5 июля 1984 года в 16:15 в пригороде Чикаго, штат Иллинойс, пятилетняя Кэти Дэвенпорт выскочила из желтого микроавтобуса и крикнула: «Спасибо!» Ее лучшая подружка Пейдж Беккер с заднего сиденья корчила ей рожи, а она смеялась и в ответ тоже состроила ей забавную рожицу. Махнув на прощание рукой, она подбежала к матери, крепко прижалась и поцеловала ее.

— Ну, зайка, чем ты сегодня занималась в лагере? — спросила дочку Линор Дэвенпорт, когда они за ручку шли на кухню.

Кэти только пожала плечами.

— Ты играла с Пейдж? Нарисовала мне что-нибудь или научилась новым играм?

Миссис Дэвенпорт давно привыкла задавать дочери подробные вопросы и получать односложные ответы. «Пятилетние дети очень активны, внимание у них быстро переключается», — думала Линор, с любовью наблюдая за дочерью.

— Мы смотрели кино, — в конце концов выдавила из себя Кэти.

— Ну, хорошо. А что за фильмы?

Кэти уставилась вниз, на линолеум:

— Смешные фильмы.

— Смешные?

— Да, мультики. Про кроликов, эльфов. Правда смешные. — Кэти хихикнула. — Мамочка.

— Да? — Миссис Дэвенпорт погладила длинные каштановые волосы дочки.

— Ты знаешь, что пенис по-другому называется «член»?

Линор Дэвенпорт опустилась на колени и положила руки на плечи Кэти.

Она смотрела ей прямо в глаза и изо всех сил старалась говорить спокойным голосом.

— Солнышко, — сказала она, — а где ты это слышала?

Кэти чуть улыбнулась и краем глаза посмотрела на мать.

— Это совсем не смешно, Кэти. Скажи мне, где ты слышала эти слова!

Кэти заплакала. Мать взяла ее на руки, отнесла к дивану в гостиной и села на него, держа ребенка на коленях.

— Доченька, — спросила она чуть погодя, — что произошло сегодня? Что ты делала в дневном лагере?

— Мамочка, я хочу есть. Можно немножко печенья?

— Сначала расскажи мне, а потом будем есть печенье. Что там было в мультиках, Кэти?

— Я видела тетю с длинными белыми волосами, летящую по воздуху. И дядю, у которого на голове было смешное.

— Смешное? — нахмурилась миссис Дэвенпорт.

— Смешное. Смешное плохое…

— Плохое? Ты хочешь сказать — страшное? Что ты имеешь в виду, Кэти?

— Просто плохое. Похоже на пенис. — Кэти снова хихикнула. — Пенис у него на голове.

— Кто вам сказал, что это пенис? — резким тоном произнесла миссис Дэвенпорт.

— Дети говорили. И Тони.

Тони? Миссис Дэвенпорт сосредоточилась, пытаясь вспомнить, кто такой Тони. А, конечно, это же новый вожатый в лагере, студент-медик — откуда же он? Из Северо-Западного университета? Симпатичный парень. Мексиканец или пуэрториканец, приятный и вежливый, очень любит детей. Он всегда собирает детей младшего возраста, играет с ними, обнимает их.

— Тони прикасался к тебе, Кэти? Тони трогал тебя там, где нельзя?

Кэти нахмурилась.

— Нет, — ответила она.

— Точно нет?

— Точно. Я думаю.

В тот же вечер, как только Кэти заснула, Линор Дэвенпорт позвонила матери Пейдж, Маргарет Беккер. Не рассказывала ли Пейдж о чем-нибудь необычном, что произошло в дневном лагере? Нет, ответила миссис Беккер, Пейдж ничего особенного не рассказывала. Линор Дэвенпорт поделилась с ней тем, что рассказала Кэти о плохих фильмах и пенисе на голове. Потрясенная миссис Беккер согласилась назавтра еще раз расспросить Пейдж. В течение следующих двух недель матери каждый день разговаривали друг с дружкой и каждый день беседовали со своими детьми, ласково успокаивая их, убеждая, что им нечего стыдиться, что ничего плохого не случится, если они расскажут правду, и никто не причинит им вреда.

В конце июля между Кэти Дэвенпорт и ее матерью состоялся еще один примечательный разговор.

— Солнышко, помнишь, несколько недель назад ты сказала мне, что Тони показывал тебе плохие фильмы?

Кэти покраснела:

— Да — Ты оставалась одна с Тони?

— Нет.

— Ты уверена, Кэти? Точно-точно нет?

— Честное слово, мама, мы ничего не делали, мы только пошли в ванную!

— В ванную? — Миссис Дэвенпорт не смогла скрыть беспокойства. — А что ты делала в ванной с Тони?

— Я надевала купальник. А он помогал мне.

— Он трогал тебя?

— Нет.

— Кэти, ну если он помогал тебе надеть купальник, значит, он трогал тебя.

— Я не знаю. Он помогал мне.

— К каким местам он прикасался?

— Ну, к руке… К спине… К голове.

— Он трогал тебя там, внизу, за интимное место?

— Нет.

— Точно нет?

— Точно. Я так думаю.

Как-то, примерно через три недели, в середине августа, миссис Дэвенпорт купала дочку в ванне. Когда мать намыливала ей ягодицы, Кэти сильно покраснела.

— Только ты можешь трогать меня за эти места, — сказала она.

— Правильно, Кэти.

— Другим никому нельзя. Тони нельзя.

— Тони когда-нибудь трогал тебя за эти места?

— Нет. — Кэти помотала головой.

— Кэти, если ты не скажешь правду, я не смогу тебе помочь.

— Ну, может быть.

Кэти колебалась, а затем добавила:

— Да.

— Где, Кэти. где ты была, когда это случилось?

— В ванной.

— Что еще делал Тони? Он просил тебя потрогать его?

— Нет, — ответила Кэти.

Мать погладила ее по голове.

— Точно нет?

— Ну да.

— Да — это значит, что он действительно трогал тебя или не трогал?

— Ну да.

Миссис Дэвенпорт вынула дочь из ванны и стала вытирать ее полотенцем. Она изо всех сил старалась говорить спокойно:

— В каких местах он трогал тебя, Кэти?

— Пенис по-другому называется «член», — неожиданно сказала Кэти.

— Что делал Тони, Кэти?

— Он положил свой пенис мне на голову, — сказала Кэти. — А потом засунул его мне в рот.

Миссис Дэвенпорт позвонила в полицию.

23 августа 1984 года детектив Янси из полицейского управления Чикаго попросил миссис Дэвенпорт и миссис Беккер привезти дочек в полицейское управление. Детей более двух часов допрашивали детектив Янси и детский психолог Марта Сандерсон. Пейдж призналась, что Тони ей не нравится, потому что он «несправедливый». Она сказала, что видела фильм, который смотрела Кэти, тот, в котором мужчина был с пенисом на голове.

— Это был мужчина, которого вы знаете? — спросила психолог.

— Это был Тони, — ответила Пейдж.

15 сентября миссис Беккер и миссис Дэвенпорт повели Кэти и Пейдж в больницу, чтобы проверить их на предмет возможного сексуального насилия. Врач не нашел никаких физических признаков, которые позволили бы ему с уверенностью сказать, что насилие имело место. Однако, как он объяснил встревоженным матерям, с момента предполагаемого инцидента прошло два месяца, и если насилие представляло собой оральный секс, как предполагают мамы, то никаких физических следов и не должно быть.

Менее чем через неделю миссис Беккер в слезах позвонила детективу Янси:

— Пейдж вспомнила фильм с обнаженными телами. И она говорит, что Тони трогал ее за «плохие места».

Детектив Янси добавил в постепенно толстеющую папку еще одну страницу.

Прошел еще месяц. 25 октября миссис Беккер снова позвонила детективу Янси. Оказалось, что, проведя день с Кэти Дэвенпорт, Пейдж вспомнила кое-что еще. Она рассказала, что прошлым летом Тони Эрререс иногда приводил ее в ванную, раздевал и фотографировал ее голую. Потом он просил «поцеловать» его член.

Этого детективу Янси было достаточно, и он направил дело в прокуратуру. В апреле 1985 года большое жюри предъявило Тони Эррересу обвинение по трем статьям: «В неустановленный день в промежутке от 18 июня до 4 июля 1984 года Тони Эрререс вступил в сексуальные отношения, а именно фелляцию, с Кэти Дэвенпорт, пяти лет, преднамеренно принудив ее сделать ему фелляцию силой или под угрозой силы; фелляцию с Пейдж Беккер, пяти лет; и, зная, что неустановленный фильм непристойный или вредный, безответственно предоставил его для просмотра Кэти Дэвенпорт и Пейдж Беккер».

