4. Типичный американский парень. Тед Банди
Он был типичным американским парнем, убивавшим типичных американских девушек.
Джеймс Сьюэлл, заместитель шефа полиции кампуса Университета штата Флорида
Теперь, оглядываясь назад, я не могу припомнить, чтобы Джон О’Коннелл когда-нибудь говорил мне, что его клиент, двадцатитрехлетний студент-юрист Тед Банди, невиновен. У меня сохранилось письмо О’Коннелла, в котором он ссылается на выдвинутое против Банди обвинение в похищении людей как на «одно из наиболее интересных дел, связанных с опознанием преступника очевидцами». Я также помню наш телефонный разговор, в котором он говорил о «чрезвычайно неубедительных аргументах» против его клиента. Он часто особо подчеркивал путаницу и неопределенность в показаниях жертвы похищения — как оказалось, единственной, кому удалось выжить и рассказать о нескольких мгновениях ужаса, пережитых ею рядом с Тедом Банди.
Но, прокручивая в памяти странные, болезненные воспоминания о моем участии в деле Теда Банди, я все же не могу припомнить, чтобы Джон О’Коннелл хоть раз со свойственной ему страстью и энергией утверждал, что его подзащитный невиновен. Может быть, это специфическое умолчание и должно было кое-что мне подсказать.
* * *
Имя Теда Банди ничего мне не говорило до декабря 1975 года, когда Джон О’Коннелл впервые связался со мной по поводу выдвинутого против его клиента обвинения в похищении людей. Ну что, имя как имя. Но один момент в письме О’Коннелла заставил сработать систему сигнализации в моей памяти. Вторая строчка в пятистраничном, напечатанном через один интервал письме.
Уважаемая д-р Лофтус! Я представляю интересы Теда Банди, которого здесь, в Солт-Лейк-Сити, обвиняют в похищении людей. Банди — студент юридического факультета в Сиэтле, и здесь он уже человек весьма известный, поскольку это происшествие сделало его главным подозреваемым в «случаях с Тедом».
Я знала все о «случаях с Тедом» и готова была поспорить, что каждая женщина, жившая тогда в штате Вашингтон, знала о них. С января 1974 года здесь стали пропадать девушки и молодые женщины — от старшего подросткового возраста до двадцати с небольшим лет, все красивые, с длинными каштановыми волосами, с прямым пробором. Раз в месяц исчезала очередная жертва. СМИ, со свойственной им паскудной бесчувственностью, стали называть пропавших женщин «Мисс Февраль», «Мисс Март», «Мисс Апрель» и «Мисс Май».
В июне 1974 года темп ускорился — исчезли уже две женщины, а в июле две женщины исчезли в один и тот же день из одного и того же национального парка у озера Саммамиш, в 20 км к востоку от Сиэтла. Но теперь наконец появились свидетели, которые сообщили полиции, что к нескольким женщинам подходил вежливый и привлекательный молодой человек с левой рукой на перевязи, называвший себя Тедом, и просил их помочь ему погрузить на машину парусную лодку. Сам он не может, объяснял он с застенчивой улыбкой, потому что вывихнул руку.
После этого исчезновения вроде бы прекратились, но зато стали обнаруживаться ужасные находки. В сентябре охотник на куропаток обнаружил возле заброшенной дороги для вывоза леса в 32 км к востоку от Сиэтла останки трех женщин. Следующей весной два студента лесотехнического института во время пешей прогулки по нижней части склонов горы Тейлора в окрестностях города Норт-Бенд обнаружили еще одно место, где преступник оставлял тела своих жертв. Там были найдены четыре черепа и разные другие кости, и все черепа были проломлены тяжелым тупым предметом, причем явно с невероятной силой и яростью.
Я вернулась ко второй странице письма О’Коннелла, где он описал один из случаев похищения, и перешла на третью страницу, где он писал об аресте Банди за нарушение правил дорожного движения почти через десять месяцев после похищения.
Никаких доказательств причастности подозреваемого к этому преступлению, кроме совпадения группы крови (первая, или 0) с группой крови, найденной позже на одежде жертвы, не было. И это несмотря на то, что в отношении Теда Банди было проведено самое тщательное полицейское расследование, которое я когда-либо видел. Поскольку времени со дня совершения преступления прошло очень много, мы не смогли установить алиби для соответствующего момента времени.
К своему письму О’Коннелл приложил 20-страничный полицейский отчет и расшифровку стенограммы заявления потерпевшей, сделанного в ночь происшествия. При работе с полицейским отчетом и стенограммой О’Коннелл использовал толстый черный карандаш, которым подчеркивал некоторые слова и фразы и делал пометки на полях. Я начала читать.
Преступление: похищение
Дата совершения: 11.08.1974
Подозреваемый: белый мужчина, американец, 25-30 лет, каштановые волосы средней длины, рост примерно 180 см, стройного/среднего телосложения, усы аккуратно подстрижены. Одежда: зеленые штаны и спортивная куртка, цвет неизвестен. Блестящие черные туфли из лакированной кожи.
От подчеркнутого слова вела стрелка к левому полю, где О’Коннелл нацарапал: «См. отпечатанные показания — там красновато-коричневые туфли».
Я пролистала остальные страницы полицейского отчета и заметила еще одно подчеркнутое место.
Потерпевшая утверждала, что она поцарапала подозреваемого, но, вероятно, не ногтями; что она не заметила на своих руках крови, которая должна была бы принадлежать подозреваемому, и что сама она не поранилась. Однако она не помнит, чтобы она поранила нападавшего.
В ходе беседы потерпевшая заявила, что, по ее мнению, она могла бы опознать подозреваемого, если бы увидела его снова, потому что она примерно 20-30 минут провела с ним в торговом центре, прошла почти всю парковку и довольно долго находилась вместе с ним в машине. Потерпевшая сама отпечатала свои показания, которые были включены в данный отчет в качестве приложения.
Дополнительный отчет содержал стенограмму разговора потерпевшей Кэрол Даронч с детективом Ритом. Я полистала и этот отчет, обращая внимание на подчеркивания и комментарии О’Коннелла. На четвертой странице детектив Рит спрашивает потерпевшую, сколько, по ее мнению, лет напавшему на нее человеку.
— От двадцати пяти до тридцати, — отвечает она.
— Как вы думаете, сколько мне лет? — спрашивает Рит.
— Я не могу назвать возраст, — отвечает Даронч.
О’Коннелл подчеркнул слова «Я не могу назвать возраст». На следующей странице зафиксирован такой диалог:
Р и т. Была у него борода, или какие-нибудь усы, или бакенбарды?
Д а р о н ч. У него были усы.
Р и т. Длинные, густые усы? Или короткие? Или средние?
Д а р о н ч. Точно, средние.
Но у Банди вообще не было усов! Эти слова, аккуратно написанные печатными буквами, были вынесены в скобки на полях.
Это показалось мне странным. Почему потерпевшая помнит усы, даже частично описывает их как «средние», если никаких усов не было? С другой стороны, может быть, для быстрой маскировки Банди использовал накладные усы.
Чуть ниже на той же странице детектив Рит спрашивает про обувь нападавшего.
Р и т. Обувь? Вы заметили какую-либо обувь?
Д а р о н ч. Да, туфли из лакированной кожи.
Р и т. Цвет?
Д а р о н ч. Что-то вроде красновато-коричневого.
Здесь туфли красновато-коричневые, а не черные, как значится на первой странице полицейского отчета. Расхождение небольшое, но в сочетании с другими сомнениями и противоречиями в показаниях потерпевшей можно утверждать, что буквально через несколько часов после происшествия она уже с трудом восстанавливает в памяти подробности попытки ее похищения.
Вот разговор о машине на шестой странице расшифровки стенограммы:
Р и т. Вы помните его машину?
Д а р о н ч. Да. Конечно. Более или менее.
Р ит . Какой марки была машина?
Д а р о н ч. «Фольксваген».
Р и т. Они все выглядят почти одинаково, не так ли? Все похожи друг на друга, да?
Д а р о н ч. Да.
Р и т. Вы заметили, какого она была цвета?
Д а р о н ч. Она была светлого цвета, голубая или белая.
Р и т. Не было ли каких-нибудь трещин на каком-либо из окон? Не помните?
Д а р о н ч. Нет, не припоминаю.
Р и т. А какие-нибудь наклейки на каком-либо из окон?
Д а р о н ч. Нет, не помню.
Р и т. Не припомните, какого цвета была обивка?
Д а р о н ч. Нет.
Р и т. Она была темной или светлой?
Д а р о н ч. Я не помню.
О’Коннелл отметил все это жирным черным маркером, не пропустив ни одного из этих пробелов в памяти. «Нет», «не помню», «я не помню» — все подчеркнул. Я подумала, что детектив Рит, наверное, был недоволен таким результатом. Я даже представила его себе откинувшимся на спинку скрипучего стула и тыкающим в десны зубочисткой. И вдруг, согласно моему воображаемому сценарию, он бросил зубочистку в грязную металлическую мусорную корзину, наклонился вперед, плотно сжав руки вместе, и попросил Даронч как можно точнее рассказать о том, что произошло после того, как к ней подошли в торговом центре.
Р и т. С чего он начал разговор, когда подошел к вам? Что он сказал?
