Вокруг запястий очерчены бескровные дорожки кожи. Эти отметины, оставшиеся на память от веревок, цветочки по сравнению с кроулианскими порезами. А суммарная боль всех моих ран, в свою очередь, цветочки по сравнению с тем, что мне еще предстоит.

Вернулась Шерилин с бинтами и пластырями. Они покрывают половину моего туловища. Дамы так спешили обездвижить меня, что оставили меня обнаженным. Их можно понять.

Корча гримасы, я натягиваю майку и остальную одежду, разбросанную вокруг. Меня переполняет какое-то чужеродное чувство – кажется, это то, что называют благодарностью. Прилив благодарности этим двум ангелам, которые вытащили меня на свет из темной пещеры.

Но когда я обнимаю Шерилин, она застывает, как окоченевший труп, и быстро отстраняется. Бекс едва смотрит на меня, не то что не идет на физический контакт. Я неловко приобнимаю ее, но она отступает на шаг назад и поднимает руки ладонями вперед. Ее руки трясутся, но голос – тверд.

– Джек, я не хотела иметь с тобой ничего общего еще до того, как ты пытался меня убить.

Слава богу, она понимает, что я был не в себе, точнее, не в нормальном своем состоянии, и говорит, что не станет подавать на меня в суд.

О боже.

Ховитц.

Воспоминание об убийстве такое туманное… Я почти готов поверить, что мне все приснилось. Но я приоткрываю дверцу шкафа, совсем чуть-чуть, и едкий запах проникает мне в ноздри. Я вижу его обмякшее тело. Выпученные глаза, попадавшие на колени вешалки. Алая улыбка поперек горла.

От этого зрелища в легких заканчивается кислород. Я плотно закрываю дверцу, наваливаюсь на нее спиной и хватаюсь за сердце. Оно стучится в мою ладонь. Я обвожу взглядом поплывшую комнату, чтобы удостовериться, что никто не видел. Точно так же поступила бы Ая.

Нужно рассказать Бекс и Шерилин, как вышло с Ховитцем. Но я не могу справиться с мыслью о том, как изменятся их лица, когда они поймут, что помогли настоящему убийце, пусть он и был не в себе.

Оказывается, Бекс пропустила свой рейс – уже вчерашний, так как давно перевалило за полночь, – из-за паспорта. Она негодует, узнав, что я так и не искал его.

Душа уходит в пятки, когда Бекс принимается за поиски сама.

Она распахивает дверцы, вытягивает ящики.

И постепенно приближается к месту, где я прячу Ховитца.

Меня прошибает холодный пот, и я бросаюсь действовать. Чувство самосохранения снова держит надо мной верх. Неужели я ничему не научился?

Распахнув ближайший шкаф, я вижу на полу паспорт и вздыхаю с облегчением. Я вручаю его Бекс, она молча прячет его в чемодан, а потом заявляет, что собирается принять душ и немедленно выезжать в аэропорт. Она скрывается в ванной и захлопывает дверь на замок.

Мы с Шерилин Честейн остаемся вдвоем. На голове у нее сегодня – темно-зеленая растрепанная копна. Шерилин располагается на диване. Говорит:

– Устала как собака.

Разделяю ее чувства. Я топчу в себе непреодолимое желание расспросить ее о Марии Корви и о книге из будущего, где в подробностях описана моя смерть. Но она только что вывернулась наизнанку, чтобы мне помочь. Я теперь должен быть новым, самоотверженным Джеком.

– Сколько я тебе должен, Шерилин? Ты принимаешь PayPal…

Она вяло взмахивает ладонью, не поднимая руки с колен, отмахиваясь от меня.

– Если говорить начистоту, я сделала это ради себя – не только ради тебя.

На мой недоуменный взгляд она поясняет:

– Три месяца назад я запорола проект в Лондоне. Облажалась тогда по полной. Плохо было. Потом у Лэнов пострадал ребенок из-за моего недосмотра.

Между нами воцаряется тишина, пока я обдумываю ее слова.

– Значит, я – твой плюсик в карму?

Она кивает, полуприкрыв глаза.

– Все равно спасибо, Шерилин.

– Ты уже говорил.

– Этого мало.

– Джек, отвали. Я слишком устала, чтобы смущаться.

Я усилием воли заставляю себя задать вопрос, на который не очень хочу знать ответ:

– Ты прочитала главу обо мне в книге Ди Стефано?

Без промедления она качает головой.

– Ты сжег дотла эти фрагменты. А теперь выслушай. Есть пара вещей, которые тебе необходимо усвоить. Первое: снова станешь эгоистом, и Ая найдет путь обратно.

Сказать ей прямо сейчас о Ховитце? Надо сказать.

На заднем плане из ванной доносится шипение воды.

– Второе: люди видят то, что хотят видеть. Подсознание превосходно умеет отфильтровывать то, что не укладывается в статус кво. Теперь, когда из тебя высвободилось столько эго, ты можешь, наконец, увидеть мертвых. Или привидений. В зависимости от того, какую модель ты захочешь применить для этого типа энергии.

