17. Свобода
– Ты правда не бежал? – спросил отец.
– Правда, правда, – отозвался К.
– Нет, действительно правда?
– Да действительно же, действительно – с терпеливой покорностью ответил К. Он был готов к этим вопросам, заранее настроился вынести их, не раздражаясь и не позволяя себе недовольства, – настрадались же его родители! Промучиться три с лишним недели абсолютной неизвестностью, ничего не зная, не имея никаких сведений о нем – будто их сын растворился в воздухе подобно туману!
Последовавшая пауза означала лишь передых перед новым раундом.
– А почему они тебя отпустили? – спросил отец.
К. ждал, что отец спросит об этом. Странно было бы, если бы не спросил.
– Не знаю, – сказал он. – Самому бы хотелось знать. Сообщили, что произошла ошибка, и все.
Он лежал в ванной, уйдя в воду до подбородка, дверь в ванную приоткрыта, отец стоял за нею, с другой стороны порога, в узкой щели между дверью и косяком возникал то один его глаз, то другой. Мать держалась за отцом, и иногда, когда рука отца, державшая дверь, приоткрывала ту случайно чуть шире, он видел за плечом отца ее напряженно тянущееся к щели ухо.
– И теперь ты можешь жить как все, нормальной жизнью? – спросила она из-за плеча отца.
– Полагаю, что да, – сказал К. Бедные его родители, чего они натерпелись…
– Что значит «полагаю»? – перехватил у матери инициативу отец. Он приоткрыл дверь пошире – специально на этот раз – и смотрел на К. из щели обоими глазами – с взыскующей требовательностью. – У тебя есть в том сомнения, что можешь?
– Могу, могу. – К. постарался произнести это с убедительной твердостью. – Жить как все. Быть как все. Дышать, пить, есть. – Нормально ходить в туалет, едва не сорвалось у него с языка, и перед глазами тотчас предстала картина сегодняшнего утра: как он держит бывшего ректора, ставшего стариком, за руки. – Все могу, что все могут, – завершил он.
– А где это ты с Косихиным виделся? – снова подала голос из-за плеча отца, вытягивая шею, мать. – Как вас сподобило встретиться?
О том, что Косихин позволил родителям снова заниматься в гараже сырниками, К. уже знал от них, как и то, что, разрешив, снизил плату – за гадкое поведение сына! – но им об обстоятельствах своей встречи с Косихиным ничего он не рассказал. А им это, конечно же, знать хотелось, и очень, еще бы у них не было такого желания.
– Там виделся, – сказал он коротко. – Где же еще.
– А он там что, – удивился отец, – он-то там что?
– В гостях он там был, – с прежней короткостью ответил К.
– Зря ты… Не следовало с ним… – сплетясь голосами, попеняли К. отец с матерью.
Теперь К. не поспешил откликнуться на их слова.
– Давайте, вроде я отмок, буду, пожалуй, вставать, мыться под душем, – сказал он затем. – А вы давайте ложитесь уже. Вам утром рано к себе в гараж. Ложитесь.
На самом деле ему хотелось побыть в воде еще, он не набылся в ней, не набрал в достатке ее первородной животворящей силы. Но разговору с родителями, наверное, не могло быть конца, и только прервать его.
– Хорошо, ладно, – проговорил в щели отец, – в самом деле… может быть, удастся заснуть… поспим.
Он закрыл дверь, К. дотянулся до пробки в сливе, выметнул ее на край ванны и с плеском, шумя бурно стекающей с тела водой, поднялся. Делать было нечего, раз сказал «душ» – следовало к нему переходить.
Когда он проснулся, солнце, бившее по утрам в сроки его обычного пробуждения прямо в глаза и заполнявшее собой всю комнату, переместилось уже в угол. К. чувствовал: на самом деле он не проснулся, он мог бы спать еще и еще… но солнце, ушедшее в угол, заставило его тотчас же скинуть ноги на пол. Такой большой день был впереди, столько предстояло сделать!
Отца с матерью, как того и следовало ожидать, дома не было. На завтрак ему на кухонном столе стояли в миске, закрытые прозрачной крышкой… что могло стоять? сырники, конечно, стояли, что еще! Сделанные руками отца с матерью косихинские сырнички…
Но прежде всего, почистив зубы и умывшись, К. схватился за телефон. Побывавший в чужих руках, исследованный, наверно, вдоль и поперек, мобильный его зарядился за ночь, экран загорался, кнопки от прикосновения к ним отзывчиво попискивали.
Номер привереды, однако, не отзывался. К. набрал его трижды, и каждый раз семплированный голос уведомлял с бесстрастной вежливостью: «Абонент не отвечает. Перезвоните позже». Что мог значить ее неответ? Ведь она же видела, что это звонит он. Или не могла ответить? Или телефон был где-то, не с ней? Жар тревоги вспыхнул и начал заливать К. А если с ней случилось что-то вроде того, что с ним? Ведь она – он только сейчас вспомнил об этом! – была лишена допуска…
Торопясь, К. набрал ее рабочий телефон. Рабочий не ответил так же, как и мобильный. Он набрал его еще два раза – эффект был тот же. К позвонил ей на домашний телефон. Вероятность того, что она дома – почему-то не пошла на работу, заболела, лечится, а мобильный удушен упавшей подушкой, и она не слышит его, – была ничтожной, но вдруг? Однако надежда на «вдруг» оказалась напрасной. Домашний бил в ухо теми же длинными гудками.
Давясь, бреясь и одеваясь одновременно, К. позавтракал на ходу сырниками и выскочил из дома. Первым делом в планах его на сегодня было отправиться в университет, но теперь он переменил свои намерения. Теперь ноги несли его в мэрию. Подняться к ней на этаж, пройти прямо в ее комнату – это исключалось, его бы не пропустила охрана внизу, но оставалась еще одна возможность связаться с ней (если еще работала там) – ее внутренний рабочий телефон.
