Дуга третья
Анна Иосифовна провожала сына Евгения во Владивосток. Вроде бы и расстояние всего ничего, каких-то сто километров, но чувствовала, что расстаются они навсегда.
Для своего времени она была достаточно грамотной. Несмотря на большую семью, много читала, а заметив, что Евгений прячет от всех тетрадь, в которой записывает сочиненные им стихи, прочла их украдкой и как-то заметила Евгению:
– А мой брат тоже писал стихи. – И продекламировала с чувством:
Перед моим окном открытым
Промчался конь, стуча копытом…
Евгений понял, что увлечение его стихотворчеством больше не секрет и заветную тетрадочку перестал прятать.
Мать провожала его до самого вагона и даже зашла в тамбур, немного всплакнула. Евгений видел из окна тронувшегося поезда, как она идет по вокзальному перрону, тяжело переваливаясь с ноги на ногу – все-таки ей было уже за пятьдесят.
Под перестук колес Евгений задумчиво смотрел в вагонное окно, не замечая красот текущей параллельно с железнодорожным полотном реки Суйфун, впоследствии переименованной в Раздольную.
В голове сами по себе звучали зарождающиеся стихотворные строки:
Я опять уезжаю надолго:
В жизнь, борьбу и заботу бегу.
Я опять уезжаю, но только
Взять с собою тебя не могу.
Мама! Мама! Опять только письма,
Только строчки поспешные вкривь.
Паровоз очумелый свистнул…
Говори, что-нибудь говори!
Опустеет перрон. Только ты
Будешь долго стоять…
Опустеет перрон. Только ты
Будешь ждать… Будешь ждать…
Человек, как известно, создавался, создается и будет создаваться в коллективе. Сначала, естественно, в семье. Потом – школа. Затем – по выбору: студенческий коллектив или работа на производстве (на современном языке – «в сфере реальной экономики»). Но как бы там ни было, ты всегда в окружении людей, всегда на перекрестке чьих-то мнений, всегда вынужден лавировать между омутами чужого безразличия и стремлениями личных пристрастий.
Всякий раз, когда судьба или начальственный приказ возводит тебя в новый должностной ранг или бросает в незнакомый коллектив, ты оказываешься подобным марафонцу, выходящему на очередной старт с непреклонным желанием пройти эту тяжкую дистанцию и победить, если сможешь, конечно!
А вообще жизнь – это вечный старт, финиш которого уходит в бесконечность…
Не забыть день, когда с замиранием сердца ищешь и находишь свою фамилию в списке зачисленных в институт. И взрывная радость: ты – студент! Студент!!!
Группа Евгения занимается по новой программе. По существу, нового в этой программе ничего нет. Просто первый секретарь ЦК КПСС Н. С. Хрущев распорядился организовать для всех вновь поступающих в нынешнем году обучение на первых двух курсах по образцу вечернего факультета. То есть днем студенты обязаны работать на предприятиях, а вечерами заниматься в институте.
Трудновато…
Тем более мальчишкам, которые рассчитывали после окончания школы на дневную форму обучения. Правда, через пару лет это «нововведение» было отменено. Однако, первокурсникам того времени пришлось-таки нести терновый венец хрущевской реформы высшего образования все два года, а лично Евгению – вообще все тридцать месяцев.
Реформа касалась не только учебного процесса, но и бытовых условий студентов… Первокурсников кораблестроительного факультета поселили в рабочем общежитии Дальзавода. Эта совокупность знакомства с производством и бытовыми условиями рабочего общежития с полным комплексом «взрослой самостоятельности» окунула Евгения в такой сгусток житейских проблем, решить которые одним махом казалось невозможно. Но это лишь казалось.
На собрании первокурсников декан кораблестроительного факультета Николай Васильевич Барабанов сразу заявил:
– Идите-ка сначала на Дальзавод и узнайте, сколько и какого труда надо вложить, чтобы построить корабль. Проверьте настоящим делом свою детскую мечту. И поверьте в нее после такой рабочей практики.
И они проверяли. Вместе с неулыбчивыми корпусниками из девятнадцатого цеха они «латали» усталые борта океанских лайнеров. Они помогали ставить на ходовых мостиках сложные штурманские приборы и собирать корпусные секции будущих «плавсредств». Самая красивая и трудная работа.
…Евгений стоит, беспомощно озираясь по сторонам. С лесов что-то кричат, а что и кому – разобрать в этом обвальном грохоте невозможно. Внезапно раздается:
– Полундра!
Возле него шлепается доска. Отскакивает в сторону, едва не сбив с ног вынырнувшего из-за клетки рабочего. Он хватает его за руку, рывком втягивая под днище парохода, и сердито кричит:
– Чего рот-то раскрыл?
Это бригадир Володя Калякин.
Серьезную работу он Евгению пока не доверяет:
– Сначала ручник правильно держать научись, а там видно будет.
«Ручник» на языке дальзаводских судокорпусников – обыкновенный молоток. Оказывается, Евгений всегда, если приходилось дома забить гвоздь или еще как-нибудь употребить молоток в деле, держал его неправильно и поэтому неправильно им работал.
Поэтому и ручник: прирученный, безоговорочно послушный человеку молоток, который никогда не ударит своего хозяина по пальцам.
Научиться так работать – нелегко. Но, научившись, эту науку уже никогда не забудешь. Она впитывается в тебя на уровне рефлекса – на всю жизнь. Так, усвоив уверенную езду на велосипеде, можешь потом десять – двадцать лет не садиться в седло. А усевшись – поедешь легко и безбоязненно.
Бригадир едва сдерживает Евгения. А так хочется взяться сразу за ответственную и важную работу!
Наконец ему присвоили рабочий разряд. Чувствует себя настоящим судокорпусником.
Наверное, поторопился чувствовать.
Пришел в бригаду новенький, Вася Мамонов. При работе в паре с ним Евгений – старший. Гордится, но старается не подавать виду. Работа, казалась бы, простенькая: смонтировать бетономешалку. Неизвестно почему, но дело не заладилось с самого утра. Василий предлагает:
– А если сделать не так, а вот эдак?..
Евгений молчит. Подумаешь, первый день на заводе, а уже пытается его учить. Промучились до обеда, а «воз и ныне там».
Поборов собственную гордость, после обеда работает так, как предложил Василий. Злится, но работа идет на лад.
Делает вывод: нос задирать еще рано, еще многому следует учиться и не пренебрегать советами новичка.
И вообще зазнайство – не лучший спутник в труде и жизни в целом.
Вечером – в институт. Евгений, как и все его однокурсники, страдает хронической нехваткой времени. Они все, в том числе и преподаватели, чувствуют, что учебная программа перегружена заводской практикой сверх всякой меры. Но изменить что-либо – не в их силах.
Началась сессия.
Волнуются очень: первая сессия в жизни. К тому же они не только учатся, но еще и работают. Но, на удивление, сессию сдают хорошо.
Наивно думают, что им помогло полкило кускового сахара на двоих, который они с соседом по комнате съедали каждый раз перед экзаменом. Услышали как-то по радио, что сахар способствует умственной деятельности…
Евгений после лекции добирается наконец в общежитие. Поздняя ночь. Устал предельно: весь день пришлось в доке кувалдой «махать», потом высиживать на лекциях, добросовестно конспектируя ученые откровения преподавателей. И все это под гнетом хронического недосыпания и убийственного желания бросить все и сейчас же, немедленно завалиться спасть. И вот наконец он бредет по знакомому коридору общежития. Мысль одна: умыться и в койку.
Ан нет. Из шумной комнаты вываливается какой-нибудь великовозрастный Федя и, разглядев его сквозь туман хмеля, перегораживает коридор:
– Студент, дай трояк на «черпак»…
Как изволите поступить в данном случае?
В кармане брюк тренькают последние перед зарплатой восемьдесят четыре копейки. Их хватит на оплату проезда на трамвае (если не умудрится проскочить «зайцем»), на утренний завтрак в заводской столовой (порция манной каши и стакан чая – шестнадцать копеек, а хлеб и горчица с солью стоят на столиках и всегда бесплатны) и на комплексный обед (борщ, макароны по-флотски, стакан так называемого кофе с молоком – все это вместе тянет на пятьдесят одну копейку). Ужинать он надеется на полученную зарплату.
К тому же, откровенно говоря, не хочется ему давать этому «пропивашке» не только три рубля, которых в настоящий момент у него нет, но и последние восемьдесят четыре копейки, которые сейчас при нем. Не хочется, потому что, во-первых, он не просит взаймы три рубля, а требует «дать» их ему. Получается, что Евгений обязан выплатить этому заполуночному гуляке и его компании какую-то дань, невесть кем узаконенную. А, во-вторых, потому, что деньги он требует на явно никчемное и откровенно вредное, бесполезное дело.
Но Евгений понимает, что в коридорной ситуации отвечать встречному пьянчужке даже мимолетной грубостью – нарываться на скандал и даже на драку. И он лукавит:
– Подожди минутку, я сейчас у парней в комнате спрошу…
И пока одурманенный водкой сосед осмысливает сказанное, он уже в своей комнате. Через пару минут в спортивных брюках-трико, в майке и шлепанцах на босу ногу, с полотенцем через плечо и умывальными принадлежностями в руке он выходит из комнаты. Гуляка терпеливо прислонился в коридоре к стенке. Увидел его и спрашивает:
– Слышь, пацан, к тебе в комнату студент не заходил?
– Нет, – отвечает, – не заходил.
На следующий день Евгений увидел в цехе полуночного знакомца. Лицо бледное, хмурое. Глаза то ли от пьянки, то ли от недосыпа воспаленные, красные. Но работает яростно, обрабатывая заготовки листовой стали для будущей обшивки корабельного борта. Евгения увидел, тоже узнал. Оторвался от работы, жадно отхлебнул от запотевшей кефирной бутылки и, неожиданно, поблагодарил:
– Правильно сделал, студент, что не дал трояк. Та бутылка была бы мне лишней…
Этот, слава богу, осознал. Но случалось иначе.