Я вздыхаю:

– Да, черт возьми. Я хочу увидеть настоящее привидение. Настоящего мертвого человека.

Не открывая глаз, Шерилин указывает указательными пальцами обеих рук вниз:

– Тогда ты находишься в правильном месте, дружок.

Я не сразу понимаю, что она имеет в виду. Я стою, как в беспамятстве уставившись в пол, и соображаю. Потом у меня лезут на лоб глаза.

– То есть Паранормальные не снимали этого видео?

Она сонно поправляет подушку под головой.

– Я тебе так скажу: если это и впрямь их рук дело, то постарались они на славу. Снять такое видео, чтобы только ты слышал те три слова на записи?

Внутри все переворачивается.

– Да. Как думаешь, что значили эти слова?

– Да то, что кто-то хочет влезть в твою голову.

Мария.

– Но почему именно они? Почему именно эти демоны?

Шарилин подскакивает на диване. Сон с нее как рукой сняло.

– Ах да! Я сообразила, пролетая над островом Ниуэ. Даже записала где-то, – она шарит по карманам, потом идет к чемодану, который стоит рядом с вещами Бекс, и возится с кармашками на молниях. – Где-то тут…

– Может, просто скажешь своими словами? – говорю я, надеясь, что это не покажется ей неблагодарностью.

– Это лучше увидеть. Ага, нашла.

В тот самый момент, когда она протягивает мне листок из самолетного блокнота «Эйр Новая Зеландия», мир летит в тартарары.

Из ванной раздается истошный вопль.

В нем – неприкрытая агония, ужас и шок.

Надеюсь, моя смерть сотрет из моей памяти хотя бы один этот крик.

Мы с Шерилин застываем на мгновение, а потом стремглав бросаемся в ванную. Я подбегаю первым и дергаю за ручку, которая, конечно, оказывается закрытой изнутри.

Следующий вопль смолкает резко, и меня начинает тошнить.

Прежде чем я выбью дверь, Шерилин бьет пяткой по дереву, ломая замок. Мы в ванной.

Все заволокло паром.

Дверца душевой закрыта, как будто ничего и не случалось.

Я распахиваю дверцу и успеваю заметить, как что-то красное, не укладывающееся в голове, утягивает из поля зрения в выкорчеванное дно душевой кабины. Туда, в дыру в форме звезды, как будто пробитую кулаком. Река крови переполняет поддон и выплескивается на мои голые ноги, а потом все остальное уносит водоворотом вниз по звезде с громким булькающим звуком.

Шерилин отстраняет меня как неживой манекен. Уставившись на кровь Бекс у моих ног, замечая пряди ее волос, закрутившиеся вокруг своих пальцев, я смутно пытаюсь осознать, что делает Шерилин. Она чертыхается и брызгает своим аэрозолем по кромкам звезды. Я хочу спросить, что случилось, но получается выдавить только одно:

– Верни ее.

Мое внимание приковано к раковине.

Через облака пара можно разглядеть грязно-зеленую воду в ней и листья, плавающие на поверхности. Как одушевленная, эта вода поднимается выше кромки, но ни капли не проливается, а вода постепенно принимает черты человеческой головы. Над глазами выступает одна густая бровь. Грязная вода в форме зубов в открытом рту, который говорит с тем вязким булькающим звуком, который я слышал по телефону в баре «Рэйнбоу».

– Сущий ад, – говорит Тони, – не иметь ни над чем контроля.

Голова Тони обрушивается и водоворотом стремительно утекает в сточное отверстие. Когда в раковине остаются только листья, Шерилин подскакивает и обрызгивает раковину. Потом повторяет процесс с унитазом и всеми остальными предметами в помещении.

Я сижу на полу, не понимая, как тут оказался, но и не в силах стоять на ногах. Шерилин вынуждена подхватить меня под мышками и протащить по кафельному полу, пока мы не оказываемся за порогом ванной.

На пороге я спрашиваю:

– Мы же можем ее вернуть?

– Мне очень жаль, – только и отвечает Шерилин.

Не знаю, сколько я просидел здесь на полу, раскачиваясь взад-вперед и выкуривая одной затяжкой сигарету за сигаретой, а слезы все равно не идут.

Как можно плакать над тем, во что отказываешься верить? Над чем-то таким абсурдным и невозможным?

Я позвал Бекс, чудесную, добрую, понимающую Бекс в Лос-Анджелес. Я позвал ее сюда, и теперь…

Я пытался убить ее своими руками. И я фактически убил ее своими руками.

Мозг отключается. Отказывается понимать. Я стою перед Эверестом, упершись лицом в голый камень, и хочу увидеть гору целиком.

Какой бы вопрос я ни задавал Шерилин, он начинается со слова «почему».

Почему Тони так меня ненавидит?

Поливая аэрозолем щели вокруг дверного проема, Шерилин высказывает свое мнение. Основываясь на черновике этой самой книги, который я прислал ей ранее, она считает, что Мария Корви сделала Тони своей жертвой за то, что он перевел мои слова в церкви. Мои насмешки. Он поплатился за вербальное соучастие.