Фойе главного входа мэрии было огромно, как футбольное поле. Только в отличие от умиротворяющей глаз зеленой травы футбольного поля оно было выстлано белыми мраморными плитами, белым мрамором были отделаны стены – все сияло, сверкало, ослепляло, и даже стойка рецепции вдали тоже была из мрамора. Лишь четверо-пятеро посетителей с терпеливой унылостью сидели на палевых мягких банкетках, строчкой тянувшихся вдоль стен, они терялись в футбольных просторах фойе, и оно выглядело пустынным.
Двое охранников в зеленой камуфляжной форме с автоматами на животах, обретавшиеся возле рецепции, при появлении К. оживились, выступили вперед – словно заранее, хотя он и не выказал такого намерения, преграждали ему путь в глубь мэрии.
Телефоны внутренней связи висели аккуратным рядком в прозрачных пластиковых кожухах на одной из стен. К. прошел к кожухам, втиснулся в один из них и снял с аппарата трубку. Номер внутреннего телефона привереды, как и все прочие ее номера, был врезан в его память отчетливее заповедей на Моисеевых скрижалях.
Трубку сняли! Мгновение, пока трубка следовала к уху того, кто ее снял, К., не веря тому, что она поднята, боясь, что это не привереда, успел многократно повторить про себя, чтобы разочарование, которое предстоит пережить, не оказалось уж слишком болезненным: ну и другой, ну что же, другой…
Но это была она, привереда. Ее голос. Слушаю вас, начав с добавления своей должности и фамилии, произнесла она с деловитой служебной сухостью.
Слова застряли у К. в горле.
– Говорите, слушаю вас! – уже нетерпеливо повторила привереда.
О, какая родная, какая любимая, какая головокружительная была, эта ее интонация. К. даже почувствовал в сердцевине той зернышко затаенного негодования – неслышное чужому и явное ему, – которым преисполнилась она в адрес своего затаившегося телефонного собеседника. И увидел, как строго поджались у нее при этом губы, как встала преддверием решительного действия над переносицей вертикальная складка. Привереда, это была она, привереда! Опустит сейчас трубку и, сколько еще ни звони, больше уже не поднимет, пусть это и внутренний телефон.
– Привет, – сумел выдавить из себя К.
Теперь молчание в трубке было ответом ему. Привереда узнала его, не могла не узнать. Но почему она молчала? Боялась говорить с ним, опасаясь своих коллег в комнате?
– Привет, – повторил К. – Это я. Я здесь, внизу. По другим телефонам я тебе не мог дозвониться.
– Да, и что? – прервала она наконец свое молчание.
Это было все, что она могла ответить на его сообщение, что он рядом с нею, всего лишь несколько маршей лестницы разделяют их, она не собиралась опрометью слететь к нему?
– Я здесь. Я хочу тебя видеть. Спустись ко мне, – сказал он.
– Да, ты здесь, и что из того? – она будто клонировала свой предыдущий ответ, лишь слегка изменив его.
– Я хочу тебя видеть! – шепотом, чтобы никто не мог услышать его, закричал К. – Я пытался до тебя дозвониться и не дозвонился, со мной ошибка, меня отпустили, ты что, не рада?!
– Рада, конечно, – тем же чужим, чуждым бесчувственным голосом ответила привереда. – Поздравляю тебя.
И смолкла. Новое ее молчание в трубке было как вызов, как брошенное ему недвусмысленное предложение завершить разговор, – и никаких объяснений.
Оторопь взяла К. Что-то чудовищное происходило, как бы разлом земной поверхности чувствовал он под ногами, и сам он находился на одной стороне трещины, привереда на другой, трещина становилась все шире, шире, все дальше и дальше относило их друг от друга.
– Рада, но видеть меня не хочешь? – произнес К. то, что она, не сказав, сказала, переложив обязанность произнести свое признание вслух на него.
– Да, ни к чему, – тотчас, как подтверждая, что именно этих слов ожидала, отозвалась она, и ухо К. зажалило быстрыми частыми укусами коротких гудков.
Он стоял с трубкой в руке и не мог сообразить, что должно сделать с ней. Наконец К. повесил трубку на рычаг и медленно, вперед спиной, выдвинул себя из пластмассового кожуха. Повернуться лицом к футбольному полю фойе было все равно что взойти на Эверест. Он совершил усилие и повернулся.
Все было по-прежнему на мраморном футбольном поле. Дежурные в камуфляже с автоматами на животах, держа их обеими руками за цевье, смотрели на него от рецепции. Посетители на палевых диванчиках продолжали сидеть – никто не ушел, ни к кому из них никто не вышел. К. стронул себя с места и, слыша наждак своих шаркающих шагов по мраморному полу, медленно, как выпячивался из кожуха с телефоном, двинулся к выходу. Около высоких дубовых дверей входа висела доска объявлений, все ее полотно занимала изготовленная вручную цветная афиша, через весь лист наискосок, крупными буквами, с восклицательным знаком в конце было написано «Футбол!». К. миновал доску, потянул ручку двери – и оставил ее, отступил на несколько шагов назад, чтобы посмотреть на объявление о футболе еще раз. Что-то зацепило его в нем. Состоится футбольный матч женской команды мэрии, перечитывал и перечитывал он, с женской командой службы стерильности… В девятнадцать часов… сегодня. Стадион… Женской команды мэрии… Странно, почему не мужских, а женских команд? А, вспомнил К., это недавно служба стерильности опубликовала исследование, что женщинам стало трудно рожать из-за низкой родовой деятельности и призвала повсеместно вовлекать женщин в спорт, чтобы развивать мышцы. Настоящая стерильная женщина должна иметь хорошую родовую деятельность, как-то так, такими словами заканчивалось изложение исследования. Судя по всему, решили начать с себя. Подать пример.