В начале мая Тони Эрререс нанял адвоката по уголовным делам Марка Курцмана из Миннесоты, который блестяще защитил двух клиентов в Джордане, штат Миннесота, по делам о сексуальном насилии.

3 июня 1985 года Марк Курцман позвонил мне.

— Позвольте мне рассказать вам одну историю, — сказал Курцман, представившись и кратко описав дело против Тони Эрререса. Акцент Курцмана выдавал в нем коренного жителя Нью-Йорка: он говорил «по-нью-йоркски», так, что одно предложение без всякого перехода сливалось со следующим. Но к черту грамматические тонкости. — Около семи месяцев назад, сразу после судебных процессов в Джордане, штат Миннесота, когда эмоции еще не утихли, ведь подобно тому, как в старые времена под каждым кустом видели коммуниста, так сейчас под каждым кустом находят совратителя малолетних, мне позвонили и рассказали еще об одном деле о сексуальном насилии в Висконсине. Вы должны понимать, что такие дела возникают повсюду, как те утки в парке развлечений, которых вы подстреливаете из пугача, а они потом возвращаются обратно.

В этом конкретном случае пятилетний мальчик, назовем его Рэнди, вроде бы обвинил своего отца, назовем его Сэм, в надругательстве над ним. Это первый уровень фактов. Сэм развелся с матерью Рэнди, которая живет с мужчиной по фамилии Мэлоуни. Это второй уровень фактов, и теперь мы попадаем в настоящую грязь. Эта мамочка и Мэлоуни пришли к Сэму и попросили его активнее помогать своему ребенку. Они собираются пожениться, но, поскольку Мэлоуни был безработным, они не могли позволить себе ни снять квартиру, ни покупать приличную еду. Сэм посочувствовал, но он сам находился в стесненных обстоятельствах, получал минимальную зарплату, у него не было счета в банке, и оказывать более значительную материальную помощь он был просто не в состоянии. Тогда мамочка и Мэлоуни запретили ему встречаться с сыном. И теперь мы спускаемся на третий и четвертый уровни — прямо в бездну. В течение двух лет Сэм подавал жалобы на жену, обвиняя ее в том, что она не заботится о ребенке и плохо с ним обращается. Мальчик всегда грязный, на его теле непонятно откуда взявшиеся синяки и порезы (отец был уверен, что ребенка избивает Мэлоуни).

— И вдруг, — произнес Курцман, сделав быстрый вздох, — Сэм узнает, что его обвиняют в насилии над ребенком. У полицейских даже есть видеозапись. Они записали несколько бесед с мальчиком, чтобы у них было наглядное доказательство того, что они все делали по закону. Я просмотрел эту видеокассету, и на третьем часу просмотра обратил внимание на короткий эпизод, всего секунд десять. Господи, я же мог просто не заметить его! В нем один из полицейских спрашивает мальчика об инциденте на кухне, где Сэм якобы лизал пенис своего маленького сына. «Что там было?» — спрашивает полицейский. «Я ел мороженое», — отвечает мальчик. «Нет, расскажи мне о своем отце», — говорит полицейский. «Папа дал мне мороженое». — «Папа лизал тебя?» — «Папа этого не делал, — говорит мальчик, — это делал Мэлоуни».

И здесь сквозь всю эту клоаку вдруг высветился момент истины. Я передал эту маленькую сценку из видео судье, который сразу же закрыл дело и поручил Сэму осуществлять полную опеку над сыном. Еще один ужасающий случай произошел в Орегоне, когда мать заметила какие-то странные ожоги на ноге ее двухлетнего ребенка. Она отвела его к врачу, тот сообщил социальным работникам, те, в свою очередь, обратились к полицейским детективам, которые привлекли детских психологов и воспользовались анатомически правильными куклами, и внезапно обвинение в жестоком обращении с ребенком раскрутилось так мощно и быстро, что просто голова идет кругом. Полицейские предполагали, что прижигала ребенка няня, но возможно, кто-то предположил, что это делала его мать. В итоге девочку отняли у матери и поместили в приемную семью. Но позже, во время одного из визитов врача, наблюдательная медсестра высказала предположение: а может быть, это не ожоги, а следы стафилококковой инфекции? Проверили, и выяснилось, что так оно и есть.

Я не утверждаю, что все подобные обвинения — чепуха. Я считаю, что, наверное, от восьмидесяти пяти до девяноста процентов обвиняемых в сексуальном насилии действительно виноваты. Но Тони Эрререс — как раз один из невиновных.

— Откуда вы знаете? — задала я стандартный вопрос, хотя в этом случае его можно было бы счесть не вполне уместным: ведь не было ни взрослых свидетелей, ни орудий преступления, ни каких-либо физических улик. Таким образом, бремя доказывания незаметно перешло к обвиняемому Тони Эррересу, то есть его адвокату предстояло доказать, что его подзащитный не совершал насилия в отношении двух маленьких девочек. А как можно доказать, что вы ничего не делали?

Курцман не колебался ни секунды.

— Во-первых, у нас есть данные, полученные на полиграфе, результаты анализатора стрессовых изменений голоса и психологического теста. С Тони работало с десяток психологов и психиатров. Они — независимо друг от друга — пришли к единодушному мнению: Тони не совершал этого преступления. Во-вторых, у нас есть информация о том, что одна из девочек, Кэти Дэвенпорт, утверждала, что Тони ничего плохого не делал. На закрытом слушании девочка рассказала судье, что мама сказала ей, что именно она должна говорить, вложила эту мысль ей в голову. В-третьих, мы выяснили, что ее мать вела дневник. Мы приложили массу усилий, чтобы заполучить этот дневник, ибо судья, прочитав его, заявил, что в нем отсутствуют доказательства невиновности, ну нет в нем ничего, что могло бы помочь защите. Но мы продолжали биться за то, чтобы прочитать этот дневник, и в конце концов мы его все-таки получили. И что же мы обнаружили? — очень подробную, почти стенографическую запись бесед матери с дочерью! И выяснилось, что, когда Кэти говорила, что с Тони у нее ничего не было, мать ее наказывала — отправляла девочку в ее комнату. А когда она говорила, что Тони обращался с ней ненадлежащим образом, то в награду она получала печенье, или мать гладила ее по голове. Итак, маленькую Кэти Дэвенпорт действительно принуждали, но принуждала ее собственная мать: когда Кэти говорила то, что хотела услышать мать, ее поощряли улыбкой, лаской или печеньем; но когда она отрицала насилие, с ней происходило что-нибудь нехорошее, ее так или иначе наказывали. Это же классический случай формирования условного рефлекса, разве не так? Точно по Павлову и его собакам.

— Не совсем, — сказала я, улыбаясь сама себе от мысли, что познания этого адвоката в сфере психологии ограничиваются вводным курсом.

Я объяснила, что теория Павлова, или классический процесс формирования условного рефлекса, предполагает многократное повторение двух раздражителей — нейтрального (например, звонок колокольчика) и активного раздражителя (пищи), который вызывает рефлекторную реакцию (слюноотделение). Со временем нейтральный раздражитель уже сам по себе начинает вызывать рефлекторную реакцию; так, Павлов в своем классическом исследовании мог вызывать слюноотделение у собак, просто позвонив в колокольчик.

— В описанном вами случае, — продолжила я, — человек получает награду или наказание, и в результате его/ее поведение меняется. Реакция возникает на основе известной ассоциации между конкретным действием и желаемым результатом. Эту концепцию разработал Б. Ф. Скиннер еще в тридцатых-сороковых годах ХХ века. Он предположил, что именно положительные и отрицательные последствия формируют наше поведение и что принцип подкрепления — получение вознаграждения за определенные формы поведения — является основным механизмом управления поведением. Когда Кэти Дэвенпорт говорила «да», тем самым признавая, что она подверглась насилию, а затем получала печенье или попадала в объятия матери, то это было положительным подкреплением, что увеличивало частоту такого поведения. Когда она отрицала, что происходило нечто нехорошее, ее отправляли в ее комнату, и это была форма наказания, которая фактически уменьшала вероятность такого ответа.

Но, пока я объясняла Курцману психологические термины, что-то по-прежнему не давало мне покоя. Это ведь не классическое свидетельское дело, в котором жертва имела лишь кратковременный контакт с обвиняемым. Эти дети хорошо знали Тони Эрререса, они проводили с ним целые дни, он читал им сказки, наклеивал лейкопластырь на поцарапанные пальцы, улаживал их ссоры, смеялся над их шутками, утешал их, когда им было страшно. Почему же они указывают пальцем на этого человека и обвиняют его в таком ужасном преступлении?