На это я только и могу, что протянуть:

– О…

И потом:

– Господи, ну почему Мария не может просто забыть обо мне?

Взобравшись на шаткий стул, чтобы обработать вентиляцию на потолке, Шерилин отвечает:

– Да потому что ты засмеялся, Джек. Тогда, на экзорцизме, ты перетянул одеяло на себя. Сущность внутри Марии требует быть единственным гвоздем программы. Она требует страха и почтения. И она всегда смеется последней.

– Бекс была ни при чем, – ворчу я, всовывая ноги в ботинки, и не вытираю с пальцев кровь и волосы. – Марии нужен я. Тебе нужен я! – кричу я в эфир.

Кто-то стучит в стену из соседнего номера, и я кричу в ответ ругательства.

– Джек…

Опять этот голос. Тот самый шепот, который привел меня в подвал.

– Ты слышишь? – набрасываюсь я с вопросом на Шерилин. – Слышишь, шепчут мое имя?

Она обрабатывает розетки и мотает головой.

– Джек… – повторяет голос.

Я подскакиваю с места и выбегаю из двери. Ярость гонит меня вперед, и я меряю шагами коридоры. Шерилин окликает меня, хочет знать, куда я направляюсь. Ах, в подвал? Если так, то ей нужно больше времени на подготовку.

В закрывающиеся двери лифта я кричу, чтобы она не следовала за мной.

Запыхавшаяся Шерилин догоняет меня в холле. Я показываю на вход в подвал и требую сотрудника с модной щетиной – не Брэндона – дать мне ключи. Парень краснеет и бледнеет, потом хватает трубку настольного телефона и жмет на кнопку. Потом набирает добавочный номер и говорит в трубку:

– Рут, куда подевался Ховитц?

Я тянусь через стол, выхватываю у него из рук трубку и со всей силой бросаю ее на рычаг. Трубка путается в пружинистом шнуре.

– Уходите, или я вызову полицию, – говорит парень.

– Эй! – окликает какой-то полуночник в холле.

Плоскоголовый двухсоткилограммовый чернокожий человек встает с дивана. Он движется к нам и благодаря отражению в полированном полу кажется даже крупнее, чем на самом деле.

Пока все это происходит, бестелесный голосок продолжает настойчиво шептать мое имя.

Шерилин окидывает взглядом приближающегося блюстителя порядка и исподтишка вынимает дубинку из-под подкладки рюкзака.

– Ребята, давайте обойдемся без рукоприкладства.

Щетинистый парень сжимает руки в кулаки и даже не моргает.

– Будет лучше, если вы уйдете.

Я задираю майку и комкаю ее вокруг шеи, чтобы щетинистый парень мог разглядеть мой изувеченный торс. Все пластыри, порозовевшие от крови, позеленевшие от гноя. Все размотавшиеся бинты, обнажающие исповедь больного человека.

Щетинистый вынимает из-под стола ключ и передает его мне тем жестом, каким бросают монетку уличному сумасшедшему, чтобы успокоить его.

Шерилин прячет дубинку обратно в потайное отделение.

Мигающие лампочки действуют мне на нервы. Мы пробираемся по служебному коридору вниз, воздух становится жарче и сырее. Зов стих.

Бурлящая ярость идет мне на пользу. С ней намного проще справиться, чем с необъятным горем и невосполнимой утратой.

– Мне пришлось половину своего барахла наверху оставить, – ворчит Шерилин.

– Я же сказал не идти за мной. Я просто хочу покончить с этим раз и навсегда. Что-то хочет, чтобы я спустился вниз, и у этого чего-то голос Марии Корви.

– Я не позволю тебе отдаться им на растерзание, Джек.

Коридоры становятся темнее, а страх потихоньку начинает подтачивать мою решимость. Я опускаю руку в карман в поисках зажигалки, но в кармане пусто. Я останавливаюсь, не зная, что делать и что говорить.

Шерилин начинает мотать головой по сторонам. Принюхивается, как кошка. Она стонет, как от приступа мигрени, а потом отмахивается от чего-то невидимого.

– Что такое? – спрашиваю я.

– Психическая атака.

Шерилин стоит рядом со мной. Слабая лампочка из бойлерной высвечивает силуэт ее профиля. Холод неестественно резкий, как будто внезапно наступила зима. На этот раз я не смогу обвинить оборудование Паранормальных. Черт, неужели они правда непричастны к видеозаписи? Когда я дотрагиваюсь до неровной, покрытой испариной стены, я испытываю странное облегчение.

– Что такое психическая атака? – спрашиваю я.

– Это тварь знает, что мы здесь. Чувствует меня и показывает силу. Ты останешься здесь, а я выставлю барьеры на территории. Не спорь.

Я соглашаюсь сразу. Правильно она сказала во время эго-терапии, я трус. Я надеялся, что она спустится сюда за мной.

Из рюкзака Шерилин достает аэрозоль, какую-то статуэтку и пакет. Она вручает мне пакет (он оказывается на удивление тяжелым) и говорит:

– Подержи это пока и не шевелись.

