Дуга вторая

Анна Овчаренко, 30-летняя «разведенка» с двумя детьми от разных мужей, приехала из Дорогобужа к сестре в Вязьму в поисках работы и, возможно, пристанища. Та познакомила ее с Петром Гуримовым, приехавшим в отпуск к родным, как тогда говорили с ДВК, т. е. с Дальневосточного края. Война еще не закончилась. Шел апрель 1945 года.

Город Вязьма упоминается в русских летописях с 1239 года. Стоит он на реке Вязьма на старой Смоленской дороге, издавна соединявшей Москву с европейскими государствами.

По городу прокатились две Отечественные войны, 1812-го и 1941–1945 годов.

Причем если в октябре 1812 года русские войска нанесли тяжелое поражение отступающим наполеоновским войскам, то в октябре 1941 года под Вязьмой попало в окружение множество соединений Красной армии. Цифры потерь ужасают: 400 тысяч погибших и 688 тысяч попавших в плен.

Город был оккупирован немецкими войсками.

Освободили его только в 1943 году. Вязьма была практически полностью разрушена.

– Какое тут пристанище? Какая работа? – вопрошала вслух саму себя Анна, пробираясь сквозь кирпичные завалы к месту жительства сестры.

Однако «сошлись» они с Петром довольно быстро. Еще быстрее оформили брак и документы на усыновление детей – Риммы и Жени, а к концу отпуска Петра поезд уносил вновь созданную семью к Тихому океану.

Официально они не были переселенцами, но так же, как и те, кто в начале века «по дуге большого круга», ехали на восток страны искать лучшей доли.

Петр Гуримов окончил всего 4 класса ЦПШ (церковно-приходской школы), связался с вяземской шпаной, больше не учился, работал в паровозной мастерской, а в 1936 году был призван в армию и отслужил срочную службу в Приморском крае.

В Вязьму он не возвратился, а устроился работать на одну из артемовских шахт.

С началом войны в 1941 году он был вновь призван в Красную армию, но прослужил всего год.

Сохранился довольно интересный документ того времени:

Анна, разродившись сыном в августе 1941 года, пережила и перенесла все тяготы эвакуации из Воронежа. Пешком, на подводах и машинах, на поездах, на пароходе через Каспийское море, они добрались до Ашхабада, где прожили почти три года и возвратились в Дорогобуж уже в конце войны.

Анна окончила девятилетку, торговую школу и быстро находила себе работу. Все эти годы она содержала семью из четырех человек – себя, дочку, сына и младшую сестру Надежду.

Время проживания в Средней Азии в детской памяти Женьки никак не отразилось, но вот один день в Вязьме он часто вспоминал как самое большое чудо.

Самое большое чудо, какое запомнилось на всю жизнь, произошло, когда Женьке было годика четыре или пять.

Большое чудо из детства, в первый День Всеобщего счастья – День Победы. Он смутно вспоминает избу на окраине Вязьмы, в которой жил его дед. Ночевали на полу очень много людей в шинелях. А потом перед самым утром творилось что-то непонятное. Все радостно возбуждены. Обнимают друг друга. Выскочили во двор и стали палить из винтовок и автоматов в воздух. Женю, как мячик, подбрасывают к потолку. И вдруг он обнаруживает в своей руке шоколадку в красивой-красивой обертке.

И кажется она ему большой, просто-таки огромной – после тех крохотных кусочков хлеба, которые только и были лакомством! Как она оказалась у него в руке, он не помнит. Может, кто-то из солдат ее долго берег, чтобы вручить своему маленькому сынишке по возвращении домой. А тут вспомнил о ней и сунул от счастья малышу, подвернувшемуся под руку. До сих пор кажется иногда, что ощущает на ладони «шоколадкину» приятную тяжесть. Очень хотелось, чтобы каждый малыш, чей бы он ни был, нашел однажды Большое Чудо. Такое, что, быть может, станет камертоном на всю его жизнь.

Наши воспоминания питают нас так же, как родники питают реки.

И если родники чистые и в них нет никаких примесей, то и река, особенно у истоков, чистая и полноводная.

Так и человек сохраняет на всю жизнь «родники» детства. Детство может быть счастливым или не очень, трудным или легким, но самое главное для человека – пронести эти родники на волнах жизни от истоков к руслу до океана судьбы, формулу которой открывает сам человек.

В Ворошилове семья Гуримовых оказалась сразу же после окончания войны с немцами и в канун войны с японцами. Сначала им выделили комнату в бараке.

В школу он тогда еще не ходил, в детский сад тоже, и с превеликим удовольствием осваивал окраину Уссурийска, на которой отчиму как стахановцу-шахтеру выдали ордер уже на квартиру в только что отстроенном доме на двух хозяев. Улица так и называлась: Шахтерская.

Дом стоял на краю глубокого, так ему тогда казалось, оврага, за которым располагался обширный огород.

Когда убирали урожай картошки, он с детворой из соседних домов выстраивали из толстых стеблей подсолнечника шикарные шалаши, которые превращались то в партизанские землянки, то в воинские блиндажи, а то просто в жилой дом – в зависимости от «контингента» играющих.

А однажды, когда Женя после очередных «штабных» игр выглянул из калитки на улицу, то с огромным удивлением обнаружил, что на пустыре прямо через дорогу от дома взметнулась вверх высоченная ограда из плотно сбитых свежевыструганных досок, опутанных к тому же колючей проволокой. Когда он осторожненько попытался было подобраться к этому интересному сооружению, то был крепко схвачен за воротник и, несмотря на рёв и слезы, сопровождаемый несильными, но обидными шлепками доставлен в дом. Там с ним была проведена профилактическая беседа, из которой он узнал, что за оградой лагерь для японских военнопленных и что ему строго-настрого запрещалось не то что подходить, но и смотреть в ту сторону, а не то он мог оказаться или съеденным, или увезенным, почему-то в мешке, в Японию. Он, конечно, не хотел ни того, ни другого, но все равно через штакетник в заборе наблюдал иногда, как распахивались лагерные ворота, выпуская колонну японцев, одетых в зеленую военную форму, в обмотках на ногах и в смешных никогда не виденных фуражках с длинными козырьками, похожими на нынешние бейсболки.

Японцев разводили по строительным объектам, и Жене казалось, что значительная часть шахтерского поселка была выстроена их руками.

А крыши, крытые тончайшими деревянными пластинами – щепой, простояли без ремонта и течи не один десяток лет.

Однажды теплым и ясным по-летнему днем, которыми так богата приморская осень, Женя скатился на дно оврага, где стоял колодец и замер от неожиданности.

Четверо или пятеро японских военнопленных, оживленно переговариваясь, мыли водой из ведра, держа на вытянутых руках что-то длинное и блестящее, похожее на саблю, отливающую серебром.

На мальчика они совсем не обращали внимания. Постояв минуту с разинутым ртом, он вскарабкался наверх и помчался домой выяснять, что это они делают. Отчим преспокойненько так объяснил, что японцы поймали змею, сняли с нее кожу и сейчас приготовят ее и съедят.

– Змею? – возмущенно возопил Женя.

– А что тут такого? – последовал ответ. – Очень вкусно! – видимо, пошутил отчим.

В общем, в ту ночь Женя заснул не скоро.

Позднее появились так называемые «расконвоированные» японцы. Некоторые из них даже ходили по дворам и меняли на еду свои личные вещи. К Жене тоже подошел как-то японский военнопленный и на пальцах стал объяснять, что хочет обменять стакан, в котором чуть ли не доверху плашмя лежали карманные часы, на стакан риса. Он побежал к матери, и она передала ему продукты (рис, картошку и хлеб) и запретила брать часы, эту «штамповку», которая уже и время-то не показывает. Он так и сделал, а потом жалел, что не удалось поиграть с часами, посмотреть, что там у них, у «штамповки» внутри. Низкий поклон японца и его сузившиеся до зажмуривания глаза с проступившей между век слезинкой он запомнил надолго.

Детство пролетало быстро, учение давалось Жене легко, он очень много читал. Читал без разбора все, что попадалось на глаза. Однажды в возрасте лет двенадцати ему попался в руки большой том прекрасно изданного романа Александра Степанова «Порт-Артур». Книга была издана в 1954 году к 50-летию начала Русско-японской войны, а удостоена Сталинской премии еще в 1946 году. Она поражала и размером, и оформлением. Портреты главных героев были выполнены на мелованной бумаге и переложены папиросной бумагой. Крупный шрифт позволял читать даже при скудном освещении ручного фонарика – Женя часто пользовался этим запрещенным приемом.

Книгу он буквально «проглотил» дня за три. Имена прапорщика Звонарева, поручика Борейко, Вари Белой, адмирала Макарова, генералов Кондратенко, Белого, Стесселя запомнились ему на всю жизнь. Может быть, тогда он и «заболел» морем.

В книге, а была она библиотечной, он обнаружил вложенную между страниц и забытую кем-то старую почтовую открытку, на которой был изображен момент гибели броненосца «Петропавловск». С тех пор Женя стал собирать открытки. Много позже он узнал, что эта область коллекционирования называется фалеристикой.

…Кто из мальчишек в детсадовском возрасте не носил матроску?

У Жени лет в шесть была белая рубашка с «морским» воротником, и он тогда, конечно, не знал, что этот воротник называется «гюйсом» и что означают три белых полоски на синем фоне.

Летом приехал дед из Вязьмы, чтобы помочь отчиму в строительстве надворных построек. Строительство шло быстрыми темпами. Вечерами отчим с дедом, как правило, выпивали, засиживаясь иногда допоздна.

Однажды вечером, когда матери не было дома, Женя нарядился в морскую форму, натянул бескозырку и важно вышел к мужской компании. Откуда у него появилась бескозырка, так и не удалось вспомнить, как ни пытался, но бескозырка была – это точно.

