на территории нынешнего Синьцзян-Уйгурского автономного района КНР. Кушаны (или их правители) отличались восторженной приверженностью буддизму, что позволяло им успешно решать миссионерские задачи; они мечтали о том, чтобы откровение Будды достигло земель их предков, а также овладело народами Китая и Монголии. С точки зрения распространения буддистской веры их политические интересы сосредоточивались на Центральной Евразии, где в сражении сложил голову их величайший из царей. Заботами кушанских миссионеров буддизм сначала получил распространение в центральных и восточных областях Центральной Евразии, а также в Китае, где он сыграл ключевую роль на протяжении нескольких веков раздробленности, наступившей после краха государства династии Хань.

Кушанский период ознаменован свежей порцией иноземного влияния на индийскую культуру, часто оно шло с запада, если судить по эллинскому стилю в индийской скульптуре, особенно в изображении Будды. Новый стиль в скульптуре индийцев выделяется в отдельную эпоху тем, что изображение Будды само по себе уже представляется нововведением, появившимся во времена Кушанского царства. Кушаны вывели искусство скульптуры на великую высоту, и греческие образцы уступили место формам изображения Будды, узнаваемым в наши дни. В них нашла отражение развивающаяся сложность буддистской религии. Буддизм завоевывал популярность и воплощался в материальных формах; Будда превращался в бога. Причем не следует забывать о прочих многочисленных изменениях. Наблюдалось взаимное проникновение таких явлений, как милленаризм (сакрализации 1000-летнего периода времени), выражения религии в более эмоциональной форме и постоянно усложняющиеся философские системы. Обозначение индуистской или буддистской «ортодоксальности» во всем этом выглядит надуманной попыткой.

В конце концов кушаны сдались на милость державы более могущественной. В начале III века н. э. Бактрией и Кабульской долиной овладел персидский царь Артаксеркс. Чуть позже еще один сасанидский царь взял кушанскую столицу Пешавар. Такие события вполне естественно могут вызвать сожаление и раздражение. Рассуждая о них, любезный читатель должен согласиться с Вольтером: «Что до меня, если один царь сменяет другого на берегах Окса и Яксартеса?» (Амударьи и Сырдарьи). Все напоминало братоубийственные стычки франкских царей или англосаксонских королевств гептархии (семивластия) в незначительно большем масштабе. На самом деле сложно рассмотреть важное значение в этих превратностях судьбы вне фактов двух больших констант индийской истории: роли северо-западной границы как культурного канала и поглощающей способности индуистской цивилизации. Ни один из вторгающихся народов не смог в конечном счете выстоять перед ассимилирующей силой, всегда присущей Индии. Новые правители издавна правили индуистскими царствами (чьи корни тянутся к временам еще до появления Маурьев, к политическим объединениям V и IV веков до н. э.), и все они перенимали индийский уклад жизни.

Захватчики никогда не проникали глубоко в южном направлении. После распада империи Маурьев Деканское плоскогорье долгое время оставалось обособленной территорией под властью собственных правителей-дравидов. Его культурная индивидуальность сохраняется даже сегодня. После завершения эпохи Маурьев произошло усиление арийского влияния, но индуизм с буддизмом никуда не исчезли, политической интеграции юга и севера фактически не получилось до британского колониального господства.

В наступивший период смутного времени далеко не все контакты жителей Индии с иноземцами сопровождались насилием. Торговля с римскими купцами выросла настолько заметно, что Плиний Старший обвинил (незаслуженно) этих купцов в вывозе всего золота из его империи. Мы, стоит признать, располагаем скудной достоверной информацией, кроме той, что касается прибытия из Индии посольств для проведения переговоров по вопросам торговли. Но по данному факту можно предположить, что одна особенность торговли Индии с Западом уже установлена; участники средиземноморских рынков нуждались в предметах роскоши, которые можно было поставлять только из Индии, а взамен, кроме золотых слитков, предложить римлянам было нечего. Такой порядок продержался до XIX века. К тому же просматриваются еще некоторые интересные атрибуты межконтинентальных контактов, связанные с торговлей. Морское единство культуры торговых общин; в греческом языке появляются тамильские названия товаров, и индийцы с юга торговали с Египтом еще с эллинских времен. Позже римские купцы жили в южных портах, где тамильские цари пользовались услугами римских телохранителей. Наконец, что бы там ни говорили об апостоле Фоме, все-таки можно согласиться с тем фактом, что впервые христианство появилось на территории Индии в западных торговых портах, предположительно, уже в I столетии нашей эры.