Я борюсь со страхом, когда ее тяжелая поступь становится легче, тише, а потом совсем смешивается с гулом генераторов и Шерилин скрывается за пресловутым поворотом в бойлерную.

Я жду ее в темноте.

Моя рука снова тянется за «Зиппо» в карман.

Жду в темноте.

Бесцельно шарить по совершенно пустому карману.

Жду в темноте.

Сердцебиение – джазовая импровизация на гонговых барабанах.

Тут я вспоминаю о содержимом другого кармана. Смятый листок бумаги… обернутый вокруг моего телефона.

Жду в темноте.

Я вынимаю телефон и включаю его. Я купаюсь в его бледно-голубом свете, судорожно оглядываясь вокруг в страхе увидеть что-нибудь из моих кошмаров.

Шерилин вручила мне этот листок еще в номере, до того, как чудовища хлынули из канализационных стоков. В свете телефона я разворачиваю записку и пытаюсь вспомнить, о чем в ней должно сообщаться.

Вот что она написала:

САТАНАХИ Я

МАНИ Я

БАРАКИ Я Л

Голос Шерилин раздается в коридоре и достигает меня, хлесткий и суровый, голос укротительницы:

– О, нет-нет-нет. Не подходи. Не подходи, а не то угощу тебя вот этим.

Когда ее голос слышен снова, он менее звонок. Она сопротивляется. От внезапного страха в ее голосе все во мне подбирается.

Слышится глухой звук падения на землю.

– Шерилин? – зову я. – Шерилин, ты как?

Нет ответа.

Генератор продолжает гудеть.

Как же мне хочется убежать. Да-да, убежать, как убегал мой отец. Как я всю жизнь бегу. Но она пересекла земной шар, чтобы спасти меня, и пусть говорит, что хочет, про свое собственное спасение.

Вопреки голосу здравого смысла, я натягиваю на плечи рюкзак Шерилин и заставляю себя пойти в направлении бойлерной. Я стараюсь быть храбрым, но голос срывается, когда я в очередной раз зову Шерилин. Моим легким нужно сосредоточиться на дыхании. Пока они выпускают этот белый пар передо мной, значит, я жив.

Я включаю телефон и начинаю снимать. Если здесь правда есть привидение, я хочу, чтобы это увидел весь мир. Впервые в своей жизни я хочу достичь благой цели. Может, этот дух сумеет избежать камеры, как Ая, но я попробую. И вот я пробираюсь вдоль труб, приближаюсь к повороту. Сердце колотится где-то в горле. Каждая клеточка моего тела ощущается плотнее, тяжелее, чем это возможно.

Если призрак поджидает меня за поворотом, я могу обмануть его ожидания. Тогда я опускаюсь на корточки и пробираюсь ползком. В этот момент что-то начинает стучаться в дверь между моим сознанием и подсознанем.

Я держу телефон над самым полом и медленно высовываю его за угол, миллиметр за миллиметром, и потом так же осторожно высовываю голову так, чтобы видеть экран.

Я ахаю. Как это возможно?

Там, в бойлерной, на голой земле лежит обездвиженная Шерилин Честейн. Я почти не вижу ее тела из-за густых теней вокруг, но знаю, что это она.

Я все это знаю.

Всю сцену.

Над ней стоит темный человекоподобный силуэт, повернутый спиной ко мне. Силуэт медленно тает, пропадая из виду, и появляясь снова.

В кадре видны только его ноги.

Я смотрю мимо телефона на саму сцену, желая удостовериться в том, что это безумие – взаправду.

Сперва я говорю себе, что история просто повторяется.

Но я-то знаю правду. Я-то знаю.

– О боже, – шепчу я. – Вот оно.

Я и есть оператор.

У меня цепенеют внутренности. Я прячусь за угол, оставляя половину объектива открытым для кошмарной сцены передо мной. Точно той же кошмарной сцены, которую я просматривал уже сотни раз, заодно с миллионами людей.

В голове ничего не укладывается. Давит на виски. Я должен убираться оттуда. Храбрость сыплется в прах, когда берет верх инстинкт самосохранения, приказывая мне шевелиться.

Объектив видит, что темная фигура сейчас стоит лицом ко мне. Вероятно, она медленно повернулась тогда, когда я тут сходил с ума. Конечно, так и было. Я знаю этот сюжет наизусть.

Я не вижу лица фигуры, и я совсем, совсем не хочу его видеть.

Я раком пячусь назад от поворота и уже знаю, что дальше.

Неизбежность будущего только усугубляет мое положение.

Силуэт стремительно выплывает из-за поворота с болтающимися в воздухе черными ногами, направляясь прямо на меня.

Я вскакиваю, и крик застывает в моем пересохшем горле.

Лицо призрака – обугленное и потрескавшееся. Рот распахнут, как у скелета.

Но его глаза. О, эти полные боли глаза. Он втянут в этот ад, может, даже против своей воли.

На этот раз передо мной не гротескная карикатура моего лица.

Это и есть мое лицо.