За спиной зазвучали шаги. Приблизились и смолкли около К. К. повернулся. Перед ним стоял один из охранников с автоматом.
– В чем вопрос? – спросил он К.
Должно быть, поведение К. в фойе: нервическое топтание с трубкой у телефона, попытка покинуть мэрию, завершившаяся новым, непонятным топтанием около входа – все это показалось им с напарником чем-то подозрительным.
К. быстро ступил к двери, оттянул ее, ввинтился в образовавшийся проход, открыл вторую, вышагнул на крыльцо, стремительно застучал по ступеням вниз. И тут, когда сбегал по ним, мысль, что зацепила его, явилась наконец ему в своем содержании.
Пойти на этот матч, вот что! На матче нужны болельщики – поддерживать свою команду, для того и висит афиша, чтобы напомнить всем мэрским: после рабочего дня – на стадион. Всю мэрию, наверно, туда не погонят, но молодых сотрудников – непременно, и привереда, разумеется, будет в их числе. Матч товарищеский, и вход почти наверняка свободный, а если и не свободный – сделать все, чтобы проникнуть. И уж когда они окажутся лицом к лицу, у привереды не будет возможности уйти от разговора.
Нет ничего хуже неопределенности. Принятое решение омыло К. свежей водой, он почувствовал прилив сил, бодрость и воодушевление исполнили К. – он был готов осуществлять намеченный план дальше.
Теперь, наконец, на очереди был университет. Числившийся сначала в его планах под номером первым и замененный на мэрию. Что ждало его в университете? Он действительно был уволен, как ему пообещали на том пиру под сосцами Капитолийской волчицы и завкафедрой, и сам новый ректор, или то были просто угрозы?
Университет, только вошел в него, обдал прохладой, тишиной, пустотой: сессия закончена, ни студентов, ни преподавателей – никого. Лишь далекий запах масляной краски витал в гулких коридорах слабым отражением идущего где-то, невидимого ремонта. К. шел и слышал звук своих шагов, отдававшихся беглым эхом о коридорные плоскости.
Он направлялся к себе на кафедру. С чего было начинать, как не с нее. Если там закрыто – тогда в деканат, в деканате точно кто-то окажется, если же ничего не прояснится и в деканате – придется, как то не хочется, идти в ректорат.
Дверь кафедры, когда он потянул за ее ручку, противу его ожидания поддалась. В комнате кафедры кто-то был!
К. распахнул дверь и вошел внутрь.
Комната была пуста. И только в углу за столом секретаря кафедры, где прежде обреталась современница Древнего Рима, сидело новое лицо: мумифицированное годами до сухости вяленой воблы маленькое создание женского рода с редким пушком собранных на затылке жидким узлом седых волос, через которые желто светился череп, сморщенные верхние и нижние веки почти соединялись друг с другом, оставив для глаз едва заметную щель, губы были сжаты в тугой сфинктер и сурово выпячены вперед птичьей гузкой. Это создание было еще древнее современницы Древнего Рима, она, пожалуй, застала еще пору строительства египетских пирамид.
– Добрый день – поздоровался К. – Простите, вы новый секретарь кафедры?
Современница египетских пирамид пошевелила гузкой своего сфинктера. Возникновение К. в комнате явно было ей не по нраву.
– В чем дело? – проскрипела она через некоторое время. У современницы египетских пирамид и должен был быть такой голос – голос ожившей мумии, пролежавшей в саркофаге несколько долгих тысячелетий.
– Простите, – повторил К. – Я сотрудник кафедры, я находился… в отъезде, – так у него сказалось: «в отъезде», – секретарем кафедры был другой человек… а теперь вы?
– В отъезде? Сотрудник кафедры? – проскрипела современница египетских пирамид. – Не знаю никого, кто в отъезде. – После чего полезла все-таки в полку под столешницей и достала лист со списком сотрудников кафедры. – Как фамилия? – уставила она на К. свои глазные прорези.
Является ли секретарем кафедры – она так того и не подтвердила.
К. назвался. Ведя высохшим указательным пальцем по списку, современница египетских пирамид прошла его сверху донизу, потом снизу вверх, после чего убрала лист обратно на полку под столешницей и вновь подняла свои глазные прорези на К.
– Нет такого. – В голосе ее прозвучало злорадное уличение его в самозванстве.
Что же, этого следовало ожидать. Значит, обещание завкафедрой и нового ректора, сделанное на пиру, было не пустым звуком. Однако К. требовалось выяснить еще одну вещь, чтобы понять, как действовать дальше.
– А когда будет? – он назвал имя завкафедрой. Сыновьим чувством переполняло его еще совсем недавно при встречах с ним. – В отпуск еще не ушел?
Благоговейным трепетом осветилось лицо современницы египетских пирамид. Но отказать себе в удовольствии обдать К. презрением она не смогла.
– Не будет его! – сказала она надменно. Удивительное сходство со своей предшественницей проглядывало в ней. – Кафедрой теперь заведует другой человек.
– А прежний где же? – Задавая этот вопрос, К. уже провидел ответ, только не в его воле было определить степень взлета своего бывшего шефа.
– Он теперь референт мэра! – Благоговейный трепет выместил на лице современницы египетских пирамид все прочие чувства. Референт мэра! Такая сияющая вершина!
К. стало ясно, почему его бывший шеф оказался на том пиру. Место за столом самое дальнее, но положение такое, что и главе службы стерильности придется ходить к нему на поклон. А вы знаете, где ваша предшественница? Будьте осторожны! – рвалось у него с языка, но что за гадость – сказать ей такое, все же он лишь подозревал ее в занятиях современницы Древнего Рима, без всяких доказательств.
– Хорошо, позвольте тогда откланяться, – только и сказал он, ступая к двери. – Всего доброго. Успешной вам работы на новом месте.
– Так вам что нужно-то было? – сумела издать слабый крик ему в спину современница египетских пирамид.
