16. «Мы ошиблись»

Тишина гудела умирающей люминесцентной лампочкой под потолком. Он сидел в том же помещении, где был в свое первое, добровольное появление в этом особняке под сенью аккуратно и чисто подстриженных деревьев, – два ряда светлой фанеровки столов со стульями, стол перед ними, черная доска на стене с разводами стертого мела, ни дать ни взять студенческая аудитория для небольшой группы. Он сидел здесь уже целый час – никто к нему не приходил, даже не заглянул. Первые два десятка минут, как его доставили сюда, он не слышал зудящего пения лампочки, было ли оно? Теперь оно казалось столь же оглушительным, как грохот вращающего винт двигателя, когда был замкнут в трясущемся вертолетном чреве.

К. встал из-за стола, за которым сидел (он уже насиделся за всеми), прошелся между рядами туда, обратно, протиснулся к окну, отвел в сторону плотную тяжелую штору. Ночная глухая тьма стояла за зарешеченным окном, и даже не видно фонарных огней, только несколько пушистых серебристых свечений там-сям свидетельствовали таким косвенным образом об их наличии, – первый этаж, растущие вокруг особняка деревья с кустарником охраняли его от уличного света с надежностью сторожевых псов. К. отпустил штору, пересек «аудиторию» и, подойдя к двери, подергал вверх-вниз ее удобно изогнутую для захвата ладони черно-металлическую ручку. Дверь была закрыта. Как и десять минут назад, и двадцать, как была закрыта с самого начала, когда его ввели сюда и, не произнеся ни слова, захлопнули за спиной, провернув в замке с наружной стороны ключ.

Оставив дверь, раскачивающимся шагом К. направился обратно к окнам, но, не дойдя до них, остановился, постоял, привставая на носках и со стуком опускаясь на каблуки, повернулся и шагнул к доске. До чего К. до сих пор не додумался, убивая время, – так до того, чтобы использовать в этих целях доску.

Он пошарил за ней, нащупал висящую там на крючке тряпку. Тряпка была засохшая и стояла колом. К. поплевал на нее, пожамкал и принялся расчищать меловые разводы. Разводы не исчезали. Тряпка была слишком густо пропитана мелом, ее следовало промывать под краном. К. бросил тряпку на полок, тянувшийся вдоль всей доски с фронта, взял с полка истершийся круглый мелок, постоял, раздумывая, что писать, и вывел: «Шопенгауэр». Он не сомневался, что все камеры, которые установлены в помещении, включены, он сейчас на всех мониторах и, как ни хотелось, решил обойтись без кукиша. Шопенгауэр значился в числе стерильных. Почему? Вот поди ж ты пойми.

«Поистине некая невидимая, неподвластная человеку, непознаваемая им воля диктует миру свои условия, воплощает свой замысел, а независимый, свободный вроде бы в своих поступках и действиях человек, незнаемо для себя, лишь осуществляет его», – написал К. на расчищенном пространстве, как если бы диктовал студиозам свое изложение «Воли и представления».

Пространство доски, на котором хоть как-то можно было писать, закончилось. К. отступил от доски, перечитал написанное, ступил обратно, взял с полка тряпку, снова поплевал на нее, пожамкал и стер что написал. «Можно ли попытаться проникнуть в этот замысел, понять его и осознать, составить, выражаясь математически, его алгоритм, дабы человеческими руками что-то подправить, улучшить, убрать, добавить? – продолжил он свою лекцию. Теперь он писал мельче, чем до того, и видел, что получится написать ощутимо больше. – Нет, проникнуть нам в замысел, по всей видимости, не дано. Что, однако, не исключает попыток проникновения в него. Или, вернее, требует, – выводила его рука. – Это требование – в самом замысле. Вот что несомненно. А иначе зачем заложена в человеке жажда познания? Через попытку проникновения человека в свою тайну воля и овеществляет самое себя, становясь материальной. Человеческая выгода от этого – иллюзия отождествления себя с высшей вселенской силой, иллюзия собственного могущества, в чем, нужно признаться, нет ничего греховного: если то свойственно человеку природно, значит, он к тому призван».