Кто бы сомневался.

Я почти удивлен, что мои ступни не приклеены к полу, как бывает в лучших кошмарах. Но нет, я бегу со скоростью лани.

Я бегу сквозь темноту, мимо лампочек, которые наконец перегорели.

Я врезаюсь в стены, которых не помню, и не могу увернуться.

Я не слышу призрака, но знаю, что он тут, настигает меня.

Беззвучный и бессмертный.

Я падаю на ступенях лестницы, ведущей в холл. На четвереньках ползу по ступеням дальше, не замечая впивающихся в ладони заноз.

Пожалуйста, пожалуйста, только позволь мне снова увидеть свет. Что это создание сможет мне сделать там, где люди, жизнь и открытые пространства?

– Не ходи туда, – сипит измученная версия моего голоса за моей спиной.

Я оборачиваюсь и вижу, как мое мертвое «я» поднимается за мной по лестнице.

Вижу белки в своих мертвых глазах.

Ослепленный темнотой, я шмякаюсь в закрытую дверь и лихорадочно шарю в поисках ручки. Я слишком хорошо понимаю, что, если какая-то сволочь заперла дверь, я умру здесь – если не от рук собственного привидения, так от остановки сердца.

– Не ходи туда, – повторяет мой голос, так жутко близко.

Мертвое дыхание холодит мне загривок.

Я распахиваю дверь и переваливаюсь через порог. В этот момент меня обуревает головокружение и яркая вспышка красного света.

Я захлопываю за собой дверь, но я не в коридоре при гостиничном холле. Я в абсолютной, мать ее, темноте.

Я вцепился в дверную ручку, как будто привидение смогла бы остановить какая-то дверь.

Я молюсь: о свете, о помощи.

Ручка на ощупь кажется другой. Раньше тут был металлический набалдашник, а теперь – деревянный. Это навевает смутные воспоминания. Форма, бороздки…

Умоляю, умоляю, если есть на свете хоть какой-нибудь бог, пусть будет свет.

Рядом щелкает и скрежещет что-то металлическое.

Вспыхивает огонек.

Мне кажется, что мои молитвы были услышаны, но потом я вижу профиль маленького мальчика.

Мальчик стискивает в кулаке горящую зажигалку «Зиппо» и так сильно дрожит, что весь вибрирует. Пляшущий огонек освещает слезы на его щеках.

В этой тесной каморке вокруг висят куртки и пальто, одно из которых он только что поджег.

– Джейкоб? – зовет Алистер. Его приглушенный голос раздается из-за двери, в которую я только что вошел. – Кончай меня злить, мелкий говнюк.

Остолбенев, я смотрю, как мой приоткрытый рот отражается в новеньком блестящем металле зажигалки, и молча молю себя, пятилетнего, чтобы тот не почувствовал моего присутствия.

Но глаза мальчика косятся в мою сторону.

И он скулит.

Все так неизбежно.

Мальчик хочет быть храбрецом. Он хочет повернуться и объять неизведанное. Он отчаянно хочет повернуться и ничего не увидеть и чтобы все было в порядке.

Но он не может пошевелить и пальцем. И он писается в штаны.

Потому что он-то знает, что видит краешком глаза меня.

Этот случай будет преследовать его всю жизнь. Он заставит его вычеркнуть из жизни любые сомнения. Глубоко зарыть даже малейшую вероятность, что он увидел что-то в этой комнате.

И еще: он очень не хочет давать своему брату поводов для злорадства.

Но когда я делаю шаг вперед, чтобы обнять этого мальчика, меня ослепляет зеленая вспышка.

Холодная земля всасывает тепло моего тела. Трава прилипла к щекам. Чирикают и щебечут птицы.

Руками я обхватываю голову, защищаясь от солнечного света. Рюкзак Шерилин висит за спиной, как защитный панцирь.

Хочется так и дальше лежать ничком, ничего не видеть, никуда не двигаться. Зрение переоценивают. Чувства переоценивают.

Но мой мозг безудержной мукомолкой засыпает меня вопросами.

Как у меня вышло встретиться в подвале с собственным призраком?

Как у меня вышло снять видеозапись, которую я видел за двадцать дней до этого? (Простите меня, Паранормальные, видит бог, мне жаль, что я обвинял вас в том, что было суждено сделать мне самому. И мне вдвойне жаль, Шерилин, что пришлось бросить тебя там.)

И как это вообще вышло, что посторонний, которого я видел в детстве в чулане, это был взрослый я?

Картинки мелькают в моем воображении. Мои кошмарные воплощения. Мое лицо на визжащей бестелесной Ае. Мое лицо на обугленном призраке из подвала. Мое лицо на измученном мальчишке, которого тогда звали Джейкоб.

Джейкоб Титерли. Под этим именем я был рожден.

Я приврал кое в чем, рассказывая о Марии Корви. О ее прощальных словах, высказанных мне через уста проклятого Тони Бонелли. Она не сказала: «Эй, Джек Спаркс, счастливого пути». Нет, это было бы слишком просто. Она сказала: «Эй, Джейкоб Титерли».