Но К. он уже закрывал дверь, уже, собственно, закрыл – и решил не возвращаться, оставив современницу египетских пирамид в неведении. Ничего бы для нее не изменилось от его объяснения.
Удаляясь от двери, ускоряя шаг, он решил, что идти в деканат, как намечал, не имеет смысла. Что там в деканате… ничего не добьешься. Уволить обещал сам ректор, к нему и идти.
В приемной ректора на стульях, тесно расставленных по ее периметру, сидело человек десять. Часть из них была К. знакома: деканы факультетов, главы различных университетских подразделений, в том числе и тот, из-за бронированной двери, с кошачьего склада лицом, должно быть, из-за толсто наросших над губой седых усов, но с благородной, выдающей уважительное отношение к себе осанкой. Все они, когда К. вошел в приемную, обратились к нему взглядом и, пока он шел к столу секретарши, с цепкой пристальностью следили за ним. Ясная охотничья настороженность была в этой пристальности: что значило появление на сцене нового актера, с какой ролью он заявился сюда, не могла ли она помешать исполнению твоей? В глазах же человека с благородной осанкой, встретившись с ним взглядом, К. прочел потрясенное изумление – он не ожидал увидеть здесь К. Да К., по его разумению, просто не должен был здесь появиться!
– Вам назначено? – тусклым голосом, умудряясь одновременно смотреть на К. и мимо него, сквалыжно спросила секретарша, когда он, подойдя к ее столу, поинтересовался, здесь ли ректор и может ли он попасть к нему.
Секретарша ректора не походила на современниц Древнего Рима и поры строительства египетских пирамид с кафедры, скорее это была модель с подиума, чье предназначение – с замкнуто-отрешенным лицом дефилировать в модных нарядах известных кутерье туда-обратно под жадными взглядами устремленных на нее зрителей, разве что модель, вышедшая по возрасту в тираж и переменившая род занятий. Однако и на новом месте подиумный шарм модели не оставил ее, и тем, как говорила, как вела себя – каждым своим движением она подчеркивала свою прошлую принадлежность миру высокой моды.
– Нет, мне не назначено, – вынужден был признаться К.
– Тогда, извините, он вас не примет, – отрезала секретарша. – Видите, сколько ждут его? – обвела она рукой приемную. – И все записаны. И давно.
У, она был цербер. Цербер в облике модели. К. помнил ее еще со времен прежнего ректора. И вот прежний ректор – в местах, куда можно добраться только вертолетом, а она все так же здесь, при новом шефе. И все такая же.
– Ректора сейчас нет, да? – решил уточнить К.
– Его сейчас нет, – через недолгую, но отчетливую паузу, словно ей приходилось сдерживаться, чтобы не закричать на него, отозвалась секретарша.
– Я посижу подожду с вашего позволения, – сказал К.
Раз приемная была полна, значит, ректор должен был скоро появиться. А даже если и не скоро.
– Он вас не примет, вам нечего надеяться! – Секретарше наконец недостало терпения сдерживаться, и она прикрикнула на него. Голос у нее сорвался, и конец фразы вышел с совершенно собачьим взвизгом. Как если бы ее церберская сущность наглядно явила себя.
– Я подожду, – коротко ответил К.
Не дожидаясь ее очередного ответа, он двинулся к одному из свободных стульев и сел на него. Приемная от всех стен проводила его все теми же охотничье-настороженными взглядами. Человек с благородной осанкой сидел у противоположной стены точно напротив К. Тебя здесь не должно быть, откуда ты здесь?! – надрывались в вопле его устремленные на К. глаза.
Ждать появления ректора пришлось, наверное, полчаса. Не меньше. Он вошел в приемную быстрым, стремительным шагом, не вошел – влетел; так летал, весь сгусток энергии и силы, прежний ректор. Только прежний ректор был более чем не юн, и то, что он летал, рождало впечатление сохранившейся в нем молодости, новый ректор был моложе его едва не на четверть века, и в том, что так летел он, выказывала себя натура, темперамент, природа. Прежде чем даже секретарша успела подняться из-за своего стола, К. взметнуло с его места пущенным из пращи камнем, и он встал на пути ректора.
– Я к вам не записан, – сказал он, – но у меня к вам разговор.
Ректор смотрел на него и не мог ни понять, кто он, ни узнать его. К. слышал, как уже кричит что-то над ухом, оттирая его от ректора, секретарша, уже шум других голосов стоял вокруг возмущенным птичьим граем.
– Мы с вами виделись под сосцами Капитолийской волчицы, – напомнил ректору К.
И тотчас ректор вспомнил К. Словно землетрясение сотрясло его и рассадило лицо трещиной до самого затылка – невидимой никому, но взгляду К. она открылась во всем своем беспощадном ужасе.
– Вы, вы… – выговорил ректор. – Вы-ы… – И ничего больше не мог он произнести. Трещина, рассадившая лицо, не давала ему говорить.
Гвалт возмущенных голосов стоял вокруг К. «Что вы себе позволяете! Мальчишка! Вы понимаете, к кому обращаетесь?! Пойдите отсюда вон!» – и тянули его за руки, отталкивали, и даже получил он уже под микитки…
– Я вас прошу принять меня прямо сейчас, – сказал ректору К.
Трещина на лице ректора закрывалась. Края ее сходились, прорастали друг в друга – ректор приходил в себя и вот уже взял себя в руки.
– Да-да, – вырвалось у него. Рваный корявый шрам рассекал его сросшееся лицо. – Проходите, – указал он рукой на свой кабинет. – Потом согласно записи, – бросил он секретарше, у которой сделался такой вид, будто она на глазах у всех рухнула с подиума и теперь вскарабкивалась на него обратно.
– А он что же, значит… – пролепетала она, тыча пальцем в К.
– Да, после него, – подтвердил ректор и даже подтолкнул К. к двери своего кабинета: – Проходите, я вам сказал!