Если он действительно невиновен, я бы рассматривала только одну причину их обвинений: дети подверглись давлению, вероятно со стороны матерей, а позже — полицейских и врачей. Но с чего бы матери подталкивать своего ребенка к такому ужасному обвинению?

— Расскажите мне о матерях, — попросила я Курцмана.

Курцман вздохнул.

— У нас две матери, которые очень любят своих детей, ну очень-очень любят. И нам нужно спросить себя: существует ли более сильный стимул, чем потребность матери защитить своего ребенка? Позвольте мне рассказать, как, по-моему, было на самом деле. По-моему, дети в лагере завели разговор в ванной, ну вы знаете, Джонни говорит: «Эй, у меня есть пенис, а у тебя нет», а потом Джо говорит: «Эй, а ты знаешь, что член — это все равно что пенис?»

— Но между разговорами о пенисе и последующими обвинениями в сексуальном насилии — большая дистанция, — перебила я.

— Верно. И я считаю, что это пространство как раз и заполнили матери, которые услышали, что дети говорили о членах и пенисах. Мамы сразу же встревожились, ну, по понятным причинам, задали дочкам сотни вопросов, в течение нескольких месяцев то и дело звонили друг другу, разговаривали с полицией, водили дочек в больницу, все эти мытарства привели к тому, что им удалось внушить детям свои страхи и даже мысли.

Курцман сделал паузу и глубоко вздохнул.

— В этих делах нет ни одного — ни одного! — доказательства сексуального домогательства, — сказал он. — Нет никаких доказательств показа порнографических фильмов. Если им показывали порнофильмы — где эти фильмы? У нас есть только слова детей.

Только слова детей. Мое сознание ухватилось за эту фразу и зациклилось на ней, начало кружить вокруг нее, крутить ее так и сяк, обнюхивать и исследовать. По-видимому, эти дети превратились в некий объединяющий лозунг для специалистов, занимающихся вопросами защиты детей от насилия, и следователей. И людей, которые не верят утверждениям ребенка, они считают предателями. Я заставила себя сосредоточиться на монологе Курцмана.

И потом, все эти разговоры между матерями… Наверное, они разговаривали друг с дружкой раз сто, все больше и больше возбуждаясь, обмениваясь информацией, убеждая друг друга и доходя до истерики. После телефонного разговора матери садились с детьми и пытались получить от них дополнительную информацию: «Ты уверена, что он тебя не трогал? Не стесняйся, мне ты можешь рассказать все, расскажи мамочке». Раз за разом, мягко, но неуклонно они подводили своих дочек к тому, к чему хотели подвести.

— У нас есть эти фильмы, — продолжал Курцман. — И не торопитесь судить, пока не посмотрите эти якобы порнографические фильмы: «Маленький принц» (The Little Prince), «Плюшевый кролик» (The Velveteen Rabbit), «Миллионы кошек» (Millions of Cats), «Щедрое дерево» (The Giving Tree). В «Плюшевом кролике» я обнаружил даму с длинными светлыми волосами, летающую по воздуху. Это «детская фея», волшебница, которая подобрала маленького плюшевого кролика и летит с ним в лес, где превращает его в настоящего кролика. В одном из мультфильмов присутствует маленькая фигурка пожилого мужчины в высокой шляпе, стоящей торчком у него над головой и, да, весьма похожей на фаллос. Я думаю, что именно тогда и возникла тема пениса. Ну представьте себе: когда в фильме появляется этот человечек, кто-то из детей кричит: «Ого, у него шляпа — как пенис на голове!» Дети хихикают, и кто-то говорит: «А вы знаете, что пенис по-другому называется “член”?» И все, они уходят. Вскоре эти слова приписали Тони Эррересу и, как в старой игре в испорченный телефон, эту историю рассказывали-пересказывали, слухи и обвинения распространились повсюду, и внезапно выяснилось, что мы имеем дело с грязным сексуальным маньяком.

— Расскажите мне о Тони Эррересе, — попросила я.

— Это очень милый парень с широкой улыбкой, светлый человек, все эмоции на поверхности, помолвлен и скоро собирается жениться, студент-медик, круглый отличник. Во время нашей первой беседы он не выдержал и, рыдая, говорил, как он любит этих малышей и просто не может поверить, что случилось такое: как они могли обвинить его в том, чего он не делал? Он рыдал два часа не переставая. Сыграть такое страдание просто невозможно. Мы говорили о расовых предрассудках (он ведь единственный латиноамериканец в штате лагеря, а большинство детей в нем из белых англосаксонских протестантских семей, да еще из верхнего слоя. Кстати, он пересказал мне разговор, который состоялся у него с директрисой дневного лагеря в тот день, когда его принимали на работу. «Будьте готовы к тому, что вас будут обвинять в насилии над детьми, — сказала она ему в тот день, когда наняла его. — Это неизбежно, когда воспитатель-мужчина работает в детском саду».

Услышав это, я испытала шок. Я, конечно, знала о наличии предрассудков в отношении работающих женщин, хотя бы потому, что недавно сама была свидетелем битвы, которую вела моя коллега-женщина, требовавшая повышения ее зарплаты до уровня, сопоставимого с зарплатой наших коллег-мужчин. Но я не могла даже представить себе, что есть люди, убежденные в том, что если мужчина работает в детском саду, то он обязательно педофил. Для меня это стало потрясающим откровением.

— Я знаю, что ваши исследования связаны в основном с искажениями памяти у взрослых, — вдруг сказал Курцман, резко изменив тему. — Но ведь вы также изучали влияние наводящих вопросов на детей, верно?

Я вкратце рассказала о своих исследованиях в отношении детей. В одном из экспериментов, проведенных в конце 1970-х годов совместно с Филом Дейлом, экспертом в области психологии развития, мы показали детям из подготовительной школы и детского сада четыре фильма длительностью примерно по одной минуте. Потом мы беседовали с этими детьми и задавали им вопросы, причем некоторые из них были наводящими, и получили весьма неожиданные ответы. Один ребенок позже, когда его спросили про содержание фильма, в частности: «А ты видел лодку?» — вспомнил «несколько лодок на воде». Другого ребенка спросили: «Разве ты не видел медведя?» — и позже он ответил: «Я помню медведя». «Разве ты не видел пчел?» — спросили мы ребенка, и он потом вспомнил, что видел «там [в фильме] пчелу». А ребенок, которого спросили: «Видел ли ты, как от свечей начался пожар?» — ответил: «Свеча вызвала пожар». Между тем в этих фильмах не было ни лодок, ни медведей, ни пчел, ни свечей.

— Другими словами, — объясняла я Курцману, — мы могли изменять ответ ребенка, возможно, даже «создавая» воспоминание в уме ребенка, просто задав ему наводящий вопрос. Почему дети так внушаемы? Это трудный вопрос, скорее всего, относящийся к сфере психологии творчества. Пока мы знаем только то, что у нас есть ребенок, утверждающий, что видел медведя, тогда как никакого медведя не было. И мы можем предложить два возможных варианта объяснения. Может быть, первоначальное воспоминание у ребенка поблекло, и мы можем относительно легко заставить его вообразить, что он действительно видел медведя. Медведь буквально становится воспоминанием. Другое возможное объяснение состоит в том, что ребенок на самом деле не думает, что видел медведя, но просто идет на поводу у человека, задавшего вопрос, поскольку в такой ситуации ребенок считает, что он должен был увидеть медведя. Иными словами, он считает, что если скажет, что видел медведя, то даст правильный ответ.

На мгновение я заколебалась, думая, нужно ли рассказать Курцману о более раннем эксперименте, проведенном со взрослыми людьми, которым показали фильм об автомобильной аварии, а затем опросили их, задавая, в частности, суггестивные (наводящие) вопросы. Используя глагол «разбить вдребезги» вместо «ударить», мы смогли изменить не только оценку зрителями скорости автомобилей при аварии, но и повысить вероятность упоминания о разбитом стекле — хотя в фильме не было разбитого стекла, и мы во время бесед не говорили им о разбитом стекле! Этот конкретный эксперимент подтверждает гипотезу о том, что в определенных ситуациях первоначальное воспоминание у людей может изменяться.

Я взглянула на часы — через пятнадцать минут начинался мой семинар по свидетельским показаниям — и решила не посвящать Курцмана в подробности.