Больше на доске не было ни одного приемлемого для записи местечка, чтобы продолжить лекцию. Следовало прибегнуть к операции уничтожения записанной мысли вновь. К. чувствовал в себе возбуждение, ему хотелось продолжать и продолжать, словно и в самом деле находился в студенческой аудитории, и, дописав последнее слово, которое уместилось на расчищенной площади, он тут же схватил тряпку, поплевал на нее, стер выведенную его рукой словесную вязь и стал писать дальше: «Проникнуть в тайну воли не дано никому. Но попытаться ответить на вопрос, что она собой представляет, не просто можно, а должно. – «Можно» и «должно» он подчеркнул двойной чертой, как если бы выделил их голосом. – Должно – дабы воля овеществлялась в представлении. – Рука быстро обмахнула «воля» и «в представлении» круговой обводкой, также выделяя эти слова. – Через представление воля поправляет свой замысел, вносит в осуществление его необходимые поправки и изменения. Если, разумеется, ей это требуется. Если она этого хочет. Никакое представление, однако, согласно Шопенгауэру, никогда не бывает абсолютным и истинным. Оно может лишь в большей или меньшей степени приближаться к пониманию того, о чем свидетельствует воля. Но – вспомним! – и само наше представление – не что иное, как явленное волей ее желание».

Умирающая лампа под потолком молчала. Аудитория за спиной была полна, набухла вопросами и жаждала прорваться ими.

К. поставил точку, бросил мелок в желоб на полке и, отряхивая пальцы, повернулся к аудитории лицом, готовый дать ответы на любые вопросы.

Аудитория была пуста, никого за столами, и лампа под потолком, готовая умереть, гудела если и не вертолетным двигателем, то с одуряющей силой ноющего возле самого уха комара.

Поразительно, ему ведь и в самом деле помнилось, что он в университете, читает лекцию и зачем-то – непонятно зачем – вместо того чтобы студиозы конспектировали его речь, решил самолично записывать ее на доске!

Возвращение к действительности было сокрушительным. Он снова обхлопал пальцы, сбивая с них остатки мела, прошел к столам, составил на проходе в ряд несколько стульев и лег на них. Ему пришло в голову, что лучшим способом убить время будет для него прекратить ожидание: постараться заснуть – и пусть время течет без его присутствия в нем.

Похоже, ему давно следовало сделать что-то подобное. Только он лег, не прошло и пары минут, – в замке проскреб, вставляясь, ключ, провернулся и дверь раскрылась. К. приподнялся. В «аудиторию» входил кощей. На плечах у него, как на вешалке, по-обычному болталось пальто, и он по своему обыкновению держал его на груди за полы крест-накрест.

– Что вы тут устроили! – с несвойственной ему эмоциональной суровостью сказал он еще от двери. – Разлеглись тут. Встаньте!

«Вы»! Кощей говорил ему «вы»! Как при самой первой их встрече тогда!

– Устал ждать, – отозвался К., поднимаясь со своего жесткого ложа.

– Устали, подумаешь! Расставьте все стулья по своим местам. Здесь вам не спальное помещение. – Кощей, похоже, не просто негодовал, а ярился. Словно то, что К. лег здесь, осквернило этот «класс». Как если бы он нарушил сакральность некого храма.

К. взялся за стулья. Кощей той порой проследовал к столу, стоящему у доски, отодвинул от него ногой оставшийся не тронутым К. стул, привычным движением, не выпуская полы пальто из рук, подметнул пальто под себя и сел.

– Садитесь, – указал он на стол напротив себя, когда К. закончил расставлять стулья.

К. сел, как ему было сказано. Кощей смотрел на него своим бесчувственным взглядом рентгеновского аппарата, и у К., как то уже бывало у него с кощеем, по позвоночному столбу, по крестцу, до самых пят протек колкий озноб абсолютного нуля.

– Это тут Шопенгауэр при чем? – кивнул кощей себе за спину, на доску. Голос его приобрел обычную бесцветную бесстрастность, и так же по-обычному она была слегка приправлена брезгливостью.