Д а р о н ч. Он спросил меня, не припарковала ли я автомобиль на парковке Sears, и я сказала ему, что припарковала… тогда он сказал мне, что кто-то пытался взломать его с помощью куска проволоки, а кто-то другой увидел это, вошел в магазин и сообщил об этом ему. А потом мы вышли из дверей между Auerbachs и Ropers и подошли к моей машине на парковке Sears, потом я достала свои ключи и открыла дверь с моей стороны, со стороны водителя, и там все было в порядке.
Р и т. Что он тогда сделал?
Д а р о н ч. А потом мы подошли к двери на другой стороне, и он хотел, чтобы я открыла ее, а я спросила его — зачем? Я сказала: «Я же вижу, что из машины ничего не пропало».
Р и т. Тогда вы начали подозревать его?
Д а р о н ч. Да.
«Стресс, страх», — записала я на листке для заметок. Потом Даронч рассказала о том, как «офицер Роузленд» проводил ее обратно в торговый центр и там предложил отвезти ее в отделение полиции, чтобы она могла написать заявление. В этот момент она попросила его показать удостоверение.
Д а р о н ч. … Он открыл свой бумажник и показал мне вроде бы жетон, но он был весь золотой, и я не смогла разглядеть, написано на нем что-нибудь или нет. Он спрятал его во внутренний карман куртки. Потом мы пошли к машине. и он открыл. он был очень мил, открывал для меня все двери.
Открывал для меня все двери. У меня в памяти что-то щелкнуло, как будто и правда открылась дверь или луч света вдруг прорезал тьму. Я вспомнила, что одна из пострадавших с озера Саммамиш рассказывала полиции о каком-то «Теде». Он был «очень искренним», говорила она. «С ним было легко говорить. По-настоящему дружелюбный. У него была приятная улыбка». Тут я вспомнила еще один факт: «Тед» приехал к озеру Саммамиш на бежевом «фольксвагене».
И все его жертвы были молодыми женщинами с длинными каштановыми волосами с пробором посередине.
У Кэрол Даронч были длинные каштановые волосы? Был ли «фольксваген» голубым, как говорила Даронч с самого начала, или бежевым, как она утверждала позже? Когда Тед Банди перебрался из Сиэтла в штат Юта? Тед из Юты — это тот же Тед, что и в парке у озера Саммамиш, или нет?
Так, Бетси, стоп! Будем оперировать фактами. Я сделала глубокий вдох, потом еще один, и снова сосредоточила внимание на выцветшей ксерокопии полицейского отчета.
Д а р о н ч. [Он] помог мне открыть дверь машины для меня, я села, и [он] обошел [машину], сел и сказал мне пристегнуться, а я сказала. нет, я не хочу пристегиваться. А затем он развернулся, и тогда я задумалась, почему он не едет в полицию, а он повернул и поехал на восток, а затем повернул назад у знака «стоп». и потом он остановил машину, чуть-чуть съехал на обочину и спустился вниз, и я сказала ему: «Что вы делаете?», а потом я открыла дверь машины и выставила ногу, а потом он схватил мою правую руку и защелкнул на ней наручники, и я начала кричать, и я пыталась вырваться, а он достал пистолет и сказал, что застрелит меня.
Детектив Рит спросил ее про пистолет, но Даронч смогла описать его только как «черный и маленький». «Я не смогла как следует рассмотреть его», — сказала она.
«Концентрация внимания на оружии», — записала я в блокнот. Перед ее лицом размахивали пистолетом, так что неудивительно, что она с трудом вспоминает подробности.
Д а р о н ч. И тогда я снова начала кричать, попыталась схватиться за ручку машины, а он сказал, что застрелит меня, но я просто начала рваться из машины, и выскочила из машины вместе с ним, и он держал [меня]… левой рукой. У него в машине была монтировка, и я схватила монтировку, чтобы он не смог ударить меня, а он пытался оттянуть ее вниз, и меня с ней, и я не помню, упала я или нет, и наконец, не знаю, как это у меня получилось, но я вырвалась и выбежала на улицу. Я думала, что он гонится за мной, а потом я увидела машину и встала посреди улицы и начала махать руками, побежала к ней, и они остановились.
В расшифровке стенограммы нет запятых. Соответственно, представила я себе, звучал и голос Кэрол Даронч, когда она выплескивала из себя подробности тех недолгих, но ужасных мгновений, когда она изо всех сил боролась за свою жизнь.
Нет никаких сомнений в том, что Кэрол Даронч была охвачена ужасом, а когда люди боятся, их воспоминания становятся «скользкими», ускользающими, в них теряются детали и по-иному выстраиваются факты. Вспоминая что-нибудь, мы извлекаем куски прошлого из какой-то таинственной области в мозге, неровные кусочки мозаики, которые мы сортируем, сдвигаем, расставляем и переставляем, пока они не сложатся в картину, которая имеет смысл. Конечный продукт — воспоминание — кажется нам таким четким и сосредоточенным в нашем сознании, но на самом деле это лишь отчасти факт, а отчасти вымысел, деформированная и перекрученная реконструкция реальности.
Искажения возникают даже при отсутствии какого-либо стресса, страха, беспокойства или ужаса. Это естественное следствие несовершенства нашей способности хранить и извлекать из памяти данные. Но в случае какого-либо экстраординарного стресса (а в рассматриваемой ситуации он, несомненно, имел место) искажения также могут быть экстраординарными.
Когда Кэрол Даронч говорила детективу Риту, что она не может вспомнить те или иные подробности попытки похищения, она говорила правду. Всего через час после пережитого ею потрясения она не могла вспомнить даже самые очевидные подробности, касающиеся напавшего на нее человека, его автомобиля и оружия, которым он махал перед ее лицом. Ее память была разъедена кислотой страха.
Оставалась только одна страница дополнительного отчета. Рит спросил Даронч про жетон «офицера Роузленда».
Р и т. Вы смогли прочитать хоть что-нибудь, что там было написано? Был там орел или что-то подобное? Вот полицейский жетон. Был там такой орел или что-то похожее?
Д а р о н ч. Он был не такой большой, как этот, но имел такую же форму.
Р и т. И он был такого же цвета?
Д а р о н ч. Нет, он был весь золотой.
Последняя фраза — «Нет, он был весь золотой» — подчеркнута жирной черной чертой, и на полях примечание карандашом уже знакомыми каракулями О’Коннелла: «На слушаниях она показала, что он был сине-бело-золотой, то есть такой же расцветки, как и полицейский жетон Мюррея, показанный ей офицером полиции».
Я набрала номер Джона О’Коннелла в Солт-Лейк-Сити.
— Это Элизабет Лофтус, — сказала я, когда О’Коннелл взял трубку. — Я получила ваше письмо и полицейские протоколы по делу Банди, и, судя по тому, что я уже прочитала, кажется, здесь имеют место определенные психологические проблемы в связи с опознанием подозреваемого, которые я могла бы обсудить.
— Здорово! — прогремел в трубке голос О’Коннелла. Я даже отвела динамик от уха, пытаясь защитить свои барабанные перепонки. — Я уже писал в письме, что, на мой взгляд, это дело о похищении в целом имеет очень слабую доказательную базу, но с учетом массовой досудебной огласки, в этом процессе для моего клиента складывается крайне опасная ситуация.
О’Коннелл на мгновение замолчал, и мне удалось услышать звук зажигаемой спички, а затем выдох. «Трубка или сигарета?» — подумала я.
— Я должен сообщить вам, что за три недели до этого случая было еще одно похищение в Мюррее, исчезла дочь начальника полиции Мидвейла. Мидвейл находится километрах в восьми от Мюррея. Ее тело нашли через десять дней, она была изнасилована и убита. Хотя никаких доказательств, связывающих эти два инцидента, нет, в полиции Мюррея, кажется, склонны считать оба этих инцидента фактически нападением одного и того же человека на их отдел. Их здорово напрягает эта ситуация.
«Ретивые полицейские?» — записала я в блокноте.
— Мюррей — большой город? — спросила я.
— Примерно двадцать шесть тысяч жителей, — ответил О’Коннелл.
Я добавила дюжину вопросительных знаков после своих ретивых полицейских. Убийство и попытка похищения человека в течение двух недель — это, по-видимому, все-таки чересчур для небольшого города. Если бы я жила в Мюррее, я бы тоже встревожилась.
— А как насчет связи с вашингтонскими убийствами и исчезновениями? — спросила я.
— Это все несущественно, — сказал О’Коннелл, и его голос звучал успокаивающе. — Копы из Сиэтла встречались с копами из Юты и Колорадо, и даже вместе они не смогли найти никаких твердых доказательств причастности Банди к другим преступлениям. Но от них требуют найти подозреваемого, и Банди, кажется, единственный, кто у них есть. Они убеждены, что вышли на след серийного убийцы, действующего в нескольких штатах. Но огласка просто возмутительная. Не далее как в прошлом месяце я видел в одной из газет Сиэтла статью с заголовком «Тед из Юты — это Тед из Сиэтла?».
Я проигнорировала ощущение бурления в животе и перешла на вторую страницу письма.
— Вы упомянули, что мистер Банди был арестован за нарушение правил дорожного движения через девять месяцев после попытки похищения.
— Именно так. Патрульный остановил его на шоссе в августе прошлого года около двух часов ночи, потому что у него были частично включены стопсигналы.
— А как получилось, что банальное нарушение правил привело к его задержанию?
— Они нашли у него в машине лыжную маску, наручники, нож для колки льда, ломик и еще кое-какие инструменты. Они арестовали его за хранение инструментов для взлома.