— Мистер Курцман, через несколько минут у меня начинаются занятия. Но хочу сказать, что мои эксперименты с детьми — это лишь небольшая часть моей работы в области исследования искажений памяти. Есть эксперты, которые специализируются только на детских воспоминаниях и знают соответствующую литературу намного лучше, чем я.

— Даже если так, — сказал Курцман, — у них нет опыта работы в зале суда и репутации признанного эксперта в области искажений памяти. Вы сможете приехать на судебное заседание в Чикаго в начале августа?

— Приеду, — ответила я.

Через несколько недель, сидя в своем офисе и просматривая записи бесед полицейских с двумя детьми, я вспомнила слова Курцмана, сказанные им во время нашего телефонного разговора. «У нас нет доказательств, — сказал он. — У нас только слова детей».

Я развернула кресло и вынула из шкафа для бумаг папку с надписью «Насилие над детьми». Прямо сверху в ней лежала статья из еженедельного журнала People за октябрь 1984 года о судебных делах в городе Джордане, Миннесота, связанных с насилием над детьми. На третьей странице статьи (всего в ней было четыре страницы) я нашла то, что мне было нужно. Женщина-прокурор Кэтлин Моррис резко комментировала оправдательный приговор по делу, в котором семейная пара обвинялась в сексуальном насилии над шестью детьми, включая своих трех сыновей. «Это не означает, что они невиновны, — утверждала Моррис. — Это означает, что мы живем в обществе, которое не верит детям».

Права ли она? Я вспомнила те не очень еще далекие времена, когда дети считались примитивными, неполноценными существами, не способными отличить правду от лжи, и им разрешалось находиться в зале суда только в присутствии взрослого свидетеля, готового подтвердить слова ребенка. В 1910 году известный немецкий педиатр горячо отстаивал точку зрения, что нельзя допускать, чтобы дети давали показания в суде. «Дети — самые ненадежные из всех свидетелей», — утверждал он.

Результаты психологических исследований, проведенных в начале ХХ века, как правило, подкрепляли такое отношение к показаниям детей. В 1911 году бельгийскому врачу Варендонку предложили оценить информацию, полученную от двух девочек в рамках расследования знаменитого дела об изнасиловании и убийстве. После обстоятельных бесед с детьми Варендонк пришел к выводу, что детьми можно манипулировать и что взрослые способны вынудить детей говорить то, чего хотят взрослые. Чтобы подтвердить свою точку зрения, он разработал несколько хитроумных экспериментов. В одном эксперименте девятнадцать семилетних детей попросили указать цвет бороды их учителя. Шестнадцать детей ответили, что борода у него «черная», хотя бороды у этого учителя не было вообще. Когда Варендонк попросил двадцать восьмилетних детей ответить на тот же вопрос, девятнадцать указали тот или иной цвет, и только один правильно сказал, что у мужчины вообще нет бороды. «Когда мы, все цивилизованные нации, откажемся от выслушивания детей в суде?» — спрашивал Варендонк.

В 1913 году один психолог изучил литературу по детской внушаемости и пришел к следующему заключению: «Во-первых, внимание ребенка распределяется не так, как у взрослого человека… Во-вторых, ребенок не способен критически относиться к заполнению пробелов в своей памяти и легко использует или случайную информацию, или свое воображение, или внушаемый ему материал».

В 1926 году социолог Браун выступил с дерзким заявлением о том, что «нельзя полагаться на память и разум ребенка», а затем предложил в качестве «превосходного правила» относительно внушаемости такую формулировку: «Женщины более внушаемы, чем мужчины, а дети более внушаемы, чем взрослые».

В следующие четыре десятилетия такие теории о присущей детям внушаемости господствовали как в научной сфере, так и среди неспециалистов. К детям по-прежнему относились как к недееспособным лицам, неспособным отличить фантазию от реальности, и в большинстве случаев в зал суда они не допускались. Даже если жертвой преступления был сам ребенок, законодательство разрешало прокуратуре направлять дело в суд только в том случае, когда есть еще хотя бы один взрослый свидетель, подтверждающий обвинение. Показания ребенка считались достоверными, если обвиняемый совершил преступление на глазах у взрослого, был пойман с поличным или признался. Работа судов, как и обстановка в семье, определялись старой поговоркой «Детей должно быть видно, но не слышно».

Но вследствие роста массовой политической активности в 1960-е годы, резкого усиления влияния организаций феминисток и органов опеки и попечительства, а также усиления заботы о правах ребенка в обществе в целом подобное существующее с давних пор отношение к детям начало меняться. Судьи и присяжные начали выслушивать детей, вместо критериев дееспособности («способен ли ребенок отличить правду от лжи?») появились возрастные ограничения, которые допускали привлечение свидетелей старше семи лет, и законодательные акты постепенно очищались от старых норм, требующих наличия еще одного свидетеля, подтверждающего слова ребенка-свидетеля. Теперь в зал суда часто допускаются уже дети старше четырех лет, и их показания всерьез рассматриваются судьями и присяжными.

Присутствие детей в зале суда становится все более обычным явлением, поскольку число дел о сексуальном насилии над детьми резко возросло. Похоже, что за каждым углом стоит и за каждым кустом прячется педофил. По данным журнала Time (выпуск от 21 января 1990 года), если в 1976 году было зарегистрировано 6000 случаев сексуального насилия над детьми, то в 1988 году было зарегистрировано уже примерно 350 000 подобных сообщений, то есть рост почти в шестьдесят раз. Означают ли эти цифры, что в прошедшее десятилетие имел место взрывообразный рост насилия? Или сами дети в более либеральной атмосфере 1980-х годов почувствовали себя свободнее и стали рассказывать о том, что они подверглись насилию?

И тут необходимо задать еще один очень трудный, пугающий вопрос: сколько таких сообщений о сексуальном насилии представляют собой ложные обвинения? В связи с этим возникает и другой важный вопрос: если некоторые из этих дел строятся на ложных обвинениях, то почему дети лгут?

Психологов, изучающих память детей и достоверность их показаний, можно разделить на два основных лагеря. К первому лагерю относятся ученые, полагающие, что, задавая детям суггестивные вопросы, можно увести ребенка в «другую версию реальности», так что иногда ребенок полностью принимает трактовку реальности собеседника, даже если эта трактовка не является истинной. Иными словами, со временем дети начинают путаться, и их первоначальные воспоминания размываются.

В другой лагерь входят ученые, утверждающие, что дети не будут сознательно говорить неправду о травмирующих событиях. Да, их можно сбить с толку соответствующими вопросами, когда речь идет о цвете чьих-то глаз или о том, что они ели на ужин в среду на прошлой неделе. Но если ребенок подвергся сексуальному насилию, он знает, что было, а чего не было. Согласно этой теории, дети, не имея собственного сексуального опыта, не способны фантазировать о сексуальных отношениях достаточно подробно, и их нельзя принудить или психологически обработать до такой степени, чтобы они обвинили в преступлении родителей, учителей или друзей. Дети не будут лгать сознательно.

Как ученый, более двух десятилетий изучающий память, восприятие и силу внушения, я считаю, что ключевое слово, которое важно запомнить, — это не лгать,а сознательно. Изменения в памяти, как правило, протекают на бессознательном уровне, и искажение воспоминаний происходит постепенно, без нашего умышленного вмешательства. И главная проблема не в том, что сбитый с толку ребенок начинает говорить неправду. Дело в том, что как в памяти взрослого человека, так и в памяти ребенка может содержаться ложная и противоречивая информация.

Даже если предположить, что детские воспоминания сопоставимы с воспоминаниями взрослых во всех аспектах, у детей все равно обнаруживаются свои проблемы с памятью. И поскольку мне удавалось заставить взрослых людей вспомнить, что в фильме об автомобильной аварии они видели разбитое стекло, хотя никакого разбитого стекла в нем не было, тот факт, что ребенок вспомнил медведя в фильме, где не было никаких медведей, уже не кажется фантастическим. Все мы, взрослые и дети, схожи в том, что являемся внушаемыми существами.

Попробуем воспользоваться аналогией и представить себе память как кусок глины, который мы держим в руках и согреваем, чтобы слепить из него ту или иную фигурку. Нельзя превратить глину в камень, воду или хлопок, но можно изменять ее форму, месить, мять, сгибать, лепить фигурки людей и животных, создавать орнаменты и рельефы. Но после завершения всех этих манипуляций мы отправляем вылепленную из глины форму в печку нашего разума, где она обжигается и становится прочной и твердой. Так и искажения нашей памяти становятся неоспоримой реальностью. Частично эта реальность отражает действительность, частично является вымыслом, но в нашем мозгу уже сложилось четкое представление о том, «как все было».