Никогда К. не был в ректорском кабинете. И попади сюда в других обстоятельствах – числясь сотрудником, будучи приглашенным на совещание, прием, беседу, – принялся бы осматривать его, фиксируя все подробности обстановки, но сейчас он прошел вслед за обогнавшим его ректором к ректорскому столу, как в сомнамбулическом сне, – ничего не заметив, не обратив ни на что внимания.
– Садитесь, – бросил ректор, указывая К. на стул перед столом и сам усаживаясь в кресло за ним. Резво катнулся вперед, навис над столешницей, выложил на нее руки. – Как вы здесь оказались? – с той же лихой резвостью, с какой катнул кресло, спросил он только еще занимавшего указанное место К. – Надеюсь, законным образом?
– Законным, – сказал К. – Со мной произошла ошибка. Меня отпустили.
Он собирался продолжить: «Прихожу на кафедру – а я уволен», – но ректор не дал ему завершить фразы.
– Так бывает, что отпускают? – пресек он своим вопросом объяснение К.
– Не знаю, бывает ли, – вынужден был ответить К. – Со мной вот так.
– Можете это подтвердить? Бумагой какой-то. Документом.
– Бумагой? Документом? – К. растерялся. Он не думал об этом. Ему казалось, то, что он на свободе, сидит здесь перед ректором – это само по себе свидетельство, подтверждать которое нет нужды.
– Но вы же хотите восстановиться в университете, так? – проговорил ректор. – Вы же за этим ко мне пришли? А как я вас буду восстанавливать? На основании чего?
– Вот он я перед вами. На основании моего появления здесь, – обосновал свою претензию на восстановление К.
Ректор не ответил ему. Он, судя по всему, был совсем не дурным человеком. Некоторое время ректор молчал, словно обдумывая что-то, потом произнес:
– Да? Вот так? – Снова смолк, глядя на К. с непонятным значением, наклонился вбок, вытянул с полки на приставном столике со стоящим наверху переговорным пультом стопку чистой бумаги, положил на стол перед собой, взял с письменного прибора ручку и стал писать на верхнем листе. Написал, развернул лист и подал К.
«Вы были на острове? – было написано там быстрым угловатым, стремительным почерком. – Только не отвечайте вслух! Пишите».
Ректор боялся, что его кабинет прослушивается!
К. потянулся к ручке в руках ректора, тот быстрым движением отдал ее, и К. написал: «Был на острове».
Ректор повернул лист к себе, прочел, взял у К. ручку и написал: «Старого ректора видели? Был он там?» К. прочел. «Был», – написал он. «И как он там?» – написал ректор. Теперь К. ответил пространнее: «Неважно. Тяжело ему. Сразу постарел». – «Дотянет, думаете, до покаяния?» – написал ректор. Должно быть, он испытывал в отношении прежнего ректора нечто вроде чувства должностной солидарности. «Вы знаете о покаянии?» – спросил К. «Я спрашиваю ваше мнение, дотянет ли он?» – было ему отвечено с гневом. «И что из этого, дотянет, не дотянет?» – К. счел возможным проигнорировать ректорский гнев. Ректору хотелось узнать об интересном ему, К. хотел о своем. Другой возможности встретиться с ректором у него не будет.
Получив вопрос К., ректор понял, что, не ответив ему, не получит ответа и сам. «Из этого – то, – торопливо начертал ректор, – что будет с ним дальше». – «А что дальше, после покаяния? – написал К. – Что становится с покаявшимися?»
Ректор прочитал и не взял со стола ручки. Видно было, что он колеблется. Он хотел определить для себя грань, за которую он может позволить себе заступить. Наконец К. увидел по его глазам, что ректор принял решение. Лист, на котором они писали, почти закончился, ректор отшоркнул его по столу в сторону, снял со стопки новый и стал писать на нем.
«Они участвуют в эксперименте», – прочел К., когда лист оказался повернут к нему. «Каком эксперименте?!» – К. хотелось бы передать на бумаге свое удивление, но он не знал, как это выразить графически, и обошелся лишь восклицательным знаком, добавленным к вопросительному. Ректор замер с ручкой над листом, но затем опустил руку, из-под бегущей по листу ручки слово за словом возникла очередная строка. «Помните, лет тридцать назад была авария на атомной станции?» – тотчас схватили глаза К., как ректор передал лист ему. «Не помню, но знаю», – быстро начертал К. «Ах да, вас же тогда еще не было на свете!» – эти слова ректор не написал и не произнес – это так расшифровал К. его вскинутые сокрушенным движением руки. После чего ректор вновь принялся писать, и теперь писал долго, что-то зачеркивал, что-то вписывал. Вот, передавая его наконец К., молча пристукнул он ладонью по листу. К. взял лист. «Их отвозят туда – и живите там. Как знаете, как получится. Кто выживет, – читал он. – Замкнутая на самое себя структура жизни без выхода вовне. Свое сельское хозяйство, свои производства, своя медицина, образование – какие есть. Кое-что доставляют, конечно, но по минимуму. Женятся, рожают. Умирают, естественно. Эксперимент по созданию человека будущего, устойчивого к радиации».
– Обалдеть! – вырвалось у К. вслух.
Ректор, вмиг налившись яростью, побагровев до ушей, выхватил у него из рук лист, сложил с другим исписанным, разорвал пополам, еще пополам, еще пополам. Бросил клочки на стол, следом за чем откинулся на спинку кресла и откатился от стола.
– Без соответствующих документов о вашем освобождении я вас восстановить не могу! – громко произнес он после этого, с такой канцелярской трескучестью в голосе – не поверить, что мгновение назад вел с К. доверительный беззвучный разговор на бумаге. – Хотите – будем ждать, вдруг придут сами по себе. Хотите – обращайтесь туда сами. Знаете куда.