«Наручники, нож для колки льда, инструменты для взлома?» — записала я в блокнот. Эта маленькая «заначка», конечно, характеризует мистера Банди не с лучшей стороны. Зачем он в два часа ночи гоняет на машине по жилым кварталам с наручниками и ножом для колки льда?
— Что было потом? — спросила я.
— Вскоре после его первоначального ареста за нарушение правил дорожного движения мистера Банди допросили насчет случаев пропажи девушек, но он, конечно, все отрицал и говорил, что ничего об этом не знает, — объяснил О’Коннелл. — Потом жертве попытки похищения показали фотографию Банди вместе со многими другими фотографиями (вообще после этого инцидента она просмотрела буквально сотни фотографий, пытаясь опознать виновника), и она выбрала его фотографию, объяснив, что этот человек больше похож на ее похитителя, чем люди на всех остальных фотографиях, которые она видела. «Я думаю, этот очень похож на того, я уверена» — это ее точные слова.
Но тут начинается самое интересное, — продолжил О’Коннелл тихим, доверительным тоном. — Я вполне мог бы представить его сидящим за широким дубовым столом, поправляющим галстук и любующимся видом на Табернакль из окна своего офиса в высотке со стеклянным фасадом. «Через несколько дней после первого опознания Банди потерпевшей сотрудник полиции показал ей еще одну фотографию Банди, на этот раз на водительском удостоверении. И тут вдруг ее память резко улучшается, и оказывается, она убеждена, что Банди — именно тот человек. Но ведь не исключено, что копы сами сформировали нужное изображение в ее мозгу.
В словах О’Коннелла был определенный смысл. Показав ей две разные фотографии одного и того же человека, полиция фактически могла создать новый образ в памяти Даронч. Глядя на вторую фотографию, она, возможно, просто вспомнила лицо, которое видела на первой фотографии. А когда этот образ прочно зафиксировался в ее сознании, уже легко было вставить лицо Банди (которое она видела уже на двух отдельных фото) в оставшийся в памяти первоначальный образ «офицера Роузленда».
— Когда проводилось опознание в группе? — спросила я.
— Второго октября тысяча девятьсот семьдесят пятого года.
— Почти через одиннадцать месяцев после попытки похищения, — подсчитала я вслух. — Была ли линейка объективной, как по-вашему?
— Черт побери, конечно нет! — воскликнул О’Коннелл. — Она видела две разные фотографии Банди, но никогда не видела других парней из представленной ей группы. Кстати, все они были полицейскими. Ну и кого, по-вашему, она выбрала?
«Ошибочное опознание под влиянием фотографий». Я написала это большими буквами и дважды подчеркнула эти слова. Они могут стать важнейшим аргументом защиты. Если свидетель уже видел фото данного человека, то в случае включения его в состав линейки для опознания его лицо, конечно, покажется свидетелю знакомым. Свидетельница может встроить это знакомое лицо в свои воспоминания о преступлении и преступнике и ошибиться при опознании.
Я опустила ручку.
— Мистер О’Коннелл… — начала я.
— Джон, — прервал он меня. — Пожалуйста, зовите меня просто Джон.
— Хорошо. Джон, я поняла, что есть несколько факторов, которые в данном случае могли бы привести к ошибке при опознании. Но каковы мои шансы на то, что мне разрешат представить свои соображения?
Верховный суд по традиции постановил, что эксперт-свидетель не может давать показания о том, что, как можно с полным основанием предполагать, должно быть известно и неспециалисту. Прокурор по делу Банди почти наверняка так же отвергнет мои показания, опираясь на это стандартное постановление, как это уже делали другие прокуроры, отвергая показания эксперта-психолога в предыдущих случаях. За два года, прошедшие после того, как я впервые появилась в зале суда в качестве свидетеля-эксперта по проблемам памяти и восприятия, мне предложили дать показания по семи делам, но только в трех случаях из этих семи мне разрешили дать показания в суде.
— Мы считаем, что вероятность того, что мы сможем пригласить вас на свидетельскую трибуну, достаточно велика, — ответил О’Коннелл. — Правила в отношении свидетелей в штате Юта менее строгие, чем в Вашингтоне или в Калифорнии, и в одном случае нам удалось получить разрешение на такие показания. Однако в этом случае дело будет рассматривать другой судья, и обвинение, несомненно, приложит максимум усилий, чтобы не допустить вас на свидетельскую трибуну. Драться придется всерьез.
— Для меня это не первый бой, — сказала я.
Я попросила О’Коннелла прислать мне стенограммы предварительных слушаний, совмещенные фото Банди в профиль и анфас, подборки фотографий для опознания, газетные статьи и вообще все, что у него было на Банди. Потом я повесила трубку и занялась своими заметками.
Стресс
Страх
Ретивые полицейские??????
Наручники, ломик
Необъективная подборка фотографий
16 августа — арест Банди найдены наручники под вопросом
1 сентября — Даронч показывают фотографии неуверенное опознание
4 сентября — новое фото, уверенное опознание
2 октября — линейка, уверенное опознание
15 августа у студента-юриста Теда Банди пришлось на начало второго курса. 16 августа он становится подозреваемым во взломе, через две недели — подозреваемым в похищении, а через считаные месяцы его, пока на основании косвенных доказательств, начинают подозревать уже в серии убийств.
Жизнь, если можно так выразиться, пошла не в соответствии с планами Теда Банди.
Я попробовала осмыслить ситуацию, в которую попадает человек, подозреваемый в серии убийств. Был ли этот студент юридического факультета жестоким серийным убийцей, как, по-видимому, думали полицейские, или он был невиновен, просто оказался не в том месте не в то время? Я уже знала, как могут развиваться события, когда человек обретает статус подозреваемого. Арест произведен, идут предварительные слушания, наняты адвокаты для защиты, снимаются показания, публикуются статьи в газетах. Давление постепенно нарастает, накапливаются факты, делаются выводы, и тяжелая, громоздкая машина уголовного правосудия проворачивается. Проворачивается — и лицо, именуемое «подсудимый», захваченное шестеренками и зубцами этой системы, само становится ее неотъемлемой частью.
Бóльшую часть времени, наверное, 99 %, подсудимый считается виновным, и его крики — это последний протест человека, потерявшего самое дорогое — свою свободу. Но порой в эту систему затягивается невинный человек.
У меня целая папка с описаниями таких случаев, и их десятки. Лоуренс Берсон, семнадцатилетний первокурсник колледжа, был арестован в 1973 году и провел неделю в нью-йоркской тюрьме по обвинению в нескольких изнасилованиях после того, как пять женщин опознали в нем человека, напавшего на них. Берсон был освобожден лишь после того, как в Нью-Йорке был арестован, опознан и обвинен в этих изнасилованиях поразительно похожий на него водитель такси.
Тридцатилетнего Уильяма Шрегера, помощника окружного прокурора округа Квинс, Нью-Йорк, четыре женщины опознали как человека, который сексуально домогался их. Джон Приоло, сорока пяти лет, шофер санитарного управления, был опознан как преступник несколькими жертвами подобных сексуальных нападений. И Приоло, и Шрегер были оправданы, когда в некоторых преступлениях, в совершении которых их обвинили, признался некий двадцатидевятилетний почтальон. При этом о потерпевших, ошибочно опознавших его, сам Шрегер сказал: «Они были настолько логичны и настолько убедительны, что чуть не заставили меня самого поверить, что я это сделал».
Фрэнка Дото, сорока трех лет, семнадцать свидетелей опознали как мужчину, который ограбил три супермаркета и выстрелил в голову полицейскому. Правда, когда полиция проверила его алиби и обнаружила, что в то время он находился далеко от места преступления, он был освобожден.
Каждый из этих драматичных случаев еще и еще раз показывает нам, что память человека несовершенна, что очевидцы иногда ошибаются, и тогда признаются виновными и попадают в тюрьму невинные люди. Меня часто спрашивают: «А как насчет жертв этих преступлений? Их вам не жалко?» Да жалко мне их, конечно, жалко. Но как свидетель-эксперт я делаю все для того, чтобы убедиться, что, кроме потерпевших, у данного преступления не появится еще одна жертва — невинный человек, посаженный за решетку, в то время как настоящий виновник будет гулять себе на свободе.
В случае с Банди я не могла позволить себе думать о том, что Кэрол Даронч больше не сможет воспринимать этот мир как разумное и спокойное место. Я не могла позволить себе роскошь разделить с ней ее страх и ее боль, потому что мне приходилось учитывать некоторую вероятность того, что она ткнула пальцем в невиновного человека. Мне необходимо было сосредоточиться на факторах, которые могли снизить точность ее памяти и, следовательно, точность опознания ею Теда Банди.
«Но как же вы сможете встать и назвать свидетеля лжецом?» — спрашивали меня, и я отвечала, что называть кого-либо лжецом — это вообще не мое дело. Мое дело — описывать общую природу человеческой памяти и факторы, способные вносить в нее искажения. Мои свидетельские показания обособленны и абстрагированны — в том смысле, в каком гистолог, тестирующий образец ткани на злокачественность, отделен от боли и страха человека, готовящегося услышать диагноз.
«Но вы же таким образом подтверждаете показания людей, обвиняемых в самых страшных преступлениях, разве не так?» — спрашивали меня те же люди. «Я не защищаю их, — отвечала я, — я просто представляю суду результаты исследований памяти. Адвокат обязан защищать клиента, жюри присяжных обязано принять решение о виновности или невиновности подсудимого, а я просто представляю факты, и, насколько мне известно, факты истинные».