– Так просто, – сказал К. – А что Шопенгауэр? Шопенгауэр в списке стерильных.

– Шопенгауэр в списке стерильных… – протянул кощей. – Да… – Он смолк, запавшие его рентгеновские глаза смотрели на К. без всякого выражения, ничего не прочтешь в них. Губы его были свиты в суровую нитку. – Зачем вы здесь, представление имеете?

– Нет. Откуда.

– Спросите меня – зачем. Вам же интересно, – едва размыкая губы, уронил кощей.

Он не мог не сообщить К., зачем тот доставлен сюда, но ему требовалось снизойти до него, оказать ему милость.

– Да, зачем я здесь? – спросил К.

– Мы ошиблись, – без всякого выражения, бесцветно произнес кощей. – Вы попали в поле нашего зрения по недоразумению. Недоразумение исправлено. Как видите, мы умеем признавать свои ошибки.

– И что же? – поторопил кощея К. Ликование, медленно, но неуклонно, нарастая от мгновения к мгновению, заливало, затапливало его – он начинал захлебываться им. Они ошиблись! А значит… Что «значит», он не в силах был додумать, он захлебывался ликованием. – Что дальше?

– Дальше вы должны подписать кое-какие документы, – сухо отозвался кощей. Под мышкой, оказывается, скрытую наброшенным, как бурка, пальто, он держал пластмассовую красную папочку на кнопочной застежке. Извлек ее наружу, положил на стол перед собой, расстегнул застежку, достал изнутри несколько листов бумаги. – Вот ознакомьтесь, – подал он К. верхний из них.

К. принял листок. Трехцветный знак службы стерильности суровым напоминанием, что за бумагу он держит в руках, крупно глянул на него с макушки листа, а набранный на компьютере коротенький текст посередине извещал неизвестно кого, что он, К., обязуется никому, ни в каких обстоятельствах не разглашать информации, обладателем которой он стал во время своего нахождения под опекой…

– На башку вы мне капали – это я у вас под опекой был? – отрываясь от чтения, спросил К.

Кощей молча и пусто смотрел на К., не собираясь отвечать.

– Или три недели на этом острове? Все, считается, под опекой? – продолжил К.

Кощей не стал ждать умножения его вопросов. Он решил разомкнуть свою суровую нитку.

– Выходить отсюда намерены? – ответно вопросил он. – Если да – без вопросов. Подписал – и свободен.

– А если не подпишу?

Кощей под пальто пожал плечами:

– Как угодно. Хотите обратно туда, где были? Пожалуйста! Прямо утром.

О нет, нет, К. не хотел туда.

– Ручки вы мне не дали, – сказал он.

Кощей взял папку, заглянул внутрь, достал из ее глубины шариковую ручку, перекинул через стол К.

– И без выкрутасов, – уронил он. – Своей подписью, никаких изменений. Образец у меня вот. – Он покопался в листах перед собой и извлек один из них. – Видите?

К. посмотрел. Это была копия университетской ведомости на получение зарплаты, его подпись среди других в положенной графе была жирно выделена красным фломастером, взявшим ее в овал, – точь-в-точь, как только что выделял важные для смысла слова на доске сам К.

Обязательство о неразглашении того, что видел, что слышал, где был, что с ним делали, отказ от каких-либо претензий к службе стерильности, обещание в случае необходимости содействовать ей во всем и всячески – К. подписал все.

Кощей сличил подпись на бумагах с подписью в ведомости и остался удовлетворен.

– Должны быть благодарны службе, что она умеет признавать ошибки, – сказал он, отправляя подписанные К. листы обратно в папку. – Умеем-умеем, отдайте нам должное.

Язык у К. не повернулся согласиться с его утверждением.

По бечевочным губам кощея прозмеилась усмешка. Но больше он ничего не добавил. Бросил в папку вслед подписанным К. бумагам ручку, пошарил внутри папки и достал из нее белый пухлый конверт. В конверте оказались удостоверение личности К. и его мобильный телефон.