Долгожданное воскресенье Евгений проводит с утра и весь день напролет в читальном зале. Вечером проголодавшийся, с тяжелой от начитанности головой терпеливо выстаивает длиннющую очередь в столовой общежития. А тут, как нарочно, десяток парней, шумно и бесцеремонно расталкивая очередь, рвутся к прилавку раздачи. Все видят это откровенное безобразие, но все молчат. А он не выдерживает:
– Парни, имейте совесть! Здесь все голодные. Все хотят быстро покушать, не только вы…
В ответ неразборчивое бурчание, тяжелые взгляды. Но нарушать очередь наглецы перестали, чинно заняли свое место в самом конце. Казалось бы, инцидент исчерпан.
Но не тут-то было. Отужинав, Евгений заходит в коридор общежития, а «пристыженные» им уже толкутся здесь, его поджидают. «Великолепная» десятка. Увидев его, окружили волчьей стаей: вот-вот кинутся, забьют-затопчут. Он прижался спиной к стене: главное, не получить удар сзади, да еще по голове.
Мимо них тенями прошмыгнули двое парней: соседи по комнате. Увидели, мгновенно оценили ситуацию и растворились призраками. Поистине друзья познаются в беде: никто из них не пожелал получить по физиономии. Разбирайся, мол, сам.
Он не стал ждать, когда на него нападут. Ударил первый. Для «волков» этот выпад оказался неожиданным: один в нокауте, второй – в нокдауне, а он в этот миг прорвался на лестничную клетку, но не побежал, встал в боксерскую стойку: нападайте!
Но «храбрецы», поняв, что не на того нарвались, решили на рожон попусту не лезть. Осознали. Матерясь и угрожая, вытолкнулись в узкую дверь на улицу.
А Евгения душила обида и на «врагов», и на прошмыгнувших мимо «друзей». Тогда он еще не знал, что друг – это не тот, кто способен за пару дней до получки снисходительно дать тебе в долг три рубля. И не тот, кто в течение нескольких лет терпеливо делит с тобой комнату в общежитии, не скандаля и примиряясь с твоим характером. Значительно позже, пережив множество передряг, он узнал истинную стоимость дружбы и слова «друг». Но так обидно, как после этой стычки с десятком трусоватых подонков ему никогда больше не было.
…Когда Женя учился уже в десятом классе, в школу пришел матер спорта в легкой весовой категории, чтобы организовать секцию бокса. Это было его комсомольское поручение. Парень этот работал на шахте вместе с Жениным отчимом, и поэтому был немножко знаком. Впрочем, дело не в этом. Дело в том, что школьники с радостью откликнулись на призыв мастера спорта. Правда, энтузиастов «мордобоя» оказалось не очень много. Но они-то и стали основой спортивного боксерского кружка. Естественно, среди приверженцев школьного бокса был и Женя. Правда, через пару занятий кружок сделался совсем уж крохотным – четыре-пять человек. Остальные, получив первые синяки на тренировках, получить вторые уже не пожелали.
Понятно, что школа не могла порадовать обилием спортинвентаря. Но и тот, что был (штанга, скакалки, две пары боксерских перчаток и боксерская «лапа» – плоская толстая перчатка с мишенью, которая использовалась для отработки точности ударов), дополняли методом «самодеятельности». Например, в качестве боксерской груши использовали резиновую камеру от волейбольного мяча. К тому же дома в сараях у каждого, кто остался в секции бокса, появились подвешенные к потолку мешки, туго набитые опилками, на которых отрабатывали силу удара.
Как-то «комсомольскообязанный» мастер спорта по боксу пришел к отчиму по какой-то надобности. И отчим, пряча лукавую усмешку, выговаривал добровольному тренеру:
– Сынок-то мой по твоему наущению все мешки поразбивал. Теперь и картошку хранить не в чем…
Больших высот в боксе Женя не достиг, совсем немного не дотянул до первого разряда. Провел несколько квалификационных боев, два из которых проиграл по очкам, а в самом первом бою даже побывал в нокдауне. Но боксерские навыки ему пригодились в жизни. Да еще как!..
На работе обстановка несколько иная. Здесь «обмыть» с бригадой первую зарплату – дело святое. Правда, бригадир контролирует:
– Ты, Женя, на нас не смотри. Мы мужики здоровые, тренированные. Поэтому полстаканчика булькни и хватит. Отдыхай.
Впоследствии от приглашений участвовать в выпивках в день аванса и в день получки – традиция есть традиция – Женя отказывался вежливо, но решительно:
– Извините, парни, но мне в институт нужно бежать.
И парни снисходительно басят в ответ:
– Учись, студент.
Но насмешки в этом их «учись, студент» – ни грамма. Скорее уважение и в какой-то степени даже нотки почтительности проскальзывают: вот ведь мальчишка, а какой упорный. Другие пацаны в его возрасте гуляют, по улицам шлындают, в кино ходят или в сквериках водку тайком пьют, а этот от всех удовольствий жизни отказывается, только бы учиться.
Нет, от «всех удовольствий жизни» он не отказывался.
Он тоже при случае и в кинотеатре любил побывать, и на пляже поваляться, да и просто по Владивостоку побродить, его красотами полюбоваться. Но – при случае.
Правда, таких случаев немного в производственно-учебной жизни. Да и те необходимость учебы зачастую аврально отменяют. Вот комитет комсомола дважды орденоносного Дальзавода постановил: в целях развития физкультуры и спорта силами заводских комсомольцев построить в жилом микрорайоне Дальзавода спортивную площадку. Формально это постановление Евгения вроде не касается: он – студент политехнического института. Но живет он в общежитии завода, расположенном именно в этом микрорайоне, и работает на Дальзаводе. Остаться в стороне от строительства по меньшей мере неэтично. И, махнув рукой на личные «культмассовые мероприятия», он впрягается в строительство наравне с дальзаводскими комсомольцами…
Субботы в ту пору были рабочими. Но – укороченными. Заканчивался субботний рабочий день в два часа пополудни. Словом, времени на подготовку к семинарам, на подготовку курсовых работ почти не оставалось. Студенты-работяги стояли перед дилеммой: или отсыпайся и готовься к отчислению из института за неуспеваемость, или учись с полной отдачей. Евгений предпочитал полную отдачу.
И все-таки как бы ни было трудно, а некоторые плюсы в хрущевском нововведении для будущих инженеров, конструкторов кораблей и руководителей производства все-таки были! Первый, и как считал Евгений, самый главный: он прикоснулся, как говорят ученые мужи, к психологии производственного коллектива.
Правда, это прикосновение было еще неосознанным, слепым. Так, скульптор, разглядывая глыбу мрамора, еще не знает, что из этой разновидности известняка получится статуя Венеры Милосской, на тысячелетия покорившая человечество. Он пока лишь предполагает, что изваяет богиню и обязательно прекрасную. И великий Пушкин, создавая «Евгения Онегина», едва ли знал наперед, глядя на первый, еще чистый, лист будущей рукописи, что четвертую главу романа он начнет изумительно точным утверждением:
– Чем МЕНЬШЕ женщину мы любим, тем ЛЕГЧЕ нравимся мы ей…»
Но загляните в мастерскую настоящего скульптора, всмотритесь в бесценные рукописи великих писателей и поэтов, вдумайтесь в несчетное количество ударов, сделанных молотком скульптора, создавшего именно Венеру Милосскую, попытайтесь перечитать чирканные и перечирканные Пушкиным правки к сотням строчек, к тысячам слов только в «Евгении Онегине», и вы, возможно, догадаетесь, насколько титаничен труд творца. А начинается он всегда и у всех с первого прикосновения к безликому камню, с тревожного взгляда на белый листок бумаги или на не загрунтованный еще холст будущего «Явления Христа народу»…
Инженер – организатор, а если хотите по большому счету – создатель производства и всех его составляющих: уверенной и сплоченной работы коллектива, безаварийной эксплуатации станков и механизмов, полного и своевременного снабжения предприятия необходимыми материалами и товарно-материальными ценностями…
Но толковый инженер, настоящий организатор производства, начинается именно в студенческие годы, с первого прикосновения во время производственной практики к познанию психологии рабочего коллектива.
Для Евгения это прикосновение, расширяясь и углубляясь, продолжалось два с лишним долгих и тяжелых года начальных курсов учебы, насыщенной вечерними лекциями преподавателей в засыпающих аудиториях (занимались ежедневно с 18 до 22 часов, т. е. по две лекционные «пары»). Студенты сидели, оглушенные за день грохотом пневматических инструментов в доке, ослепленные шипящими вспышками электросварки. Они насильно заставляли себя думать, воспринимать и анализировать услышанное на лекциях…
Евгений работал судосборщиком на Дальзаводе, и его нередко ставили в бригаду по очистке подводной части корпуса корабля. Верхняя «шуба» или «борода», как ее называли рабочие, снималась с бортов и днища легко. Ее счищали широкими деревянными лопатами, причем старались сделать это до устройства лесов. Оказавшиеся на подошве дока моллюски и водоросли начинали гнить, и запах этот пропитывал воздух вокруг дока на сотни метров. А вот въевшиеся в корпус морские организмы приходилось отбивать специальными пневматическими молотками с пучками гвоздей или пневмотурбинами с жесткой проволокой. Судосборщики и маляры начинали работу, подключая тяжеленные резиновые шланги, длиной до 30–50 метров к проложенной по подошве дока системе сжатого воздуха, к так называемым «лягушкам», открывали вентиль, затаскивали пневмоинструмент на самый верхний ярус лесов и… визг турбинок и грохот молотков был слышен даже в близлежащих к заводу домах.
Мастер мелом намечал для каждого рабочего участок борта, который надо было очистить до блеска. Вот и здесь надо было расставлять ориентиры, чтобы хватило сил выполнить норму выработки до конца смены. А норма была такая, что, как говаривал бригадир Володя Калякин:
– За турбинкой или молотком бежать надо, чтобы ее – эту норму, выполнить.