Мужики уже были изрядно «поддатые», восхитились формой и бравым видом юного морячка и поднесли рюмочку. Сколько он выпил, Женя не помнил, но веселья хватило надолго. К тому времени он уже знал песню «Раскинулось море широко…» и с блеском, как ему казалось, исполнил ее без всякого аккомпанемента. Под конец песни взобрался на табуретку и при словах «… Жене передай мой последний привет, а сыну мою бескозырку» сорвал с головы бескозырку и протянул ее деду. Тот, вконец растроганный, прослезился и опять подлил ему водки.

Кончилось все очень плохо. Женю долго откачивали, поили марганцовкой и еще чем-то противным, дня два он провалялся в постели. Мать устроила «поильцам» вселенский скандал, обвиняя их во всех смертных грехах, в безмозглости и в «выживании из ума». Интересно, что впоследствии, даже в зрелом возрасте Женя как-то равнодушно относился к спиртному, терпеливо снося все подначки и издёвки.

Второй раз матросскую форму Евгению пришлось надеть уже студентом второго курса института. Летом, по направлению райкома ВЛКСМ, он работал старшим пионервожатым в лагере «Учитель» в пригороде Владивостока Садгороде, тогда он назывался просто «26-й километр».

В День Военно-морского флота он проводил пионерскую линейку и был в матросской форме, что произвело на подопечных огромное впечатление. Евгений заранее договорился с политуправлением флота, в лагерь прислали матросов из ансамбля песни и пляски, которые дали превосходный концерт. Вечером все вышли с ними на берег Амурского залива, искупались, пели песни. Кто знал, что через некоторое время одни из них станут заслуженными артистами республики, а Шалин и Столяров получат звание «Народного артиста».

…К концу года, в котором Женя так неудачно солировал в морской форме и единственный раз в жизни был по-настоящему пьяным, его ожидал сюрприз. Одна из сестер матери была замужем за военным летчиком, судя по фотографиям того времени, это был красавец мужчина в летной фуражке с внушительной кокардой, с медалями на груди и в галифе необъятных размеров. Евгений всегда удивлялся, как эти «уши» по бокам брюк не загибаются, все-таки из ткани сделаны? Погоны украшали лычки в виде буквы «Т». На расспросы взрослые отвечали, что это соответствует званию старшина. Женя недоумевал и вступал с ними в спор: если старшина, то и на погонах должна быть не буква «Т», а буква «С». К тому времени он уже не только знал алфавит, но и бегло читал, иногда и настоящие «взрослые» книги. Впоследствии он узнал, что его дядька был портным и служил в батальоне аэродромного обслуживания.

Так вот, сюрприз состоял в том, что к Новому году пришла посылка из Ленинграда, в которой прибыла сшитая на Женю военная форма, причем полный комплект. Правда, вместо фуражки, была пилотка со звездой, но это не так важно. Зато там оказались настоящие хромовые сапожки, галифе и гимнастерка с взаправдашними капитанскими погонами. Военные медики носили тогда такие узенькие погончики, вот на гимнастерку их и приладили. Потом купили деревянный автомат с трещоткой. В общем, офицер получился еще тот.

Года два Женя щеголял в этой форме, вызывая зависть мальчишек со всей округи.

Играл он тогда самозабвенно в военные игры даже сам с собой. Да вы сами подумайте, если положить на пол две табуретки длинной стороной одна за другой, соединив их между собой ножками, сверху посредине поставить таким же образом еще одну табуретку, забраться вовнутрь с автоматом, разве при известной доле воображения, вы не в танке окажетесь? Вот то-то!

Но это «танкостроение» длилось недолго, ровно до тех пор, пока старшая сестра не кувыркнулась через «танк», неся в обеих руках бак с кипятком. Как они не обварились – неизвестно, но строительство всяких баррикад в доме ему запретили строго-настрого.

В детский сад Женя ходил всего около года. И вот на очередной День Победы готовилось, как всегда, праздничное выступление. Воспитательница очень строго сказала, что он должен был отдать свою форму и автомат Диме, который будет выступать перед нашими важными гостями. Дима был сыном какого-то начальника из Шахтоуправления. В группе его не любили, потому что он был противным. Детский максимализм необъясним. Вот «противный» он и все…

Женя вцепился в свой автомат, не заревел, нет, хотя слезы так и подкатывали к глазам, и твердил только два слова:

– Не отдам! Не отдам!

Как только не уговаривали и не упрашивали и воспитатели в детском саду, и родители дома! Автомат и форму он запрятал на чердаке и больше уже никогда не надевал.

Родные сначала спрашивали:

– Куда же твоя форма делась?

Он старательно делал честные глаза, прилагал все силенки, чтобы не зареветь, а так как при этом и говорить-то было трудно сверх этих не очень-то больших «силенок», пожимал плечами и разводил в стороны обе руки.

Видя такую реакцию, от него скоро отстали. А форма? Может, и до сих пор лежит она где-то на чердаке, ведь упаковал он ее очень и очень надежно.

…Это случилось вскоре после войны. Жене исполнилось семь лет, и отчим с матерью решили съездить летом на родину – в Вязьму, проведать родные края своих родителей, возможно, и остаться в этих самых родных краях. Дальний Восток к этому времени еще не стал для них родным и незаменимым.

Путешествие длиной в полмесяца через всю страну, жесткая, самая верхняя – третья – полка в купе, где Женю привязывали ремнем к трубам отопления на всю ночь, чтобы не свалился во сне, железнодорожные станции с их очередями за кипятком, с торговками вареной картошкой и солеными огурцами – все это и сейчас живо в памяти. Но почему-то запомнились фермы железнодорожных мостов, мелькающие за вагонным стеклом…

Ехали они уже вчетвером. К этому времени у Женьки появился братик – Валерка, первенец и любимец матери и отца.

Дом деда стоял на самой окраине городка. От изувеченного минувшими боями леса его отделяла небольшая, шириной метров в пятьдесят, луговина, заросшая густой сочной травой.

Бродить по опушке Жене понравилось сразу и безоговорочно, в стволах обожженных войной деревьев он обнаруживал то застрявший осколок, то полузатянутый древесной смолой и корой «глазок» пули. Встречались и деревья, верхушки крон которых были снесены неразборчивым снарядом. Иногда Жене удавалось выковырять из дерева снарядный осколок или не очень глубоко застрявшую излетную пулю. Однажды он споткнулся о торчащую из земли рукоятку пистолета. Вытащил. Но пистолет оказался очень изувеченным, ржавым, без ствола, и он просто отбросил его за ближайший куст: неинтересно играть с таким металлоломом.

Для прогулок на опушке дед ссудил Жене свои истоптанные ботинки, в которых он обычно работал на огороде. Обувка была явно велика, постоянно спадала с ног, но для неспешных походов по луговине и лесу вполне годилась.

И вот во время очередного визита на опушку Женя решил углубиться в лес. Но едва первые кусты скрыли дом деда, как он увидел стоящего у дерева зверя – по окраске вроде бы и собака, но вся его стать, весь облик и даже немигающий, кинжальный взгляд рыжих с зеленоватым отливом глаз – все говорило о том, что это – зверь. Дикий. Опасный.

По окраске вроде бы похожий на собаку – серый до черноты, с рыжими подпалинами на груди и брюхе, зверь чем-то неуловимо отличался от «лучшего друга человека». Может быть, своей более угловатой волчьей мордой, может быть, нескрываемой готовностью напасть: взгляд зверя сулил смерть.

Он стоял метрах в двух от Жени. Напряженный, готовый к беспощадному броску. Это был лик смерти. Он не рычал. Не лаял. Не вилял хвостом. Он просто выжидал тот единственный миг, который даст ему шанс быстро и без особых усилий убить. И шерсть на холке зверя медленно вздыбливалась.

Женя испугался и… подарил зверю этот шанс. Повернулся к нему спиной и побежал. То был сигнал к атаке: догоняй добычу! Зверь одним прыжком настиг и вцепился в ногу чуть выше лодыжки. И Женя заорал.

То ли несусветный крик испугал его, то ли он увидел бегущего на выручку деда, но – молча и стремительно – зверь метнулся в лес.

После того как мать перевязала подручным лоскутом рану на ноге, после срочного визита в поликлинику и полученного там укола от бешенства, после домашнего обеда с борщом и жареной картошкой Женя немножко успокоился и довольно складно рассказал еще взволнованной родне про зверя, который на него напал. А дед объяснил суть случившегося.

Бои, шедшие здесь, порушили многие селения, обездомив собак. И те, стремясь выжить, ушли в лес, быстро и легко восстановив в себе инстинкты диких зверей. Одичавшие собаки научились самостоятельно добывать себе еду. Они породнились с волчьими стаями, и помет от этих собак оказался страшнее лесных аборигенов – волчьих стай.

Полуволки, полусобаки, эти звери сохранили в себе понятливость и знания домашних собак, их безбоязненное отношение к человеку, одновременно объединив эти качества с волчьей яростью и ненавистью к людям, с беспощадным инстинктом самозащиты. Они сохранили разноцветную окраску собак и обрели внимательную осторожность волков. Они разучились лаять и нападали на свои жертвы молча и бесшумно.

В зимние холода эти мутанты спокойно бродили по улицам поселков и городов в поисках добычи, безбоязненно заглядывая во дворы, и тогда их жертвами могли стать не только случайные собаки или иная домашняя живность, но и люди – дети и взрослые.

Прижив от своих родителей прирученность, но воспитанные дикой природой, эти собаки-волки не поддавались ни на какие уловки и попытки человека заманить себя в ловушки. Они спокойно уходили за красные флажки и уводили за собой стаи настоящих волков, личным примером демонстрируя безопасность развешанных на веревках ярких лоскуточков…

Война – самое безрассудное вмешательство человека в Природу. И Природа не остается безучастной: ее возмездие неотвратимо и настигает нас, как эхо в горах.

Что ж, как аукнется, так и откликнется.

Об этом Жене постоянно напоминают шрамы на ноге, оставленные клыками лесного мутанта в Вяземских лесах в далеком 1948 году.

Не найдя подходящей работы, да и жилья на Западе, Гуримовы в этом же году решили вернуться в Ворошилов, повторив путешествие «по дуге большого круга».

