Тринадцать часов десять минут. В ресторан, славящийся хорошей классической парижской кухней, Батист пришел последним. После сдержанных объятий и поцелуев младший сын занял свое место за столом, как раз напротив матери, выглядевшей особенно элегантно в строгом платье. Пока передавались из рук в руки карты вин, а разговоры ограничивались обычными репликами, сопутствующими выбору меню, Батист разглядывал всю компанию. Мать, связанная обязательством изрядно похудеть, отец, источающий равнодушие ко всему, надменный брат, воздержание епископа – тема, всегда вызывающая споры… да уж, картинка. Заказы сделаны – несколько довольно калорийных блюд, их заказали мужчины, которые даже не задумывались о том, какие муки должна испытывать единственная в их окружении дама, заказавшая себе паровую рыбу, – и разговор перешел на более личные темы.

– Так как на этот раз прошла госпитализация, мама?

– Очень хорошо, – ответила Дельфин. – Ничего не поделаешь, приходится принимать все безропотно.

– Сколько килограммов вы сбросили?

– Двадцать.

– Браво, это действительно великолепно.

– По-видимому, да.

– Вы не рады, мама, – вступил в разговор Пьер-Мари.

– Рад этому ваш отец… особенно тому, что на некоторое время избавился от меня.

Луи де Люзиль поднял нос от бокала с белым вермутом и пожал плечами.

– Но это же так, дорогой, – тоном, не терпящим возражений, заявила его супруга, – признайся, наконец. Сказать по правде, я на вас уже не сержусь. Я даже вас понимаю!

– Не говорите глупостей. Сбавлять вес для вас было жизненной необходимостью. Вы не могли двигаться и с трудом дышали.

Чтобы разрядить напряжение, повисшее в воздухе, Пьер-Мари счел за лучшее переменить тему разговора:

– Скажите, мама, а с нашей бабушкой вы часто видитесь?

– Теперь довольно часто, хотя раньше между нашими встречами проходили годы. Все время, пока я была в клинике, она навещала меня каждый вечер, как будто ей это доставляло удовольствие. И по целых пять часов, прежде чем уйти, она заставляла меня играть в скраббл. Мне даже приходилось прибегать ко лжи и придумывать какие-нибудь обследования или встречи, чтобы хоть ненадолго остаться одной.

– Вас не радовали ее визиты? – удивился Батист.

– Она очень старалась, я это чувствовала, но обольщаться на этот счет не нужно, между нами нет притяжения.

– Из-за того, что вы всегда упрекали ее в том, что она бросила нашего дедушку? – вступил в разговор епископ.

– Конечно нет, – с горячностью, которую трудно от нее было ожидать, воскликнула Дельфин. – Я всегда считала, что она вправе распоряжаться своей жизнью так, как считает нужным. А почему ты так решил? Давай вернемся к фактам. Ты, Пьер-Мари, хотел сказать, что я не люблю свою мать, что я злопамятная особа?

Батист попытался прийти на помощь брату и погасить волну спора:

– Мне кажется, что это он меньше всего хотел сказать. Но можно же поговорить о наших дедушке и бабушке, не выискивая поводов для упреков. Могло же быть, в конце концов, что они не были счастливы друг с другом?

– Признайтесь, по крайней мере, что вы никогда не любили дедушку, – с неожиданной горечью в голосе сказала мать.

– Он был своеобразным человеком, – подал голос Луи де Люзиль.

– Ну и что, а вы разве не своеобразный? А я, вы что, никогда не считали, что я «с приветом»? Все со странностями, и мы не исключение, это естественно. Наиболее своеобразны те, кто считает себя вполне нормальным.

Прежде чем мужчины нашлись с ответом, Дельфин вздохнула и почти плачущим голосом продолжила:

– Я прекрасно знаю, когда он умер, в глубине души вы вздохнули с облегчением.

Все обменялись испуганными взглядами. Надо было что-то делать, но с большой осторожностью: в любом поступке или слове мог быть обнаружен подвох, а закуски все никак не подавали. Внезапно мсье де Люзиль накрыл рукой ладонь своей жены и попытался выдавить из себя улыбку:

– Послушайте, ради сегодняшнего случая, когда оба наших сына обедают с нами, давайте не будем портить себе удовольствие от еды, тем более что пока мы не попробовали ни одного блюда.