Евгений учился неплохо и даже получал повышенную стипендию. За все время учебы он ни разу не нарушил срока сдачи курсовых проектов и ни разу не воспользовался шпаргалкой, и все до единого конспекты лекций хранятся у него до сих пор, за исключением одного. Этот конспект выклянчили два однокурсника-разгильдяя якобы для подготовки. А сами «раздербанили» тетрадку на шпаргалки.
Был один случай, когда вытащив билет по судовой энергетике, он с ужасом понял, что на него не сможет ответить. Евгений пропустил подряд несколько лекций по этому предмету, потому что ходил разгружать вагоны на рыбную базу. Работали по ночам, немножко отоспаться не мешало бы.
Доцент Фролов, к которому он подошел и, покраснев, твердо заявил, что не сможет ответить на вопросы билета, внимательно посмотрел на него, полистал зачетку и сказал:
– Придите на экзамен через два дня вместе с другой группой.
По этому предмету он получил пятерку, а мог бы и с «хвостом» ходить.
Евгений быстро подружился со многими парнями не только в своей группе, но и с однокурсниками из других групп и факультетов. В выходные дни они дружно «шлялись» по Владивостоку, дотошно изучая город.
Итак, воскресенье. Солнечное. Тихое. Приветливое.
В кинотеатре «Комсомолец» идет какой-то популярнейший фильм импортного производства. Очередь в кассы – не пробиться. Евгений и несколько однокурсников отправились гулять с единственной целью: во что бы то ни стало попасть на сеанс этого фильма. Среди них был и Борис – бойкий, нагловатый паренек, с которым Евгений учился в одной группе.
Пришли к кинотеатру. Длиннющая очередь змеилась по тротуару от билетных касс почти к зданию Дома офицеров флота. Ребята было приуныли. Часа два, а то и три придется стоять. Однако Борис, собрав с них деньги, сделал успокаивающий жест рукой:
– Не волнуйтесь, парни.
Расталкивая стоящих, наш дружок начал пробиваться к кассам. В очереди, естественно, пытались возмущаться. Но Боря и внимания не обращал на робкие высказывания протестующих, уверенно и быстро продвигался к заветному окошечку. Когда до намеченной цели оставалось метра три, его остановил какой-то мужик и попытался сделать внушение. Но Боря коротко и незамысловато послал этого «воспитателя» куда подальше, и уже через пяток минут вынырнул из густой толпы киноманов, радостно размахивая веером билетов.
Кино посмотрели.
А на следующее утро Борис нос к носу сталкивается в институтском коридоре со своим вчерашним «наставником» из очереди за билетами. «Мужик» оказался деканом кораблестроительного факультета, профессором Николаем Васильевичем Барабановым. Тот, узнав наглеца, незамедлительно потребовал у Бориса студенческий билет, внимательно изучил синюю книжицу и выдал своему подопечному длиннющую нотацию о правилах поведения в общественных местах, заключив ее грозным предупреждением:
– Я теперь за тобой буду следить, пока ты учишься. В общем, берегись!
Студенты переходили с курса на курс. Борис числился в почти отличниках, но обходил Барабанова десятой дорогой, всячески избегая непредвиденных встреч с ним, и вел себя тише воды, ниже травы. Его нагловатость после той встречи испарилась без следа. Скромняга – на загляденье.
И вот заключительный аккорд учебы – защита дипломного проекта.
Когда наступила очередь вопросов со стороны членов государственной комиссии, председатель спросил Барабанова:
– У вас есть вопросы, Николай Васильевич?
Борис, стоя у доски с развешанными на ней чертежами своего дипломного проекта, напрягся до окаменелости, ожидая убийственной каверзы от декана. Но Барабанов – тонкий психолог, прекрасно понимая состояние Бориса, пристально посмотрел на застывшего дипломника и медленно, почти по слогам, ответил:
– У меня нет вопросов.
Сползая по стенке, обрывая спиной собственноручно развешанные чертежи, Боря рухнул в глубокий обморок.
…Сдаточная команда, в составе которой Евгений возвращался с испытаний подводного аппарата. Испытания оказались тяжелыми, опасными и изнурительными. В какой-то момент при контрольном погружении команда в буквальном смысле едва не пошла ко дну. Выручили слаженные действия испытателей.
Катер высадил сдаточную команду на тридцать третьем причале, но служебный автобус почему-то не пришел, и было решено ехать по домам на городском трамвае. Время приближалось к полуночи. Августовская жара и высокая влажность воздуха пошла на убыль. Усталость валила с ног. С трудом дождались трамвая, полупустого в это ночное время, загрузились и блаженно расположились на жестких трамвайных сиденьях.
Трамвай уныло погромыхивал на стыках рельсов. Ни шевелиться, ни разговаривать не хотелось. Каждый из членов команды, переполненный пережитыми тревогами минувших испытаний, терпеливо предвкушал прелести домашнего отдыха.
На ближайшей остановке в переднюю дверь вагона ввалилась компания подвыпивших юнцов. Один из недорослей схватил за шиворот пожилого мужчину, одиноко сидевшего на первом сиденье.
– Ну-ка, дед, вали отсюда!
Под одобрительный гогот дружков этот лиходей вытолкал мужчину в центр передней площадки, а сам довольный, плюхнулся на «завоеванное» сиденье. Когда униженный человек, едва устояв на ногах, неловко отвернулся к трамвайному окну, на его пиджаке стало видно несколько рядов орденских планок. Он что-то попытался гневно выговорить юнцам, но те продолжали гоготать, показывая фронтовику угрожающие и непристойные жесты.
Сдаточная команда находилась на задней площадке, но можно было разглядеть налитые желваки на скулах и бессильную ярость в глазах оскорбленного человека, лишенного возрастом сил постоять за себя.
Редкие пассажиры трамвая безмолвствовали.
Евгений уже привстал, чтобы вмешаться в происходящее. Но его опередили члены сдаточной команды. Здоровые парни, не перемолвившись ни словом, неспешно подошли к резвящимся во хмелю юнцам. Один из сдатчиков раздвинул руками входную дверь и так держал ее, пока остальные двое спокойно, словно на тренировке по баскетболу, выбрасывали, как лягушат, из неспешно бегущего по ночной улице трамвая одного за другим опешивших и перетрусивших наглецов.
И так же неторопливо, как только что швыряли из трамвая подростков, парни вернулись на свои места, на тряскую и грохочущую заднюю площадку трамвая.
Вагоновожатая, осмыслив случившееся, невнятно бормотала про то, что, мол, ей попадет за высадку пассажиров на ходу. Немногочисленные пассажиры безучастно уткнулись в окна.
А трамвай вдруг весело и резво побежал к следующей остановке, торопливо пересчитывая стыки…
Усталости как не бывало. Евгений сидел и молча размышлял. Может быть, все-таки не в исторических катаклизмах дело? Может быть, в самих людях? Ведь и во время Иисуса Христа были Иуда, Понтий Пилат и Левий Матвей…
После второго курса у студентов-корабелов были технологические и производственные практики. Летние. Короткие. Но и они добавляли в копилку опыта новые и новые крупицы знаний не только о судостроении, но и о психологии коллектива.
За тысячу верст от Владивостока, в черноморский город Николаев мчит студентов-практикантов поезд. Мелькают километры, вместе с ними мелькают путевые дни и ночи.
От Приморья до Новосибирска состав тащили старенькие паровозики, больше похожие на купеческие самовары, созданные в дореволюционные времена. Потом их сменили свежеокрашенные тепловозы, и сажа из паровозных топок перестала пачкать лица. А по советской Европе в голове состава уже мчался электровоз.
Все внове.
После Сибири – перенаселенная европейская часть страны. Ощущение, что хуторки и деревеньки стоят у каждого телеграфного столба. Как только люди здесь размещаются?
Оказывается, и размещаются, и живут сытно. Если на полустанках Сибири встречали вареной картошкой да пирожками с той же картошкой, то здесь – глаза разбегаются! Пирожки не только с картошкой, но и с мясом и со всевозможными вареньями. А еще – первые помидоры. Крупные, толстощекие, совсем по вкусу не похожие на выросшие в Приморье. И яблоки пахучие… И всюду призывное:
– Хлопец, покупай пирожки свежайшие! А вот черешенка спелая, сладенькая! Яблочки наливные!..
Глаза разбегаются, уши глохнут от воплей вокзальных торговок.
Все бы купил!
Все бы съел! Но студенческий бюджет скуп и не позволяет расщедриться.
А вот и Москва. Столица! Здесь предстоит пересесть на другой поезд. Ждать его нужно двое суток. Две ночи. Два дня.
Дождемся.
А пока бродим по Белокаменной. Почему Белокаменная?
Вот – Кремль. Стена вокруг него кирпичная красная. Мавзолей на Красной площади, так тот вообще бордово-черный, гранитный, кубический. И Военно-исторический музей тоже из красного кирпича сложен. Где же воспетая поэтами белокаменность столичная?
Она за кирпичной стеной, на территории Кремля. Там храмы белостенные, там алмазный фонд страны, там тихо и величественно дремлет История России.
Впечатлений – не счесть. Восторгов больше, чем волн в Амурском заливе! И все-таки была ложка дегтя в бочке меда: ночевать пришлось на переполненных московских вокзалах.
Отночевали.
Наконец, черноморский город Николаев. Город солнца. Как повиснет слепящий шарик мирового светила над головой, так и висит весь день. И не спасает от палящих лучей ни зелень деревьев, ни черноморская вода. Уже на второй день с практикантов полезла кожа (называется – позагорали).
Получили пропуска на завод. Махина! Город в городе!
На заводе острая нехватка в рабочих. У студентов просят помощи. И вполне обоснованно: каждый из них уже имеет специальность судоремонтника (сказалась двухлетняя практика на Дальзаводе). Долго раздумывают над предложением поработать на Николаевском судостроительном заводе: начни работать на заводе – потеряешь стипендию. Заработок не намного превысит ее. Останешься просто практикантом – сохранишь стипендию. К тому же в качестве практикантов заняты неполный рабочий день, а это позволяет чаще и дольше бывать на пляже, загорать, купаться на Черном море. Но… замучает совесть.