– Держите – подтолкнул их по столу кощей к К. – Возвращайтесь к нормальной жизни. Но пусть вам все это будет уроком! Таким: на всякий случай.

«На всякий случай! Таким!» – гневно взорвалось в К. Но благоразумие одержало в нем верх, и он, беря со стола удостоверение с телефоном, лишь спросил:

– А ключи? Ключи еще были.

– Не знаю ничего про ключи. – Голос кощея вновь сделался по-обычному бесцветным, с едва уловимыми нотками брезгливости. – Что было, то возвращаем. Идемте.

Он шел по коридору впереди К., не оглядываясь, портновский метр его узкой спины был полон неколебимой уверенности, что К. по-собачьи следует за ним, – точно так же, как эта уверенность исходила от нее, когда К. шел за ним по этому самому коридору в свое добровольное посещение особняка; только тогда они шли в противоположном направлении. Перед дверью, ведущей в другой коридор – белый пластик, залитый режущим белым светом ртутных ламп, – кощей приостановился. Плечи его слегка двинулись в развороте, слегка повернулась в сторону К. голова.

– Напоминаю о бумагах, которые подписали, – со скупой бесстрастностью изошло из кощея. – Отнеситесь к своей подписи со всей серьезностью.

К. еще обдумывал, должен ли отвечать кощею, тот распахнул дверь – и оттуда ослепило полдневным кипением солнечного дня.

Кощей выступил в свет и остановился неподалеку от дверного проема. К., придержав дверь, вышагнул следом за ним. Дежурный в другом конце коридора в бритвенно заломленном красном берете, крутанувшись на своем высоком, похожим на барный белом табурете, вопрошающе воззрился на них.

– Выпусти его, – дал кощей распоряжение дежурному молодцу.

Молодец сполз с табурета и вытащил из заднего кармана пятнистых штанов связку зазвеневших ключей. Греби ко мне, молча, движением руки приказал он К. И пока К. шел к нему, подбросил, развлекаясь, бренчавшую связку вверх, поймал и снова подбросил и поймал.

– Да шевели ногами, что такое! – перестав подбрасывать ключи, недовольно прикрикнул он на К. – Волчья сыть…

Похоже, это у беретов была такая любимая приговорка.

К. и не заметил, что, так же как там, на поляне, когда вышел из леса, ноги у него не идут. Только сейчас они не идут из-за страха перед свободой. Он отвык от нее. Он забыл, что это такое, свобода. Так же ли в ней нужно было дышать? Та же ли в ней была сила тяжести?

Он остановился и повернулся. Кощей не ушел, стоял смотрел своим рентгеновским взглядом ему вслед, ждал, когда он покинет особняк.

– Вы сказали «недоразумение исправлено». Это что же, меня – вот… а кого-то… взяли? – спросил К. – вопрос, что рвался из него все время, но так и не сумел задать раньше.

– А вы не виделись? – сухо осведомился кощей. К. лихорадочно обдумывал его непонятный ответ, и кощей закончил: – Тогда и не надо вам знать. Узнаете по ходу жизни.

Это была секретарь кафедры, современница Древнего Рима, осенило К.

– Да она ваш агент! – потрясенно воскликнул он.

– Не ваше дело, агент, не агент, – ответил кощей. – Правила стерильности одинаковы для всех. Идите!

– Шевели ногами! – тотчас включился дежурный, нетерпеливо встряхивая звенящими ключами.

К. старался шевелить изо всех сил, но ноги у него все так же едва шли. Комнату приемной с ее мерклым светом, зажженным дежурным, он преодолевал той же волчьей сытью. Тамбурных дверей выхода он достиг, когда они обе – и внутренняя и наружная – были уже отомкнуты и дежурный, став между ними, держал их руками нараспах.

К. протиснулся мимо дежурного – плоский театральный задник ночной тьмы в дверном проеме мгновенно расширился, залил собой все поле зрения, сделавшись объемным, и свежий колючий воздух ночи объял К. Силуэты кустов и деревьев, на которые смотрел через стекло зарешеченного окна, словно обнажились, подходи и дотрагивайся, – и все это была она, свобода.