Я вспомнила недавний разговор со Стивеном Сеси, профессором Корнеллского университета, автором важных исследований по детской внушаемости. Мы обсуждали развившуюся в обществе общенациональную истерию по борьбе с сексуальным насилием над детьми, и Сеси вспомнил суды над ведьмами в Салеме. Между 10 июня и 19 сентября 1692 года состоялись суды над двадцатью жителями Салема, штат Массачусетс; их обвинили в колдовстве и вынесли им смертные приговоры, которые были быстро приведены в исполнение.

Какие же доказательства были у судей против этих так называемых ведьм и колдунов? Слова детей. В качестве главных обвинителей выступали дети в возрасте от пяти до шестнадцати лет. Именно они дали самые важные свидетельские показания, например, утверждали, что видели, как «ведьмы» превращаются в черных кошек, по ночам летают на метлах над пастбищами и разговаривают с насекомыми, которые потом влетают в тела детей и вонзают коготки им в животы. Доказательством против обвиняемых стало также то, что при виде ведьмы дети испытывали апоплексический удар или впадали в полный паралич или изрыгали гвозди и булавки (тридцать или даже больше за один раз) в присутствии судей, присяжных и зрителей.

— Мы никогда не узнаем, были ли обвинения этих детей сознательной ложью, или они действительно верили, что говорили правду, — сказал Сеси, — но в записях реальных бесед с салемскими детьми несомненно присутствуют наводящие вопросы, суггестивные высказывания, инсинуации и откровенные попытки родителей, чиновников и судей убедить детей в том, что они видели колдовство. К тому же у нас есть публичные покаяния, сделанные через много лет.

Сеси прочитал отрывок из книги «Колдовство в деревне Салем» (Witchcraft in Salem Village), которую написал в 1892 году У. С. Невинс. На странице 250 этой книги изложено признание самой известной девочки-обвинительницы Энн Патнам своему пастору в 1706 году, через четырнадцать лет после процесса над салемскими ведьмами:

Я смиренно принимаю перед Богом печальный и унизительный удар судьбы, постигший семью моего отца в 1692 году, когда я, будучи ребенком, согласно промыслу Божьему, превратилась в инструмент обвинения нескольких лиц в тяжком преступлении, в результате чего их лишили жизни. Сейчас у меня есть достаточные основания и веская причина считать, что эти люди были невиновны и что Сатана ввел меня в заблуждение, обманул меня в то печальное время. Поэтому я справедливо опасаюсь, что я и другие, по неведению и непреднамеренно, послужили орудием и навлекли на себя и на эту землю грех за невинную кровь. Перед Богом и людьми я могу честно сказать, что сказанное или сделанное мной в отношении любого человека было обусловлено не злобой, не преступным намерением и не злым умыслом, ничего подобного ни к кому у меня не было, но я сделала это по неведению, будучи обманута Сатаной… я хочу лежать в пыли и быть униженной за то, что я вместе с другими стала причиной столь большого горя для этих людей и их семей.

Вечером 14 августа 1985 года, накануне дня, когда мне предстояло давать показания в суде по делу Тони Эрререса, мы с Марком Курцманом провели три часа в номере гостиницы в Чикаго, просматривая фильмы, которые Кэти и Пейдж видели более года назад в лагере. Мы искали детали, которые ум ребенка мог бы истолковать неправильно. Курцман указал на летающую блондинку и маленького человечка с остроконечной шляпой, но никто из нас не смог найти в этих фильмах ничего, что можно было бы счесть порнографическим контентом.

Позже мы обсуждали мои показания. Курцман вел себя непринужденно и спокойно, одет он был в хлопковый костюм марки Banana Republic, на щеках глубокие морщины от улыбок, на лице темная щетина. Ему бы еще хлыст в руку, и он стал бы весьма похож на опытного дрессировщика львов.

— Вы все еще верите, что Тони невиновен? — спросила я Курцмана.

— Убежден в этом, — решительно ответил он. — У меня в этом нет ни малейшего сомнения.

На следующее утро в суде Курцман был одет в прекрасно сшитый костюм и неяркий шелковый галстук, а его лицо было чисто выбрито. Он подошел к свидетельской трибуне с нахмуренным лбом и, глядя мне в глаза, осторожно провел меня через обычный длинный и скучный перечень вопросов (пожалуйста, назовите ваше имя, работаете ли вы в настоящее время, какое у вас образование, являетесь ли вы членом какого-либо почетного общества, являетесь ли вы автором учебников или статей), а затем перешел к сути дела.

— Вам известен термин «имплантат памяти»?

— Да, этот термин относится к ситуациям, которые я всесторонне изучаю в своей лаборатории последние десять или двенадцать лет. — Я — сознательно — выпрямилась, откинула плечи назад и выставила вверх подбородок. Эти жесткие деревянные стулья в этих узких деревянных ящиках сделаны так, что, наклонившись, с них легко вывалиться вперед. — Если человек присутствовал при каком-либо инциденте или сам пережил какой-либо инцидент, иногда после окончания инцидента он может получить новую информацию. Эта новая информация может передаваться ему в виде наводящих вопросов, или свидетель может нечаянно услышать рассказ другого свидетеля об этом событии. Во многих случаях новая информация будет включена, или имплантирована, в память свидетеля и дополнит ее путем изменения, трансформации, «загрязнения» или искажения первоначальных воспоминаний.

— В данном случае, — сказал Курцман, — присяжные заслушали показания двух детей, которым в настоящее время около шести лет и которым на момент события было пять лет. Знакомы ли вы с исследованиями, в которых прямо говорится о детях в возрасте пяти и шести лет и об особенностях памяти у таких детей?

— Лет пять назад в моей лаборатории проводилось исследование с участием детей четырех и пяти лет, — сказала я, глядя на присяжных. — Меня интересовал вопрос, в какой степени дети, просмотревшие фильм, будут подвержены влиянию наводящих вопросов. Под наводящим вопросом я имею в виду вопрос, который содержит в себе предположение, каким должен быть ответ. Например, вопрос «Ты видел медведя?» подсказывает ребенку, что медведь был, и спрашивают его лишь о том, видел он медведя или нет. Мы выяснили, что дети весьма восприимчивы к наводящим вопросам. Если вопрос задавался с использованием определенного артикля, многие дети говорили, что да, они видели предмет или объект, о котором спрашивают, хотя на самом деле [в фильме] его не было.

— Можете ли вы рассказать присяжным в общих чертах о податливости и внушаемости пятилетних и шестилетних детей в процессе имплантации памяти? — спросил Курцман.

— Позвольте мне сделать отступление и рассказать вкратце о методике, используемой в этих исследованиях.

Меня беспокоило, что мы могли слишком быстро перейти к результатам экспериментов, не объяснив присяжным, как они проводились.

— Поговорим немного об эксперименте со взрослыми, потому что даже взрослые в некоторых случаях могут быть подвержены влиянию. Мы показали участникам нашего эксперимента фильм, а потом задавали наводящий вопрос, например: «С какой скоростью двигались автомобили, когда они столкнулись друг с другом?» Потом мы проверяли, что помнят испытуемые о показанном в фильме событии, и определяли влияние наводящего вопроса или иной суггестивной информации. Выяснилось, что людям очень легко внушать информацию и что при определенных условиях они становятся жертвами такого внушения и приходят к убеждению, что действительно видели упомянутые собеседниками детали. Нам удалось побудить людей говорить, что они видели разбитое стекло, если задавали вопрос о столкнувшихся друг с другом автомобилях. Люди говорили, что видели зеленый, а не красный свет, если им задавали наводящий вопрос, содержавший предположение, что свет был зеленый. Мы внушали людям, что у человека были вьющиеся волосы, тогда как на самом деле волосы у него были прямые, и потом они сами говорили об этом. Сейчас уже известно, что в определенных ситуациях дети даже более внушаемы, чем взрослые. Я имею в виду детей трех, четырех и пяти лет. Когда им задают наводящие вопросы, которые подсказывают, каким должен быть ответ, они впитывают эту информацию, включают ее в свои воспоминания и в конце концов уже сами верят в то, что они изначально знали все эти подробности, тогда как на самом деле им это внушили.

Курцман вернулся к столу защиты, взял несколько листков, затем выдержал одну из тех многозначительных пауз, информирующих присяжных о том, что сейчас будет оглашено нечто важное. Этот простой, но неотразимый юридический прием рассчитан на то, чтобы прокурор напрягся, а присяжные сдвинулись на краешки своих стульев.