Что-то не додумали в министерстве, не выдавая работающим студентам стипендию во время практики. Конечно, многие приняли предложение, стали работать штатными судосборщиками. Пригодились навыки, которые приобрели еще на Дальзаводе.
А в бригадах студентов приняли хорошо. Рабочий люд уважительно относится к тем, у кого умелые, сноровистые руки.
Много дала практика. Прежде Евгений не представлял: как можно без кувалды выправить бухтины? Оказывается, существует метод «безударной правки металлических листов». Он требует незначительных затрат труда, но больших знаний и опыта.
Здесь, в Николаеве, он впервые во всей красе и объеме увидел, как рождается судно, впервые сполна понял, какой титанический труд необходим для его создания. А главное, увидел, как умеют работать настоящие судостроители.
…И вот снова институт. Снова лекции, лабораторные занятия и снова знакомое:
– Елки-палки! Опять курсовой поджимает!
После четвертого курса – производственная практика на Николаевском-на-Амуре судостроительном заводе. Участие в строительстве атомной подводной лодки первого поколения.
После пятого курса – практика в конструкторском бюро в Ленинграде.
Работа над чертежами парома. Работа – не чета напряжению в доке или на стапеле. Здесь тишина. Здесь кульманы почтительно подставили свои плоскости под белоснежные листы ватмана. И только едва слышный шорох карандаша по бумаге.
Но гордости – не меньше, чем после практики на заводах: построят рабочие судно, и кто-то из них, может быть, даже знакомый Евгения по прежней работе, будет устанавливать детали по чертежам, которые он разработал в этом конструкторском бюро…
А через несколько лет тот паром, участие в проектировании которого он, как практикант-студент, принимал, пришел во Владивосток и встал на линию Владивосток – остров Русский. Евгений поздоровался с ним, как здороваются с близким родственником после долгой разлуки…
Все знакомое, а все всегда изначально новое. И ничего в том удивительного нет: наша жизнь – вечный старт. От одной дистанции к другой.
Старт без заранее намеченного финиша.
…Стипендиальных денег катастрофически не хватало. Уповать на финансовую поддержку родителей – безнадежно. Им самим едва хватало на содержание младших братьев и сестры. Вот Евгений и вынужден, как и большинство друзей-студентов, ночами разгружать в рыбном порту трюмы транспортных рефрижераторов. Такая жизнь «на износ» научила его быстро и точно определять, годен этот человек быть напарником «в разведке» или нет.
Сам он всегда страшился показаться слабаком в глазах окружающих. Из-за этого однажды жутко оконфузился. После очередной ночной разгрузки парохода ребята, вместе с которыми Евгений всю ночь работал в рыбном порту, решили не идти на лекции, а вдоволь отоспаться. А Евгений поперся на занятия: не хотелось выглядеть слабаком.
Однако, как известно, человек предполагает… На лекции профессора Николая Васильевича Барабанова он самым бессовестным образом заснул. Конфуз казался еще более сильным от того, что, демонстрируя свою любовь и привязанность к учителю, он всегда на его лекциях садился за первую парту. Увидев спящего, Николай Васильевич подошел и хотел было отчитать его, но кто-то из студентов опередил профессора:
– Он всю ночь в порту работал, пароход разгружал.
Николай Васильевич не стал читать нотацию, но пальцем погрозил-таки, а затем оставшиеся до конца лекции полчаса рассказывал, как в четырнадцать лет пошел работать разносчиком газет и как подрабатывал вместе с друзьями-однокурсниками, когда сам был студентом.
Об этом случае можно было бы и не вспоминать, если бы не одно обстоятельство: профессор продемонстрировал свое уважение, узнав причину сонливости. Более того, он не постеснялся объяснить присутствующим и мотивы этой демонстрации: я сам, мол, работал по ночам, когда учился в институте, и прекрасно знаю, насколько мучительно сидеть на лекции после изнурительной ночной работы.
На одном из экзаменов по конструкции судов Евгений запутался в формулах по сопромату. Николай Васильевич с нескрываемым интересом посмотрел на него и неожиданно заявил:
– Ставлю тебе «отлично», но осенью придешь ко мне, и буду гонять тебя по сопромату. Хотя это и не мой предмет.
Все время летних каникул Евгений штудировал курс сопротивления материалов, а когда в сентябре подошел к Барабанову и сказал, что готов к «гонке по сопромату», Николай Васильевич ограничился коротким кивком головы:
– Ну и хорошо. – И вышел из аудитории.
Удивлению Евгения не было предела.
Каждой осенью студенчество Советского Союза отправляли в колхозы на помощь трудовому крестьянству собирать урожай.
В начале третьего курса факультет в полном составе должен был собрать «невиданный» урожай картофеля в деревне Сиваковка, расположенной недалеко от красивейшего озера Ханка.
Однажды ребята предложили Евгению смотаться в Уссурийск, где жили его родители, за охотничьим ружьем, – ведь столько уток и фазанов пропадает зря! Сказано – сделано. Через сутки он привез дробовик и патроны к нему.
Осень в Приморье всегда стоит благодатная. Чистое без единого облачка небо, яркое как бы улыбающееся солнышко, сочно-зеленые совсем не тронутые осенью деревья и кустарники. Все еще по-летнему яркие цветы, мириады стрекоз, кузнечиков и божьих коровок. Напоминали об осени только растянутые сети паутины, центр которой обязательно занимал паук, величиной с детский кулачок, да невообразимой красоты и размеров бабочки-махаоны. Часов в пять утра трое студентов во главе с Евгением выбрались на крыльцо сарая, где спали на полу, покрытом сеном в притруску, их товарищи-ударники сельскохозяйственного труда.
Опьянев от первозданной красоты, не проронив ни слова, они впитывали в себя хрустальный до звона воздух.
Напротив крыльца, метрах в тридцати, был устроен небрежно сбитый из досок туалет, типа сортир, больше похожий на скворечник, с многочисленными щелями и с прорезью в верхней части двери в виде сердечка.
Оттесняя вышедших могучим плечом, на крыльцо вывалился спортсмен-самбист Витя Гусев. В руках у него был дробовик Евгения.
– Щас вжарю, – прицелился он в дверь туалета.
– А, может, кто там есть? – забеспокоился кто-то из ребят.
– Эй, выходи, подлый трус! – заорал Витька и нажал курок. Дверь туалета открылась и из нее вывалился на полусогнутых ногах с приспущенными штанами… руководитель колхозной практики. Подвывая и что-то приговаривая, он на корточках стал быстро передвигаться к крыльцу сарая. Студентов как ветром с него сдуло.
Кончилось это происшествие тем, что из тела руководителя практики извлекли несколько десятков неглубоко засевших дробин, а дробовик надежно запрятали и уже никогда не доставали до окончания колхозной повинности.
Руководитель был молодым преподавателем, направленным в институт по распределению после окончания университета, и вести он должен был то ли математику, то ли физику.
На следующий день он выехал во Владивосток и в институте больше не появлялся. Студенты еще месяца два ждали последствий и разборок, но ничего этого не случилось.
…В один из вечеров, проходивших в Уссурийском Доме культуры Чумака и посвященных Дню Советской армии и Военно-морского флота, и познакомилась Светлана со студентом Евгением, которого по непонятным причинам занесло в этот Дом культуры. Кавалер, пригласивший на танец, поразил тем, что обозвал ее прическу «я у мамы дурочка». А потом были встречи, провожания, поцелуи в подъездах близлежащих домов. Короче, все как у людей. Долго Светлана не могла поверить, что ее ухажер топает после каждого свидания восемь километров пешком, в том числе по Пушкинскому мосту, пользующемуся у жителей Уссурийска дурной славой. Именно там происходили ограбления и другие, леденящие душу, криминальные случаи. Но бог, видимо, хранил зарождающиеся чувства. За все время «ухажерства» только один раз произошло нападение, но влюбленного спасли занятия спортом (боксом и в первую очередь бегом).
Каникулы пролетели как один день. И однажды вечером Светлана проводила Евгения к автобусной станции во Владивосток.
На их долю остались только вечерние встречи два раза в неделю (суббота, воскресенье, да и то не всегда), да письма.
После этих свиданий и поцелуев у Светланы «облезала» кожа на щеках и она не раз говорила Евгению, что ей стыдно ходить на работу с таким ободранным лицом. Евгений клялся, что брился…
Они договорились писать письма друг другу через каждые два дня. В одном из первых писем Евгений писал:
«Здравствуй, Света!
Если бы ты знала, как я ждал твоего письма. Дни подсчитывал, и вот получил долгожданное. Можно, Света, я не буду отвечать на твои вопросы, ибо мы встретимся скоро и обо всем поговорим?
Меня, правда, покоробило от того, что ты назвала прошлое мое письмо “сочинением”. Ты ведь, наверное, подразумевала под этим словом что-то надуманное, неискреннее, может, даже выписанное из книги, только я тебе писал все, о чем думал не один день, и не одну ночь. Малый срок неделя, а всю душу перевернуло!
А у нас, Светланка, начались обычные “трудовые будни”. Уже выдали курсовой проект. Завтра буду сдавать “тыщи” по английскому, ну и занятия 8 часов в день.
Посмотри кино “Коллеги”. Вот фильм!
Обязательно сходи, посмотри, подумай.
Мне как будто не хватает тебя, и хотя ускользают из памяти отдельные черты твоего лица, ты, Светка, даже снишься мне.
А ты так и не написала: нужен я тебе или не нужен. Не ахти какое расстояние – 100 км, а все-таки видеться мы будем редко.
Подумай, Светланка, мне еще как “медному котелку” служить, как говорил Александр Петрович (муж сестры Октябрины. – Примеч. авт.), и ничего, кроме дружбы и любви, кроме сердца и самого себя, я тебе передать не могу. Ведь я всего-навсего студент.
Пойми меня правильно, может, и не следовало об том писать, но ведь это правда.