«А вы не боитесь, что присяжные могут оправдать виновного человека, потому что вы заронили в их умы сомнение?» На это я отвечаю так: чтобы вынести обвинительный приговор, присяжные должны верить, что обвиняемый виновен вне всяких разумных сомнений. И конечно, если мои показания заставят членов жюри присяжных усомниться в виновности подсудимого, то в соответствии с самыми основными, неотъемлемыми принципами нашей системы правосудия подсудимый должен быть оправдан.
Когда человека обвиняют в совершении преступления и привлекают к уголовной ответственности, наше правосудие — теоретически — предполагает, что он невиновен, пока его вина не будет доказана, и бремя доказательства вины обвиняемого «вне всяких разумных сомнений» возлагается на обвинителя. Но то в теории, а в реальном мире ситуация может быть совершенно иной. В ходе задержания, предъявления обвинения и допросов подозреваемого часто имеет место трудноуловимая, но весьма существенная трансформация. Мы постепенно «включаем» презумпцию виновности, и фактически бремя доказательства невиновности перекладывается на защиту. Необходимость доказывать чью-то невиновность проистекает, разумеется, из презумпции виновности, то есть по умолчанию данный человек считается виновным. И чем страшнее преступление, чем оно кровавее, тем сложнее адвокату преодолеть эту презумпцию виновности.
Эмоции, связанные с преданием преступника праведному суду, могут возбуждать дикие страсти, блокирующие доводы разума. Самая примитивная часть нашего сознания взывает к мести. Не к справедливости, а именно к мести: око за око, зуб за зуб, жизнь за жизнь.
Это менталитет толпы, и кто-то должен преградить ей дорогу. Я специалист по памяти и восприятию, я ученый, который проводит научные эксперименты в контролируемых условиях. Моя работа изначально подразумевает рациональность и здравомыслие, и ее цель — не допустить отступления от рационального восприятия фактов и аргументов, помешать искажению реальности, предвзятой интерпретации фактов под влиянием эмоций.
Я ищу справедливости, чтобы не восторжествовала месть. Я прошу только о том, чтобы мы думали о судьбах невинных людей, обвиненных в преступлениях, которых они не совершали. Попробуйте представить себе их горечь, страх и отчаяние. Вообразите, если сможете, ужас пребывания в суде в качестве обвиняемого (ни за что ни про что!), страдания, боль, вызванную потерей уважения и любви семьи и друзей, кромешный ад тюремной жизни. Попробуйте увидеть за сухими цифрами статистики тысячи мужчин и женщин, таких же, как вы, из плоти и крови, которые сидят в тюремных камерах и слишком хорошо знают темные стороны нашей юстиции.
Я считаю, что за права этих невинных людей стоит бороться. Если мы не будем бороться за них, мы потеряем лучшее, что в нас есть.
* * *
Вечером 24 февраля 1976 года Джон О’Коннелл показывал мне свой дом, извиняясь за то, что мне придется провести ночь в комнате его сына, Уилла.
— Боюсь, вам придется разделить комнату с Лютером. — О’Коннелл указал на невысокий комод, где стоял грязный аквариум, со дна которого на меня смотрела большая каймановая черепаха. — Лютер является многим нашим гостям в страшных снах, — признался О’Коннелл. — Надеюсь, вы не боитесь рептилий?
— Только змей! — ответила я, смеясь и чувствуя облегчение оттого, что смогу остаться в этом уютном, надежном доме. Когда я летела в Солт-Лейк-Сити (в тот же день, только раньше), мне пришла в голову мысль, что Тед Банди может предложить мне остаться в его квартире. Я просматривала свои заметки и изучала фото крупным планом, сделанные в ночь ареста Банди в августе 1974 года. Я сидела в самолете DC-10 возле прохода. Я поднесла снимок поближе и вгляделась в лицо Банди. Губы крепко сжаты, ноздри слегка раздуты, одна бровь приподнята — он показался мне наглым, дерзким и злым. Глаза холодные, безжизненные, пустые, было такое впечатление, что я могу смотреть прямо через них.
О’Коннелл протянул мне бокал белого вина и проводил меня в свой кабинет.
— Обсудим основные тезисы ваших завтрашних показаний, — сказал он, поудобнее устраивая свое сухое, долговязое тело в коричневом кожаном кресле. На полированном столе покоилась его ковбойская шляпа, огромная, как чемодан, и, вероятно, столько же и весившая. — Итак, первое: мы отказываемся от права на суд присяжных.
— Что? — переспросила я, и в моем голосе отчетливо проявился шок, который я испытала. Я осторожно поставила свой бокал и ждала, пока О’Коннелл объяснит это решение. Отказ от жюри присяжных — весьма необычный юридический маневр, который редко используется в делах с такими высокими ставками, как в данном случае. В суде присяжных судьбу Банди будут решать двенадцать мужчин и женщин, и все двенадцать должны согласиться в том, что он виновен вне всяких сомнений. В случае отказа от жюри присяжных, как решил О’Коннелл, решение о виновности или невиновности Банди будет принимать всего один человек — судья.
О’Коннелл взглянул мне в лицо и улыбнулся.
— Все просто: нам нужны ваши показания, — сказал он. — Обвинение базируется главным образом на опознании потерпевшей Кэрол Даронч Теда Банди как человека, который пытался похитить ее. Вы наш главный свидетель. Вы можете задавать вопросы, касающиеся опознания ею напавшего на нее человека, и обосновывать возможность искажений памяти и принципиально неоднозначную природу опознания преступника очевидцами. Как вы, наверное, понимаете, нам будет чертовски трудно получить эту информацию раньше присяжных: прокурор попытается сделать все возможное и невозможное, чтобы не допустить заслушивания ваших показаний. Но судья все же выслушает их, в этом я уверен.
О’Коннелл поднялся и начал ходить по комнате.
— Существует и еще одна причина, — сказал он. — Обычный, средний человек с улицы думает, что косвенные доказательства — это нечто неубедительное, но на самом деле они намного более надежны, чем показания очевидцев. Мы с вами знаем, что показания свидетелей — это хреновые показания, но присяжные, скорее всего, будут выносить приговор именно на основании показаний свидетелей.
О’Коннелл развернул руки ладонями вверх, как будто уже выступая в суде.
— Наша идея проста. Почему бы не выбрать вариант с одним «присяжным» — судьей, который, как мы знаем, человек умный, вместо того чтобы испытывать судьбу, доверяя решение двенадцати неизвестным?
Я глубоко вздохнула. О’Коннелл организовал весь этот процесс так, что я действительно смогу выступить в качестве эксперта-свидетеля. Это был рискованный ход. Судье придется выслушать мои показания, даже если прокурор будет протестовать, потому что О’Коннелл будет требовать «занести это в протокол». Известно, однако, что судьи относятся к обвиняемым строже, чем присяжные. Они каждый день имеют дело с закоренелыми преступниками и каждый день слышат одну и ту же песню: «Я невиновен, я не делал этого, это ошибка».
Это повторяется изо дня в день, с изучением всех подробностей ужасных преступлений, и от этого черствеет сердце. Своим жестким отношением к обвиняемым судьи напоминают мясников, привыкших к виду крови. Вот интересная неофициальная информация из жизни юристов. Мало кто знает, что мясников редко включают в число присяжных в уголовных судах — прокуроры сразу отвергают их, потому что примерно представляют себе, какую кучу ужасов нужно нагородить, чтобы шокировать человека, который по восемь часов в день режет на куски мертвых животных.
Я подумала, что, замышляя эту авантюру, О’Коннелл, наверное, учитывал личные качества и послужной список судьи по данному конкретному делу.
— Расскажите мне про судью, — попросила я.
— Его зовут Стюарт Хэнсон-младший, я с ним учился на юрфаке. — О’Коннелл взял трубку, чиркнул спичкой и несколько раз затянулся. — Он честный, справедливый, уважает закон и не боится полемики. Вот, в прошлом месяце он отклонил гражданский иск города против кинотеатра, демонстрировавшего фильм «Глубокая глотка». Хэнсон даже не дал ему дойти до суда, просто отклонил его. Мы думаем, что он сможет противостоять общественному давлению.
Я понадеялась, что Хэнсон будет вести себя в соответствии со сценарием О’Коннелла. Я хотела дать показания по этому делу не только в связи с возможностью ошибочного опознания, но и потому, что считаю, что исследования памяти пора уже выводить из лабораторий в реальную жизнь и что это может изменить мир к лучшему. Я исходила из презумпции невиновности и верила, что мои показания заслуживают того, чтобы их выслушали в суде.
— Давайте посмотрим основные пункты, касающиеся свидетелей по этому делу, — предложила я.
О’Коннелл порылся в лежавших на столе бумагах и протянул мне разлинованный лист формата 30 х 40 см, на самом верху которого от руки было написано «Лофтус — основные моменты».
— Я сделал кое-какие записи на основании наших телефонных разговоров, — пояснил он, ухмыляясь.
Я прочла первый пункт.
Восприятие и память работают не так, как видеокамера и видеомагнитофонная лента. Вспомнить можно только то, что было воспринято, то есть воспоминание нельзя «воспроизвести» снова, отмотав его назад таким образом, чтобы получить детали, которые отсутствовали в первоначальном восприятии. В качестве аналогии для сравнения можно использовать просмотр футбольного матча: если зритель не увидел событий, которые произошли на каком-то участке поля, потому что сосредоточился на действиях игрока с мячом, то он не сможет вызвать из памяти эти события, их там просто не будет (в отличие от видеозаписи игры, которая позволяет это сделать).