– Подвинься, – пихнул его в спину дежурный, отодвигая от порога.

К. сделал по крыльцу пару шагов вперед, и наружная дверь за спиной, натужно проскрипев петлями, закрылась. Так же, вспомнилось ему, она скрипела, когда месяц назад он пришел сюда и, поднявшись по ступеням, открыл ее.

К. спустился с крыльца, миновал линию кустарника и деревьев, вышел на стелющийся вдоль дороги тротуар. Ноги начинали слушаться его, глаза понемногу привыкали к темноте. Свет горевших на столбах в вышине фонарей беспрепятственно распространял себя туманными, слабевшими к окраине круглыми облаками, и ночь представляла собой чересполосицу света и тьмы. Свобода, свобода, все более ликующе звучало в нем. Ночь дышала покоем, безмолвие ее было наполнено счастьем возможности двигаться в любом направлении, куда угодно душе, – никаких ограничений, никакой Броуновой проволоки.

Но чтобы сообразить, в какую сторону двинуться, пришлось потоптаться на месте. Он не мог сориентироваться. Не мог вписать свое местоположение перед особняком в город. Лесные маршруты, проложенные по острову, – все это было в голове грифельно четко, а где в городе находится особняк – отлетело из памяти.

Но наконец ему удалось обнаружить себя в городском пространстве. И странное же это было чувство. Будто это здесь ты и не ты. Но ты это был, ты, ты!

Ноги его новому «я» подчинились теперь без всяких усилий. Как если бы наполнившее его чувство свободы расковало и его мышцы.

Он шел пустынной улицей от одного круглого фонарного облака к другому, стук его каблуков в тишине, усиливаясь и складываясь с эхом, звучал звонким двойным перещелком, и самое большое, с трудом осиливаемое им желание было – отправиться прямо сейчас к привереде. До нее и было отсюда ближе всего. Но как отправиться к привереде в таком виде: колтун в волосах, рубаха жеваным колом с черным воротником, такого же вида штаны в заломах и пузырях, и запах от него исходил, наверное, – могло бы снести с ног.

Из темноты возникла площадь с вавилонским зданием мэрии. Сама площадь, как и прочие улицы, была освещена лишь туманными фонарными облаками по периметру, а мэрия в одном из ее концов, подсвечена со всех углов прожекторами и сияла вырезанным из ночи плоским театральным задником. Отсюда, с этой площади, он был уведен конопенем три с небольшим недели назад. Три недели! Всего-то. Вечность назад это было.

Ближе к центру улицы стали светлее, на бешеной скорости проносились машины, то из одной, то из другой в ночную тишину вырывалось гулкое буханье динамиков. Начали попадаться гуляющие компании – одни выходили из ночных заведений, ярко выплескивавших в ночь из открывающихся дверей свой призывный электрический свет, другие подкатывали на этих бешено носившихся машинах, шумно вываливались наружу, и призывный свет ночного заведения втягивал их в себя. Кое-кто в компаниях обращал на К. внимание, пристально и с удивлением смотрел на него, – К. ускорял шаг, старался поскорее миновать шумное место и вновь оказаться в темноте, одиночестве, тишине.

Он и вообще спешил. Он гнал себя, его мучило нетерпением скорее сбросить с себя эту с чужого плеча доставшуюся, обтрепавшуюся одежду, лечь в воду, отмокнуть, продрать себя наждачной мочалкой, ему, несмотря на ночную прохладу, сделалось даже жарко – так он шел, – и мысль, что промелькивала было несколько раз – а не помешал бы сейчас пиджак! – больше не посещала его. Наоборот, другое подумалось: как удачно, что отдал пиджак современнице Древнего Рима, в одном платьишке оказалась, ей он там понадобится.

– Эй, приятель! – окликнули его неожиданно из одной компании, когда пролетал мимо нее. Это была группа нарядно одетых мужчин и женщин, семь ли, восемь ли человек, они курили поодаль от дверей заведения, все с сигаретами в руках – дым, серебрясь в полосах света, падавших через щели в зашторенных окнах клуба, стоял вокруг них колеблющимся туманом, – довольство и упоение жизнью исходило от них, они были на ее вершине, черпали из распахнутой перед ними сокровищницы полными пригоршнями. – От кого так даем ноги?