Политическое единство на севере удалось восстановить по прошествии еще сотен лет. Новое государство долины Ганга в виде империи Гуптов выглядело тогда наследием пяти веков смуты. Ее центр находился в Патне, где обосновались правители династии императоров Гуптов. Первый из них, но уже новый Чандрагупта, начал править в 320 году, и за 100 лет север Индии опять на какое-то время получилось объединить и обезопасить от внешнего нажима на границы и вторжений иноземцев. Империя Гуптов по размеру не шла ни в какое сравнение с империей Ашоки, зато Гуптам удалось дольше предохранять ее от распада. На протяжении примерно двух веков север Индии при них пережил нечто вроде эпохи Антонинов, позже вспоминавшейся с ностальгией как классический период индийской истории.

В эпоху Гуптов случилась первая великая консолидация индийского искусства. С древнейших времен мало что сохранилось, пока не усовершенствовалась техника резьбы по камню при династии Маурьев. Кульминацией развития местной традиции каменной кладки считаются колонны, служащие ее главными памятниками. Долгое время резьба по камню и каменное строительство носили на себе следы стилей, развившихся в эпоху деревянного зодчества, но их приемы удалось значительно усовершенствовать еще до того, как началось греческое влияние, когда-то считавшееся источником происхождения индийской каменной скульптуры. Зато греки принесли с Запада новые художественные сюжеты и приемы работы. Если судить по тому, что дошло до наших дней, основные свидетельства такого влияния обнаруживаются в буддистской скульптуре, появившейся уже в период расцвета христианской эпохи. Но еще до наступления периода Гуптов появилась роскошная и исконная традиция индуистских скульптур, и с того времени изобразительная жизнь Индии выглядит зрелой и вполне самостоятельной. Во времена Гуптов начинается возведение великого числа каменных храмов (отличавшихся от выкопанных и украшенных пещер), которые пользуются большой славой в индийском искусстве и архитектуре до наступления мусульманской эпохи.

Цивилизация Гуптов к тому же прославилась литературными достижениями подданных их династии. Опять прослеживаются глубокие корни литературного творчества индийцев. Стандартизация и систематизация санскритской грамоты незадолго до наступления времен династии Маурьев открыли путь к литературе, которой могла пользоваться элита всего субконтинента. Санскрит служил связью, объединявшей север с югом вразрез с их культурными различиями. Великим эпопеям придали их классическую форму на санскрите (хотя с ними к тому же можно ознакомиться в переводе на местные наречия), на санскрите писал и величайший индийский поэт Калидаса. Он к тому же считается драматургом, и в эпоху Гуптов из туманного прошлого появился индийский театр, традиции которого сохраняются и переносятся в популярную индийскую кинематографию нашего времени.

Эпоха династии Гуптов считается великой еще и с точки зрения интеллектуального прогресса. Десятичную систему исчисления индийские математики изобрели в V столетии. Обывателю такое открытие может показаться более значимым, чем возрождение и расцвет индийской философской мысли того же самого периода истории. Это возрождение никак не ограничивалось религиозными воззрениями, однако то, что из них можно почерпнуть с точки зрения общих отношений или направления развития культуры, представляется в высшей степени спорным. Литературное произведение типа пресловутой Камасутры больше всего может удивить западного наблюдателя пристальным вниманием к приемам, использование которых при всей их причудливости для отдельного человека в лучшем случае способно привлечь внимание и занять время совсем тонкого слоя элиты. Отрицательный момент лежит на поверхности: упор на дхарме брахманской традиции или аскетической строгости некоторых индийских наставников, а также допустимость чувственного удовольствия, предложенного авторами многих текстов наряду с Камасутрой, не имеет ничего общего с порывистым, воинственным пуританством, мощно обосновавшимся и в христианских, и в исламских традициях. Индийская цивилизация двигалась к совсем другим ритмам, чем те, что ценились дальше на западе; здесь, возможно, залегает глубочайшая мощь и объяснение силы ее сопротивления иноземным культурам.