Эта поездка едва не стоила Петру Сергеевичу свободы. По возвращении в Ворошилов против него возбудили уголовное дело за то, что он якобы подделал документы о продлении отпуска и выехал за пределы г. Ворошилова, по существу, дезертировал с работы.

За нарушение «Указа от 26/XII – 41 года» дело на Гуримова «передали в следственные органы для привлечения к судебной ответственности».

В прокуратуре дело рассмотрели, но «с учетом предоставленных справок о болезни, а также того, что Гуримов П. С. является кандидатом в члены ВКП(б) и райком возражает против привлечения его к уголовной ответственности, а по партийной линии Гуримов уже получил выговор», дело против него прекратили.

Смирившись с тем, что им придется надолго, а может и навсегда, остаться в Ворошилове, Гуримовы принялись обустраиваться. Получив квартиру в доме на две семьи с большим приусадебным участком, купили корову, завели уток, кур.

Появились с перерывами в год-два еще два брата и сестра, которым Женька как старший стал нянькой. Теперь он выходил гулять, обвешанный братьями и сестрой. Мать в перерывах между декретными отпусками работала то завбазой, то завмагом.

Отцу вообще было не до детей. Работа в три смены на шахте выжимала все соки. Он освоил все шахтерские профессии: проходчика, забойщика, крепильщика, посадчика. Одно время был даже начальником участка, но его сняли, как «не обеспечившего производства последнего».

Ему присвоили звание «Мастер угля», наградили медалями «За трудовое отличие» и «За трудовую доблесть». Он очень гордился тем, что стал обладателем всех трех степеней знака «Шахтерская слава», который ценился шахтерами выше всех орденов и медалей.

…В пятилетнем возрасте Женя ходил в детский садик, расположенный на глухой окраине Уссурийска. И вот как-то воспитательница повела группу в небольшую рощицу по соседству с детским садиком.

Женя плелся последним, и не воспользоваться таким благом никак не мог. Вокруг бушевал незнакомый мир, поэтому просто необходимо было познакомиться с этим царством красок, птичьих голосов и вообще со всей еще неведомой жизнью.

Вот какой-то цветок изумительной красоты распустил свои бархатные лепестки. Как тут не остановиться и внимательно не разглядеть это чудо? Налюбовавшись вдоволь, он собрался было догонять свою группу, но рядом прыгнул на травинку кузнечик. Тоже необходимо познакомиться. Правда, кузнечик ответного стремления к знакомству не испытывал, и едва Женя протянул к нему руку, как он сиганул на другую травинку. Женя – за ним. Он снова – прыг!

Женя шагнул дальше. Но в это время его внимание привлекла бабочка-махаон. Огромная. Размером с ладонь. Темно-синим перламутром своих крыльев она привораживала взгляд. Женя забыл про кузнечика и шагнул к махаону. Шагнул и едва не наступил на какую-то лесную птицу. Та с жалобным писком отскочила от него на расстояние вытянутой руки. Женя попытался дотянуться до птички, но едва это сделал, птичка опять пискнула и перелетела еще дальше. Он снова шагнул к ней. Эти догонялки продолжались минуты две, наверное. Наконец, птица вспорхнула и куда-то улетела. А Женя остался один во внезапно потемневшем лесу.

Позже, став взрослым, он рассказал об этом случае в кругу эрудированных друзей, и узнал, что эта птичка своим якобы беспомощным перепрыгиванием просто уводила его от гнезда, в котором, очевидно, уже лежала кладка яиц.

Женя не помнил: испугался ли, заплакал, звал ли кого на помощь, однако до сих пор жило в нем тягостное чувство безысходного одиночества, которое охватило тогда детскую душу. Тем не менее он двинулся сквозь чащу и уже к вечеру выбрался на какую-то лесную дорогу. Почти в темноте добрел-таки к своему детскому садику. И все время, пока шел, не встретил ни одной живой души.

Трудно описать, с какой щенячьей радостью он бросился к своей воспитательнице. Для него она была феей-волшебницей, принцессой! Но это божество, увидев Женю, разрыдалось и залепило ему звонкую пощечину.

Женя был оскорблен! Унижен! Растоптан!!!

Пойми этих взрослых: ведь он так стремился домой!..

Как нашел дорогу – Евгений так и не понимал, вспоминая тот случай. Ведь мог запросто сгинуть в лесу. Видимо, в грядущем судьба уготовила ему другие, более тяжкие испытания.

Значительно позже, с возрастом он понял, какие страдания, какие переживания доставил взрослым своим путешествием, а тогда он злился черной обидой на свою богиню-воспитательницу, вспоминая о полученной от нее пощечине.

На окраине Уссурийска, где он вырос, ни речек, ни озер не было в округе километров на десять. Поэтому местная детвора плескалась в двух заброшенных карьерах. Карьеры остались после того, как всю глину, пригодную для изготовления кирпичей, из них выбрали. А дожди, да грунтовые воды залили эти выработки по самый верх. Получилось два искусственных озера.

Одно – большое, глубиной метров двадцать. Причем эта глубина начиналась от среза земли. А второе, поменьше, с пологими берегами. В нем-то и плескалась у берегов всякая «мелюзга», постигая азы водоплавания.

Женя учился то ли в первом, то ли во втором классе, когда в один прекрасный день (он действительно был по-летнему прекрасным, переполненным жарким солнцем, пряным запахом полевых цветов, трав, хвои и деревьев) отправился к озерам с твердым намерением научиться плавать.

Скользнул по пологому берегу и, едва окунулся в воду, принялся отчаянно лупить ее руками и ногами, временами цепляясь за дно, чтобы убедиться, что глубина под ним неопасная. И вдруг почувствовал, что вода его держит, что он не просто барахтается, а – плывет. Плывет «по-собачьи», загребая под себя мутную теплую воду обеими руками.

Счастья – до неба.

Изрядно утомившись, он вылез на берег, развалился на местной травке и наскоро отдохнул: страсть как не терпелось повторить свой прибрежный заплыв.

В конце концов он до того осмелел в воде, что совершил в этот же день еще один «подвиг» – переплыл карьер.

На следующий день переплыл этот карьер уже дважды и окончательно убедился, что «вода держит». Значительно позже на уроке физики узнал, что «всякое тело, погруженное в жидкость, теряет в своем весе столько, сколько весит вытесненная им жидкость» – главный закон своей будущей профессии кораблестроителя. Сейчас Евгений может сколько угодно времени лежать на воде – речной ли, морской, удивляя этим немудреным искусством знакомых и незнакомых ему людей, принимая в воде самые замысловатые позы. Но это мальчишечье чувство покорителя водной стихии, которое он пережил, проплыв «по-собачьи» свой первый десяток метров, это чувство больше не испытывал никогда…

…Манька – это корова из детства, которое пришлось на трудные послевоенные годы. Семья большая – шестеро детей, мал мала меньше. Прокормить такую ораву нелегко, и мать с отчимом, как и многие семьи в шахтерском поселке, держали корову. Дети по очереди выводили ее на пастбище. А уж сено на зиму для коровы заготовить, да накормить животинку в зимние холода – тут про очередность речи не шло: всех, кто подвернулся под руку родителям, отправляли позаботиться о коровенке.

Женя заканчивал четвертый класс. В ту пору школьники сдавали экзамены после каждого года обучения, начиная с четвертого класса.

В день самого первого в его жизни экзамена мать разбудила Женю в пять часов утра, сунула в одну руку хворостину, в другую – узелок с куском хлеба и бутылкой только что надоенного утреннего парного молока и отправила пасти Маньку. Никакие отчаянные протесты и сетования на то, что у него, мол, экзамен сегодня, не помогли.

– Успеешь, – махнула рукой мама. – Пригонишь корову в одиннадцать часов и отправишься на свой экзамен.

Учился Женя неплохо. Очевидно, поэтому родители были уверены, что экзамен для него – не экзамен. Досрочно разбуженный в этот ответственный для него день, показательно всхлипывая и обвиняя во всех смертных грехах ничего не понимающих, по его разумению, родителей, Женя прихватил учебник и поплелся вслед за Манькой по взмокшей от росы поселковой улочке.

Овраги, заросшие густым кустарником, межевали полянки с высокой сочной травой. Идти до них – минут пятнадцать – двадцать. Словом, недалеко.

На улице едва начинало светать. Обычный в это раннее время туман выполз из низин, закрывая восход, наливая воздух промозглой, до озноба, сыростью. Женя плелся за Манькой, а та привычно вышагивала к знакомой полянке. Наконец пришли. Корова принялась смачно объедать траву, не обращая внимания на просыпающееся утро, на туман, редеющий в первых лучах солнца. Что ей до красот природы? Ее дело коровье: нажеваться травы и выдать к вечеру ведро вкуснейшего парного молока.

А Женю заботил экзамен. Следовало бы как-нибудь пристроиться с учебником и читать в нем параграфы. Но солнце еще не набрало своих огненных сил, и туман хоть и редел, однако все вокруг вымокло от росы – ни присесть, ни прилечь. Женя попытался читать учебник стоя, но в голову ничего не лезло.

Но вот трава подсохла, и он блаженно разлегся на полянке. Сначала долго смотрел на небо, любуясь диковинными фигурками облаков, а потом перевернулся на живот и занялся созерцанием полевых цветов. Их было здесь так много и таких немыслимых расцветок, что вдруг показалось, будто земля и небо поменялись местами, и он полетел, широко раскинув руки.

Это было похоже на сон. И вдруг видение исчезло. Над головой протяжно замычала Манька, и лизнула щеку шершавым, пропахшим свежей травой языком.

– Пора домой, – говорили ее добрые глаза.

На экзамен Женя успел. Правда, не в числе первых. Получил пятерку. А экзамен был… по ботанике. С тех пор ни за один устный экзамен в школе Женя не получал оценки ниже, чем «пять».