– Вы правы, мой друг, – согласилась Дельфин, потихоньку высвобождая свою руку из-под ладони мужа и протягивая ее за бокалом с водой.

С этой минуты родители и сыновья старательно обходили темы, которые могли бы спровоцировать раздражение, досаду, обиду. Под табу подпали семейные тайны, и политика, и денежные вопросы. Оставалась одна возможность, и все с радостью за нее ухватились – обычная, повседневная жизнь. Пьер-Мари развлек общество красочным, несколько высокопарным описанием своей жизни в Ватикане. Дельфин, весьма приятным слогом, живописала свое пребывание в клинике, заметив, не без доли юмора, что ее ежедневные беседы с психотерапевтом напоминают ей таинство исповеди. Луи припомнил свои будни, наполненные спорами со временем и с администрацией. Что касается Батиста, то он решился на довольно нелестные высказывания в адрес своего шефа.

По правде говоря, у него создалось впечатление, будто он обедает в самой середине минного поля.

Что за невозможная семейка! Отец смахивает на карикатурного дворянчика-помещика, худого, словно высохшая палка, от которого веет таким же теплом, что и от куска льда. Мать, как панцирем, закрытая жировыми складками, не снимает со своего лица удивленное выражение, чересчур детское для ее возраста; между тем она давно уже уяснила, что нынешняя жизнь не имеет ничего общего с ее былыми девичьими мечтами. Его брат, чья голливудская внешность абсолютно не вяжется с епископским облачением и скрытным характером, которым, вопреки всем ожиданиям, обладает его преосвященство. А сам Батист, он-то какое впечатление производит? Нищего артиста, без сомнения. Благодаря успеху последней написанной им пьесы он мог бы надеть сегодня, как и другие, модный костюм, однако ж нет, кто-то когда-то убедил его, что в костюме он будет выглядеть чучело чучелом. Полученное им воспитание держало еще некоторые его желания под замком, вырваться из-под которого мешал страх «а что скажут люди». Однако этот страх не мешал ему выпытывать у других многочисленные подробности их интимной жизни. Но сам он никогда не говорил о своих любовных увлечениях или о своих страстях. Глядя на своих родителей, так холодно смотрящих друг другу в глаза, он думал: интересно, а сколько времени они уже не спали вместе, в одной кровати? Без всяких там анализов «карбон 14» (физический метод датирования биологических останков, предметов и материалов биологического происхождения путем измерения содержания в материале радиоактивного изотопа С¹⁴) ответить будет затруднительно.

Закуски и другие блюда исчезли под стук вилок и характерных звуков, сопровождающих тщательное пережевывание пищи. То же самое произошло и с десертом, за которым Дельфин с блеском подавила желание подсластить кофе и подбавить в него сливок. Принесли счет. Дельфин посмотрела на обоих сыновей и сказала:

– Теперь, когда мы все в Париже, я надеюсь видеть вас у себя, хоть раз в неделю. Отец навещает меня по выходным.

Хотя эти слова и были произнесены с улыбкой, но прозвучали как приказ.

– А до которого часу клиника открыта для посетителей? – со вздохом спросил Батист.

– Если ты собираешься приходить после своих спектаклей, около полуночи, то не надейся. В это время я уже сплю. Но с десяти часов утра и до восьми часов вечера – милости просим.

– И не нужно получать разрешения?

– О нет, – впервые за вечер рассмеялась Дельфин, – я же не в тюрьме. А ты, Пьер-Мари?

– Я – увы, через три дня уезжаю. Но, не волнуйтесь, за это время я навещу вас.

– А я наведаюсь после Пьер-Мари, обещаю вам, мама, – подхватил эстафету его брат.

Он дал обещание, которое надеялся сдержать. Это единственный шанс проникнуть в тайны, отравляющие их семейное благополучие. А Батист знал, что он – единственный, кто хочет и может справиться с ними. Только бы не отступиться.