Вот и все новости, если не считать того, что тоскую я по тебе. Правда, я стараюсь так день заполнить, чтобы не лезли в голову разные мысли, но приходит пора ложиться в постель, и начинается “качка с борта на борт” и “мысли в голове волнуются в отваге”.
Света, я приеду в Уссурийск в субботу, т. е. 16 марта и приду к тебе в 9.00, выйди, пожалуйста.
Ну вот, пожалуй, и все.
До скорой встречи, целую!
Твой Евгений»
Светлана отвечала:
«Здравствуй, хороший мой!
Женя, я от души смеялась, когда ты написал, что, едва земли касаясь, мчался на вокзал. Не представляю, как можно было перепутать путь, ведь там только прямая дорога.
Женя, ты мне пишешь такие хорошие письма, что читаю их, и у меня становится теплее на душе. А мне сейчас очень тяжело. Вообще одни переживания. Все время чего-то ждешь страшного. И твои письма, как “лучи света в темном царстве”. У мамы почти никаких улучшений нет. Состояние очень тяжелое. А ко мне начинают въезжать мои “квартиранты” (семья брата Ивана. – Примеч. авт.). Скоро мне будет веселее. Но ничего, все проходит и я все-таки не теряю надежды на лучшее будущее. Женя, а ты ведь такой хороший. Ты мне кажешься самым лучшим из всех (может, я ошибаюсь?). А ведь в начале нашего знакомства ты мне совсем не понравился. Ты, наверное, меня “заколдовал”. Ты просто вдохнул в меня веру во что-то хорошее, чистое, без лжи и фальши. И я очень хочу, чтобы это хорошее ничем не омрачалось гаденьким. (Женя, а вдруг ты ведешь просто какую-нибудь “игру в любовь” для большего опыта.) Ты не обижайся на мои подозрения, ведь так тоже бывает. У меня такого еще не было, но как наслушаешься всяких “любовных историй”, так всякие подозрения лезут в голову. Конечно, если бы у меня к тебе ничего бы не было, то я этого бы не написала, а поэтому я хочу сразу выяснить.
Да… Проводила я тебя, вернее, твой силуэт в окне автобуса, и, споткнувшись всего один раз, пошагала вперед. Правда, дошла благополучно без всяких происшествий. Только вот ты мне всю ночь снился, как будто мы с тобой ходили по вокзалу, по каким-то лужам… и вдруг звонок, я просыпаюсь, уже 8 часов. Так я тебя и не проводила, и на работу чуть не опоздала.
Ну, наверное, хватит, а то я еще к чему-нибудь придерусь.
Пиши письма поскорее и побольше.
А моей маме стало лучше. Возможно, скоро выпишут из больницы.
Люблю, целую.
Твоя Светлана»
Иногда Евгений присылал, как ему казалось, шутливые письма:
«Доброго здоровья, Светлана Ивановна!
На таком “большом” расстоянии от Уссурийска Вы предстаете перед нами во всей своей монументальности.
С тех пор, как вы уехали от нас, мы сразу же заметили, что с деревьев в массовом количестве стали опадать листья, краснея и желтея на лету от тоски.
Ваше отсутствие отметилось еще и тем, что небо пролило столько слез от скуки, что в море еще больше стало воды, причем, надо сказать, очень соленой и сильно мокрой.
Все птицы улетели прочь, и день нам кажется за ночь.
Все звери спряталися в норы, и, кажется, что провалились горы (т. е. сопки)…
Очень спешу и очень прошу: будьте здоровы и будьте готовы преодолевать все, что мешает жить!
Привет взрослым, детям, всем, всем, всем.
Скучаю, жду встречи и “ответа, как соловей лета”.
С поклоном Ваш самый пылкий поклонник Евгений Петрович».
И получил в ответ:
«Дорогой мой! Ненаглядный!
Здравствуйте Вам, Евгений Петрович!
Пишет Вам “мученица” прошедшего воскресенья. В результате Вашего посещения у меня три дня болел палец и к этому же моя бедная борода в пятый раз “облезла”.
Ох, болять мои раны, болять. Ну, ладно, переживем. Но в следующий раз я Вам отомщу! И за “монументальность” особенно.
Пишу, не дожидаясь Вашего письма (ради уважения, конечно).
Женя, я не смогу приехать в воскресенье, т. к. у нас заболела манекенщица, и я должна буду ее заменить. Еду в Новоникольск. Предстоит пренеприятнейшее занятие, но меня заставили…
Пиши, как ты поживаешь. Жду твоих писем и тебя.
Люблю, целую. Твоя Светка.
P.S. Жень, ну напиши, почему ты забрал свои стихи?
А то я умру от любопытства».
С удивлением Светлана обнаружила, что ждет с нетерпением эти кажущиеся такими короткими встречи-свидания. В кино и на танцы они уже не ходили, времени и так не хватало, хотя расставались они в 2–3 часа ночи. Оказалось, что Евгений знает наизусть множество стихов, рассказов, просто анекдотических случаев, так знакомых по жизни. А однажды он прочитал ей свои собственные стихи, честно признавшись, что написал их уже давно для незнакомой девушки, с которой мечтал когда-нибудь встретиться:
Ты, березка стройная,
Нежная, кудрявая,
Что весною скроена,
Гордой, величавою…
Лечь перед тобою бы
Шелковой тропинкою,
И идти с тобою бы
Шапкой-невидимкою.
Крышею прозрачною
Над тобой раскинуться.
Если тучки мрачные
За тобою ринутся,
Подхватить бы на руки,
И к груди прижать
Золотым фонариком
И бежать, бежать…
Светлана не сдержала смеха, услышав последние строки стихотворения и, представив, как он будет надрываться, взяв ее на руки. Хрупкой она себя отнюдь не считала. Узнав причину смеха, Евгений довольно легко подхватил ее на руки и закружился на месте. А потом был первый поцелуй…
Однажды он принес ей книгу «Мартин Иден» Джека Лондона с дарственной надписью: «Светлане, в память нашего знакомства. Уссурийск. 23 февраля».
Честно сказать, чтением она до сих пор особо не увлекалась. Но потом, как-то незаметно для себя, втянулась и уже не мыслила свою жизнь без книги. Летом Евгений уехал на практику на Николаевский судостроительный завод на Украине. Это была их первая длительная разлука. Кто тогда мог предположить, что таких разлук в их жизни будет немало? Что будут еще практики, морские походы и испытания кораблей, и что надо будет овладевать таким искусством, как ожидание. Ожидание встречи – продолжение любви…
Отдушиной в разлуках были письма. Светлана с нетерпением ждала того мгновения, когда открывала почтовый ящик и к не в руки попадал заветный конверт. Видимо, у Евгения в то время уже проклюнулась тяга к сочинительству, и она с удовольствием перечитывала письма и не раз, и не два. Многие письма заканчивались стихами. Особенно она запомнила это стихотворение:
Я люблю получать твои письма
На распутье нелегких дорог…
Я люблю получать твои письма,
Целовать теплоту скупых строк.
Я люблю вспоминать твои губы,
И мне хочется прямо сейчас
Раствориться в зеленой глуби
Твоих ласковых, преданных глаз.
Я люблю радость бурную встречи
И в глазах слезы счастья ловлю.
Я люблю твои руки и плечи…
Я люблю! Я люблю! Я люблю!
Писем накопилось много. Ни она, ни Евгений их не выбрасывали. Большая картонная коробка путешествовала с ними по городам и весям. Светлана шутила, что в старости все-таки найдет время, чтобы их все перечитать.
Осенью Светлана пригласила своего студента на поездку в тайгу для сбора дикого винограда. Эту поездку организовал муж сестры Октябрины. Ехать пришлось на крытом брезентом грузовике. В кузове разместилось человек десять, в основном женщины. Грузовик мчался, подпрыгивая на ухабах. Парочка накрылась каким-то покрывалом и самозабвенно целовалась. А когда на особенно большом ухабе они выглядывали из-под этой хламиды, то ловили на себе завистливые и все понимающие, с легкой грустинкой женские взгляды.
Для них уже все осталось в прошлом, а для этих двоих только начиналось. Лицо Светланы заливалось краской, и она, прикрыв ладошкой припухшие губы, снова ныряла под спасительную ткань покрывала.
Винограда набрали много, но Евгению довезти его до дома не удалось. На злополучном Пушкинском мосту он свалился с велосипеда, и от винограда осталась только сплошная фиолетовая масса.
Скромная студенческая свадьба состоялась 22 декабря в день зимнего солнцестояния – самый короткий день и самая длинная ночь в году. На свадьбу приехала почти вся группа, в которой учился Евгений. Светлана слышала, что потом в институте ему за срыв занятий здорово досталось.
А комитет комсомола института направил им поздравление, выполненное на плотной бумаге с золотым теснением. Но когда его зачитывали, оно упало в свадебный торт, Светлана его подхватила, но следы от торта остались до сего времени. Вот так и закончилась юность. Бодрым шагом надвигалась молодость.
Конечно, студенческая свадьба начала 60-х никакого сравнения с нынешними пышными торжествами по этому поводу не имеет. В назначенное время Светлана с женихом прибыли в Ленинский районный ЗАГС г. Владивостока, где под мелодию «Веселись, негритянка» были произведены необходимые процедурные действия вплоть до традиционного бокала шампанского, и гражданка Потопяк стала Гуримовой Светланой Ивановной.
От той свадьбы у Светланы осталась единственная фотография, запечатлевшая счастливую чету молодоженов перед чиновничьим загсовым столом. Других фотографий не осталось: то ли пленку засветили, то ли фотоаппарат разбили.
Евгению оставалось до окончания института почти три года. Нельзя сказать, что жили они в полном достатке, но и не бедствовали, и даже откладывали кое-что, готовясь к будущему переезду. А ведь жили практически на два дома. Евгений подрабатывал то учителем в школе, то в газете, но каждую субботу (после занятий, конечно) и воскресенье, а тем более праздники, каникулы и дни подготовки к экзаменам проводил в Уссурийске. Светлана жила все в том же одряхлевшем «купеческом» доме на Тимирязевской.