— Прекрасная аналогия, — сказала я.
— Я большой поклонник футбола, — сказал О’Коннелл, попыхивая трубкой. — Может, вы объясните мне эту концепцию видеоленты еще раз?
Я уже десятки раз читала студентам лекции на эту тему, и поэтому начала сразу, как на автопилоте.
— В большинстве теорий памяти этот процесс делится на три отдельных этапа, — начала я. — Первый этап — это восприятие, в ходе которого непосредственное ощущение данного события органами чувств встраивается в систему памяти; второй этап — это хранение, то есть период времени между событием и вызовом из памяти соответствующего конкретного блока информации; и третий этап — это извлечение, в ходе которого человек вспоминает сохраненную информацию.
Вопреки распространенному мнению, — продолжала я, — запечатлевшись в нашей памяти, факты не пребывают там пассивно, невредимые и не затрагиваемые дальнейшими событиями. На самом деле мы собираем фрагменты и характеристики окружающей нас среды, которые отправляются в память и там взаимодействуют с полученными ранее знаниями и ожиданиями — информацией, уже хранящейся в нашей памяти. Поэтому психологи-экспериментаторы представляют себе функционирование памяти как некий интегрирующий — и при этом конструктивный и творческий — процесс, а не пассивный процесс фиксации, подобный видеозаписи.
Потом я перешла от общих положений к конкретике.
— Все эти «я не знаю» и «я не помню» в показаниях Кэрол Даронч могут означать, что соответствующая информация никогда и не заносилась в память; иными словами, сбой произошел еще на стадии восприятия. Или это может означать, что информация хоть и была занесена в память, но потом была забыта, то есть имел место сбой на этапе хранения или на этапе поиска. Так или иначе, в реальности нет никакого способа узнать, что именно произошло.
Я снова посмотрела на список О’Коннелла и прочитала пункт 2: память разрушается в геометрической прогрессии.
— Накопленные к настоящему моменту результаты исследований показывают, что хранящаяся в памяти информация со временем разрушается и/или искажается, — пояснила я. — Через неделю информация, хранящаяся в памяти, будет менее точной, чем через день; через месяц она будет менее точной, чем через неделю; а через год она будет менее точной, чем через месяц.
— Одиннадцать месяцев хранить в памяти лицо Теда Банди — для Кэрол Даронч это, наверное, чертовски долго, — заметил О’Коннелл.
— Верно, — согласилась я, — хотя у многих людей существует ошибочное представление, что лица в памяти хранятся всю жизнь. Отчасти это так, но существует чрезвычайно важное различие между памятью на лица людей, которых мы знаем или знали на протяжении многих лет, и памятью на лица незнакомцев и незнакомок, которых мы видели лишь однажды и кратковременно. Многие люди сразу вспоминают лица друзей, которых они не видели многие годы или даже десятилетия. После окончания школы каждый из нас идет своим путем, но, когда через двадцать лет мы съезжаемся на встречу выпускников, мы обычно сразу узнаем лица наших бывших друзей.
Но с памятью на лица незнакомцев дело обстоит совсем иначе. Образы незнакомых людей, которых мы видели только мельком и только один раз, в подавляющем большинстве случаев со временем искажаются и размываются. Как правило, исследователи использовали периоды времени гораздо короче одиннадцати месяцев, и они обнаружили сильное разрушение образов незнакомцев в памяти.
О’Коннелл кивнул головой, посмотрел через мое плечо на список и прочитал: «Некоторые методы стимуляции улучшают восприятие и память, но сильный стресс затрудняет эти процессы. Негативно влияет на память страх, достигающий уровня истерики».
— Этот третий пункт относится к взаимосвязи между стрессом и памятью, — сказала я, — которая разъясняется в законе Йеркса — Додсона, названного так в честь двух исследователей, которые впервые установили наличие этой связи еще в 1908 году. При очень низких уровнях возбуждения (например, когда человек только просыпается утром) нервная система «включена» еще не полностью, и сенсорные сообщения могут не доходить по назначению. В такие моменты память работает не очень хорошо. При умеренных уровнях возбуждения (скажем, если вы немного нервничаете в связи с предстоящим судебным разбирательством или вас беспокоит конфликт с сыном-подростком) память работает наиболее эффективно. Наконец, при высоких уровнях возбуждения способность к запоминанию опять начинает снижаться и ухудшаться.
— Скажите, Элизабет, — начал О’Коннелл, — если бы вы ехали в машине с человеком, который представился сотрудником полиции, но при этом ехал к отделению полиции неверной дорогой да еще и в захудалом «фольксвагене», который затем скатился на обочину… Если бы этот человек защелкнул наручники у вас на запястье, размахивал перед вами пистолетом, а потом поднял монтировку и попытался ударить вас по голове, как вы оцените — это высокий уровень стресса?
— Конечно! — ответила я. — Но есть одно существенное потенциальное «но».
О’Коннелл приподнял брови.
— Дело в том, что в первые пять или десять минут контакта с «офицером Роузлендом» Кэрол Даронч не испытывала сильного эмоционального стресса, — сказала я. — Как минимум часть этого времени она шла рядом с ним по хорошо освещенному торговому центру. Поэтому можно утверждать, что уровень эмоционального возбуждения у нее был умеренный — такой, который, как правило, позволяет сохранять бдительность и обеспечивает достаточно хорошую запоминаемость и восстановление из памяти.
— Прокурор обязательно ухватится за это, — сказал О’Коннелл. — Однако все-таки, если собрать вместе все факты, мы можем убедительно заявить о возможном снижении точности памяти. — Он указал на пункт 4 в списке. — Трудно сохранять обособленные визуальные образы без переноса и слияния.
— Этот пункт относится к процессу, который обычно называют бессознательным, или непреднамеренным, переносом, — сказала я. — Когда человека, которого вы видели в одной ситуации, вы путаете с человеком, которого вы видели («вспоминаете») в другой ситуации. И опять же, применительно к данному конкретному случаю, когда полиция показала Кэрол Даронч две разные фотографии Теда Банди — крупно в профиль и анфас, а затем, через несколько дней, фото на водительском удостоверении, — они могли таким образом сформировать образ в ее памяти. «Вживить ей в мозг», как вы однажды выразились.
О’Коннелл снова кивнул головой. Он понимал этот пункт достаточно хорошо.
— Пункт 5, — сказала я, читая последний абзац в списке. — «Эффект предвзятости допрашивающего, в частности непреднамеренные сигналы и акцентирование». Соответствует предположению, что с 1 сентября (первоначальная подборка фотографий) до 2 октября (линейка опознания) у блюстителей порядка нарастали возбуждение и активность, и, соответственно, у свидетелей это спровоцировало эффект перехода от неуверенного опознания к уверенному. Вы всегда называете полицейских блюстителями порядка? — спросила я.
— Ну да, — ответил он. — Я называю их так, потому что они должны быть такими.
Но в данном случае О’Коннелл полагал, что «блюстители порядка» зашли слишком далеко и повлияли на потерпевшую, передав ей словами, жестами и другими «намеками» свою уверенность в том, что именно Тед Банди и был похитителем. После того как 1 сентября 1975 года Даронч неуверенно опознала Банди по фотографии, а затем через несколько дней более уверенно опознала его по другой фотографии, полицейские могли — намеренно или ненамеренно — общаться с ней, ощущая, что «клиент» у них уже есть. И она, стремясь помочь полиции и положить конец собственным мытарствам, могла уловить эти сигналы и решить для себя, что ее пытался похитить именно Банди. Вопросы, предполагающие определенные ответы, которые побуждают задавать более детальные вопросы, и этот механизм все раскручивается и раскручивается, махина движется вперед, затягивая Банди — виновного или невиновного? — под колеса.
— Вы же смотрели стенограмму, Элизабет, — сказал О’Коннелл. — Вы же видите, что по сравнению с показаниями, данными в ночь преступления, на предварительном слушании Даронч изменила показания. Почему она изменила в них так много деталей? Почему она изменила свое первоначальное высказывание «этот чем-то похож на того» на «это он»? Потому, что полицейские давили на нее. Потому, что они — намеренно или ненамеренно — сообщали ей, что Тед Банди — именно тот человек. Ее мягко зомбировали, в этом просто нет никаких сомнений.
О’Коннелл взял стенограмму предварительных слушаний и стал быстро переворачивать страницы.
— Вот, на странице 37, Йоком, прокурор, спрашивает Даронч про монтировку. Даронч отвечает, что похититель держал ее в правой руке. «Вы уверены, Кэрол, что он держал ее именно в правой руке?» — спрашивает Йоком. «Да», — отвечает она.
О’Коннелл усмехнулся.
— Йокому этот ответ ну совсем не понравился. Банди ведь левша.
Он перевернул еще несколько страниц.
— Страница 57, — сказал он. — Йоком спрашивает ее о цвете автомобиля. «Он был светло-бежевый или белый?» — спрашивает он. «Да», — отвечает она. Он провоцирует ее: «Может быть, он был голубой или зеленый?» — «Нет». Но вот здесь, в полицейском отчете, составленном всего лишь через час или два после этого события, она утверждает, что автомобиль был светло-голубой или белый. Как вы думаете, что случилось, почему она изменила свое мнение?
Вопрос был риторический. О’Коннелл считал, что, когда полиция нашла подозреваемого с бежевым автомобилем, память свидетельницы постепенно начала приспосабливаться к новой информации, и цвет машины стал потихоньку изменяться с белого или светло-голубого на бежевый.