В эпоху династии Гуптов индийская цивилизация приобрела свой зрелый, классический вид. Хронология, диктуемая политическими событиями, здесь представляется некоей помехой; важные изменения приходят за границы любого произвольного периода времени. Тем не менее в культуре династии Гуптов можно ощутить присутствие полностью развитого индуистского общества. Его выдающейся особенностью становится кастовая система, которая к тому времени стала накладываться на исходное деление ведического общества, состоявшего из четырех сословий, и усложнила это общество. Оно концентрировалось в пределах каст, внутри которых индийцы запирались в четко ограниченных группах для заключения брака и, обычно, для профессионального занятия, когда подавляющее большинство индийцев существовало за счет земледелия. Города по большей части служили огромными базарами или крупными центрами паломничества. Практически все индийцы тогда, как и теперь, относились к сословию земледельцев, жизнь которых протекала в пределах представлений о религиозной культуре, уже сложившихся в ее фундаментальной форме во времена, предшествовавшие династии Маурьев.

В их живучести и авторитете сомневаться не приходилось; притом что предстояло их тщательное осмысление на протяжении предстоящих веков, эти представления уже сформулировали во времена династии Гуптов в грандиозных произведениях каменной резьбы и скульптуры, служащих воплощением власти популярной религии и занимающих свое место рядом со ступами и Буддами времен до прихода к власти династии Гуптов, ставшими постоянной особенностью индийского пейзажа. Как это ни парадоксально, но Индия во многом из-за ее религиозного искусства считается страной, где находится, возможно, больше свидетельств умонастроений людей, чем их материальной жизни. Мы можем знать мало о конкретном способе, с помощью которого Гупты облагали земледельцев податью (хотя это легко предположить), зато в освоении бесконечного танца богов и демонов, формирования и исчезновения эскизов животных и символов мы можем прикоснуться к миру, все еще живому и видимому в деревенских святынях и процессиях буддистов наших дней. В Индии, как нигде, появляется шанс взглянуть на жизнь бесчисленных миллионов людей, историю которых следует освещать в таких книгах, как этот труд, но которые обычно проходят мимо нас незамеченными.

В кульминационный момент развития индуистской цивилизации между временами династии Гуптов и приходом ислама плодотворность индийской религии, служившей почвой индийской культуры, едва ли реагировала на политические перемены. Одним из признаков перемен стало появление к 600 году важного нового культа, который быстро занял свое место в индуистском пантеоне, сохраняющееся за ним до сих пор. Речь идет о поклонении богине-матери по имени Деви. Кто-то видит в ней выражение нового чувственного начала, которым отмечены одновременно индуизм и буддизм. Поклонение ей встраивалось в общее кипение религиозной жизни на протяжении парочки веков или больше, поскольку новая популярная эмоциональность связывалась с поклонением Шиве и Вишну приблизительно в то же самое время. Установление точных дат тут не очень полезно; нам следует думать о продолжающемся изменении на протяжении всех веков, перекликающихся с веками ранней христианской эры, результатом которой было окончательное превращение древней брахманской религии в индуизм.

От него там произошел целый спектр обрядов и верований на все случаи жизни. Индуизм происходил от философской системы Веданты в виде абстрактного символа веры с упором на нереальности фактического и материального и желательности достижения отчуждения от них в истинном знании действительности – брахмы, до простых деревенских алтарей, у которых поклонялись местным божествам и которые легко подстраивались к культам Шивы или Вишну с помощью веры в то, что эти два ведущих божества могут появиться в нескольких воплощениях. Религиозный пыл тем самым нашел свое выражение в противопоставлении – одновременной популяризации идолопоклонства и новой аскезе. Принесение в жертву животных никогда не прекращалось. Теперь оно утверждалась новой строгостью консервативных религиозных обрядов. То же самое касалось нового жесткого отношения к женщинам и их дальнейшего закабаления. Религиозное выражение этого проявилось в широком распространении брака несовершеннолетних и появлении традиции под названием сати, или публичного самосожжения вдовы вместе с телом мужа на погребальном костре.