Вспоминая прошедшее время, она невольно отмечала, что эти дни были самыми счастливыми в их жизни.
Студенческие годы Евгения пришлись на конец 50-х – середину 60-х годов, время хрущевской «оттепели», время поэтов Роберта Рождественского, Евгения Евтушенко… время «стиляг», «физиков и лириков».
Евгений выступал с чтением своих стихов на смотрах студенческой художественной самодеятельности, был внештатным корреспондентом краевой комсомольской газеты «Тихоокеанский комсомолец» и передачи Приморского краевого радио «Молодые романтики Приморья».
На одном из творческих вечеров, проходившем в Пушкинском театре, Евгений прочитал свое стихотворение, написанное под впечатлением стихов университетского поэта Ильи Фанькова.
Университетскому поэту Илье Фанькову
Вышел после представленья,
В позу аристократическую встал:
«Ночью написал стихотворенье»…
И аплодисментами ответил зал.
Говорил ты о стилягах в узких брюках,
Что по Ленинской фланируют подчас,
Пряча огрубевшие, мозолистые руки.
Только прячут от кого? От нас?
Заявлял: «Мы расфранченные мальчишки,
Твердой поступью вышагивая в жизнь,
С усиками ниткой, модной стрижкой,
Мы построим коммунизм!»
Но тебе, студент из группы нашей,
Коля крикнул: «А еще поэт…
Усиками дергая, товарищ,
Не построишь коммунизма, нет!»
Я живу в рабочем общежитии,
Где так много заводских ребят,
Где и личное, и в мире все события
Общие. Поверь, не захотят
В коммунизм пустить вас,
«Расфранченных»,
От безделья вянущих гуляк,
В чистоплюйстве барском утонченных,
Узких брюками и мыслями стиляг!
И не вам, плетущимся по жизни,
Заявлять права на тот высокий долг.
Если вы нахлебники в социализме,
То какой от вас при коммунизме толк?
Когда Евгений спустился в зал, его окружила группа студентов из университета. Его оттеснили в угол. Раздались негодующие возгласы:
– Ты на кого голос поднимаешь?
– Да ты знаешь, что Илья – это будущий великий поэт?!
Вот-вот бы начаться потасовке, да тут подоспели сокурсники-самбисты. Хиловатые студенты из университета спешно ретировались.
Коммунизм, как показала жизнь, так и не удалось построить никому из нас, хотя Никита Хрущев обещал построить его в 1980 году…
Евгению даже предложили выступить вместе с другими начинающими поэтами на только что созданном краевом телевидении. От ярких софитов веяло нестерпимым жаром, и пока очередь дошла до него и он прочитал свои стихи, с него сошел не один литр пота…
Однажды за один вечер он написал рассказ «из жизни» и отнес его в молодежную редакцию «ТОКа», так называли газету «Тихоокеанский комсомолец!.
Рассказ назывался «Подарок»:
«До Нового года оставалось две недели. Озорник-мороз безжалостно щипал уши, деревянил руки, забирался под рубашку и холодным комочком прокатывался по всему телу, вызывая неприятную дрожь.
Их комсомольская группа бригадмильцев вышла на очередное дежурство.
– Вот это колотун, – простучал зубами Володя Луцков. – Пойдем лучше в кино, а?.. Ну, разве в такую погоду тунеядцы… – начал было волынить он, но тут же осекся под укоризненным взглядом комсорга Тани Захаровой и пробурчал:
– И пошутить-то нельзя…
Таня глазами показала на идущего впереди Витальку Круглого:
– А ему каково?
На Витальке был старенький плащ, коричневый, потертый на локтях, а около самого воротника протянулась неумелой штопкой дорожка из черных ниток. Старенький плащ вот уже третий год укрывал Витальку от дождя и снега, а вот от холода – вряд ли…
Виталька Круглый учится на третьем курсе механического факультета. Нет у Виталия ни отца, ни матери, может, и фамилия у него такая потому, что круглый он сирота. Еще на первом курсе прозвали его Эдисоном за то, что может он и приемник собрать, и на станке работать, и мотор у автомобиля починить.
Неприметный с виду Виталька: светлые пушистые волосы, немного вздернутый нос с веселыми конопушками и вечно удивленные глаза.
Снимая повязку в штабе дружины, Таня подозвала Луцкова:
– Володя, а что если мы денег у профкома выпросим и Витальке пальто купим, а?
– Жди, так тебе Усаченко и расщедрится! – иронически скривил губы Владимир.
– Эх ты, а еще профорг! – надвинула ему на лоб шапку Таня. – Все-таки Витальке мы сделаем подарок!
Закончилась очередная лекция.
Звонкая трель звонка ворвалась в аудиторию, зашелестели закрываемые конспекты, застучали парты.
Таня выбежала к доске, держа в руках маленький сверток бумаги и, волнуясь, крикнула:
– Ребята, внимание!
Когда шум немного утих, она продолжала:
– Виталька Круглый в лабораторию убежал, так что можно открыть тайну…
– Вот тут… – она подняла высоко сверток, – 35 рублей! У профкома выпросили, чтобы Витальке пальто купить! Это ему наш подарок к Новому году! Надо только обсудить, решить, кто в ГУМ пойдет, ну и кто вручит подарок.
– Зачем покупать? – возразил кто-то. – Купишь пальто, а оно или тесным окажется, или цвет Эдисону не понравится. Надо отдать Витальке деньги, и пусть он себе по вкусу пальто выберет.
– А что, правильно! Неплохо придумано, – зашумели, одобрили ребята.
На следующее утро Володя, сгорая от любопытства, заглянул в комнату к Витальке. Изумленно вытянулось лицо у Володи, когда он увидел на вешалке старенький плащ со знакомой штопкой у воротника, а на столе у Виталия новенький трансформатор и разноцветную горку сопротивлений, конденсаторов и картонные коробочки радиоламп».
Рассказ приняли к печати, но когда Евгений на следующий день забежал в корпункт газеты, то увидел на полке рассыпанные гранки своего рассказа, а ему сообщили указание главного редактора, что так комсомольцы поступать не должны, и его герой не является примером для молодежи, так как не оправдал доверия товарищей.
Как-то родители Евгения подарили им щенка, забавного, вислоухого и, конечно, беспородного. Первое, что он сделал, когда его принесли в дом и поставили посреди комнаты – присел и сотворил большую лужу. Светлана сморщилась и замахала руками, а Ксения Ивановна стала укорять:
– Ну, зачем вы его принесли?
Прошло время, щенку оборудовали конуру, а Ксения Ивановна на удивление быстро подружилась с ним. Смешно было наблюдать, как он ждал, когда Ксения Ивановна выйдет на улицу, вцеплялся в длинный подол ее юбки и теребил его, изображая злого зверя и громко рыча.
Ксения Ивановна обессиленно и беззвучно смеялась, а щенок распалялся все больше.
Когда Светлана с мужем уехала в далекую Кировскую область, щенок, к тому времени уже взрослая собака по кличке Малыш, перегрыз ошейник и пропал. Наверное, отправился разыскивать своих хозяев.
…Евгений не очень любил смотреть фильмы, поставленные по тем или иным произведениям, которые уже успел к тому времени прочитать.
У него уже сложился образ того или иного героя, и нередко получалось так, что «киношный» герой совсем не похож на его «книжного».
Хотя, если наоборот: сначала он смотрел фильм, а потом читал книгу, то зрительный образ уже довлел над книжным, наступало некоторое соответствие, внутреннее единство и согласие.
Собственно, тема «кино» затрагивает каждого. И даже приход телевидения и перенесение зрительного зала непосредственно в каждый дом, в каждую квартиру не умаляют влияния этого вида искусства на человечество в целом и на каждого индивидуума в отдельности. А кто скажет, сколько кинотеатров в России уничтожено за последнее время?
Евгений никогда не думал, что жизнь преподнесет ему подарок, и он очень близко соприкоснется с людьми киноискусства и процессом непосредственного создания фильмов.
На последнем курсе института студенты кораблестроительного факультета должны были проходить конструкторскую практику в Ленинграде. А там жила Леля, сестра Светланы. Они списались, и Евгению предложили пожить у них дома, а Светлана возьмет отпуск и подъедет позже.
Евгений поспел сразу к двум важным событиям в семье своих родственников. Оказалось, что Вячеслав Ксавертьевич, муж Лены Ивановны, был ведущим главным оператором студии «Ленфильм», создателем таких фильмов, ка «Дикая собака Динго», «Поднятая целина», «Моабитская тетрадь» и еще более ста других известных фильмов, которые уже в наше время вошли в «Золотую коллекцию». Ему только что было присвоено почетное звание заслуженного деятеля искусств. Ну а самым важным было то, что они получили двухкомнатную квартиру в самом центре Ленинграда на проспекте Максима Горького с обратной стороны «Ленфильма».
Мебель еще не привезли, новоселье справляли прямо на полу, выпивка и закуски стояли на чемоданах, а гости сидели на газетах. Евгений обалдел от обилия знаменитостей, когда его представляли гостям. Нонна Мордюкова чмокнула его в щеку, быстро вытерла следы губной помады тыльной стороной ладони, полуобняла и воскликнула:
– Люблю дальневосточников! Они настоящие, без подделки.
Николай Крючков крепко пожал руку и пропел своим знаменитым хрипловатым голосом, обняв за плечи Евгения и Вячеслава Ксавертьевича:
– Три танкиста, три веселых друга…
Евгений вел себя тише воды, ниже травы, как во сне помогал Лене Ивановне на кухне и был поражен чисто интеллигентной простотой общения знаменитых на всю страну людей.
Окончательно добило его посещение «Ленфильма». Вячеслав Ксавертьевич познакомил со святая святых этой фабрики кино, показав изнутри декорации очередного фильма. А когда Евгений направился к павильону с декорациями средневекового замка, он сказал:
– Иди туда один. Там другой фильм, другой оператор, и мне появляться там не этично.