— Страница 67, — продолжил О’Коннелл чтение расшифровки стенограммы. — В ходе перекрестного допроса я спросил Даронч, сколько раз она смотрела на фотографии в связи с этим делом. «Очень мало», — призналась она. «Ну хотя бы примерно? Раз десять?» — спросил я. «Пожалуй, да», — ответила она. — Он снова перевернул страницу. — «Сколько раз вы видели фото мистера Банди?» — «Несколько раз. Раза три или четыре». — «Вы видели его фото в газетах?» — «Да», — ответила она.
О’Коннелл откинул голову к левому плечу, потом к правому, поправил очки.
— Ну вот, я собираюсь прочитать следующие разделы дословно по стенограмме предварительных слушаний, страницы 79, 80. Я задаю потерпевшей вопросы, и мы говорим о подборке фотографий для опознания, которые ей показали через одиннадцать месяцев после попытки ее похищения. Одиннадцать месяцев, на протяжении которых она просмотрела сотни фотографий. И вот что мы здесь имеем:
В о п р о с. Сколько фотографий вам показали?
О т в е т. Ну, может быть, восемь или девять.
В о п р о с. А что было, когда вы просмотрели их и сказали точно, что именно произошло в тот раз? Потом вы отдали их обратно, но вынули из пачки фото мистера Банди, затем отдали пачку обратно и сказали, что никого не узнаете, и они спросили: «Тогда почему вы вынули его из пачки?» — и вы сказали: «Ну, просто этот больше похож на него, чем люди на всех остальных фото», так?
О т в е т. Да.
В о п р о с. Итак, в первый раз вы утверждали, что фотографии этого человека, ну, человека, который это сделал, там нет, но что мистер Банди похож на него больше, чем другие люди?
О т в е т. Да.
В о п р о с. Хорошо. Теперь скажите, через какой срок вам снова принесли посмотреть фото мистера Банди?
О т в е т. Я не знаю. Не помню. Через неделю или около того.
В о п р о с. Хорошо. А какого типа были эти фотографии: крупный план, или фотографии с водительских прав, или какие-то иные?
О т в е т. Я не помню, какие они были. Были и такие, и такие.
В о п р о с. Во второй раз вы уверенно опознали человека?
О т в е т. Нет.
В о п р о с. Все опознания по фото были неуверенные, не так ли?
О т в е т. Да.
О’Коннелл бросил 150-страничную стенограмму на стол, взглянул на часы и вздохнул.
— Уже двенадцатый час. Я прошу прощения, что так получается, но разрешите мне еще кратко рассказать о том, что произошло в суде за последние два дня. Йоком начал свой прямой допрос, опираясь на показания, данные в ночь похищения, и опознание Банди потерпевшей одиннадцать месяцев спустя. В ходе перекрестного допроса я указал на нестыковки при опознании: например, в самом начале она описала Теда как человека с усами, некоторое время спустя, вскоре после происшествия, решила, что их не было, а спустя еще некоторое время опять решила, что усы у него были.
Ладно, — день второй, сегодня. Черт возьми, это был длинный день. — О’Коннелл провел рукой по волосам. — Детектив Джерри Томпсон утверждает, что при обыске квартиры Банди он нашел две или три пары блестящих лакированных кожаных туфель. В своем первоначальном заявлении Даронч утверждала, что напавший на нее человек был в черных или темно-красных лакированных туфлях. У нас есть свидетели, которые утверждают, что Банди не то чтобы не вылезал из лакированных кожаных туфель, но в его квартире они были. Это не очень хорошо для нас.
О’Коннелл пожал плечами.
— Давайте вернемся к сентябрю 1975 года, когда детектив Томпсон показал потерпевшей Даронч пачку фотографий. Она просмотрела их, вынула фото Банди, а остальные вернула Томпсону со словами: «Я не вижу здесь никого, кто был бы на него похож». — «А что насчет этого?» — спросил Томпсон и показал на фотографию, которую она держала в руке. «Не знаю, — ответила она. — Мне кажется, этот похож на него». Но теперь, отвечая на вопросы прокурора в суде, Томпсон сообщил, что Даронч сказала: «Да, я считаю, что он очень похож на того человека, но я не уверена».
Итак, при перекрестном допросе я должен выделить два важных момента: во-первых, она сказала не «очень похож на того человека», а «вроде похож на него», и Томпсон именно так и написал в своем первоначальном отчете. Следующий пункт касается второго опознания по фото, когда Даронч показали фотографию с водительских прав Теда, и он критически важен для ваших показаний. «Вы знали, что это неправильно, не так ли, — спросил я Томпсона, — показать потерпевшей две разные фотографии одного и того же человека? Показать еще одну фотографию того же самого человека после того, как она уже один раз неуверенно его опознала: “Этот вроде похож на него”?» — «Я понимаю так, что было бы неправильно показать ту же самую фотографию, но совсем другую, которая выглядит совсем по-другому, — я не вижу в этом ничего плохого», — ответил Томпсон.
Но в этом, конечно, есть что-то неправильное, некорректное, — заключил О’Коннелл, — и именно тут пригодились бы ваши показания.
— Бессознательный перенос, — сказала я. — Даронч видит фотографию, детектив обращает на это внимание, а потом ей показывают еще одну фотографию того же самого человека. Теперь она уже кажется знакомой. Но, возможно, она просто опознала на этой фотографии человека, которого она видела раньше, на первой фотографии. Это воспоминание действительно могло быть «сформировано» у нее полицейскими.
— Именно! — улыбнулся мне О’Коннелл и в последний раз посмотрел на часы. — Хватит тренироваться, к девяти часам мы должны быть в суде. Готовы ли вы лицезреть Лютера, потрясающую каймановую черепаху?
* * *
На следующее утро в суде я сидела за столом в кабинете судьи. По другую сторону стола, достаточно близко ко мне, чтобы можно было дотянуться и прикоснуться к нему, сидел Тед Банди. «Он просто восхитителен», — подумала я и сама удивилась своему первому впечатлению, потому что представляла его себе угрюмым, мрачным и напряженным. Но он был полон обаяния, присущего выпускникам Лиги плюща, аккуратный, свежевыбритый, явно после душа, веселый и энергичный. Я запросто могла бы представить его себе мечущим фрисби на пляже в Калифорнии или сидящим на лужайке закрытого загородного клуба в безупречно белом костюме для тенниса, потягивающим джин с тоником и обсуждающим достоинства и недостатки удара закрытой ракеткой. У него было почти квадратное лицо с сильными, выступающими челюстями и скулами, подчеркнутыми красивыми линиями улыбки. На лбу у него, казалось, навсегда пролегли морщины, толстые складки кожи над хорошо сформированными бровями, приподнятыми с видом откровенного высокомерия и пренебрежения.
Мы сидели вокруг стола в кабинете судьи: О’Коннелл, Банди, сам судья Хэнсон, Йоком и я. Я отвела глаза от Теда Банди и сосредоточилась на юридических аргументах, которые позволили бы определиться с тем, буду или не буду я сегодня давать показания. Как и ожидалось, Йоком выступил против заслушивания моих показаний, сославшись на традиционные постановления Верховного суда о том, что свидетель-эксперт не может давать показания о том, что, как можно с полным основанием предполагать, должно быть известно и неспециалисту. Для оценки показаний Кэрол Даронч, утверждал Йоком, судье Хэнсону не нужна помощь «эксперта», поскольку судья, которому ежедневно приходится выслушивать ответы свидетелей на свои и чужие вопросы, безусловно, знает сильные и слабые стороны свидетельских показаний.
Хэнсон внимательно слушал и иногда кивал головой, принимая к сведению тщательно подготовленные прокурором убедительные аргументы. Он терпеливо ждал, пока Йоком закончит, а затем напомнил о том, что штат Юта и Верховный суд США официально признали, что именно показания очевидцев являются наиболее сомнительной категорией показаний. А то, что он сам в какой-то мере эксперт, как раз и должно помочь ему оценить сильные и слабые стороны моих показаний. В итоге протест Йокома был отклонен. Мне разрешили выступить с показаниями.
Когда мы покидали кабинет судьи, я взглянула на Банди, чтобы оценить его реакцию на решение Хэнсона, и увидела, что он улыбается Йокому какой-то заискивающей, вкрадчивой улыбкой, открывающей его ровные белые зубы. Эта улыбка, казалось, говорила: «Ну посмотри, я совсем не такой плохой, как ты думаешь! Ну дай мне передышку!» Я была поражена. Почему Банди улыбается прокурору, своему главному обвинителю? Какого черта он это делает?
Воспоминание об этой улыбке жгло мне мозг. Все остальное у Банди казалось правильным: его сдержанный серый костюм, аккуратно подстриженные волосы, даже морщины беспокойства на лбу. Но эта улыбка была какой-то неправильной, неуместной. Абсолютно неуместной.
Мне уже приходилось представлять интересы невинных людей, и я никогда не видела, чтобы кто-то из них, ну хоть один, улыбнулся прокурору. Это были ожесточенные, обозленные люди, которых ложно обвинили, которые были в ужасе от происходящих с ними событий, из-за которых они в конце концов и попали в зал суда, где им теперь нужно бороться за свою репутацию, а иногда и за свою жизнь и которые жили в страхе перед этой могучей системой, которая может уничтожить их. Для них прокурор был палачом, и эти невинные люди боялись его мощи.