Первые школьные экзамены сданы. Ура, каникулы! Правда, каникулы школьника, живущего в многодетной семье с сельским укладом, далеки от каникул городского школьника. В первую очередь – помощь родителям в хозяйственных работах. Воды натаскать из колонки, на огороде поработать, корову Маньку спровадить на выпас… Дел хватает.

Женя еще не ходил в школу, когда к ним домой пожаловал участковый милиционер. Был он такой красивый, в форме и при пистолете. Женя был дома один: родители трудились, а старшая сестра еще не пришла из школы.

Участковый зашел в дом, увидел восхищенный взгляд, направленный на новенькую кобуру, и сказал:

– Ну что смотришь? Нет у вас такого нагана.

И он, откинув кобуру, продемонстрировал черную рукоятку пистолета.

– Как нет, – возмутился Женя. – Даже больше, чем у тебя. Вот такой, – раздвинул он руки, показывая размеры.

И растерянно добавил:

– Ну и это такой, зеленый…

– Как же, – возразил участковый. – Во-первых, зеленых наганов не бывает, а во-вторых, ты даже не знаешь, где он лежит.

– Как не знаю? – прямо-таки задохнулся Женя от возмущения и призывно махнул рукой.

– Пойдем!

И он повел участкового в чулан, где в сундуке под бельем отчим хранил японскую ракетницу. И была она защитного цвета. Участковый довольно хрюкнул и, захватив ракетницу, пошел на кухню, где присел к столу, разложил бумаги и сказал:

– Подождем-ка мы с тобой твоих родителей.

Когда вся семья оказалась в сборе, и после долгих разговоров отчим выпроводил участкового с конфискованной ракетницей со двора, Жене была устроена головомойка. Сестра выдала ему очередную затрещину со словами:

– Убить бы тебя мало!

У Жени невольно задрожали губы и непроизвольно расширились от страха глаза, когда отчим вышел из комнаты с широким ремнём… Правда, он отбросил его в сторону со словами:

– Да что с этого дурачка возьмешь?

Но Женя уже ревел, так и не поняв своей вины. Не помнил он продолжения этой истории, но с тех пор ему не показывали даже, где хранится дробовик 16-го калибра.

У мальчишек какая-то особая тяга к оружию, может быть, от далеких предков, которым приходилось в борьбе за выживание и охотиться, и воевать. Но, наверное, ни один из пацанов не обошелся, чтобы не иметь в своем арсенале игрушечные наганы, автоматы, сабли и прочее вооружение. Часто они делали их сами, выстругивая и выпиливая из кусков дерева, скручивая из проволоки или других подручных материалов…

В поселке было две шахты, они так и назывались: «Первая шахта» и «Вторая шахта». Каждая из них имела свой хозяйственный двор. Так вот на дворе «Первой шахты» стоял невесть откуда прилетевший и приземлившийся «Ястребок» – истребитель с красными звездами на крыльях. Сначала возле него стояла круглосуточная охрана, а потом, когда шахту приготовили к закрытию, охрана куда-то исчезла. В самолет «лазили» все, кому было не лень взобраться в высоко расположенную кабину. Потом стали выкручивать, вывинчивать, выдергивать приборы, провода, в общем, все, что можно было выломать, а через некоторое время по неизвестной причине «Ястребок» загорелся, а оставшиеся после пожара части тоже куда-то растащили.

С внешней стороны двора «Второй шахты» стоял бронетранспортер, у которого были и колеса и гусеницы, как у танка. На его выкрашенных в защитный цвет поверхностях не было никаких обозначений и его называли «японским».

Этот бронетранспортер разобрали по частям еще быстрее, чем самолет – без охраны ведь стоял. Колеса у него были каучуковые. Пацаны вырезали из них куски, делили на кубики и делали мячи, доводя эти кубики каучука до идеальной формы шара. Для игры в лапту каучуковые мячи подходили лучше всего, но зато и синяки от них оставались отменные…

Недалеко от поселка появились воинские склады, куда свозили трофейное вооружение из поверженной Германии и капитулировавшей Японии. Как со складов оружие попадало к пацанам, до сих пор доподлинно не известно, но почти у каждого из них в специально оборудованных тайниках хранилась не одна единица стрелкового вооружения. Самыми безобидными были деревянные ложи от винтовок или карабинов и ножны от сабель. Но у особенно отчаянных припрятаны были и винтовки, и автоматы, и даже ручные пулеметы.

В «войну» пацаны играли самозабвенно и почти по-настоящему, только что пули не свистели, да снаряды не рвались, благо места для сражений выбирать не приходилось – сразу за улицей начиналась гряда поросших мелколесьем сопок.

А потом появились патроны, мины и снаряды. Как-то само получилось, что пацаны выбирали на вершине какой-нибудь сопки яму поглубже, разводили там костер и бросали в огонь боеприпасы. Дух захватывало, бешено колотилось сердце, когда раздавались взрывы, разлетались, повизгивая, осколки, а они прятались от всего этого за естественным бруствером ямы.

Но однажды случилось то, что должно было случиться давно. Брошенный в яму снаряд долго не взрывался, и Дениска вылез на бруствер, и стал шевелить палкой костер. Другие тоже повысовывали головы, кто-то крикнул:

– Дениска, прячься!

Но было поздно. Прогремел взрыв, Дениска как подкошенный завалился за бруствер, заорали раненые мальчишки.

Хоронили Дениску всей школой. Перебинтованные участники трагедии старались не попадаться взрослым на глаза. А через день после похорон по всем дворам поселка прокатился рейд. Солдаты и милиционеры методично обшаривали квартиры, сараи, огороды и выволакивали из тайников оружие, складывая его сначала в кучу посреди улицы, а потом грузили на полуторки и куда-то вывозили. Ахали женщины, разводили руками мужики, когда то с одного, то с другого двора выносили и проносили мимо них вооружение и амуницию.

Потом наступил вечер «большой порки». Растянулся он почти на неделю, во время которой пацаны ходили с зареванными лицами, а на уроках осторожненько, гримасничая от боли, присаживались на самый краешек сидений парт.

Пацанского «арсенала» не стало… Зато появилось новое увлечение – начали делать «поджиги» и «самопалы». Для их изготовления требовалось совсем немного: тонкая медная трубочка, которая служила основанием для «поджига» или для «самопала». Один конец трубки расплющивался и загибался под прямым углом, образуя подобие буквы «Г». В трубку заливалось немного расплавленного олова. Затем из гвоздя, размером соотносимого с длиной трубки, делалась со стороны шляпки еще одна буква «Г». Острым концом гвоздь под углом вставлялся в трубку, а маленькие отростки буковок «Г» трубки и гвоздя соединялись тугой резинкой. Если в трубку накрошить штук двадцать спичечных головок, вставить гвоздь и сжать резинку, то гвоздь резко падал в трубку, высекая искру, накрошенные спички воспламенялись и раздавался звук, напоминающий пистолетный выстрел. Причем звук выстрела был тем громче, чем больше спичек «заряжалось» в «поджигу».

«Самопал» отличался от «поджиги» тем, что трубку прикручивали к выструганной из дерева рукоятке, а выстрел производили посредством поджигания смеси с помощью спичечной коробки через специально пропиленное в трубке отверстие, то есть использовался механизм, подобный фитильным пистолетам XVI века.

«Самопалы» Женя не делал, а вот «поджига» у него была, и сыграла она с ним скверную историю.

Дело было уже зимой, и сколько Женя ни крошил в «поджигу» спичечных головок и не щелкал гвоздем, «поджига» не срабатывала ни на улице, ни дома – и все тут. Он уже смирился с тем, что она никогда не выстрелит, иногда доставал ее из кармана даже на уроках и просто щелкал гвоздем от нечего делать. Так было и на одном из собраний, куда школьников согнали для каких-то воспитательных целей. Не выдержав нудных нравоучений, Женя вытащил «поджигу» и начал потихоньку щелкать. Слышно щелчков не было, потому что в большом зале стоял легкий гул детских голосов. И с этим шумом не могла справиться даже завуч, которую отчаянно боялись даже старшеклассники. Когда шум становился уж слишком громким, завуч выходила к столу лектора, и шум мгновенно стихал, но стоило ей только отойти, как он возобновлялся с новой силой. Воспользовавшись одним из таких моментов, Женя со злорадством особенно резко нажал на резинку и… раздался оглушительный выстрел. «Поджига» наконец-то сработала!

Кто-то ойкнул, наступила мгновенная тишина. Соседи и соседки быстро брызнули в разные стороны. Над Женей вился легкий дымок, и он увидел, как на него надвигается, словно танк, красная от гнева завуч. Он покорно сдал оружие, был отконвоирован в коридор и три дня, несмотря на каникулы, простоял около учительской с утра до 11 часов вечера.

Мишке с конного двора повезло меньше. «Самопал» разорвался у него в руках и ему ампутировали три пальца.

Пацаны взрослели, прошло и это увлечение, но до самого выпускного вечера Евгений вместо портфеля носил учебники и тетради в кожаной офицерской сумке, где было много отделений, а одно из них из прозрачного целлофана, предназначалось для карт. Эту сумку ему подарил сосед из дома напротив. Он был участником Великой Отечественной и работал в бригаде отчима.

В школах еще не отменили начальную военную подготовку: ученики осваивали строевые приемы, маршировали и даже стреляли на оценку из мелкокалиберной винтовки. Несмотря на близорукость, стрелял Евгений довольно метко, выбивая необходимое количество очков для отличной оценки.

…В классе, наверное, пятом, Женя приобрел в книжном киоске толстую книжку с красивыми картинками, из которых можно было понять, как надо делать те или иные «самоделки», в том числе и новогодние костюмы. Он всегда любил ходить в книжный киоск и наблюдать, как на прилавки выкладывают книги, аппетитно пахнущие типографской краской и, если позволяла продавщица, осторожненько полистать страницы, узнавая про то, что в этой книге написано. Продавщица к нему благоволила и иногда откладывала на недельку-другую понравившуюся книгу, пока он не насобирал необходимую для покупки сумму денег. К десятому классу у Евгения подобралась приличная библиотека, которую он в студенческие годы не растерял, а только дополнил. Впоследствии в многочисленных переездах к месту работы и службы семейный багаж в основном состоял из книг.