Вячеслав Ксавертьевич был одним из учеников знаменитого Пырьева, прошел Финскую и Великую Отечественную, причем на Западе и на Востоке. А Лену Ивановну, сестру Светланы, он увез из Уссурийска в Ленинград осенью 1945 года. Она была значительно моложе его, но семья получилась крепкая. Бывая в Москве, Евгений нередко заходил в гости к его дочери Наталье, которая в год первого знакомства еще училась в школе, а теперь и сама стала мамой двух дочерей. Ее муж Слава Васильев, сын директора Московского дома кино, яхтсмен и ядерщик, прекрасный собеседник и хороший человек.
Когда Евгения направляли в Ленинград на преддипломную практику, он предложил Светлане взять отпуск и тоже поехать. Немного посомневавшись, она решилась. Такой случай редко представляется.
В аэропорту муж встретил ее с тщательно завернутым в газету букетиком ландышей. Про этот букет она еще не раз ему напомнит.
А на экскалаторе в метро шпилька ее туфель застряла в прорези ступеньки, и Евгений еле успел выдернуть этот злополучный туфель уже у самого основания лестницы.
Остановились молодожены у сестры Светланы Лены Ивановны и были очень тепло приняты. Позже во время командировок в Ленинград и Евгений, и Светлана останавливались только у них.
Светлана побывала на «Ленфильме», когда там работала Лена Ивановна. Она была буквально ошарашена, когда уборщица, убирая комнату, в которой они тогда находились, с изрядной долей простоты и наивности спросила неожиданно:
– Лена Ивановна, а почему вы свою сестру в артистки не запишите? Она у вас вон какая красивая.
В Ленинграде в то время были летние ночи. Светлана с мужем бродили по Ленинграду, смотрели, как разводятся мосты, посетили множество музеев, сходили несколько раз в оперетту и Мариинский театр. Лена Ивановна жила в огромном доме на пересечении улиц м. Горького и Кронверки, и с того места легко было добираться до всех достопримечательностей города.
Как-то в крошечном кафе, где они блаженствовали, уплетая шарики мороженого и запивая их шампанским, Светлана приговаривала:
– Ой, Женя, какая красота вокруг! Каждый дом – как живой, понимаешь? Кажется, что идешь по улице, а дома что-то тебе сказать хотят. И обижаются, что мы их не понимаем, а проходим мимо.
Евгений согласно кивнул головой. Он и сам был потрясен величием и красотой Ленинграда, его домами и улицами, скверами и памятниками, музеями и театрами… Но всего этого было так много, а времени, чтобы все это посмотреть, а тем более осмыслить увиденное, было так мало!
Свою преподавательскую деятельность Евгений Петрович начал еще на пятом курсе института. На одну стипендию жить было трудно, и он пошел преподавать в школу.
Учительствовал он почти год и преподавал черчение и рисование. Именно эти предметы выбрал потому, что его школьный учитель Дмитрий Иванович имел на него «зуб», непонятно за что, и больше четверки никогда не ставил.
Евгений с ним после школы ни разу не встречался, но все время обучения в вузе вел с ним заочный спор, и по всем видам черчения (машиностроительному и судостроительному), и даже непонятной многим начертательной геометрии, именуемой среди студентов «ничертанипетрией», имел только одни пятерки.
Основное время преподавания в школе пришлось у Евгения на период написания дипломного проекта. Он работал во Владивостоке в школе, здание которой впоследствии снесли, а в Уссурийске сразу в двух школах преподавал в 5 и 8 классах.
Дипломный проект писал в Уссурийске, где тогда жила Светлана, а во Владивосток ездил на консультации, совмещая их с уроками в школе.
Почти во всех школах, где он работал, на него сразу же обрушилась дополнительная нагрузка: рисовать стенгазеты и иллюстративный материал к занятиям по разным предметам. К уроку по литературе, например, ему надо было изобразить пионера Павлика Морозова, деревню и колоски пшеницы.
Когда он прикрепил большой лист ватмана со своей работой к классной доске, и его окружила детвора, один из пятиклассников фыркнул:
– А я и получше могу нарисовать!
Евгений подозвал его и поручил сделать рисунок на очередную заданную тему. Конечно, лучше тот не нарисовал, но время подарил, а его, ох, как не хватало. Интересно, что и во Владивостоке, и в Уссурийске Евгений встретил бывших своих «подчиненных» из пионерлагеря «Учитель», где был старшим пионервожатым, направленным туда по комсомольской путевке.
Возмужавшие и повзрослевшие, они и обрадовались встрече, и в то же время стеснялись показывать свою радость, но на уроках были самыми прилежными учениками и по-настоящему помогали.
Головной болью для Евгения стал пятый класс из уссурийской школы, с которым не было никакого сладу. Кто видел фильм про учителя с Геннадием Хазановым в главной роли, тот может примерно представить, что творилось на уроках. Евгений заставлял весь класс стоять у парт минут по десять, и двойки ставил, и записывал в дневник о плохом поведении – ну ничегошеньки не помогало. Даже директор школы и завуч, приходившие иногда на помощь, ничего не могли сделать с распустившейся детворой.
Однажды, ближе к вечеру, Евгений оказался недалеко от школы по каким-то хозяйственным делам. Район этот, прилегающий к парку «Зеленый остров», известный в Уссурийске под названием «Зеленка», пользовался у местных жителей дурной славой. Там запросто могли или ограбить, или ни за что, ни про что избить.
Завернув за угол магазина, Евгений увидел, как трое здоровенных парней избивать ногами малолетних пацанов. Те уже и стонать перестали, закрывая инстинктивно зареванные лица грязными ладошками. Редкие прохожие шарахались в стороны, да на противоположной стороне улицы жались друг к другу группка перепуганных мальчишек и девчонок.
Евгений с лету вмешался в драку. Одного «футболиста» ему удалось сразу же уложить на асфальт, второй зажал в руке расквашенный нос, третий выхватил нож. Неизвестно, чем бы это закончилось, если бы не подоспевшая «родная милиция». Увидев бегущих милиционеров, двое парней подхватили под руки третьего и скрылись в ближайших кустах. Малолетки, с трудом поднявшись на ноги, прихрамывая и всхлипывая, влились в группу подростков и тоже растворились в вечерней дымке. Евгений остался один с разбитыми очками, несколькими синяками и рассыпанными по всей земле «товарами народного потребления», которыми успел обзавестись в магазине. Его под «белы ручки» препроводили в ближайшее отделение милиции, где он в течение нескольких часов доказывал, что не является злодеем, а студентом последнего курса славного политехнического института в городе Владивостоке, куда и приехала впоследствии «телега» из милиции с сообщением о том, что Евгения задержали как зачинщика драки и просили принять самые строгие меры. Не успели. К этому времени он уже защитил диплом…
А на следующий день после злополучного происшествия, именуемого дракой, он должен был вести урок рисования в том самом пятом «Б». После оглушительного звонка на урок, Евгений, приготовившись к очередной пытке, открыл дверь и вошел в класс.
Ученики стояли чуть ли не по стойке «смирно» и… молчали! Поздоровавшись и разрешив им сесть, он выставил на стол наглядные пособия и начал вести урок, внутренне готовясь к какой-нибудь неприятности, которую наверняка придумали эти сорванцы.
В классе стояла такая тишина, что был слышен даже шорох переворачиваемых альбомных листов. Интересно, но сегодня ни один не забыл дома ни карандаши, ни стиральные резинки, ни альбомы. Проходя между рядами парт и подправляя неудачный рисунок то у одного, то у другого рисовальщика, Евгений обратил внимание на то, что Миша и Вася пересели на заднюю парту. Он подошел к ним и увидел, что Миша рисует левой рукой, а забинтованная правая прикрыта курточкой. У Васи под глазами расцвели всеми цветами радуги два огромных «фингала».
До Евгения дошло – вот за кого он вчера заступался! Он не стал у них ничего расспрашивать, а просто заговорщески подмигнул. Видели бы вы их улыбки!
В класс, встревоженные необычной тишиной, заглядывали поочередно то директор школы, то завуч. До конца полугодия, после которого Евгений ушел из школы. Это был его самый любимый и послушный класс. Коллеги-учителя пытались выяснить у него, что он с ними такого сделал? Он загадочно молчал.
В первый после свадьбы день рождения Светланы, Евгений подарил ей стихи:
Ты сегодня рано встала,
Как всегда, легко, привычно,
Но у зеркала стояла,
Чуть подольше, чем обычно.
За окном искрят снежинки,
Месяц загляделся хмурый.
Ты потрогала морщинку,
«Не разгладить» – и вздохнула.
Почтальон несет все разом —
Телеграммы, поздравленья…
Этот день не ждешь, как праздник:
День обычный, день рожденья.
Ожидавший благодарности муж подвергся самой беспардонной критике и обструкции. Светлана аж задохнулась от возмущения.
– Где это ты у меня морщинку разглядел, а? – возопила она и по-узурпаторски потребовала разорвать сочинение. Потом отошла и милостиво разрешила оставить. Долго еще аукалась Евгению эта морщинка.
В те годы лучшим подарком считалась книга. И это действительно было так. Потому что хорошую книгу «достать», как тогда говорили, было совсем не просто. К годовщине свадьбы Евгений подарил Светлане книгу Дж. Байрона «Дон Жуан» с многозначительной надписью:
«И жизнь свою готов отдать бы
Светлане, в годовщину свадьбы
Муж»
А к ее 25-летию Октябрина подарила Светлане книгу Петра Проскурина «Горькие травы» с незатейливым посвящением: «Светлане в день рождения. Турубаровы».
К очередному дню рождения удалось достать по случаю «Книгу о вкусной и здоровой пище», на которой он старательно вывел надпись:
«Светлане в день рождения.
С уважением. Муж»
И ниже:
«Я ел твои похлебки, пироги —
Ты их готовишь вкусно!
Осиливай науку – жарь, вари, пеки!