И с тех пор как я только-только начинаю понимать, все случившиеся ужасы вращались вокруг меня. Словно кто-то сказал: «Ах, ты хочешь, чтобы все в жизни вращалось вокруг тебя? Будет исполнено!»

«Я», спрятанное в трех именах из видео, которые были слышны только мне.

Я, мертвый и черный, с исполненными горем глазами, в главной роли в том же видео, которое я видел столько раз.

«Я», многократно подчеркнутое стрелкой на спиритической доске в бойлерной.

Так, наверное, чувствует себя мышка, с которой играет кошка, оттягивая ее кончину. Мария пригласила меня в это путешествие, и в нем моя жизнь катится по проложенным рельсам. Если бы Мария не появилась в моем гонконгском номере, я бы не обратил внимания на стомиллионное письмо от Астрала и я бы не поехал в Лос-Анджелес. Если бы я не потерял голову из-за видеозапаси, мое параноидальное отношение к Паранормальным не достигло бы точки кипения, из-за которой им пришлось проститься с жизнями. Мне диктовали каждый шаг на этом маршруте.

Я все еще без понятия, где я теперь. Я только знаю, что я на улице и на дворе – внезапно день.

Я боюсь открыть глаза и увидеть перед собой распростертую целину ада. Даже это меня бы не удивило.

Только когда в памяти всплывает душевая кабина, переполненная кровью, у меня появляются силы что-то предпринять, хотя бы ради того, чтобы задавить это воспоминание. Я слишком хорошо понимаю, что стоит мне начать рыдать по Бекс, я могу никогда не остановиться.

Так что я заставляю себя сесть, кряхтя от боли из-за тысячи кроулианских порезов, и подтягиваю колени к груди, как бы защищаясь от того, что ждет впереди.

Только тогда я открываю глаза.

Ада нет. По крайней мере, нет его вокруг меня. Под пепельным небом густая чаща серых лесов тянется к горизонту, изрубленному холмами. (Элеанор: Несмотря на боль, я ужасно стараюсь писать как можно лучше. Я ведь действительно хочу, чтобы меня запомнили как хорошего писателя. Но сейчас я сомневаюсь в каждом своем шаге, так что, если ты заметишь что-то неудачное, пожалуйста, измени или удали. Я доверяю твоему вкусу.)

Я сижу на заросшем травой обрыве, расстояние до земли – примерно с два дерева. Этот массив непроходимого леса слишком безжизненный и угрюмый для Калифорнии. Но с чего бы мне возвращаться обратно в Калифорнию? Ведь только что я, кажется, побывал в 1983 году в Саффолке. Мне вспоминаются слова Тони Бонелли: «Она может все, Джек. Все. Она может отправить тебя куда угодно, в любой момент».

В любой момент.

Деревья голы и тянутся к небу кривыми…

Кривыми узловатыми пальцами.

Но нет, возможно, я ошибаюсь. Пейзажи часто похожи друг на друга. Я могу быть где угодно.

Только я качусь по проложенным рельсам. За каждым событием есть своя безумная причина.

Я разворачиваюсь на холодной почве и вижу тыльную стену церкви.

Здание нависает прямо надо мной. Шпиль указует к небесам. Цветные стекла витража прозрачны в своенравных лучах солнца.

Мне не по себе, но в то же время есть некое странное успокоение в том, что я оказался в знакомом месте.

Я все еще сжимаю в руке телефон. Он сообщает мне время: два часа тридцать шесть минут… тридцать первого октября.

Хэллоуин. День, который я твердо намеревался оставить в прошлом.

Мой череп стягивает невидимым обручем, пока я рассматриваю сцену, изображенную цветными стеклами витража. Иисус в пустыне. Из глубин памяти всплывает комментарий отца Примо Ди Стефано: «Это Христос во время сорокадневного поста в пустыне».

Я выдержал двадцать дней после Хэллоуина. И вернулся сейчас на двадцать дней назад. Остается вычислить сумму слагаемых.

Лучше не думать о себе в контексте Иисуса Христа. Ае только этого и надо.

Из глубины церкви слышится смех. Безудержный гортанный хохот, выплеснувшийся, как вулканическая лава. Он заставляет меня остолбенеть.

Этот смех звучит в точности как мой.

Я покрываюсь гусиной кожей, вглядываюсь в окно и бегу туда.

Выпавшие кирпичи под окном служат мне ступеньками, по которым я подтягиваюсь вверх.

– Синьор! – Голос из церкви принадлежит отцу Примо Ди Стефано. – Что вы себе позволяете! Прошу вас проявить уважение!

Я хватаюсь за выступающий карниз и приподнимаюсь еще на один шажок. Теперь я могу заглянуть в это окно. Я цепляюсь за грубо отесанные камни, и мои руки и ноги дрожат от перенапряжения.

Со своей позиции я вижу алтарь и пюпитр на переднем плане, а за ними – море скамеек, простирающееся до самой противоположной стены. Тут же, у алтаря, стоит отец Примо Ди Стефано, в профиль ко мне. Его бородатый и безбородый ассистенты держат Марию Корви под руки.