— Доктор Лофтус, — начал Курцман, — я хочу, чтобы вы сделали некоторые допущения. Предположим, что пятого июля тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года в дневном лагере под названием «Эхо-Лейк» две пятилетние девочки по имени Кэти Дэвенпорт и Пейдж Беккер вместе приблизительно с пятьюдесятью другими детьми той же возрастной группы и десятью-двенадцатью воспитателями находились в помещении и смотрели фильмы, которые видели вы, я и присяжные. Предположим, что в одном из этих фильмов появляется изображение пожилого мужчины в высокой шляпе, стоящей торчком над головой, и один ребенок кричит: «Это похоже на пенис на голове!» Предположим, что после просмотра фильмов Кэти приходит домой и рассказывает матери, что смотрела некие мультфильмы, мать расспрашивает ее и в конце концов Кэти говорит: «Ты знаешь, что “член” — это то же, что “пенис”?» После этого мать начинает более настойчиво расспрашивать, что дочка делала в лагере, что она видела, и Кэти говорит, что видела летящую по воздуху девушку с длинными белыми волосами и пенис на голове у мужчины.

Курцман положил свои записи на стол защиты и медленно направился к свидетельской трибуне.

— Исходя из вашего опыта и знаний и на основании информации из фильмов, которые вы видели, каково ваше мнение: могла ли девочка утверждать, что она действительно видела летящую по воздуху блондинку или мужчину с пенисом на голове, опираясь на свой реальный опыт, или вы считаете, что ребенок, возможно, путает реальность и вымысел, смешивает фрагменты из фильмов и вопросов, заданных матерью после просмотра фильмов?

— Протестую! — воскликнул прокурор. — Ваша честь, я бы хотел переговорить с вами приватно!

Судья жестом пригласил обоих юристов к судейскому столу. Я прислушивалась к шепоту (время от времени — на повышенных тонах) и ощущала только легкое чувство вины за подслушивание. Иногда во время таких приватных разговоров в зале суда я вспоминала эпизоды из моей школьной жизни, когда девочки кучкой собирались в углу столовой и о чем-то шептались, глядя в мою сторону. Ощущая себя одинокой и беззащитной, я краем глаза наблюдала за ними, делая вид, что ничего не замечаю, но мои щеки краснели от сознания того, что они говорили обо мне, высмеивали мою одежду, мои брекеты или новую прическу.

Я почувствовала, что Тони Эрререс смотрит на меня, но, когда я взглянула на стол защиты, он уже опустил голову и сидел так все время, пока в зале стояла тишина, уставившись на полированный деревянный стол. Я видела под столом его ноги в черных кожаных туфлях, недавно начищенных и неподвижных как камни. Он был молод, может быть, девятнадцать или двадцать лет, стройный и немного неловкий. Похоже, что Тони не знал, что делать со своими руками. Он то складывал их, то клал на колени, то клал на стол ладонями вниз и постукивал пальцами по твердому дереву. Внезапно он виновато взглянул на присяжных и снова сложил руки вместе, стиснув пальцы так сильно, что я увидела, как напряглись его челюсти.

— Вы помните вопрос? — неожиданно спросил меня судья.

— Нельзя ли повторить его? — попросила я.

Секретарь суда зачитала вопрос Курцмана: «Каково ваше мнение, говорят дети о своем реальном опыте или смешивают фантазию и реальность?»

— Продолжим. Отвечайте на вопрос! — сказал судья. Я чувствовала, что мне приятно наполнять звуками унылый зал суда, рассказывать о своей работе и своей лаборатории, объяснять факты, которые я понимала и могла контролировать.

— После просмотра фильмов понятно, что по крайней мере в двух из этих фильмов присутствует девушка с длинными светлыми волосами, — сказала я, — и, если учесть результаты моей работы и работы многих других людей, нельзя исключить, что один ребенок будет использовать вербальные выражения другого ребенка. Выражение «пенис на голове» могло быть подхвачено и интегрировано с другими фактами, и это просто нормальная работа памяти.

— Предположим, — сказал Курцман, — что пятилетний ребенок смотрел фильмы, которые вы, я и члены жюри просмотрели. И этого ребенка стали расспрашивать о содержании фильмов только через семь недель. Мог ли этот семинедельный период сколько-нибудь существенно повлиять на способность этой девочки точно, в деталях, рассказать о том, что она видела?

— На мой взгляд, семь недель — это значительный период. В некоторых исследованиях, о которых я упоминала ранее и в ходе которых маленьких детей спрашивали, что они помнят, даже через три дня у них уже наблюдались значительные пробелы в памяти. Я могу только экстраполировать эти данные, и утверждение, что за семь недель воспоминания могут быть искажены намного сильнее, является разумной с научной точки зрения экстраполяцией.

— Предположим теперь, — сказал Курцман, — что через одну или две недели после истечения этого семинедельного периода, примерно в первую неделю сентября, пятилетняя девочка, которую на протяжении последних девяти недель то и дело допрашивали о том, что она видела и что происходило в лагере, внезапно заявляет, что мужчина засунул пенис ей в рот. Предположим, что через восемь или девять недель после того, как это якобы произошло, девочка, которая за это время была проинформирована о механизмах орального секса, сказала, что у нее был оральный секс. Является ли этот девятинедельный период существенным с точки зрения разрушения первоначального воспоминания и восприимчивости к имплантации идеи орального секса?

— Да, — ответила я, — девять недель — это много, и хотелось бы узнать поподробнее об имевших место за это время допросах, насколько они были суггестивными и могли ли они сформировать новое воспоминание.

Курцман резко переменил тему.

— Ваша преподавательская деятельность включает в себя обучение умению правильно задавать человеку вопросы, с тем чтобы выявить его реальный опыт и не допустить имплантации идей в его сознание во время опроса?

— Да, я читала лекции полицейским и другим сотрудникам правоохранительных органов о том, как правильно задавать людям вопросы, чтобы получать точные и полные ответы.

— Каково ваше мнение о том, способно ли лицо, надлежащим образом обученное методам ведения допросов и ведущее допрос пятилетнего ребенка, которому в течение двух месяцев уже задавали вопросы, определить, является ли информация, полученная в ходе надлежащим образом проведенного расследования, точным отражением реальности или это смесь фактов и фантазий?

— У меня есть своя точка зрения. — Это был критически важный момент в моих показаниях как свидетеля-эксперта по проблемам памяти. — Если память человека после произошедшего события была «загрязнена», искажена или трансформировалась в ходе процессов, о которых я говорила, или же в результате суггестивного допроса и других видов внушения, то отличить факт от вымысла практически невозможно, ибо данный свидетель теперь сам верит в то, что он (или она) говорит.

— Итак, — сказал Курцман, — если пятилетний или шестилетний ребенок рассказывает историю, содержащую искажения, фантазии, имплантации, способен ли он высказать ложное — в его понимании — обвинение?

— Ребенок не способен на ложные обвинения, — ответила я. — Конечно, дети могут обманывать и обманывают, но мы сейчас говорим о тех детях, которые искренне верят в то, что они говорят, но говорят они это вследствие суггестивного воздействия на них, которое было оказано умышленно или неумышленно.

— Спасибо, — сказал Курцман. — У меня больше нет вопросов.

Конечно, мне как ученому, приверженцу ratio, важно казаться уверенной в себе, но каждый раз перед началом перекрестного допроса прокурора мое сердце начинает биться чаще.

Прокурор был мужчина высокий и худой, с длинным прямым носом, бакенбардами, выглядевшими так, как будто они были выровнены по линейке, и аккуратно подстриженными ногтями, блестящими, как будто отшлифованные.

— Здравствуйте, доктор, — сказал он с натянутой улыбкой (я еще ни разу не встретила прокурора, который испытал бы радость, увидев меня в зале суда). — Меня зовут Тед Бланшар, мэм, и я выступаю в качестве прокурора по этому делу. Поясните, пожалуйста, чтобы я понял, какая доля вашего времени и объема вашей работы приходится на непосредственную работу с детьми в возрасте четырех, пяти или шести лет, которые подверглись сексуальному насилию?

— Я не работаю с детьми, которые подверглись сексуальному насилию, — ответила я. — Я изучаю память.

— Хорошо. Вы изучаете память в целом, а затем применяете то, чему научились в этой области, к четырехлетним, пятилетним и шестилетним детям, которые, возможно, подверглись сексуальному насилию?

— Да, я изучаю память в целом и применяю свои знания к памяти взрослых и детей на события или переживания, имевшие место в прошлом.