А тут вдруг Тед Банди — уверенный в себе, расслабленный и улыбающийся своему прокурору.
Что-то здесь было не так. Выйдя на свидетельскую трибуну, подняв правую руку и поклявшись говорить правду, одну только правду и ничего, кроме правды, я взглянула на стол защиты. Судья Хэнсон распорядился поставить дополнительные стулья для членов семьи Банди, и его мать пристально смотрела на меня. Ее губы были раскрыты, глаза опухли от слез, голова немного откинута назад. В ее глазах я увидела ужас, и это не стало для меня неожиданностью.
О’Коннелл подошел к свидетельской трибуне.
— Доктор Лофтус, — начал он, воспользовавшись первой же возможностью, чтобы подчеркнуть мою принадлежность к академическим кругам, — что такое «бессознательный перенос»?
— Это термин, используемый для обозначения ошибочных воспоминаний или путаницы, когда вместо человека, которого видели в одной ситуации, «вспоминают» человека, которого видели в другой ситуации, — ответила я, стараясь говорить сильным, спокойным, «профессиональным» голосом. — Классический пример — случай ограбления кассира на железнодорожной станции, помнится, с использованием пистолета. Потом этот кассир из группы представленных ему людей опознал некоего матроса. Он утверждал, что вооруженное ограбление совершил именно этот матрос. Оказалось, однако, что у матроса было железное алиби, но раньше он трижды покупал у этого кассира билеты. Так что, когда кассир разглядывал членов группы, лицо матроса действительно показалось ему знакомым, но при этом он ошибся и вспомнил действительно знакомое ему лицо матроса как лицо грабителя, а не как лицо человека, ранее покупавшего у него билеты.
— Не могли бы вы рассказать нам о вашем собственном эксперименте?
— Я показала тридцати участникам моего эксперимента шесть фотографий, последовательно, по одной, и в это время они слушали рассказ о совершенном преступлении. Все люди, причастные к этому инциденту, были невиновны — кроме четвертого человека, который и совершил преступление. Участники эксперимента узнали, что этот человек и есть преступник. Через три дня они пришли снова. При этом они даже не знали, что им будут задавать вопросы (они думали, что их пригласили получить чеки, плату за участие в эксперименте). Мы показывали им фотографии четырех человек, которых они никогда раньше не видели, и одну фотографию невиновного человека, просто случайного свидетеля, героя предыдущего рассказа, и попросили их выбрать фото преступника. Правильный ответ должен был бы звучать так: «Преступника здесь нет». Но на самом деле случилось вот что: 60 % участников выбрали невиновного случайного свидетеля, 16 % выбрали другого, естественно, тоже невиновного человека — то есть 76 % ошиблись и так или иначе выбрали невиновного! И только 24 % отказались опознать кого-либо. Этот эксперимент показывает, что феномен бессознательного переноса можно наглядно продемонстрировать в лаборатории и что это вполне реальное явление.
Затем О’Коннелл вовлек меня в дискуссию о влиянии постсобытийной информации. Когда люди, ставшие свидетелями важного события, получают новую информацию, она может не только добавляться к информации, уже имеющейся в памяти, но и изменять ее, в частности, даже встраивать в ранее приобретенную память несуществующие детали. В нашем случае Кэрол Даронч изначально помнила, что знак у «офицера Роузленда» был «весь золотой». Но после того, как ей показали полицейские значки Мюррея, на которых присутствуют три цвета — золотой, серебряный и синий, она изменила показания, и значок у «офицера Роузленда» стал «золотой, серебряный и синий». Ее память, предположила я в зале суда, могла быть изменена последующим воздействием. Аналогичные изменения памяти могли иметь место и в отношении усов подозреваемого, которые в памяти Даронч сначала были, потом отсутствовали, а потом опять появились — как если бы «офицер Роузленд» был бумажной куклой, которую можно свободно одевать и раздевать.
По ходу моего выступления О’Коннелл задавал мне вопросы, которые, в частности, позволили мне подчеркнуть воздействие сильного стресса на память. Я попыталась донести до слушателей мысль, что страх и ужас не укрепляют память, сжимая ее в целостную и притом точную массу, но, напротив, создают пробелы в наших воспоминаниях. Теперь судьба Банди зависела от этого важнейшего пункта: были ли воспоминания Кэрол Даронч в ту ночь адекватными или она ошибалась?
Когда вопросы у О’Коннелла закончились, судья Хэнсон наклонился ко мне через свой массивный письменный стол.
— Доктор Лофтус, — заговорил он на удивление мягким голосом, — у вас есть данные, позволяющие сделать вывод относительно того, как потерпевшая могла подвергнуться воздействию в реальной ситуации?
Я поняла смысл его вопроса. Фактически он спросил меня, имеют ли все эти лабораторные исследования какую-либо связь с реальной жизнью.
— Исследования показывают, — сказала я, стараясь как можно тщательнее сформулировать свой ответ, — что, когда человек испытывает стресс, возбуждение или страх, память работает менее точно и подробно. Если вы предполагаете, что жертва преступления находилась в состоянии крайнего возбуждения, то ее воспоминания будут не так точны и подробны, как в случае более умеренного возбуждения.
— Предположим, что у вас есть временной континуум, представленный прямой линией, — продолжил Хэнсон свою череду вопросов. — В какой-то момент времени никакого стресса нет. Проходит некоторое время, и стресс начинает развиваться. Жертва начинает подозревать, что она может стать жертвой. В какой-то следующей точке этой линии жертва уже уверена в том, что для нее возникла реальная угроза. Каково ваше мнение: как стресс мог бы повлиять на результат опознания в подобных обстоятельствах? Я имею в виду, могла бы жертва в этих обстоятельствах опознать преступника с большей вероятностью по сравнению с ситуацией, когда насилие осуществляется внезапно, как, например, если преступник вламывается через дверь или через окно?
— При внезапном событии опознание, скорее всего, будет менее точным, — ответила я, — потому что тогда жертва все время будет находиться в состоянии крайнего стресса.
Хэнсон вцепился в эту тему и никак не хотел с ней расставаться. Он кратко описал 15-минутный контакт Кэрол Даронч с «офицером Роузлендом». Каким образом это могло повлиять на ее память?
Я ответила без колебаний:
— Вы имеете в виду эффективность памяти, если человек находился в состоянии умеренного стресса перед тем, как пережил сильный стресс? В этом случае можно ожидать достаточно высокой эффективности памяти.
Если бы дело Теда Банди рассматривал суд присяжных, судья Хэнсон, вероятно, остерегся бы задавать эти вопросы. В процессах с участием присяжных судьи ведут себя осторожно, стараясь оставаться беспристрастными наблюдателями и избегать воздействия на присяжных своими вопросами, сомнениями и т. п. Но в данном случае, будучи единственным арбитром,
Хэнсон, очевидно, счел себя обязанным вникнуть во все, даже мелкие, нюансы моих показаний. Он произвел на меня большое впечатление своим стремлением докопаться до истины. Он определенно установил, что 15-минутное пребывание Кэрол Даронч в состоянии умеренного стресса перед развитием у нее чрезвычайно сильного стресса обеспечивало «достаточно высокую эффективность памяти», а это был ключевой пункт обвинения. Иными словами, у Кэрол Даронч, скорее всего, было достаточно времени, чтобы запомнить лицо «офицера Роузленда», пока она еще не была в состоянии сильнейшего стресса.
Однако сильными аргументами защиты были, во-первых, 11-месячный разрыв между попыткой похищения потерпевшей и первым, неуверенным опознанием ею Теда Банди, и, во-вторых, некоторая вероятность того, что, предъявив потерпевшей две фотографии одного и того же человека еще до опознания в линейке, сотрудники полиции сами создали в ее памяти образ, соответствующий лицу уже арестованного подозреваемого.
Позже я узнала, что все выходные судья Хэнсон промучился с анализом доказательств, изучением записей по данному делу и формулировкой своего решения. В итоге его решение основывалось на том, что он не поверил Теду Банди. Не то чтобы у него вообще не было сомнений — «никто не может знать ничего достоверно», — заявил он представителям прессы, но у него не осталось никаких разумных сомнений в том, что именно Тед Банди пытался похитить Кэрол Даронч.
В понедельник, 2 марта 1976 года, в 13:30, судья Хэнсон объявил свой вердикт. «Я считаю, что подсудимый, Теодор Роберт Банди, виновен в похищении человека при отягчающих обстоятельствах, особо тяжком преступлении первой степени, согласно предъявленному обвинению». Хэнсон приговорил Банди к относительно небольшому сроку — к пятнадцати годам заключения в тюрьме штата Юта, причем менее чем через три года он мог претендовать на условно-досрочное освобождение.
27 января 1977 года, через десять дней после того, как в той же тюрьме штата Юта, в которую был заключен Банди, был расстрелян Гэри Гилмор,
Банди перевели в окружную тюрьму Питкин в подвальном этаже здания суда в Аспене, штат Колорадо, а спустя три месяца он снова поменял адрес и перебрался в крошечную камеру в одноэтажном кирпичном здании в городе Гленвуд-Спрингс, Колорадо.
Власти Колорадо обвинили Банди в убийстве Карин Кэмпбелл, 23-летней медсестры, пропавшей на горнолыжном курорте Сноумасс в штате Колорадо 12 января 1975 года, обнаженное тело которой было найдено двадцать шесть дней спустя, причем ее череп был проломлен сильным ударом. Несколько свидетелей предварительно опознали Банди, и кроме того, согласно данным кредитной карты, которой он пользовался на заправке, 12 января он находился в Колорадо, а специалист тамошней лаборатории ФБР заявил, что образец волос, взятый с помощью пылесоса в автомобиле Банди, «микроскопически неотличим» от волос, взятых у Карин Кэмпбелл.