Он смолк, ожидающе глядя на К. из такой дали – К. въяве почувствовал это расстояние: как с какого-нибудь Сириуса смотрел на него ректор, с альфа Центавры. Аудиенция закончена, говорил своим взглядом ректор.
К. поднялся и поклонился:
– Мне все понятно. Всего доброго.
– Всего доброго, – отозвался из своей космической дали ректор.
Но тут же подпрыгнул на кресле, катнул его к столу, молча помахал К. рукой: стойте, стойте. Схватил один из клочков разорванных им листов, обернул вверх чистой стороной, взял ручку и принялся что-то уж совсем поспешно писать. Написал, бросил ручку катиться по столу, протянул клочок К.: прочти. К. ступил обратно к столу, взял клочок. «Заберите всю эту писанину, порвите помельче и выбросьте где-нибудь подальше отсюда», – прочел он. Не дурным человеком был ректор. Но не решался даже оставить здесь у себя их переписку.
К. согласно кивнул, так же молча, как ректор писал, разорвал на глазах у ректора клочки пополам еще, еще, сунул их в карман и направился к выходу.
– Но если никакой бумаги не будет, восстановить я вас не смогу, – счел необходимым повторить ему в спину ректор.
К. не обернулся. Ректор сказал это не ему – подслушивающему устройству.
Выходя в приемную, К. услышал голос ректора в переговорном устройстве секретарши. Ректор просил ее приглашать к нему. Приемная была полна жизни: кто-то реакцией на голос ректора встал и бросился к столу секретарши, кто-то пересаживался с одного стула на другой, кто-то, оставаясь на месте, поправлял, подтягивал узел галстука – никому теперь не было дела до К., и он проследовал через приемную, не почувствовав на себе ни одного взгляда. Хотя, оказавшись в коридоре и закрывая за собой дверь приемной, испытал облегчение, похожее на то, как если бы нес-нес на пределе сил некий груз и вот наконец донес, освободился от него.
Оставалось последнее из намеченного на сегодня, если не считать вечернего похода на стадион: друг-цирюльник. Можно было ему позвонить, но К. хотелось прежде их встречи увидеть его салон: удалось восстановить, не удалось? Может быть, на месте салона друга-цирюльника был уже какой-нибудь фитнес-клуб. Или прачечная. Или магазин экологической еды. Если это случилось, совсем другой будет их встреча, и следует к ней подготовиться. Знать, по крайней мере, что салона у друга-цирюльника больше нет.
Красный кабриолет друга-цирюльника в общем стаде припаркованных к тротуару автомобилей он увидел еще издали, когда до салона оставалась добрая сотня метров. Но все же он не был дальнозорок, как привереда, наоборот, близорук, может быть, очки элементарно подводили его? Если то и в самом деле был кабриолет, это было хорошим знаком: будь салон уже в чужих руках, что бы делать здесь другу-цирюльнику? К. в нетерпении прибавил шага – скорее, скорее увидеть, действительно ли это кабриолет друга-цирюльника, висит ли над дверью вывеска салона?
Это был кабриолет друга-цирюльника. Не просто какая-то ярко-красная машина (вокруг почему-то сплошь стояли черные), а именно его кабриолет. И над дверьми, которые К. видел в последний раз выдранными целиком из стены вместе со своими бронированными стеклами, висела вывеска салона, а в окна заново вставлены большие, солнцезащитные зеркальные стекла, и были они, как прежде, расписаны рекламными слоганами и в силуэтах изящно причесанных женских головок и элегантных мужских.
К. замедлил шаг. Эта сторона улицы была сейчас полностью на солнце, оттого немноголюдна, тротуар просматривался далеко насквозь, около дверей салона, в отличие от того, как то обычно, никого не обреталось (обычно три-четыре, пять человек из ждущих своей очереди выходили наружу, курили или просто предпочитали времяпрепровождение на открытом воздухе времяпрепровождению внутри), лишь поодаль на краю тротуара, обратившись к К. спинами, обретались с бездельным видом двое в белых рубашках с закатанными рукавами, разговаривали с кем-то невидимым в одной из припаркованных к бордюру черных машин. Не задерживаясь около дверей, чей нынешний вид нисколько не напоминал о том, что было здесь три с небольшим недели назад, К. распахнул их – внешнюю створку, внутреннюю – и ступил внутрь.
Стук молотков и зубоврачебное визжание дрелей обдали его. Ремонт шел в салоне – вот почему никого не толклось на тротуаре около дверей! Снаружи ремонт был завершен, а внутри еще продолжался. Впрочем, обои уже были обновлены, восстановлены покореженные панели, запах краски витал в воздухе, но слабый, остаточный, – скорее всего, вешали зеркала, крепили рабочие столы, мойки, фены. К. миновал пустой, не обставленный пока мебелью холл, вышел к первому залу – он не ошибся: середина зала была завалена распечатанными и нераспечатанными картонными коробками, в распечатанных виднелось куафёрское оборудование, а около стен возились, сверля, стуча и крутя отвертками, рабочие в синих комбинезонах.
– Закрыто, закрыто! – запретительно замахал руками на К., пошел ему навстречу решительным шагом человек в белой рубашке с галстуком – по всей видимости, руководитель работ. – Дня через три, через четыре!
– Я к владельцу, – сказал К. – Он ведь здесь?
Друг-цирюльник был здесь, иначе бы его кабриолет не стоял напротив салона.
– Он сейчас занят, занят, – наступая на К., продолжил махать на него человек с галстуком. Галстук был интенсивно-зеленый, ярко-шелковый, давивший ему шею тугим узлом, несмотря на жару, – его хозяин демонстрировал своим галстуком независимость, свободу, уверенность в себе. – Занят, просил его не беспокоить, удалитесь! – И уже не просто махал руками, а подталкивал К. к выходу – с настоятельностью, непререкаемостью, – руководителем ли ремонтных работ он был?