— Вы когда-либо контактировали с детьми женского пола в возрасте четырех, пяти или шести лет, которые подверглись сексуальному насилию?

Тут его прервал судья:

— Может быть, это просто проявление любопытства, но скажите, вы являетесь практикующим психологом, или занимаетесь только научной работой, или как-то сочетаете то и другое? У вас есть пациенты, или вы только проводите исследования, или сочетаете то и другое?

— Ваша честь, я занимаюсь исследованиями. Я работаю в лаборатории, а иногда исследую воспоминания людей о своем прошлом в реальных условиях.

Судья откинулся в кресле, постучал карандашом по столу и кивнул прокурору.

— Итак, в ходе ваших исследований и всего, что вы делаете, — сказал Бланшар голосом тонким, как весенний лед, — в своей конкретной работе вы не попадаете в условия, когда у вас возникает личный контакт с детьми, которые подверглись насилию. Это верно?

— Именно так. Я не встречаюсь с детьми, утверждающими, что они подверглись сексуальному насилию.

Бланшар предпринимал целенаправленные усилия, чтобы показать, что мне нечего делать в этом зале, ибо я излагаю свое «научное» мнение по делу реальных, живых людей. Его вопросы содержали жесткий подтекст: мол, я работаю в лаборатории и должна там и оставаться. Пусть ученые-психологи занимаются своими крысами.

— Вы когда-нибудь разговаривали с детьми, которые подверглись сексуальному насилию или предполагаемому сексуальному насилию? — Бланшар делал что-то смешное со своим ухом: оттягивал мочку, а потом проводил указательным пальцем вдоль ушной раковины. Он смотрел на меня с явным пренебрежением. — То есть фактически вы ничего не знаете о пятилетних детях, которые подвергались сексуальному насилию, не так ли?

Из темноты прошлого на меня вдруг нахлынуло воспоминание, пронзив меня насквозь.

— Знаю, — сказала я. — Я кое-что знаю об этом, потому что сама подверглась сексуальному насилию, когда мне было шесть лет.

Палец Бланшара застыл посередине ушной раковины, тонкая усмешка исчезла с его губ, он посмотрел на меня широко открытыми удивленными глазами. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы он снова смог заговорить.

— Вы помните это? — спросил он.

— Да, помню. Еще бы.

Мои глаза смотрели на Бланшара, но мой разум не замечал его. Вместо этого я видела Говарда, приходящего «няня», сидевшего рядом со мной на диване и гладившего гладкую кожу моей руки тыльной стороной кисти, а его пальцы перемещались по плавному изгибу от запястья до локтя и на секунду выше, а потом снова вниз. Взад-вперед, плавный изгиб, приятное прикосновение, мягкое, успокаивающее, убаюкивающее. Я вспомнила, что Говард рассказывал мне, что дети вылупляются из яиц, которые надо насиживать, и что он просил меня никому не говорить о том, что он рассказал мне, и о том, как он касался моей руки. «Это наш секрет», — шептал он.

Однажды поздно вечером, когда мои младшие братья ушли спать, после того, как Говард некоторое время гладил мою руку, он за руку повел меня в спальню моих родителей. Он снял брюки, стянул с меня платье через голову и снял с меня трусики. Потом он лег на кровать и, потянув меня на себя сверху, расположил меня так, что наши тазовые области соприкасались. Его руки обвились вокруг меня, я ощутила, как он прижимается ко мне, и почувствовала неладное. Смущенная и растерянная, я вырвалась и выбежала из комнаты.

После этого в моей памяти только темнота, полная и абсолютная темнота, ни одной светлой точки. Говард просто пропал, испарился, исчез. Моя память схватила его и уничтожила.

Я сообразила, что Бланшар задал мне вопрос, и мои мысли вернулись к настоящему.

— Я не хочу вдаваться в подробности, — сказал Бланшар все еще с широко раскрытыми глазами. — Я не собираюсь расспрашивать вас ни о каких конкретных деталях, но вы помните обстоятельства, связанные с этим инцидентом?

— Да, кое-что я помню, — ответила я. — Речь идет о приходящем бебиситтере. Некоторые вещи я помню, трудно сказать, насколько точно, но помню.

— Мне неловко вас об этом спрашивать, — к Бланшару постепенно возвращалось самообладание; он пытался придать своему очередному высказыванию оттенок сарказма, но было очевидно, что ему хотелось, чтобы вся эта тема просто исчезла. — Я предполагаю, что это произошло достаточно давно. Когда это случилось?

— Примерно тридцать пять лет назад, — ответила я.

Бланшар резко сменил тему:

— Вы сегодня говорили, что иногда давали показания в пользу обвинения; это верно?

— Я бы не использовала термин «давать показания». Я сказала, что выполняла определенную работу для прокуроров.

— Да, выполняли для них работу. Извините. — Напускная вежливость все-таки едва скрывала его презрение. — Если я скажу что-то неправильно, неточно, скажите мне, и я перефразирую вопрос. Вы говорили с кем-нибудь из полицейских, занимавшихся этим делом?

— Нет, не говорила.

— Вы говорили с кем-нибудь из родителей или детей, которых это дело касается?

— Нет.

— Вы говорили с кем-нибудь из прокуратуры?

— Нет, не говорила.

— Таким образом, имеющиеся у вас факты односторонние или, по крайней мере, информацию о них вы получали только от одной стороны?

— Нет, я не согласна с этим, потому что я читала полную стенограмму заседания суда в апреле тысяча девятьсот восемьдесят пятого года и…

— А как насчет стенограмм большого жюри, вы вообще видели их?

— Нет.

— То есть вы не осведомлены обо всех фактах, связанных с этим конкретным делом. Очевидно, вы вряд ли сможете согласиться с этим утверждением, не так ли?

Тут я просто вынуждена была сказать:

— Когда вы задаете наводящий вопрос, подобный этому, я считаю, что должна ответить «да».

Взгляд Бланшара был просто убийственным. Он покопался в своих бумагах и сделал еще одну попытку.

— Вы утверждали, поправьте меня, если ошибаюсь, что можете вспомнить события, произошедшие, когда вам было шесть лет. Мой вопрос к вам будет таким: хотя, в общем случае, с течением времени воспоминания ослабевают, но существуют некоторые конкретные события, которые остаются с нами даже в наши взрослые годы. Это верно?

— Бывают события, которые остаются с нами, да.

— Некоторые из этих событий существенны, а другие несущественны, вы согласны с этим?

— Обычно с нами остаются самые значительные и часто вспоминаемые события.

— Часто вспоминаемые события. — Бланшар снова начал теребить свое ухо. — Ну вы же не хотите сказать, что в сорокалетнем возрасте нельзя вспомнить события, случившиеся, когда человеку было пять или шесть лет, даже если эти события он вспоминал нечасто, не так ли?

— Можно вспомнить, — согласилась я.

— Относительно повторяющихся воспоминаний — вы имеете в виду, что человек думает об этом сам, так сказать, своим умом, или же они повторяются при участии другого человека?

— Как правило, он время от времени думает об этом или рассказывает об этом другим людям.

— Еще раз: это ведь совсем не обязательно негативно влияет на способность человека вспомнить некий конкретный инцидент.

— На самом деле это зависит от того, как вы думаете об этом событии. Если вы думаете об этом самостоятельно, без каких-либо суггестивных воздействий, то потенциал для искажения воспоминания существенно снижается.

О том, что вопросы у него закончились, Бланшар оповестил зал банальной фразой «Спасибо, мэм!»

— Вы свободны и можете идти по своим делам, — сказал судья, указывая карандашом на тяжелую деревянную дверь зала суда. Он объявил перерыв, и Курцман спустился вместе со мной по длинной каменной лестнице и вышел из здания суда, чтобы поймать мне такси до аэропорта. Когда такси остановилось, Курцман положил руку мне на плечо:

— Я не знаю, как вас благодарить за то, ваше воспоминание, — сказал он.

— Думаю, у меня не было выбора, — ответила я.

Курцман на секунду замолчал.

— Вы знаете, тех, кто защищает людей, обвиняемых в сексуальном насилии над детьми, презирают и поносят вместе с ответчиком. Люди считают, что мы, наверное, тоже не совсем здоровые. То, что вы так неожиданно раскрыли свою приватную информацию, поможет присяжным понять, что вы с пониманием относитесь к судьбам детей, подвергшихся сексуальному надругательству. В этот момент в зале суда вы проявили себя не просто как специалист, но — как личность.