7 июня 1977 года, во время перерыва в предварительных слушаниях в здании суда в Аспене, Банди вошел в библиотеку суда. Сотрудник, который должен был смотреть за ним, вышел в коридор покурить, и Банди выпрыгнул из открытого окна второго этажа.
Однако менее чем через неделю, рано утром 13 июня, он снова был арестован и заключен в тюрьму округа Гарфилд в городе Гленвуд-Спрингс, Колорадо. Но 30 декабря 1977 года Банди опять бежал, на этот раз через старый проем для освещения в потолке тюремной камеры.
После этого наступило затишье — целых шесть недель жуткого, зловещего затишья. В эти недели я иногда ловила себя на том, что гляжу в пространство и уговариваю полицию побыстрее поймать Банди. Его должны были судить за убийство Карин Кэмпбелл в Колорадо и за убийства в Вашингтоне и Юте — как иначе полиция могла бы узнать, он совершил эти преступления или не он? И как иначе можно положить конец страданиям членов семей этих молодых женщин? И наконец, если эти преступления действительно совершил Тед Банди, если он на самом деле и есть то ужасное существо, которое убивает женщин без разбора и походя, то что он делает сейчас, на свободе? Сколько женщин еще будут убиты?
17 февраля 1978 года, около 8 часов утра, я вошла в канцелярию факультета психологии, чтобы проверить поступившие телефонные сообщения. «Ты слышала про Теда Банди?» — спросила одна из секретарш, протягивая мне первую часть сегодняшней утренней газеты The Seattle Post-Intelligencer.
Теперь стреляют во Флориде
Банди вновь пойман
Беглый арестант Теодор Р. Банди из Такомы был схвачен вчера в результате погони со стрельбой в Пенсаколе, штат Флорида.
Банди, разыскиваемый ФБР для допроса о 36 убийствах на сексуальной почве в западных штатах, 31 декабря бежал из тюрьмы в Гленвуд-Спрингс, штат Колорадо, где он ожидал суда за убийство первой степени.
Еще до уверенного опознания Банди представителями власти в штате Флорида в полиции заявили, что они допрашивали его 15 января по поводу убийства ударом по голове двух студенток Университета штата Флорида в Таллахасси.
Звуки жизни, текущей жизни, заполненной рутиной, отдавались у меня в ушах: горячий воздух, дующий через вентиляционные отверстия, прерывистый треск пишущей машинки, дождь, тихонько постукивающий по окнам, закрывающаяся дверь в коридоре. Шаги, людское дыхание, приглушенный смех.
Я повернулась и побежала по коридору, и высокие каблуки моих туфель цокали по линолеуму. Я взглянула на часы: занятия у Джеффа должны начаться через десять минут. Внезапно я ощутила огромную благодарность судьбе за то, что мы с мужем оба профессора психологии в одном и том же университете, и наши кабинеты находятся в одном здании. Все девять лет нашего брака Джефф всегда оказывался там, где он был мне нужен.
Когда я ворвалась в его кабинет, Джефф просматривал какую-то сложную последовательность чисел на компьютерной распечатке. Я протянула ему газетную статью.
— Что, если мои показания способствовали оправданию Банди в Юте? — быстро выговорила я. — Что, если он действительно убил этих женщин?
Джефф прочитал статью, встал и обнял меня.
— Иногда ты будешь свидетельствовать в пользу виновных, — сказал он.
— Такое случается, и нет никакого способа избежать этого. Ты не можешь знать, будет подсудимый признан невиновным или виновным, заранее, еще до того, как решишь взяться за его дело. Ты не судья и не присяжный заседатель, ты просто свидетель-эксперт, социолог в суде.
— Я должна это знать! — сказала я. — Я имею дело с фактами, статистическими данными, цифрами. Я должна уметь определять, какие факты доказывают невиновность подсудимого, а какие — виновность.
— Ты ученый, — сказал Джефф. — Ты не телепат, и не твое дело выносить суждение о виновности или невиновности другого человека. Твое дело — свидетельствовать о том, что, насколько тебе известно, является правдой.
Мир вдруг показался мне черно-белым, все сбивающие с толку парадоксы, альтернативные гипотезы и статистические нормы исчезли, я увидела внутренним взором красивое лицо Теда Банди с холодным взглядом и хитрой усмешкой и подумала: вот оно, лицо зла. Я вспомнила свое первое впечатление при встрече с Тедом Банди: он просто восхитителен, думала я, сидя примерно в метре от него. Как же я обманулась сначала и как обманывались многие другие, глядя на этого «типичного американского парня» с вежливыми манерами и морщинками перманентной улыбки! Непривычная к злу, я не смогла опознать его, когда оно смотрело мне прямо в лицо.
Раз или два в год мне снился кошмарный сон. Я быстро поднимаюсь на лифте, высоко, в десятках метров над землей. Кнопки не работают, и я никак не могу остановить лифт. Страшась высоты, я припадаю то к одному, то к другому окну, мои ладони прижимаются к холодному стеклу, мои колени подгибаются. Внезапно лифт наклоняется, двери открываются, я лечу вниз, кувыркаясь в воздухе, и в конце с огромной силой ударяюсь о землю.
«Это невозможно», — утверждает моя подруга, психолог-клиницист. Она уверяет меня, что, падая во сне, человек не ударяется о землю. Но я-то ударяюсь, отвечаю я ей. Я же ударяюсь!
Вот так же сильно я «ударилась о землю» в тот день, стоя в кабинете мужа, сжимая в руке газету и с ужасом думая о том, какую роль я сыграла в этой трагедии. Одиннадцать лет спустя, ранним туманным утром в Сиэтле я снова «ударилась о землю». Я помню, как проснулась в то утро, во вторник 24 января 1989 года, посмотрела на будильник и сразу же нажала кнопку пульта дистанционного управления, чтобы включить телевизор. Почему-то у меня тряслись руки. «Интересно, — помнится, подумала я. — Что это я так нервничаю?»
— Сегодня утром, на три минуты позже установленного времени, был казнен Тед Банди, — объявил голос диктора. На экране телевизора возникла толпа из нескольких сотен зрителей, собравшихся вокруг тюрьмы Старк в штате Флорида, а затем крупным планом показали их плакаты: «Жарься с миром!», «Так плохо, так грустно, что ты умер, Тед» и «Этот кайф — как раз для тебя!». Какой-то мужчина был в футболке с рецептом «жареного Банди» спереди. Продавцы предлагали присутствующим значки с изображением электрического стула, а группа пожилых людей пела на мотив «На вершине старой Смоки» (On Top of Old Smokey) такие слова:
Он убивал несчастных девочек
Ударами по голове.
И теперь мы все в восторге:
Тед Банди мертв.
Потом показали интервью с Тедом Банди, взятое в ночь перед казнью. Тюрьма лишила его улыбку наглости и заострила черты его лица. Глаза, казалось, стали как-то глубже посажены, нос немного удлинился и выпрямился, морщины на лбу, казалось, застыли навсегда.
Изображение мелькнуло, и диктор рассказал о последнем разговоре Теда Банди с матерью. Голос Луизы Банди дрожал от волнения, когда она говорила Теду Банди последние — самые последние — слова: «Ты был и всегда будешь моим драгоценным сыном!»
Я выключила телевизор и смотрела, как ползет и кружится туман в свете уличных фонарей за моим окном. Я почувствовала головокружение и легкую боль в животе. Телевизионные картинки мелькали у меня в голове, смешиваясь с прежними образами Банди, отпечатавшимися в памяти в ходе судебного разбирательства, разговоров с О’Коннеллом. Я видела, как Банди улыбается прокурору и как он сидит за столом защиты и смотрит на меня неподвижными глазами, пока я рассказываю о возможных искажениях памяти.
В последние годы жизни Тед Банди признался в «двух или трех десятках убийств». Некоторые следователи считают, что он, возможно, убил пятьдесят, а может быть, и сто женщин. При этом сам Банди не понимал, почему его тянет насиловать и убивать с такой злобой и невообразимой жестокостью, хотя он как-то упомянул об охотниках, которые выслеживают и убивают оленей, нисколько не терзаясь угрызениями совести. Почему мы становимся такими моралистами, спрашивал он, когда речь идет о человеческой жизни? Почему человеческая жизнь стоит больше, чем жизнь оленя?
Вопрос, конечно, интересный… Просто общество выбрало самое строгое наказание — лишение жизни в обмен на лишение жизни, и теперь зрители пребывали в праздничном настроении. Один из аргументов противников смертной казни состоит в том, что она делает общество менее чувствительным и снижает ценность человеческой жизни. Но меня беспокоят не философские проблемы, а конкретика, в частности: допущенную здесь ошибку уже невозможно исправить. В случае казни невиновного человека мы не в силах развернуть ситуацию и вернуть его к жизни.
Зимнее утро длится, я сижу в своей комнате, экран телевизора погас, лица и ситуации уже уходят из памяти, но я по-прежнему слышу слова Луизы Банди: «Ты был и всегда будешь моим драгоценным сыном!» Банди был виновен, в этом нет никаких сомнений. Но он тоже был человеком, живым человеком, а теперь он был мертв. Ну и в чем тут победа, думала я, что тут праздновать, чем гордиться?