– Вы воздержитесь от рук! Вы кто такой? Владелец мой друг, я к другу! – попытался противостоять ему К., но из соседнего зала возник и бросился к ним еще один такой же в белой рубашке и с галстуком, только у этого галстук был фиолетовый, как предночное небо; два руководителя работ, одетых будто под копирку, только с разного цвета галстуками, – это было довольно странно. А еще и за спиной у К. обвалом прозвучал нарастающий стук каблуков, он глянул через плечо – третий в белой рубашке налетал на него, с галстуком, как и у двух других, туго сидевшим узлом под шеей, полдневного небесного ультрамарина был у него галстук; трое руководителей работ – это уже было с излишком, кем-то другими они были или это друг-цирюльник нанял себе охрану? – Вы сообщите обо мне! Даже если он занят, пусть знает, что я здесь! – успел еще выдать, обращаясь к зеленогалстучному К., но никто его не слушал.
– Как пропустили? – вопросил зеленогалстучный того, что появился у К. со спины, с галстуком полдневного ультрамарина.
– Проскользнул, – обвиняюще резанул ультрамариновый.
– Мудачье, – непонятно в чей адрес процедил зеленогалстучный.
– Никуда я не проскальзывал, – начал было возмущенно оправдываться К., но уже был зажат ими троими со всех сторон, и его живо-живо, заставив ускоренно переставлять ноги, повлекли к выходу, протащили через холл, просунули в двери и выставили на улицу.
Зеленогалстучный с тем, у которого был фиолетовый галстук, остались внутри, а набежавший со спины ультрамариновый вытиснулся на улицу вместе с К.
– И подальше отвали, чтоб не схлопотать неприятностей! – сказал он К., становясь у двери и перекрывая ее собой.
Рядом с К. возник еще один в белой рубашке и с галстуком. У этого галстук был насыщенного болотного цвета, яркий шелк его блестел, как мокрый.
– Вали, тебе сказано, – с ласковой угрозой проговорил он, поправляя закатанные к локтю рукава рубашки. – Не понял?
К. медленно приходил в себя. А ведь эти двое, тот, что подлетел сзади в салоне, ультрамариновый, и этот, болотный, – это те самые, которых он видел, подходя к салону. Только они стояли к нему спиной, разговаривая с кем-то внутри машины, и закатанные рукава их он видел, а галстуков нет. Но что это все значило? Единственное, что он понимал, – следует отнестись к их словам серьезно и убраться отсюда.
Все же отойти от салона дальше, чем на полусотню метров ему не удалось. Ноги останавливались, останавливались – и остановились. К. зашел за угол дома, выглянул оттуда. Теперь эти двое с засученными рукавами застыли у самых дверей салона. К. постоял-постоял, наблюдая за ними, и решил звонить другу-цирюльнику. Теперь можно было и позвонить: что бы странное вокруг салона ни происходило, с самим салоном у друга-цирюльника все было в порядке. Телефон друга-цирюльника, однако, не ответил. Гудок прозвона следовал за гудком – безрезультатно. К. выждал немного и позвонил еще раз. Все повторилось. Кабриолет стоял у салона, в самом салоне шел ремонт, название салона не изменилось, – а друг-цирюльник пропал.
К. настроился околачиваться здесь на углу сколь угодно долго, но выдержки его не понадобилось. Прошло, может быть, минут шесть-семь, точно не больше десяти, – и на пустынном тротуаре около салона произошло оживление. Из черных автомобилей, окружавших красный кабриолет друга-цирюльника, будто по команде (да наверное, и действительно по команде), посыпались – выпорхнули бабочками-капустницами – такие же белорубашечные, с цветными галстуками, как эти, что стояли у дверей салона, как те, которых К. видел внутри, в одно мгновение рассредоточились на всем пространстве напротив дверей, выстроились коридором. После чего двери салона распахнулись, из них вылетел (выпорхнул!) зеленогалстучный, огляделся, сунулся обратно к дверям, и тотчас изнутри, на ходу надевая темные очки, вышагнул высокий, массивнолицый человек в сером просторном костюме, даже издали отливавшим шелковым блеском, с таким же серым блестящим галстуком в белогрудом вырезе между лацканами, и за то мгновение, что он надевал очки, К. узнал его: это был глава службы стерильности. Не созерцай он его вблизи на пиру рядом с мэром, знай лишь по портретам, он бы его не узнал, но сейчас хватило мгновения. Волосы у главы стерильности подобно его костюму с галстуком шелково сияли свежим лаком, как у модели, – он стригся в салоне! И стриг его… кто его, должно быть, стриг?!
В ближайшем от дверей салона черном автомобиле, единственном, из которого никто не вылетал, открылась задняя дверь, начальник стерильности быстрым стелющимся шагом пересек тротуар по выстроившемуся бело-галстучному коридору и скрылся в ней – как нырнул. Тотчас вся белорубашечная толпа ринулась обратно в свои машины, прыгнул в одну из них, заметнув от скорости галстук на плечо, зеленогалстучный, прохлопали, закрываясь, двери, и вся чернолаковая орда, окружавшая красный кабриолет друга-цирюльника, форсажно взревев моторами, одна машина за другой, рванула с места и, стремительно удаляясь, полетела по дороге. Вокруг красного кабриолета друга-цирюльника образовалась пустота, он словно осиротел.
К. перевел дыхание. Не заметив того, он его затаил. Впервые ему пришлось наблюдать такое. Оказывается, телохранители главы стерильности ходили совсем не в беретах. В галстуках, как и он. Вот они какими были!
К. снова извлек из кармана телефон и, собираясь звонить, взглянул на двери салона. Они были распахнуты, и за стеклянной створкой ясно рисовался силуэт друга-цирюльника. Должно быть, он вышел вслед за главой стерильности, и сейчас стоял, провожая взглядом умчавшуюся кавалькаду.