Я не задерживаю на них взгляда, потому что мое внимание привлекают три фигуры, сидящие на дальних рядах.

Мадделена, мать Марии. Восставшая из мертвых.

Тот, кого я называл переводчиком Тони. Восставший из мертвых.

Вот этот парень между ними? Это я. Я ухмыляюсь и хлопаю в ладоши, задрав руки над головой.

Не знаю, случалось ли вам смотреть на себя в прошлом сквозь стекло, но это сильно сбивает с толку. Эффект такой мощный, что ум за разум заходит, пока пытается найти этому объяснение. Наверное, ты смотришь на свое отражение, которое предлагает мозг. Или ты – видеозапись на большом экране. Или, может, это вообще не Джек Спаркс.

Не первый раз в жизни мой мозг пытается обмануть меня.

Тряпичная голова Марии теперь обращена к окну. Ее глаза приклеены к моим и отражают солнечный свет.

На ее лице появляется всезнающее выражение. Мол, вот и ты, Джек из будущего, как тебе нравится твое путешествие?

«Я» из прошлого переводит взгляд в мою сторону. Я помню, потому что проходил это, я знаю, что он хочет вычислить, на что с таким любопытством смотрит эта юная артистка.

От мысли встретиться взглядами со своим прошлым «я», в памяти всплывает гардероб. Душа в пятки! Я отталкиваюсь от стены и со стоном падаю на спину.

Чувство тревоги засасывает меня все глубже, пока я лихорадочно перебираю в голове все, что знаю о путешествиях во времени. И почему я не прислушался к рассуждениям Паскаля? То немногое, что мне известно об этом, я почерпнул из поп-культуры. Что-то я сомневаюсь, что мне сейчас поможет пара-тройка эпизодов «Доктора Кто».

Один главный тезис интуитивно кажется мне справедливым: встретиться лицом к лицу с собой из прошлого – всегда плохая идея. Если мы соприкоснемся или даже заговорим – мир может взорваться или что-то в этом роде. Материя и антиматерия. Я даже смеюсь от такой мысли. Выходит истерический смешок человека, который валяется на земле позади церкви, в то время как его прежняя версия наблюдает внутри сеанс экзорцизма и не догадывается, что тут замыкается временная петля.

Пятьдесят оттенков бреда.

Вдруг мне приходит в голову, что я могу быть уже мертв, и перестаю смеяться. Может, я сейчас призрак? Может, это уже смерть? Я успокаиваюсь, когда чувствую тепло в шее, а затем и биение пульса. Но вдруг мертвые ощущают себя как живые? Что, если эта тварь внутри Марии Корви видит меня ее глазами, а обычные люди – нет?

Я помню давешнее привидение в подвале Лос-Анджелеса. Или грядущее привидение, смотря с какой стороны посмотреть. Вне всякого сомнения, то был, есть и будет мой призрак. Мой будущий призрак. И он был прозрачен, и таял перед глазами, не то что я сейчас. Еще я помню его страшные ожоги, и в очередной раз накатывает тревога.

Мои мысли катятся в эту бездну, пока мое прерывистое дыхание не выравнивается и паника не отступает. Я решаю, что нужно действовать.

В церкви от боли вскрикивает отец Примо Ди Стефано. Ага, это, должно быть, Мария вонзила выплюнутый гвоздь ему в ногу. И я еще сомневался в реальности происходящего? Как же я наловчился отгораживаться от реальности. Это было, кажется, целую вечность назад.

Как быть? Рискнуть и поговорить с собой из прошлого, уговорить его бросить написание этой книги? Попросить его вымолить прощения у священника, и в особенности у Марии? Если я сглажу обиду, нанесенную своим смехом, может ли это отменить грядущие кошмары?

Вдруг это мне дается второй шанс?

Каковы правила этой игры? Я просто сочиняю их на ходу, в чем я сам обвинял в свое время Паранормальных.

Я хожу кругами, пока не накручиваю себя до предела и не решаюсь выйти из-за церкви.

Вывернув из-за угла постройки, я сразу вижу Тони Бонелли. Он стоит в некотором отдалении от входа, там, где припаркованы машины. Он курит и пока не видит меня. Но я начинаю припоминать. Осталось немного.

И вот он замечает меня у обрыва и спокойно кивает. Я мог бы подумать, что он испугается или насторожится, но ведь для него я – тот самый клиент Джек, который сейчас в церкви. С такого расстояния Тони вряд ли заметит, что на мне другая майка. Пиджак тот же, джинсы, возможно, те же. Он не заметит ни рюкзака Шерилин за моей спиной, ни толщи бинтов и ваты под одеждой.

Во мне бушует ярость, когда я начинаю двигаться на него. Мои руки дрожат от превкушения этого момента, когда нащупают тонкую кожу его горла, глазные яблоки, все, до чего смогут дотянуться. Я хочу, чтобы этот подонок страдал за то, что сотворил с Бекс, хотя у него это еще впереди, и я понимаю, что его довело до этого безумие.