Мы пожали друг другу руки, и я пожелала ему удачи. Десять часов спустя я вернулась домой и смотрела из окна на луну, серебрившую озеро. Я была измотана, но спать не могла: слишком устала, чтобы вернуться в настоящее или мечтать о будущем, была слишком поглощена той сценой в спальне родителей, когда «нянь» Говард обманул мое доверие, украл мою невинность и оставил неизгладимый шрам, плохое, черное воспоминание в том месте, где должны быть только хорошие, теплые и счастливые воспоминания.

— Говард, — шептала я куда-то в ночь, в те десятилетия, которые теперь отделяли меня от моего детства, — я тебя ненавижу!

Однажды утром в середине сентября, меньше чем через две недели после того, как я давала показания в Чикаго, у меня зазвонил телефон. Было всего 6:30 утра, я спала и, не разобравшись, в панике стала нажимать кнопки будильника, пытаясь прервать звонок. Наконец, поняв, что это не будильник, я протянула руку и взяла телефонную трубку, пробормотав: «Алло…»

— Тони сегодня утром оправдали! — сказал Курцман, даже не представившись.

— Оправдали? — переспросила я, протирая глаза. — Это здорово!

— И ему повезло, — добавил Курцман.

— Почему вы говорите «повезло»? — спросила я.

Факты, как мне казалось, были очевидными. Единственным свидетельством против Тони были «слова детей», но дневник матери со всей очевидностью показывал, что обвинения, выдвинутые ребенком, могли быть сформированы извне с помощью поощрений и наказаний. Так называемых порнографических фильмов просто не было, их тоже выдумали.

Курцман рассказал мне, что среди присяжных был один расист, который в ходе заседаний неоднократно оскорбительно высказывался в адрес меньшинств. После первого дня заседаний один дополнительный присяжный позвонил Курцману и проинформировал его о высказываниях этого присяжного. Курцман подошел к судье, заседание было остановлено, и судья по одному подзывал присяжных к себе для опроса. Четверо присяжных признали, что один из присяжных позволял себе расистские высказывания. Судья был крайне расстроен. Прежде чем объявить о продолжении слушаний, он тщательно проинструктировал присяжных, чтобы они не обращали внимания на оскорбительные комментарии и принимали решение только на основании имеющихся доказательств. Присяжные совещались более трех дней и в итоге вынесли оправдательный приговор.

— Поверьте мне, — сказал Курцман, — после этого дела, которое дошло до судебного разбирательства, несмотря на отсутствие убедительных доказательств, и после того, как мы видели предвзятое отношение присяжных, не только их предвзятость в отношении конкретного ответчика, принадлежащего к нацменьшинству, но и характерную предвзятость в отношении любого лица, обвиняемого в растлении ребенка, я не могу не задаться вопросом, сколько же невинных людей оказываются в тюрьме по обвинениям в подобных преступлениях. Позвольте мне рассказать вам еще одну историю.

Я сидела в постели, натянув на себя одеяло и пытаясь одной рукой убрать с лица непослушные волосы. Посмотрела на будильник: интересно, Курцман вообще представляет себе, который час на Западном побережье?

— Я только что получил новое дело. Мужчина, школьный учитель, обвиняется в сексуальном насилии над одним из своих учеников. Я заставил этого человека пройти массу проверок — через анализатор стрессовых изменений голоса, детектор лжи, психологический профиль. Поверьте, я не собираюсь летать по стране, защищая виновных людей больше, чем любых других. Но после получения результатов всех проверок я почувствовал, что этот человек почти наверняка невиновен. Поэтому я пошел в полицию и сказал, послушайте, давайте прежде всего проведем какие-то тесты, сделаем любые анализы, какие вы захотите, но нельзя автоматически обвинить его в этом преступлении, ведь его карьера будет закончена, даже если его в итоге оправдают. Полицейские смотрели на меня как на пустое место, сквозь меня. В их глазах я был мерзостью, подонком, защищающим такого гада, как этот.

Я вышел из комнаты, ощущая тошноту, но вдруг один из полицейских догнал меня. «У меня могут быть неприятности из-за этого, — сказал он, — но я думаю, что вы искренни и действительно верите, что этот парень невиновен. Я должен, однако, сказать вам, что это вовсе не надуманное обвинение: у нас есть доказательства того, что этот ребенок подвергся насилию». — «Откуда вы знаете?» — спросил я его. «У мальчика гонорея полости рта», — ответил полицейский. Я спросил, когда сделаны анализы, он сказал, что всего несколькими днями ранее. Тогда я срочно отправил своего клиента в больницу на анализ крови, и он оказался абсолютно чист, никакой гонореи. То есть с научной точки зрения просто невозможно, чтобы этот мужчина совершил насилие над мальчиком.

Но сейчас я расскажу о самом страшном в этой истории. Прокуратура хотела удержать эту информацию в тайне, чтобы расправиться с моим клиентом. Если бы этот полицейский не сказал мне про гонорею, то на момент рассмотрения дела в суде моему клиенту было бы уже слишком поздно делать анализ крови, чтобы оправдать себя. Он был бы признан виновным: 90 % дел о насилии над детьми заканчиваются вынесением обвинительных приговоров; конечно, он потерял бы работу, сидел бы в тюрьме, и на нем на всю жизнь осталось бы клеймо совратителя малолетних, что, как мы все знаем, хуже, чем клеймо убийцы. Если бы не один честный полицейский, его жизнь была бы кончена.

Я услышала в трубке другие голоса и слова Курцмана: «Да, сейчас, одну секунду!», а потом он вернулся и сказал, что должен идти — его ждут и что он навсегда благодарен мне, ну и еще раз спасибо за рассказ о Говарде. Потом он ушел. Я положила трубку и улыбнулась.

В самых потаенных глубинах моего сознания открылся некий ящичек, и из него, подобно старомодному Джеку-попрыгунчику, выскочило воспоминание. Воспоминание о Говарде. У него не было лица, я не могла сказать, какие у него волосы — прямые или вьющиеся, полный он или худой, в прыщах или с чистой кожей, высокий или маленького роста. Но картина была удивительно четкой. Безликий и бесцветный Говард и я, мы сидели на диване в моей гостиной, и он нежно, кончиками ногтей, царапал мою руку, от кисти до локтя и выше, а потом обратно вниз, вот так туда-сюда, снова и снова.

Но на этот раз воспоминание не принесло боли. На этот раз оно принесло чувство триумфа. Говард, подумала я, ты мерзкий сукин сын. Ты был виноват, и никто никогда не разыскал тебя. Но теперь, тридцать пять лет спустя, ты пригодился, послужил доброму делу. Я использовала это воспоминание, чтобы помочь другому, невиновному человеку.

Сидя в постели и наблюдая, как светлело небо, как менялся цвет облаков от синего до розового, а затем до кремового, я попыталась представить себе, как Говард выглядит сейчас. Ему должно быть лет пятьдесят пять, соображала я, с улыбкой глядя на неприятные черты, которыми мое воображение наделило пустое лицо Говарда. Он должен быть в бородавках и возрастных пигментных пятнах, с преждевременно лысеющей седой головой. С этой картинкой в голове я попрощалась со своими воспоминаниями о Говарде. Прощай, и хорошо, что я от тебя избавилась.

Потом я стала думать о детях. Кэти Дэвенпорт и Пейдж Беккер всю жизнь будут верить, что они подверглись насилию в тот летний день в лагере в уютном пригороде Чикаго. Этим двум маленьким девочкам пришлось чуть ли не треть прожитой ими к тому времени жизни вспоминать и рассказывать подробности обмана со стороны молодого человека, которому они доверяли и которого любили. Они сжились с этими подробностями, которые стали частью их личности.

Нет никаких сомнений в том, что дети поверили в ими же рассказанные истории. Поэтому, в самом глубоком смысле этого слова, они говорили правду. Если человек верит, что ложное воспоминание является правдой, если Кэти и Пейдж всем сердцем верили, что к ним приставали, как можно назвать их обманщицами? Поэтому вопрос «Верите ли вы детям?» — это некорректный вопрос. Главный вопрос, который мы должны задавать, должен звучать так: «Является ли воспоминание этого ребенка первоначальным и потому правдивым или же оно представляет собой правду, возникшую постфактум?»

Тони Эрререс невиновен с точки зрения закона, но в памяти этих детей, воспоминания которых будут стареть вместе с ними, навсегда останется отчасти придуманная ими, отчасти внушенная им картина того июльского дня 1984 года, когда Тони трогал их за «плохие места». Теперь это их воспоминание, начало конца их невинности, и они будут жить с этим, видеть это, слышать звуки и ощущать прикосновения в течение всей оставшейся жизни.