К. нажал кнопку дозвона и с трубкой, прижатой к уху, зашагал к другу-цирюльнику. Ноги просились побежать, но некое чувство, назвать которое он бы не решился, не позволяло ему сделать того. В центре этого чувства было воспоминание об их последней встрече – здесь, в разгромленном салоне. Какой скрипучий был голос у друга-цирюльника! «Ты хочешь всех вокруг себя с собой в омут?» Не помнилось – и помнилось. И помнилось куда ярче, чем бы хотелось.
Прижатая к уху трубка зазуммерила длинными сигналами. Друг-цирюльник, видел К., собравшийся уже заходить внутрь, остановился, достал из кармана телефон, посмотрел на дисплей. Он посмотрел на дисплей – и увидел на нем имя К., что еще он мог там увидеть. Рука с телефоном у него упала вниз, он вскинул вверх голову, постоял так, потом опустил ее и, подняв руку, снова посмотрел на дисплей. К., приближаясь к нему, но не приблизившись еще настолько, чтобы слышать звонки его трубки, наблюдал за всей этой сценой, как если бы та происходила на экране в немом кино. Посмотри в мою сторону, посмотри, послал мысленную просьбу К. Друг-цирюльник, изнеможенно покачав рукой с зажатым в ней телефоном, ступил шаг вперед, шаг назад, выступил из-за бликующей на солнце пластины двери, развернулся в движении лицом к К. К. вскинул вверх свободную руку и замахал ею. Ни единой души не было между ними, человек, машущий рукой, не мог не привлечь внимания друга-цирюльника, он должен был увидеть К.
Друг-цирюльник увидел. К. понял это по тому, как тот вдруг замер. Замер и следом – словно от К., хотя между ними оставалось еще добрых два десятка метров, изошло некое давление – попятился. Натурально попятился! Выражение судорожного недоумения появилось на его лице. К. отнял трубку от уха и выключил вызов номера.
– Вот это да, – с той же судорожной недоуменностью, что была на его лице, сказал друг-цирюльник, когда К. еще только подходил к нему. – Надеюсь, ты не убежал?
Точно этот же вопрос задавали ему отец с матерью. К. отвечал, а они не верили ему и все уточняли, уточняли…
К. подошел и раскинул в стороны руки.
– Может, обнимемся?
Друг-цирюльник среагировал на его предложение движением, которое больше свидетельствовало о желании отстраниться, чем податься навстречу.
– Так сбежал?
К. опустил руки.
– Нет, там не сбежишь. Отпустили. Ошиблись со мной. Не я имелся в виду.
Друг-цирюльник смотрел и не верил.
– Так бывает? – с сомнением спросил он. – В смысле, – поправился он торопливо, – что они прямо вот так признаются в своей ошибке?
– Не знаю, бывает ли, но со мной вот да.
Подвижное, выразительное лицо друга-цирюльника все так же свидетельствовало о его сомнении в словах К.
– Они тебя отпустили как живца, – проговорил он через паузу. – Чтобы выловить через тебя других. С кем ты станешь общаться.
К. внутренне передернуло. Он не мог и предположить, что его свобода может быть расценена таким образом.
– И что ты этим хочешь сказать?
Лицо друга-цирюльника сыграло сложную беглую гамму чувств и так же быстро все их с себя смело.
– То, что, если ты человек чести, тебе не следует ни с кем общаться.
У К. вырвался смешок. Словно неудержимо смешно ему стало.
– То есть ты со мной общаться не будешь, это ты хочешь сказать?
– Следует воздержаться. – Голос у друга-цирюльника стал скрипучий – будто рассохшееся дерево было у него вместо связок, – таким же голосом он говорил тогда, в последний раз, как они виделись. – А поживем – увидим.
– Но чего тебе бояться? – Инерция гнала К. с его вопросами, когда следовало повернуться и уйти. Но невозможно было уйти. Вот так просто, после стольких лет дружбы, такой их близости, ближе, чем братская, – взять и уйти, крест на всем, черный квадрат, как не было? – Я вижу, тебе позволили сделать ремонт, все у тебя нормально. И даже глава службы стерильности теперь у тебя стрижется. Ты его стриг?
– Я, – подтвердил друг-цирюльник. Выразительное его лицо не могло скрыть довольства, которое он испытал, отвечая К. – Нелегко мне было его заполучить. Очень хороший мужик, должен отметить. Свойский, простой. Демократичный. Я хотел прекратить ремонтные работы, чтобы не шумели, пока стригу его, он не позволил: нет-нет, пускай работают, не хочу, чтобы из-за меня…
– И с эсперанто все урегулировал? – К. помнил, что было написано на кабинетном зеркале друга-цирюльника, единственном оставленным целым: «Ты, поц, со своим эсперанто…» – Больше не подозрительный момент в твоей жизни?
Лицо у друга-цирюльника приобрело удивленное выражение.
– Какое эсперанто? Не выдумывай! Это что такое?
– Ты шутишь? – К. было непонятно: шутил он, всерьез? – Не знаешь, что такое эсперанто?
– Не знаю, не знаю, не знаю! – с настоятельностью трижды повторил друг-цирюльник. – И знать не хочу!
Он не хотел знать о своем бывшем увлечении, и о К. он тоже не хотел знать. Ни о нем, ни его.
Что же ему сказать напоследок, что такое ему сказать, крутилось в голове у К. Но не было в нем никакого прощального, колоритного слова, и он, ступив к другу-цирюльнику, просто хлопнул его плечу, сам не понимая – сочувственно, сожалеюще, ободряюще ли? – молча повернулся и повлек себя прочь от салона.
Друг-цирюльник тоже не сказал ему больше ни слова, и К. даже не знал, стоит ли, смотрит ли ему вслед или ушел.
Солнце било в глаза, заставляло щуриться, улица была урезана со всех сторон в подобие слепящей танковой щели, и это раздражающее неудобство доставляло болезненную радость: оно умеряло горечь от их встречи с другом-цирюльником.