А в этом далеком и полузабытом пятом классе Женя мечтал, что сделает на новогодний праздник костюм мушкетера и ему за него дадут самый настоящий и лучший подарок. Он рассказал о своей мечте старше сестре, и она, нахохотавшись, порылась в сундуке, вытащила из него изрядно побитый молью воротник из меха рыжей лисы и бросила жене со словами:

– Лучше «Кота в сапогах» сделай.

Раньше была такая женская мода, когда воротник пристегивали к пальто на пуговицах, а сам он был изготовлен из целой лисы или соболя, причем сохранялись хвост, лапки и мордочка с искусственными стекляшками вместо глаз.

Воодушевившись и вооружившись ножницами, он вырезал из шкуры маску с прорезями для глаз и приспособил в качестве носа лисью мордочку.

Сверяясь с недавно купленной книгой про самоделки, долго клеил из бумаги шляпу с пером. Сапоги у него были, краги, как шляпу, из бумаги смастерил. Старые материны перчатки заштопал. Сестра снисходительно помогала сделать кружевной широкий воротник, а хвост от той же лисы он прикрепил проволокой, шпагу выстругал из деревянной палки. В общем, костюм получился хоть куда. Когда он нарядился, то получил полное одобрение и неописуемый до визга восторг младших домочадцев.

На утренник из всей детворы в новогоднем костюме пришел только один Женя. В актовом зале, который в обычные дни использовался как класс для занятий, было душно и жарко, и ему в маске пришлось изрядно попотеть.

Учителя вытащили его на сцену, заставили рассказывать известную сказку Перро, потом зашикали:

– Заканчивай, заканчивай!

Женя растерялся, не докончив фразу, но тут одна из учительниц громко объявила, что ему полагается подарок. Тогда слово «приз» еще так широко не употреблялось.

И вот ему вручили маленькую коробочку, в которой было аж… семь тоже маленьких разноцветных карандашиков.

Были разочарование и обида, да еще его дома пропесочили за испорченные вещи. Он решил больше никогда не делать новогодних костюмов.

С восьмого класса классным руководителем у них в классе была Галина Ивановна, выпускница Московского педагогического университета. Когда представили ее на линейке перед началом нового учебного года и она выпорхнула из дверей школы в коротеньком голубеньком платьице, с широким поясом (видимо, сохранилось еще со школьных времен), по всему строю пронесся вздох восхищения.

У нее была короткая стрижка, подчеркивающая густоту каштановых вьющихся волос, огромные голубые глаза, нежное округлое лицо с аккуратным носиком и румянец на щеках. Вся школа завидовала их классу.

Преподавала она географию и историю, и много времени уделяла внеклассной работе. Относительно небольшая разница в возрасте помогала ей в работе с учениками. В то время школьники поставили несколько спектаклей и даже сходили в летний многодневный поход по Приморскому краю, собрав при этом довольно внушительную минералогическую коллекцию. Сохранилась ли она до настоящего времени? Наверное, нет.

А в девятом классе на Новый год Галина Ивановна предложила Жене выступить в роли фокусника и дала книгу с описаниями «секретов» нескольких простеньких фокусов. Когда он «отработал» эти фокусы и показал их, Галина Ивановна заставила его одеться в ее лыжные шаровары, пестрый халат и навернула на голову чалму из банного полотенца. Усы и бороду Женя соорудил сам.

И вот наступил Новогодний вечер. Школьный актовый зал был полон, и после объявления, что сейчас на сцену выйдет фокусник Али-Бала-Абдулла-Вах-Алейкум-Ах-Саллям из Багдада, Женя выплыл из-за занавеса, стараясь, чтобы не свалились с ног расписные домашние тапочки с крючковато загнутыми носами, тоже принадлежащие Галине Ивановне. Все фокусы у него получились и завершились бурными аплодисментами. Но вот фокус с бутылкой потерпел фиаско. Фокус заключался в том, что он должен был показать зрителям бутылку и отлить из нее воды, чтобы доказать, что она наполнена, затем предъявить кусок веревочки, опустить его в горлышко и покачать на ней бутылку, демонстрируя тем самым искусство волшебного воздействия на предметы.

Увлекшись, Женя так сильно раскачал бутылку, что она сорвалась и полетела к зрителям, но, не долетев до первого ряда, упала и, не разбившись, завертелась на полу, разбрызгивая воду во все стороны. Визгу было много, но вечер был предновогодний, и все подумали, что так оно и должно быть.

В десятом выпускном классе у них был уже другой классный руководитель…

Откуда идея стукнула в голову, Женя не помнил, но в Новый год переоделся в женское платье, подставил в нужные места газетные холмики, на голову натянул беретик, на лицо – маску с прорезями для глаз. Классная руководительница смеялась до колик, показывая на выглядывающие из-под платья кривоватые ножки сорок четвертого размера в беленьких носочках. Так, что он лет на тридцать опередил и Верку Сердючку, и Олейникова со Стояновым, не говоря уже о других «юмористах».

Потом наступила взрослая жизнь, новогодние костюмы шили уже для своих детей, а вот елки ставили всегда и, как правило, живые…

Дядя Митя – киномеханик и одновременно директор клуба, был настоящим кумиром поселковой детворы. Когда привозили новые фильмы, у окошка кассы выстраивалась очередь счастливчиков, у которых были деньги на билеты. Правда, очередью эту толпу ребятни можно было назвать весьма условно. Просто к кассе устремлялись все, кому хотелось первым подержать в руках волшебный клочок бумажки, открывающий путь в совершенно другой мир – мир кино. Да и потом номера мест в билетах не указывались за отсутствием таковых, и занимали престижные места в первых рядах зрительного зала те, кто первыми туда прорывались. К тому же и количество билетов было строго определенным, могло и не достаться ничего. Так что даже наличие денег не всегда гарантировало возможность посмотреть фильм.

У кинотеатров и клубов, несколько в стороне, обычно кучковались те, кто на сегодняшний день, увы, не смог выклянчить денег у родителей или где-нибудь «достать». Вся надежда была на то, что у дяди Мити сегодня хорошее настроение, и после первой части, когда будут перезаряжать узкопленочный киноаппарат, он запустит в зал всех безбилетников, и, рассевшись на полу перед самым экраном, они смогут досмотреть то, что осталось от фильма. Некоторых пацанов, кто помогал дотащить коробки с лентами до кинобудки, дядя Митя пускал на сцену, и те смотрели фильм с самого начала, но с обратной стороны экрана. А какие это были фильмы! Про некоторые иностранные фильмы говорили, что они захвачены нашими войсками прямо в Берлине, на них сделали надписи на русском языке, и, наконец, доставили в Уссурийск, чтобы показать нам.

Жене запомнился фильм «Три мушкетера», в котором Д’Артаньян пел песню:

– Вар-вар-вар-вар-вары, еду я в Париж!

Эти слова он запомнил еще с тех пор, а что они означают, так и не знал. Ну и конечно, сверхпопулярностью пользовался многосерийный фильм «Тарзан». Дикие вопли старающихся подражать Тарзану пацанов перепугали не одну домохозяйку в поселке. А сколько было переломано деревьев, еще больше – мальчишечьих ребер, сколько метров канатов и веревок различной толщины и назначения не досчитались в своих хозяйствах мужики?!

Перевод произведения американского писателя Эдгара Берроуза о Тарзане появился у нас в стране значительно позже, а тогда, в начале пятидесятых, мальчишки просто бредили похождениями Тарзана, его подружки Джейн и обезьянки Читы.

Дядя Митя жил на отшибе поселка в доме, с обратной стороны которого была пристроена водокачка. Сам он был невысокого роста, полным до рыхлости, с пальцами, напоминающими толстые сосиски, как бы перевязанные невидимыми веревочками на суставах. Тем не менее передвигался он, несмотря на полноту, довольно быстро, подобно крабу, боком-боком. Иногда, ожидая своей очереди пропуска в зал после демонстрации первой части фильма, Евгений наблюдал через открытую дверь кинобудки, как дядя Митя обедал, вскрыв разноцветную жестяную банку с надписью «СНАТКА», вытаскивал волокнистое бело-красное мясо своими толстыми пальцами. Тогда эти яркие цветные банки целыми пирамидами возвышались на прилавках киосков и магазинов, но что интересно, первый раз отведать этот деликатес Евгению Петровичу довелось уже в зрелом возрасте.

Наверное, дядя Митя жил зажиточно, но уединенно. А его красавица жена почти не появлялась на людях. Отец дяди Мити отпускал воду на водокачке, и за какое-то нелестное высказывание против Сталина был арестован, как тогда говорили, «органами». Воду стала отпускать жена дяди Мити, а старика выпустили только после смерти Сталина в конце 1953 года. Но к тому времени бригада отчима выкопала несколько колодцев в разных уголках поселка, и надобность в водокачке отпала сама собой. Дядю Митю несколько раз арестовывали за махинации с отчетностью, несколько раз отпускали с миром, а потом как-то его семья исчезла из поселка, после того, как вступил в строй Дом шахтеров с большим зрительным залом и широкоформатным экраном.

Евгений помнил, как в пятом или шестом классе, вероятнее всего, в пятом, когда учились во вторую смену, пацаны сбежали с последних уроков смотреть широкоэкранный цветной фильм «Великий воин Албании Скандербег». Это название Евгений Петрович помнит до сих пор, потому что всю группу на следующий день вызвали в учительскую и допытывались, кто был зачинщиком. Все молчали, «как партизаны». В наказание их выстроили около учительской, и они простояли-промаялись с шести до десяти часов вечера, когда уже закончились занятия в вечерней школе. Еще и дома получили нахлобучку, но там уже каждый единолично изворачивался, как мог. Не стоял с ними около учительской только один Вовчик, сынок какого-то начальника из Шахтоуправления. Собственно, он-то и был тем самым зачинщиком, подговаривая сбежать с уроков и рассказывая в красках какой это замечательный фильм. Пацаны договорились не разговаривать с Вовчиком и не поддаваться на его попытки к общению. Но хватило их только на неделю.