Все-таки богатство индийской культуры было таково, что подобное огрубление религии сопровождалось развитием до высшей точки философской традиции веданты, ставшей кульминацией ведической традиции, и новой разработки направления буддизма под названием Махаяна, которым утверждалась божественность Будды. Корни последнего уходили в ранние отступления от учения Будды, посвященного размышлениям, чистоте и отрешенности. Сторонники таких отступлений предпочитали обрядовый и простой религиозный подход и также обращали внимание на новое толкование роли Будды. Вместо того чтобы просто считать его наставником и примером, в Будде теперь видели величайшего из бодхисатв, то есть спасителей, призванных на блаженство самоубийства, но отказавшихся от него и оставшихся в этом мире, чтобы показать людям путь к спасению.

Достижение статуса бодхисатвы постепенно становилось целью многих буддистов. Среди прочего усилия буддистского собора, созванного правителем кушанов Канишкой (который, кстати, к тому же использовал римский титул Кайсара), направлялись на реинтеграцию двух тенденций в буддизме, расходившихся все дальше друг от друга. Все усилия оказались потраченными впустую. Буддизм Махаяны (слово на санскрите означает «большая колесница») получил последователей, которые поклоняются Будде, считающимся спасителем, достойным обожествления, и являющимся в вероисповедании одним из проявлений великого, единственного небесного Будды. Его начинают рассматривать в качестве единого духа всего сущего в индуизме. Благочиние аскетизма и созерцания, присущее догме Гаутамы, теперь все больше ограничивалось меньшинством ортодоксальных буддистов, причем последователи Махаяны пользовались популярностью в массах новообращенных. Одним из показателей этого можно назвать распространение в I и II веках н. э. большого числа статуй и изображений Будды, а ведь такое раньше не приветствовалось в силу запрета, наложенного самим Буддой, на идолопоклонство. Буддизм Махаяны в конечном счете пришел на смену предыдущим формам буддизма в Индии и к тому же распространился вдоль торговых путей через Центральную Азию в Китай и Японию. Наиболее ортодоксальная традиция удачнее всего прижилась в Юго-Восточной Азии и Индонезии.

Тем самым индуизм и буддизм одновременно подверглись изменениям, послужившим усилению их привлекательности. Условия для индуистской религии выглядят более благоприятными, причем свою роль в этом сыграл региональный фактор; со времен кушанов центр индийского буддизма находился на северо-западе или в области, наиболее открытой для опустошительных набегов гуннов. Индуизму досталась плодотворная почва юга Индостана. Северо-запад и юг, понятное дело, представляли собой области, где сложились наиболее благоприятные условия для перемешивания культурных потоков с притоком из канонического средиземноморского мира, поступавшего наземным и морским путем.

Такого рода изменения вызывают ощущение кульминации и предела. Оно вызрело незадолго до прихода на субконтинент ислама, но случилось это достаточно рано для закрепления философского воззрения, которым с тех пор отмечена культура Индии и которое продемонстрировало поразительную невосприимчивость к любым иным взглядам. В его основе лежало представление о бесконечных витках сотворения и возвращения в неведомое состояние, картина мироздания, которой предусматривался спиралевидный, а не линейный ход истории. Что это означало для изменения фактической манеры поведения индийцев (вплоть до наших дней), представляется серьезным вопросом, суть которого практически невозможно ухватить. Можно было бы рассчитывать на пассивное и недоверчивое отношение к ценности практического действия, но все далеко не однозначно. Редкие христиане живут в полном соответствии с провозглашаемыми ими нормами морали, поэтому нам даже неприлично ждать от индуистов предельной последовательности. Практическое предназначение индийских храмов как места для принесения пожертвований и покаяния сохраняется до сих пор. Причем направленность культуры как таковой при всем этом может определяться акцентом на отличных способах мышления. К тому же трудно не ощутить, что история Индии во многом зависела от мировоззрения, носители которого больше внимания уделяли пределам, а не потенциалу человеческой деятельности.