Еще вкусней, еще искусней»
Интересно, что, несмотря на занятость, у молодой пары находилось время, чтобы и на лыжах походить, и порыбачить в Амурском заливе, в районе Тавричанки, где жила старшая сестра Евгения Римма, и сходить в кино, как правило, на последний сеанс. Светлана к приезду мужа заводила большую стирку, он ходил на колонку по воду, метрах в 300 от дома, принося за одну ходку сразу по три, а то и по четыре ведра воды: по два ведра на коромысле и по одному или двум – в руках. А после стирки – в кино, благо кинотеатр был рядом. И никакой усталости.
Евгений окончил институт с отличием и был одним из первых в списке на распределение. Предложений было много. Думали-гадали и решили ехать на сосновский судостроительный завод в Кировской области.
Узнав об этом, разбушевался профессор Николай Васильевич Барабанов:
– Куда ты едешь? Производственным мастером, что ли? Поедешь учиться, как государство обманывать?
– Нет, – возразил Евгений. – Государство обманывать я никогда не научусь: характер не тот. Я хочу узнать судостроительное производство, увидеть жизнь, узнать людей…
Профессор недоуменно пожал плечами:
– Ну-ну… Попробуй…
В советские времена практической подготовке специалистов уделялось столь пристальное внимание, что нашему инженерному образованию весь мир завидует до сих пор.
Хрущевский эксперимент (двухлетняя рабочая практика по специальности и одновременно учеба) для Евгения лично дал многое, хотя временами было ой как нелегко. А уже потом были и производственная, и технологическая практики на предприятиях, конструкторская и даже плавательная, так как он учился на кораблестроительном факультете. Государство находило средства на подготовку, как теперь любят мечтать «элитных» специалистов. И разъезжались студенты на практики во все концы Советского Союза. Студенты-корабелы участвовали в строительстве атомных подводных лодок в Комсомольске-на-Амуре, супертраулеров в Николаеве (Украина), проектировали суда в конструкторских бюро Ленинграда. А перед самым выпуском «ходили» матросами на судах, в том числе, и за границу.
Правда, прежде чем попасть в судовую роль, необходимо было сдать экзамен на классность. Удивительно легкими для студентов были эти экзамены, и вот уже с удостоверениями матросов второго класса они прошли врачебную комиссию.
Евгений попал в палубную команду теплохода «Владивосток» и прошел врачебную комиссию с курсантами морского инженерного училища, тоже направленных на плавательную практику. Познакомился с худым, даже тщедушным, мужичком из срединной России по имени Федя, совершенно слепым на левый глаз:
– А как же ты прошел комиссию? – удивился Евгений.
Федя быстро продемонстрировал:
– Врач говорит: «Закрой рукой левый глаз». Я закрываю его левой рукой и читаю буквы сверху и до самого низа. Врач командует: «Закрой теперь правый глаз». Я закрываю тот же левый глаз правой рукой и читаю буквы так же быстро, как и перед этим.
Кстати, Федя стал головной болью для начальствующего состава теплохода. Во-первых, после каждой вахты он каким-то непостижимым образом прорывался в ресторан пассажирского салона, куда команде вход был запрещен, «поддавал» там как следует, и каждый раз его находили в бесчувственном состоянии у дверей каюты помполита, который, как известно, выполнял на каждом советском судне функции комиссара.
Помполит взялся за перевоспитание Феди. Вся команда с веселым интересом наблюдала за воспитательным процессом. Чашу терпения начальства переполнил случай, о котором впоследствии рассказывали с ехидцей.
«Владивосток» находился в нейтральных водах.
Навстречу часто попадались суда под иностранными флагами. По международным правилам суда приспускали флаги и приветствовали друг друга гудками. День выдался прекрасный. Море едва рябило, солнце ласково обволакивало негой, встречный ветер был ласковым и, как всегда, немного мокрым. Капитану доложили об очередном «иностранце», и он скомандовал штурману:
– Спустить флаг!
Штурман отрапортовал команду боцману, тот – Феде:
– Бегом, спусти флаг!
Федя затрусил к мачте. Капитан Бобров по кличке Бобер брюзжал на всю рубку, уложив на электрогрелку внушительных размеров живот:
– Что-то сегодня одни «иностранцы» встречаются. Расходились тут.
Раздавались очередные гудки. Через несколько часов капитан оторвался от грелки, вышел на правое крыло мостика, взгляд его по-хозяйски скользнул вдоль правого борта. Через несколько минут к капитану присоединился штурман и пропел:
– Погодка-то, а?.. А солнце, а небо? А?!
Они обвели взглядом все это благолепие, посмотрели на мачту, потом вперились друг в друга: флага на мачте не было. Капитан ворвался в рубку:
– Я!.. Мне!.. Вам!.. Где?.. Кто?.. Как?.. Пираты!.. Пиратский корабль! – заорал капитан.
Дальше шла сплошная ненормативная лексика.
По авралу в шкиперской разыскали запасной флаг, Федю нашли спящим в обычной позе у каюты помполита, флаг, спущенный Федей, – в одной из спасательных шлюпок.
Федю списали на берег в первой же точке захода.
Боцман, в команде которого Евгений находился, был старым морским волком, и даже «капитанил» на этом же судне, имея огромный плавательный ценз, но он не имел высшего образования. Вследствие этого кадры постепенно «опустили» его до боцмана. Он был обижен на весь мир, всегда ходил мрачно-сосредоточенный, был немногословен, но дело свое знал. А помполит, сверкая золотыми зубами, вообще заявил, что берет над Евгением шефство, и так как будущее рисовалось ему как сплошное сидение Евгения в кабинетах, то он пообещал показать тому настоящую морскую жизнь. Вдвоем с боцманом они в этом преуспели.
Форму защитного цвета или, как сейчас говорят, цвета «хаки» Евгению пришлось надевать дважды.
В то время все студенты проходили обучение на военной кафедре политехнического института, и готовили из них лейтенантов запаса, командиров взвода зенитной ракетной техники. Среди офицеров кафедры было немало тех, кто прошел горнило Великой Отечественной. Евгению запомнился подполковник Добашин. Высокий, всегда подтянутый, в ладно сидящей форме с черными артиллерийскими петлицами и орденскими планками в несколько рядов. Он руководил военными сборами группы после четвертого курса в отдельном ракетном дивизионе ПВО, расположенном недалеко от одного из сел в глубинке Приморья.
После переодевания в новенькую солдатскую форму были зачетные стрельбы из карабина и пистолета, развертывание пусковых установок и прием присяги. А между ними обычные солдатские будни со всеми полагающимися нарядами и дневальством.
Подполковник Добашин нередко начинал занятия словами:
– Вот когда вы пойдете служить…
Но служба в армии никого из студентов особенно не прельщала, однако судьба распорядилась таким образом, что все-таки два человека из группы стали кадровыми офицерами. Гена Рузаев – сразу же после вуза, а Евгений после того, как три года проработал в «народном хозяйстве» (на Сосновском судостроительном заводе).
Обычно после отбоя «партизаны» (так называли в армии гражданских, призванных на сборы) долго не могли угомониться. Несмотря на довольно напряженный день, молодость брала свое, и они некоторое время после отключения света обсуждали неожиданно и непонятно откуда возникающие темы. Однажды разговор зашел о романе «Три товарища», который написал Эрих Мария Ремарк:
– Женщина, а как пишет о войне! – вдруг ни с того, ни с сего выдал Гена.
– Какая женщина? – спросил в полной тишине кто-то из студентов.
– Ну, так Мария же, – ответствовал Гена.
После непродолжительной паузы раздался гомерический хохот. Веселье прекратилось только после того, как в казарму влетел обалдевший от непонимания дежурный офицер.
Сборы подходили к концу, как и август – самый благодатный месяц в Приморье. Влажность воздуха достигала нормы, солнце становилось не знойным и палящим, а ласковым и каким-то бархатным. По утрам пауки размером с грецкий орех ткали тонкую паутину в самых неожиданных местах. Паутина отблескивала на солнце серебром, а капли росы на ней казались крупными алмазами. Появились предвестники осени – стрекозы и махаоны, поражающие своей нежной окраской. Некоторые в размахе крыльев достигали размеров воробья.
Удивительно, как такие крылья тоньше папиросной бумаги помогали грациозно и, главное, не ломаясь, не только держаться в воздухе, но и летать даже в ветреную погоду. Поневоле вспомнишь Икара.
В баню не водили по причине летнего времени, а по воскресеньям студенты с полотенцами и обмылками, завернутыми в газету, бодро шагали строем к горной речушке, протекающей километра за два от казармы. Вода в ней была ледяная, с тихим журчанием перескакивала она через крупные валуны, создавая белопенные буруны, или обтекала их, замирая у впадин, глубина которых достигала в лучшем случае до колена. Вопли и гвалт разносились окрест, распугивая все живое зверье в радиусе километра.
Витя Холоден, участник самодеятельности, у него был превосходно поставленный баритон, крепкий, кряжистый и очень сильный, был года на три старше остальных, так как влился в группу, отработав после окончания техникума, отбывая положенный срок по распределению. К тому же был непревзойденный «ходок» по женской части. Раздосадованный тремя нарядами вне очереди за «самоволку» он, отжимая галифе, так их крутанул, что напрочь оторвал одну штанину, да и та распалась на три отдельных части. Пока он тупо смотрел на то, что осталось в руках, ему пришлось выслушать множество ехидных советов, от которых лицо его становилось все краснее и краснее.
Кончилось тем, что часа через два, натянув на себя еще влажное обмундирование, студенты шагали в строю по проселочной дороге, а в середине его Витя, у которого одна нога была в галифе, а другая по самую репку была голой, периодически грозил кулаком кому-нибудь, на кого вдруг нападал приступ смеха.
У входа в часть строй поджидали майор – командир дивизиона и подполковник Добашин. Для чего они вышли встречать – неизвестно. Но когда первая шеренга поравнялась с ними и прозвучала команда «Смирно!», по которой солдаты-студенты должны были повернуть голову в сторону начальства и перейти на строевой шаг, подполковник Добашин скомандовал:
– Запевай!