Каждый человек имеет собственное детство. И у каждого оно плохое ли, хорошее ли – свое. Впрочем в этом разделении есть свой вопрос, на который и в зрелом возрасте ответить случается трудновато: чем отличается плохое детство от хорошего?..

Отчим Евгения работать начал в возрасте, когда его более благополучные сверстники из обеспеченных городских семей еще только знакомились под присмотром домашних учителей с основами азбуки и арифметики. И все-таки Евгений никогда не слышал от него сетований на трудно прожитое детство, на сверхраннее приобщение к тяжелому труду. Более того, это воспитало в нем довольно своеобразный взгляд на взаимоотношения между «отцами и детьми». Во всяком случае, он, горнорабочий очистного забоя, был совершенно твердо убежден, что труд с малолетства еще никому не вредил. И это убеждение воспитывал в своих и приемных детях не только словом, но и делом.

Во всяком случае, оглядываясь на свое детство, Евгений не мог точно определить тот возраст, с которого стал помогать по хозяйству отцу и матери. Сколько себя помнил, столько, кажется, и работал: сначала, как водится, «принеси-отнеси», потом «вскопай грядки, наруби дров, накоси сена для коровы»…

В общем, воспитание трудом в семье было естественным, совершенно бесприказным и ненасильственным. Правда, не обходилось и без повышенных тонов:

– Женя, наруби дров! – скажет мать. А тому «шлея под хвост попала».

– А чо, все «Женя», да «Женя», – попытался он взбрыкнуть.

– Что больше в доме некому топор в руках подержать? – делает он еще одну попытку свалить рубку дров на одного из младших братьев. Но подобные «взбрыки» и его, и братьев, и сестры родители укрощали мгновенно и без крика:

– Тебе сказано – ты и делай!

Повальное увлечение фотографией началось у шахтерских пацанов где-то в середине пятидесятых. К тому времени у каждого были невесть откуда бравшиеся небольшие деньги, сэкономленные из тех, что удавалось выклянчивать у родителей. Женю как-то обошла стороной эпидемия игры на деньги, но у некоторых подростков карманы оттопыривались от монетной мелочи, которую они выигрывали в «орлянку», «стенку» или «биту». Самая простая игра – в «орлянку» заключалась в том, что монета подбрасывалась вверх, а двое играющих заранее уговаривались: «орлом» или «решкой» упадет на землю. Отгадавший забирает монету себе.

В «стенку» играли так. Ребром монеты первый играющий бил о любую стенку так, чтобы она отлетела подальше. Другие по очереди пытались отправить свою монету от удара об стенку так, чтобы она как можно ближе упала к первой. И если растопыренными пальцами можно было дотянуться от первой до второй монеты, выигравший забирал себе обе.

Кто читал рассказ Валентина Распутина «Уроки французского» или видел фильм, поставленный по этому рассказу, может зрительно представить себе эту игру.

Игра в «биту» была самой сложной и самой массовой. Шагов за десять от играющих столбиком одна на другую ставились монеты игроков, которые по очереди бросали биту, стараясь попасть в монетный «столбик». Попавший в «столбик» игрок получал право бить по монете, стараясь, чтобы от удара она перевернулась противоположной стороной. В этом случае он забирал монету себе, в противном случае передавал биту следующему игроку, и так по кругу. Конечно же от этой игры монеты деформировались, продавцы в магазинах и киоскеры в кинотеатрах ворчали, когда игроки расплачивались такой «валютой».

Самым удачливым игроком был Петька по прозвищу Пончик, который первым в поселке и приобрел на выигранные деньги фотоаппарат «Любитель». С важным видом он расхаживал по дворам знакомых пацанов, которые с нескрываемым удовольствием позировали, а через несколько дней получали от Пончика фотографии конечно же за деньги. Таксу устанавливал он сам.

Если кто помнит, «Любитель» был самым дешевым зеркальным фотоаппаратом с широкой пленкой, позволяющим без увеличения получать фотографии размером 6×6 см.

Женя прямо-таки загорелся фотографией, ее возможностями разглядывать мир через глазок объектива, а потом печатать картины этого мира, на мгновение попавшиеся в глаза.

Путем жесткой экономии на всем через два месяца Женя, торжествуя в душе, приобрел заветный «Любитель».

А потом надо было приобретать или доставать красный фонарь, фотобачок, ленту-коррекс, кюветы, пинцеты и прочие так необходимые в фотографии принадлежности. Хотя на первых порах для обработки снимков широко использовалась обычная кухонная посуда, конечно, втайне от домашних и особенно от матери. Смешно сказать, но необходимые для обработки снимков химикаты покупали в аптеке, и отмеряли для проявителя и закрепителя требуемые дозы… чайными ложечками. Евгений Петрович до сих пор помнит названия наиболее употребительных ингредиентов (поташ, сода, гипосульфит).

Зато какое было наслаждение, сидя в комнате, освещаемой красной лампочкой (нередко красили ее сами) или красным фонарем, тоже самодельным, наблюдать таинство постепенного проявления на фотобумаге изображения того, что ты фотографировал. «Остановись мгновенье! Ты прекрасно!» – говаривал нам великий поэт. А мгновение останавливал ты – ну, разве не волшебство?

В «Любителе» разочаровывало одно – малое количество снимков, всего двенадцать, и небольшой формат фотографий. А хотелось ведь большего!

И вот пацаны додумались до того, что изготовили из обыкновенной жести и установили внутрь фотокамеры рамку с отверстием под кадр и крылышками для фиксации пленки. Теперь можно было делать снимки на узкую пленку. Естественно, что количество снимков нужно было держать в уме или записывать. Да и передвижку пленки с кадра на кадр надо было определять сначала опытным путем. Но ведь получилось! И снимки-то выходили неплохими.

Конечно, и выдержка, и величина диафрагмы определялись «на глазок». Это уже потом появились всякого рода фотоэкспонометры.

С тех пор искусство фотографии шагнуло далеко вперед. Уже коллекционными раритетами стали «Любитель», «Школьник», «Смена», «ФЭД» и другие марки отечественных фотоаппаратов.

А после первой получки на Дальзаводе Евгений приобрел настоящий «ФЭД», который сопровождал его по жизни лет сорок. Он и до сих пор еще у него хранится вместе с другим «ФЭДом», «ценным подарком от Главкома ВМФ с соответствующей табличкой на футляре. Интересно, что из этого «ФЭДа» он не сделал ни единого снимка.

Последний экзамен после седьмого класса – контрольная по математике – сдал Женя на «отлично». Впереди – лето. И уже мечтал о том, как повторит подвиги предыдущих летних каникул. Если отбросить помощь старшим по дому, выпас Маньки по утрам, заготовку дров, то времени для отдыха – уйма. Но мечтам на этот раз не суждено было сбыться…

– В принципе выглядишь ты старше своих четырнадцати лет. – Отец рассматривал Женю внимательно и задумчиво. – И если сказать кадровичке кирпичного завода, что тебе уже шестнадцать лет, то она, возможно, поверит и на слово.

– Какой кадровичке? – переспросил Женя.

– Той, что оформляет на кирпичном заводе прием рабочих на работу, – пояснил отец более детально. Помолчал и уже напрямую сказал:

– Видишь ли, сын, ты уже довольно взрослый парень и должен понимать, что нам с матерью не очень легко тянуть тебя и четырех младших. (Старшая – Римма к тому времени уже вышла замуж). И одевать, и кормить. Пора бы и самому уже начать зарабатывать деньги. Хотя бы на школьные учебники. Хватит лето напролет по улицам кур гонять.

«Кур по улицам» Женя не гонял. Не было такого. Самодельные кораблики в плавание по лужам пускал, это – да. Но ведь не каждый же день, а только после проливных дождей, которых летом не так уж и много бывает в этих краях. Впрочем, на отцовское замечание насчет «кур» Женя не обиделся.

Неизвестно, что подействовало – интонация голоса или взгляд, или вдруг обмякшие плечи матери, оледеневшей от неожиданных слов у горячей печки, а может быть, вдруг загоревшиеся восхищением глаза младших братьев: Женя большой стал уже, на работу будет устраиваться, – но как-то внезапно, совсем неожиданно для себя, действительно почувствовал себя взрослым. И от этой внезапности – озноб по спине, дрожь по телу и дыхание перехватило. Так случается, когда внезапно проваливаешься в полынью.

Он уже взрослый…

Кадровичку обманули. Или, может быть, она сделала вид, что поверила на слово, уж очень требовались разнорабочие. Женю приняли на кирпичный завод сезонным рабочим без особых проволочек.

Неизвестно, в какие времена и кто назвал лето «сезоном отпусков», но для Жени (и для тысяч, а может быть, и десятков тысяч сверстников) с четырнадцатилетнего возраста лето стало сезоном труда.

Он никогда не отлынивал от работ по дому и прекрасно знал, что с весны и до осени, а особенно летом, приходится работать больше всего: здесь и огород, и выпас домашней коровы Маньки на ближайших к дому полянах, и послезимний ремонт домашних построек – то крышу починить, то забор подправить…

Словом, дел по хозяйству хватало.

Но с настоящим производством он впервые познакомился в четырнадцать лет именно во время летних каникул. Кому – отдых, а кому – труд порой непосильный.

Оглядываясь на прожитое, можно смело утверждать, редкий отпуск за всю свою жизнь Евгений проводил летом. В основном отдыхать приходилось глубокой осенью или зимой. Наверное, это обстоятельство и утвердилось во мнении, что лучший сезон для производительного труда – лето.