К., не ответив и не снизив скорости, проскочил компанию, но словно некая преграда встала перед ним, остановила – и он, как отскочив от нее, с той же резвостью, с какой летел, проследовал в обратном направлении, к компании.

– Телефон позвонить, будьте добры кто-нибудь, – попросил он. – Мой не работает, разряжен. – Рука в доказательство сунулась в карман, вынырнула с возвращенным кощеем мобильником, он понажимал кнопки – экран не загорелся. – Вы, – обратился К. к одному, – или вы, – посмотрел он на другого, – можете дать? Мне нужно позвонить. Обязательно.

– Тебе телефон, и потом тебя догоняй, такого борзого? – отозвался тот, к которому он обратился первому.

– Свистел, как пуля, – с сигаретой у губ, хихикая, подала голос одна из женщин.

– Вы окружите меня кольцом – не убегу, – осенило К., как нейтрализовать их недоверие.

А что, идея, в самом деле, в целях безопасности, ха-ха, в кольцо, оживилась, загалдела, возбудилась компания – кто затягиваясь, кто выпуская изо рта дым, – и затолкались, запихали друг друга плечами – двигайся! окружай! – они смотрели на появление К. как на легкое приключение в своей благополучной, радостной жизни, как на забавное развлечение, от которого грех отказываться, и мгновение спустя он и в самом деле был уже в их кольце. Свежий веселый запах хорошего вина, перебивавший запах сигаретного дыма, овеял К., свежий запах хорошего коньяка и джина – как будто бы сама жизнь, которой они жили, дохнула на него.

Кто дал ему телефон, К. не разобрал. Кто-то дал. Он принял его увесистую пластину в руку, натыкал номер и, поднеся трубку к уху, стал ждать. Произошло соединение. Появились гудки. И долго никто не отвечал. Потом гудки прервались, телефон ожил, и голос отца с хриплой сонной тревожностью произнес:

– Алле! Алле! Слушаю! Кто это?

Так много кричать в трубку ему пришлось, потому что К. никак не мог вытолкнуть из себя первое слово. Напереживались же они с матерью!

– Пап, это я, – сказал он наконец. Отец тут же заблажил что-то в трубке – неверяще, радостно, по-прежнему с тревожностью, – К. пресек его излияния. – Я иду домой, – сказал он. Через полчаса буду. – Отец снова что-то заблажил – К. вновь не стал слушать его. – Буду через полчаса, – повторил он. – Я жив-здоров. Пока. – И отсоединился, отдал трубку – кто протянул за ней руку. – Спасибо.

Кольцо вокруг него не разомкнулось. Компании не хотелось, чтобы их забавное, безопасное приключение закончилось так скоро.

– Так откуда такой? Что там у тебя – «жив-здоров»? – заспрашивали его одновременно в несколько голосов. – Скажи, откройся, тебе, может, помочь нужно? – Их было в компании несколько мужчин – существенный перевес над ним, они, не сговариваясь, согласно чувствовали себя превосходящей силой, кошкой поймавшей мышь, которой никуда от них не деться, и им хотелось с этой мышью вдосталь позабавиться. И активней всех были женщины, звенели, взлетая голосами, как на качелях: – Откуда, ну? Скажи! Не стесняйся!

– Из службы стерильности, – сказал К. – Славное местечко. Хотите, устрою по блату?

Какое молчание ответило ему! Нет, не молчание – как бездна разверзлась. Только без звезд. Но дна не было. Бесконечная молчащая тьма и замершие на месте от схватившего их абсолютного нуля, бездвижные атомы. Кураж радостной, полной сил безмятежной жизни исчез в этой бездне бесследно растворившимся в ней летучим парком, кольцо вокруг К. стало раздвигаться, расширяться – и распалось. Путь был свободен.

– Спасибо за телефон, – уже готовый сорваться с места и лететь дальше, еще раз поблагодарил К.

Но никто не отозвался.