Встретившись в условленном месте, оба брата пошли рядом вдоль сада Тюильри. Обмениваясь банальными фразами, они побаивались приблизиться к волнующей обоих теме и заговорить напрямик о своих опасениях, которые окружили их плотным кольцом. Наконец Батист решился:

– Что скажешь, как тебе показалась наша мама? – С некоторых пор, – начал Пьер-Мари, – я не могу разобраться, почему мы настаиваем на том, чтобы она следила за своим здоровьем, то ли из-за тревоги за нее, то ли из чувства какой-то вины.

– Мне кажется, что из чувства вины, вот я виноват потому, что кое-чего достиг и не нищенствую. Только почему мы должны считать себя обязанными? – В голосе Батиста прозвучали горькие нотки.

– Придержи свои антиклерикальные соображения, – резко оборвал брата Пьер-Мари. – К тому же, должен признаться, что иногда я думаю: не потому ли я выбрал духовную стезю, что это – идеальный предлог для ухода из дома.

– Ты прав, в твоем случае мама не может упрекать тебя, что ты покинул ее ради другой женщины. – Как знать, пути Господни неисповедимы!

Батист не стал заострять внимание на иронии, проскользнувшей в словах брата. Поскольку дверца откровенности, приоткрывшись немного, позволила ему заглянуть в душу Пьера-Мари, а также предоставила возможность попытаться стереть с нее несколько пятен и осветить с помощью откровенности некоторые, особенно темные, ее закоулки.

– Ты помнишь, когда она начала толстеть?

– Смутно, – ответил Пьер-Мари, вновь обретая обычную свою серьезность, сдержанность и сокрушенный вид. – Она всегда была полной, но у меня такое впечатление, что после смерти дедушки она стала пухнуть чуть ли не на глазах.

– Вот и мне так кажется. Совсем скоро, после того дня, когда мы все впятером собрались в нашей комнате.

– Ах да, я и забыл об этом! – воскликнул Пьер-Мари.

– Я все думаю, не было ли это следствием какого-то события, которое всех нас каким-то образом связало. Или наоборот, разобщило.

Увидев строгое лицо Батиста, Пьер-Мари счел за лучшее не расспрашивать. Иначе, пытаясь разнюхать чужие секреты или даже разворошить свои, можно, по неосторожности, натворить бед. Пьер-Мари, которому чуть ли не каждый день приходилось выслушивать исповеди своих прихожан, очень сложно было вообразить и допустить, что и в его собственной семье есть события, тщательно от всех скрываемые. От этой мысли ему стало так не по себе, что он даже в первую секунду решил прогнать ее прочь.

– Мы этого никогда не узнаем, поэтому лучше все это вычеркнуть из памяти, – глубокомысленно произнес Пьер-Мари. – Лично я нашел покой внутри себя, тебе следовало бы попытаться поступить так же.

Батист с насмешливой улыбкой взглянул на брата:

– И это советуешь мне ты? Ты считаешь, мне надо сходить к психологу?

– Почему бы и нет, вдруг тебе это поможет?

– Но я чувствую себя нормально! А вот тот, кто увидит мою семейку, тот в самом деле решит, что мы все – с приветом.

– Не можешь ты быть нормальным, как утверждаешь, – вспылил Пьер-Мари, – если осмелился написать пьесу о кровосмесительстве.

– О нет, не начинай все сначала. Я уже объяснял все на эту тему недавно, в телешоу…

– Наверняка ты решил пошутить таким образом, – тоном помягче сказал Монсеньор.

Снова повисло молчание, но теперь в нем чувствовалось некое стеснение от обоюдного и укрепившегося нежелания узнать правду. Вокруг шумел Париж, холодный, но красивый. Улица Риволи была забита машинами, они стояли приткнувшись бампер к бамперу.

– Пьер-Мари, а о чем ты разговариваешь с мамой?

Вопрос застал епископа врасплох. Его ответ был уклончив:

– Ну, мы стараемся придерживаться нейтральных тем. А ты?

– В этой семье идиотов невозможно разговаривать о чем-то действительно важном. Беседа на полуслове обрывается непонятными жестами, двусмысленными взглядами и загадочным молчанием, которое не знаешь, как объяснить и расшифровать. Как будто хорошие манеры запрещают выражать свои мысли, как будто наш аристократический квартал может помешать формированию наших привычек, взрыву страстей.

– О, Батист, я просто растерян, я и не думал, что ты так переживаешь за маму.

– Видишь ли, просто я не умею, как ты, отстраняться ото всего.

Этот скрытый, неявный вызов, задел Пьера-Мари, он схватил младшего брата за плечо и с силой развернул его лицом к себе:

– Любой психоаналитик сказал бы тебе, что это – личное дело наших родителей. Что они соединили свои судьбы еще до того, как мы появились на свет, и что поэтому они должны сами решить, могут ли они и дальше мириться друг с другом или нет. Но твой брат, кюре, заявляет тебе, что он тоже, со своей стороны, берется помогать тебе и попытаться, на пару с тобой, разрешить накалившуюся ситуацию миром.

– Я ждал такого предложения! Итак, до отъезда ты должен будешь что-нибудь предпринять. А потом эстафетную палочку перехвачу я.

– Согласен. Значит, я отправляюсь в клинику.

Радостно, но вместе с тем и смущенно, братья обнялись и разошлись каждый в свою сторону. Они, каждый на свой манер, старались поддразнить, подбодрить друг друга, не переступая, однако, им одним известной черты.

Батист дошел пешком до квартала Сен-Жермен-де-Пре, где он жил. Прогулка освежила его мысли, живо вспомнились подробности пресловутого семейного обеда, нахлынули и другие воспоминания. В этом не было ничего неожиданного, но внезапная боль пронзила его сердце, когда он вдруг мысленным взором увидел свою мать, среди огромного скопления народа. Он увидел себя двенадцатилетним мальчиком и очень живо вспомнил, как люди бросали взгляды на его чудовищно расплывшуюся мать. Когда они оставались вдвоем в ее комнате в фамильном замке или в палате клиники, он видел ее своею детской памятью. Но во время того семейного ужина он впервые окинул ее «мужским» взглядом, каким обычно мужчины смотрят на женщин. Как искатель приключений смотрит на искательницу приключений. И это для него стало шоком.

Как они все, он, его брат, его отец, смогли допустить, чтобы Дельфин, когда-то писаная красавица, превратилась в эту бесформенную массу, задыхающуюся от собственного жира? Как могли они чувствовать себя спокойно рядом с ее очевидными страданиями? Как могли они так долго допускать ее затворничество, ее добровольное заточение и даже не пытаться вновь пробудить ее интерес к себе самой, даже ни разу не посоветовать ей заняться серьезно собой, своим телом? Как?