Подтверждает это мнение и слепая статистика: в советские времена начала шестидесятых годов на пресловутый сезон отпусков приходился, как ни странно, пик роста производительности труда по всей стране и практически во всех отраслях промышленности. Объяснялось это просто: именно шестидесятые годы XX века дали Советскому Союзу массу всевозможных «трудовых починов». И выполнение каждого из начинаний возлагалось на молодежь, точнее, на комсомол: подъем целины, строительство (вернее, восстановление) железнодорожной ветки Абакан – Тайшет, массовое строительство гидроэлектростанций на реках Сибири, строительство промышленных гигантов, таких, как Ангарский нефтекомбинат (длина предприятия свыше двадцати пяти километров), Приморская ГРЭС (в комплекс работ входило не только возведение и монтаж непосредственно ГРЭС, но и строительство города Лучегорска) … Была еще уйма огромных по государственной значимости и невообразимым масштабам строек. И всюду требовались рабочие. Тысячи, десятки и сотни тысяч рабочих. Компенсировать нехватку трудовых резервов можно было двумя способами: массовым привлечением уголовников, отбывающих различные сроки заключения, и организацией специализированных трудовых отрядов из студенческой молодежи. И оба эти способа стали активно использоваться. Но если контингент заключенных особой производительностью не отличался, то студенты буквально рвали себя, работая на износ, на пределе: большинство участников студенческих строительных отрядов таким образом за три месяца обеспечивали свое материальное благосостояние на весь следующий учебный год. Именно благодаря студентам и появлялся в отчетах госстатистики пик производительности в промышленности страны в самый разгар «сезона отпусков».

Правда, существовал еще один вид привлечения к участию в общесоюзном строительстве трудоспособного населения страны. Это пресловутый «оргнабор», более известный в народе как «вербота». Но об этом контингенте нужно говорить отдельно. Вклад «верботы» в развитие госпромышленности был отрицательным: эти люди трудились исключительно ради высоких заработков, и почти восемьдесят процентов произведенного «верботой» было отмечено не «Знаком качества», а «Клеймом брака».

И вот в кольце этой производственной стройки особняком стояли сезонные рабочие, в категорию которых вступил Женя после окончания седьмого класса. Вступил почти на все время летних каникул, еще не подозревая, что с этого момента и на всю жизнь летний период года станет для него сезоном труда.

Подсобный рабочий на кирпичном заводе – это лишь по бумагам рабочий. На самом-то деле это хуже, чем «подай-принеси». Но если подсобный рабочий ко всему прочему еще и заклеймен тавром «сезонный» – то уж и вовсе тоска безысходная. Сезонный трудяга – самое бесправное существо в огромном мире советской промышленности. Сезонник – это сегодня одна работа, а завтра другая, и каждый раз самая тяжелая, самая неблагодарная и низкооплачиваемая. Сезонный подсобный рабочий на серьезном предприятии – это вечная неопределенность и вечный вопрос: что сегодня заставят делать? И тайная надежда в душе: только бы не укладывать сырец на клети. Укладка сырного кирпича на стеллажи тележек – на клети, которые въезжают в печь для обжига, самая тяжелая работа, которую можно придумать для молодого парня, даже такого рослого и физически сильного, каким был Женя в свои четырнадцать лет.

Правда, сначала Женю поставили на обрезку. Труд тоже не из радостных. Сырая смесь вылезает из машины толстой квадратной колбасой. На выходе механопроволочный «нож» режет эту колбасу на равные продолговатые кубики. А ты стоишь рядом с ползущей лентой конвейера и обычным ножом обрезаешь на углах будущих кирпичей заусеницы, оставшиеся после воздействия «ножа».

От монотонного движения сырых кирпичей, ползущих перед глазами вместе с лентой конвейера, от однообразных взмахов рукой, от удушливого запаха глиняной смеси, наконец, просто от самого замкнутого пространства, в котором приходится работать, у Жени скоро начинает кружиться голова. Но и к этому он привык довольно быстро. И даже нашел противоядие от головокружения. Нужно не смотреть на ползущие темно-серые кубики кирпичей. Лучше смотреть на опору ролика, по которому ползет лента конвейера. А заусеницы прекрасно видны и боковым зрением.

Так продолжалось дня четыре.

Потом его поставили на кирпичный бой. Это, наверное, была самая легкая из всех мыслимых на кирпичном заводе работ. Между цехом обжига и корявым забором высилась огромная куча кирпичного боя. К ней задом подъезжал грузовик. Вместе с напарником они забрасывали в кузов грузовика битые и покореженные огнем кирпичи. На загрузку машины уходило примерно около часа. Потом грузовик уезжал, а Женя с напарником млели на солнышке минут тридцать. Столько времени требовалось «газику», чтобы отвезти бой на керамзитный участок, разгрузиться там и вернуться под загрузку. Но и этих тридцати минут хватало для полноценного отдыха.

Кирпичный бой дал работы на полтора рабочих дня.

А потом поставили на подачу. Сказать, что это очень тяжелая работа – не сказать ничего.

Женя стоит у неторопливой ленты конвейера, хватает с нее сырые тяжелые кубики и раскладывает эти кубики на металлических полках клети. Как только клеть уложена до верха, надо откатить ее к воротам обжиговой печи.

Одному катить не под силу. Помогают напарники, такие же подсобные рабочие, только дядьки разновозрастные. Подкатили, прицепили за крюк печного конвейера и скорее в сторону от ворот обжиговой печи: жаром из них пышет немилосердным.

Обжиговая печь – длинный тоннель, изнутри выложенный специальным огнеупорным кирпичом. Там кирпич выдерживает температуру всех огненных факелов, бушующих в печи. Но от жары становится рубиновым до прозрачности. А по центру тоннеля медленно ползут тележки-клети с кирпичами. В одни ворота вползает тележка с уложенными на ней темно-серыми сырыми кирпичами. А из других ворот выползают тележки, на которых лежат, выдержавшие огненный ад, красные, пышущие жаром готовые кирпичи. Правда, некоторые из них все-таки не пережили обжига, рассыпались или покрылись глубокими трещинами. Такие кирпичи на исходе смены вывозятся из цеха к забору на двуручной тачке с одним колесом.

Тачка тяжелая, неустойчивая, и удержать ее в движении очень трудно. Если при этом учесть, что к концу смены уже ни рук ни ног не чувствуешь после изматывающей укладки тяжелых сырых кирпичей на клети, да после катания этих клетей к входным воротам обжиговой печи, то укрощение тачки превращается в корриду, в которой не всегда побеждаешь.

Дома за ужином отчим исподволь посматривает на Женю, ждет, видимо, жалоб или «охов» каких-нибудь.

Но тот молчит.

Он – взрослый и, стало быть, жаловаться на тяжелую работу никак не пристало.

Правда, аппетит у него от этой работы возрос необычайно. За ужином съедает почти вдвое больше обычного. Вкусный борщ, приготовленный мамой, наливает тело силой. Из усталых мышц уходит противная дрожь, с глаз спадает пелена рубинового марева, оставленная частым и вынужденным разглядыванием раскаленного чрева обжиговой печи. И когда младшие братья осторожно спрашивают:

– Женя, а поехали на озера? – он согласно кивает и шагает с ними вместе к сараю, где стоят в рядок велосипеды.

Детство берет свое. Детство – всесильно.

А пока еще ни отчим, ни Женя не знают, что через три года он познакомится с такой работой, по сравнению с которой труд на кирпичном заводе действительно покажется детской забавой.

Заготовка сена всегда была трудом коллективным. Собирались мужики и бабы всей деревней, выходили на поля и косили. Сначала всем гуртом Иванов клин выкосят, помогут мужичку соскирдовать сено, потом перебираются на клин Петра, Еремы…

Этот коллективизм среди крестьян-единоличников пошел исстари. На заготовку сена люди собирались как на битву лихую. Да это, собственно, и была битва: даже для одной-единственной буренки следовало заготовить на зиму побольше сена – и ей самой на еду, и в коровнике подстилать, а если ко всему прочему буренка приплод зимой принесет, так и в хату свою крестьяне сено тащили, чтобы было где теленочку лежать, чтобы не замерз он в лютые зимние морозы. И для этого во многих крестьянских избах специальные выгородки были или отапливаемые пристройки.

Все это Женя знал с малолетства. И сенокосом занялся, едва только руки окрепли, да хребет пацанский перестал трещать под тяжестью косы. Правда, косили сено обычно на выгонах – небольших полянках, что цветились поблизости от окраинного дома. На покос выходили всей семьей. Даже отчим, когда был свободен от своей горняцкой работы, приходил помогать.

Работа, с непривычки трудная, вскоре втягивала в себя, превращалась в упоительное единение с природой. Дурман ароматов скошенной травы, шепоточки солнечных сквознячков, блуждающих по стерне.

Правда, к вечеру от усталости уже не чувствуешь ни рук, ни ног, но для себя ведь работали.

И до поры до времени Евгений думал, что сенокос – это когда нет сил даже поужинать.

…Готовясь к смене на шахту, отчим обычно тщательно перекладывал свой «тормозок» – небольшую сумку, в которой было все необходимое для восьмичасового пребывания под землей: незамысловатая еда, йод с бинтом, кружка, миска… Занимало это буквально несколько минут. Но в этот раз он что-то мешкал: все перекладывал и перекладывал содержание «тормозка». Потом вдруг сказал, ни к кому вроде не обращаясь:

– Дирекция шахты договорилась с Липовецким совхозом, что нам выделят участок для заготовки сена. Правда, с условием, что мы скашиваем весь участок, а совхоз начисляет каждому работающему трудодни. Сколько трудодней заработаешь, столько сена и получишь.

– А как заготавливать это сено? – спросила мать. – Между сменами на покос ездить или как?

– Все желающие записываются в профкоме, – хмуро пояснил отец, – и на месяц выезжают в поле. Там жить, там харчи от совхоза. А вместо заработка – сено.

В комнате стало тихо. Все понимали, если отец на целый месяц отправится на сенокос, то семья останется без его заработка. На что жить? Тем более, что отчим планировал выделить Евгению деньги на поездку во Владивосток для сдачи вступительных экзаменов. И без заготовленного на зиму сена оставаться нельзя, ведь главная еда в это время для коровы Маньки – сено.

Отчим поднял на Евгения озабоченный взгляд:

– Придется тебе, Женя, на сенозаготовки ехать! До экзаменов в аккурат успеешь! Еще и время на подготовку останется. Парень ты уже взрослый, пора самостоятельным быть.

– А когда и куда ехать? – поинтересовался Евгений.

– Завтра. Под Липовцы. Там уже полевой стан оборудован.

Впервые в жизни Женя должен был расстаться с семьей на целый месяц. Это волновало более всего. И он невольно спросил:

– Как же я там буду?

– Будь как все, – ответил отчим. – Работай.

Повзрослев, Женя понял, что жизнь состоит из двух начал. Одно из них ставит тебя в ситуации, когда нужно быть «как все», а второе требует: «выделяйся, становись лидером».

Но без умения быть «как все» стать лидером невозможно.

В те годы механизация еще не овладела шахтами на все сто процентов. И во многих угольных подземельях использовались лошади в качестве тягловой силы для перетаскивания вагонеток с углем для забоев к шахтному двору. Говорят, что лошади больше шести-семи лет подземной работы не выдерживали: слепли, заболевали, надышавшись угольной пылью, теряли силы. Обычно их забивали «по истечении срока годности». Но директор местного совхоза договорился с директором шахтоуправления «Липовецкое» о том, чтобы лошадей-горнячек отдавали ему в совхоз на подсобные работы:

– Лошадь убить нетрудно. А вот на свежем воздухе и при хорошей подкормке эти лошадки еще года три-четыре способны пожить, поработать и пользу людям принести, – объяснил свою просьбу директор совхоза.

Несколько таких слепых доходяг совхоз и выделил на сенокос. Послушные вожжам и человеку, они таскали сенокосилки, помогали скатывать высушенное сено в валки, привозили из деревни еду и бочку с питьевой водой…

Словом, работали в полную меру своих лошадиных сил и здоровья, большую часть которого оставили в шахте. Но люди смотрели на этих животных, как на «отходы».

Крик на все поле:

– Не наступи-и-и!!!

Оседлав Вербу, лошадь костлявую и настолько бессильную, что казалось, она может упасть от малейшего чиха, по полю несется один из заготовителей сена. За Вербой вьется подкопыш – длинная веревка с деревянным колом, которой охватывали копны, разбросанные по всему полю, и стаскивали их в стога.

Подскакав к очередной копне, наездник втыкает под копну деревянный кол и спешно опутывает веревкой ком сена. Люди торопятся: чем больше заготовят сена, тем больше трудодней заработают. А рядом, задыхаясь от бега, стоит, пошатываясь, Верба. Из ее глаз, залепленных непроглядными бельмами, текут медленные слезы. Лошадь знает, что отдышаться не дадут, и через минуту-другую ей придется, астматически задыхаясь и дергаясь от беспощадных ударов хлыста, долго тащить по кочковатому полю какую-то шуршащую тяжесть, вкусно пахнущую свежим сеном…

Впрочем, и себя люди тоже не шибко жалели.

Срок заготовки сена – месяц. Режим заготовки диктует погода. Поэтому подъем около четырех часов утра. Жили здесь же, в поле, в шалашах из сена, как Ленин в Разливе. Из относительно основательных строений – длинный стол из сосновых досок, две вкопанные скамьи по бокам стола, да навес деревянный над этими сооружением. И еще – летняя кухня.

Выкарабкавшись из шалашей, наскоро умывшись и еще скорее перекусив, люди расходятся по своим участкам. Едва светлеющий восток позволял видеть метров на десять – пятнадцать вперед: кто на сенокосилку усаживался, кто скирдовать идет, кто на подбор.

Работы всем хватает. И с избытком.

А солнце, на рассвете еще осторожное, к обеду распаляется во всю свою мочь. Слепни, допекая лошадей, не отстают и от людей. А сено с каждым взмахом сил все тяжелее и тяжелее.

Тяжко.

Господи, пошли хоть немного дождя!

Но небо назойливо-бездонное. И только где-то на горизонте, там, где за полторы сотни километров нежится в прибрежной прохладе вожделенный Владивосток, там виднеются тучи. Но сюда они не прилетят: ветер небесный не позволит, лучи солнечные растопят эти снежно-белые комки еще задолго до подлета к Уссурийску.

Самая желанная работа – на сенокосилке. Сиди себе в металлическом креслице, подергивай вожжи, управляя лошадью, да поднимай время от времени ножи, чтобы очистить их от набившейся травы. А ножи – как зубья у машинки для стрижки волос, только в сотни раз крупнее и беспощаднее: один из сенокосильщиков, задремав, свалился со своего рабочего места и – под ножи. Остался жив, но лишился части стопы на ноге.

С этого момента Жене пришлось расстаться с надеждой поработать на сенокосилке. Хотя до этого раза два управлял этим механизмом: очередь подходила. А теперь – все:

– Мал еще! – объяснили взрослые мужики. – Заснешь, свалишься под ножи, а потом собирай по всему полю твои кусочки.

Спорить не приходилось: от хронического недосыпа многих качало из стороны в сторону, а про некоторых пацанов и говорить не приходилось, едва ноги волочили.

И еще – усталость. Она пронзала все тело, каждую мышцу, каждую клеточку организма. Ночной сон, как стремительный провал в черную бездну, отдыха не приносил, слишком уж он был коротким.

Господи, пошли дождика!..

И небо услышало затаенные просьбы.

На третьей неделе сенозаготовительной каторги тучи вдруг прорвались к перегретым июньским солнцем полям.

И пошел дождь.

Женя не знал, сколько времени он шел. Он – спал.

Он спал в своем соломенном шалаше, и уже никто не мог разбудить его даже на обед. Позже мужики со смехом рассказывали, что за двое суток, которые он проспал, пользуясь непогодой, даже ни разу не перевернулся с боку на бок.

– Как убитый спал, – смеялся дядя Митя, заведующий конным двором. – Ни всхрапа, ни звука. Только и определяли, что живой, потому что теплый был…

Значительно позже, четверть века спустя, Евгений пережил подобную усталость. Но связана она была уже совсем с иными событиями и в совсем другом месте – на борту подводной лодки, которую готовили для Индии. И сейчас, сравнивая эти две усталости, Евгений не мог не удивляться, решая вопрос: в чем секрет человеческой выносливости?

А на трудодни Женя получил такой стог сена, что Манька ела его всю зиму безо всяких ограничений. Такого блаженства она еще ни разу не испытывала. Да и семья тоже, потому что была обеспечена Манькиным молоком вдоволь.

В круглосуточном напряжении сенозаготовок были два одухотворенных перерыва: перерыв на обед и перерыв на ночь. Первый тянулся минут тридцать-сорок, но все-таки давал немножко отдыха. Второй перерыв длился все темное время суток. То есть примерно с одиннадцати часов вечера и до половины четвертого утра. И, как ни странно, этот сон особого отдыха не приносил. В соломенных шалашах душно, жарко, воздух, пропахший подпревающим сеном, почти не содержал в себе кислорода.

Но случались мгновения, которые бодрили и давали сил больше, чем даже двухсуточный беспробудный сон…

Полевой стан притаился метрах в ста от небольшого лесочка. Бродить по лесу было некогда, и единственная услада от такого соседства таилась в полуночных сквознячках, доносивших запахи орешника, ароматы дубовой коры и живительных лесистых недр. Но однажды…

Как обычно, по сигналу дребезжащего обломка железяки, подвешенной к навесу, работники расселись вдоль длинного стола из пахучих сосновых досок и принялись чинно раскладывать по мискам приготовленный поваром обед. Разложили, взялись за ложки. И в этот момент, откуда ни возьмись, стая фазанов, птиц восемнадцать – двадцать, с шумом вылетела на обеденный стол. Птицы расселись на столе между мисок с борщом, о чем-то тревожно переговариваясь.

Все опешили было, как вдруг один из обедающих вскрикнул:

– Смотрите, вон она, лисица, в кустах мельтешит!

Действительно, в кустах, межевавших владения стана и леса, мелькало золотистое тело хвостатой плутовки. То пригибая голову к самой земле, то высоко поднимая остроносую мордочку, лисица посматривала в сторону едоков. Так продолжалось около минуты. Потом хвост зверя напоследок вспыхнул в орешнике и пропал. Фазаны еще несколько секунд поглядывали в ту сторону, а затем так же дружно, как прилетели, взмахнули крыльями и… растворились в поле.

Еще долго обсуждали этот случай: спасаясь от лисицы, умные фазаны прилетели под защиту людей, прекрасно зная, что летом люди не охотятся на дичь – не сезон.

Последний школьный звонок. Последний выпускной экзамен. И вручение аттестата зрелости под аплодисменты одноклассников и их родителей.

Но Евгению аттестат не выдали, а просто зачитали приказ Приморского краевого отдела народного образования о том, что ему «за отличные успехи и примерное поведение» будет вручена серебряная медаль, и документы придут позже.

«Теперь я самостоятельный!» Мысль счастливая и… наивная. Даже сейчас, находясь в довольно зрелом возрасте, возглавляя крупнейшее и старейшее на дальнем Востоке высшее учебное заведение, Евгений не осмелился бы решительно и безоговорочно назвать себя самостоятельным человеком. Но в день выпускного вечера, когда весь мир кажется полностью подвластным тебе, в полной самостоятельности уверен каждый молодой человек.

Для Евгения это выразилось в том, что он твердо решил уехать во Владивосток и поступить на кораблестроительный факультет Дальневосточного политехнического института. Тайны из этого он не делал. Знали о его намерении друзья, соседи, знали и учителя в школе. Поэтому в свободное от дел по дому время он усердно повторял школьный курс математики, физики, русского языка… Словом, готовился к вступительным экзаменам в институт. Но удивительно, занятия уже не казались такими обременительными. Очевидно, потому что их обязательность была осознана лично, а не продиктована строгостью школьных учителей.

И вдруг в один из последних дней июля, когда Женя уже начинал укладывать чемодан, готовясь уезжать во Владивосток, домой прибежал мальчишка-посыльный из школы:

– Женя, тебя срочно вызывает директор!