Бонелли хмурится, делает шаг назад. Он хочет сказать что-то, вероятно, спросить, что случилось, но в этот момент из боковой двери церквушки выходит «я» из прошлого. Охваченный иррациональным страхом, я прячусь за угол церкви, чтобы меня не заметили.

Тони ахает от неожиданности, и я вспоминаю, каким странным показался мне тогда этот момент. Я-то подумал, что на парня произвел такое впечатление экзорцизм. Но теперь можно понять его реакцию – он ведь только что увидел перед собой моего маниакального двойника. Даже странно, что он не убежал оттуда куда глаза глядят.

Но что я, черт побери, творю? К черту Бонелли, к черту месть, к черту страх: мне нужно изменить будущее. Пока что события происходят ровно в той же последовательности, что и прежде. Я собираюсь снова вывернуть за угол. На этот раз я все изменю. Я обращу на себя внимание меня из прошлого и расскажу ему все, что мне известно. И Вселенная не взорвется.

Поехали.

– Здравствуй, Джейкоб, – раздается за моим плечом сиплый детский голос.

Там стоит Мария Корви. Ее руки чинно сложены на фоне синего комбинезона, и на лице цветет широкая улыбка. Сама невинность, если забыть о том, что вокруг ее рта размазаны ее собственная кровь, желудочные соки и крошки ржавчины. Она почти похожа на человека, но трещины на коже и гнойно-желтые глаза разрушают образ.

В этих глазах бушует настоящее адское пламя, прямо там, где должны находиться зрачки и оптические нервы. Значит, все-таки не результат удачного освещения.

Она кладет палец мне на губы. Тот, с поломанным ногтем, еще влажный от крови. Ее зловонное рыбное дыхание наполняет мои ноздри.

– По-моему, прошло неплохо, что скажешь, Джек? Нравятся мне эти библейские декламации, и священники без них жить не могут.

Я все еще думаю, что вот-вот она расскажет мне, в чем подвох. Отодвинет занавес настоящей страны Оз. Настоящего «Шоу Трумана». И тогда я подумаю, как меня чудом пронесло. Повеселились, и ничего страшного.

Это, конечно же, классический пример ложной надежды.

Легким движением пальца слева направо она размазывает мерзкую жижу по моим губам и отнимает палец. Я решаю воспользоваться моментом.

– Ты… ты та, кто я думаю?

Строя из себя невинность, Мария кокетливо сообщает:

– Мамочка скоро хватится меня. Я бы не хотела ее огорчать.

Мадделена Корви. Эта женщина была права, веря, что в ее ребенка вселились демоны. Ей оставалось жить считаные часы.

– Послушай, – говорю. – Я сожалею, что рассмеялся. Правда, я ужасно, ужасно сожалею.

Мария манерно пожимает плечами. Мне слишком хорошо знаком этот жест – я и сам всегда использую его, когда хочу притвориться равнодушным.

– Я беру назад все, что я говорил, – не унимаюсь я. – Я знаю, кто ты. Ты существуешь, и я расскажу об этом миру.

Из церкви раздается четкий и ясный голос меня из прошлого:

– Не существует никакого дьявола!

Мария тихоньно смеется гортанным смехом.

– Мария, – зовет Мадделена в церкви. Нездорово-желтые глаза Марии обращаются на звук, и она распахивает рот. Из самого горла начинает раздаваться громкое и отчетливое тиканье часов.

Чувствуя себя загнанным в мышеловку, нельзя не испытать отчаяние.

– Я хочу жить. Я столько всего узнал. Прошу, прости меня.

Мария склоняет голову набок, смотрит вверх и прикладывает палец к подбородку. Как будто всерьез обдумывает мое предложение.

Тик-так.

– Пожалуйста, – продолжаю я. – Помилуй хотя бы Бекс. Ребекку Лоусон. Она ни в чем не виновата.

Мария отвечает, и тиканье умолкает.

– Я тут ни при чем. Хотя не скрою, было весело. Слышал, как ее кости хрустели в трубах? Раздробленные кости Бекс…

От тошноты, от слепой ярости на глаза накатывают слезы. Я протягиваю руку за спину и шарю там в поисках потайного отделения рюкзака.

Глаза Марии блестят.

– Конечно, мой малыш Антонино хотел убить тебя. Но этого я не могла допустить. Но своим питомцам нужно иногда подбрасывать косточку.

Потайной карман под моими пальцами оказывается пуст.

Мария хихикает:

– Больше ты Тони не увидишь. Я отправила его гулять по истории в обратном направлении. Ну и весело же ему будет.

С другой стороны, чем мне помогла бы эта дубинка? Я бы только причинил вред тринадцатилетней девочке, внутри которой расселась эта тварь.

Впрочем, нет.

Нет. Я дал себе слово больше не врать вам. Я не боюсь причинить вред бедной невинной Марии Корви. Я просто боюсь – точка. Это тот страх, который испытываешь, заглянув в блестящие глаза сущему злу. Тот страх, который расползается теплой мокрой лужей по твоим джинсам, а ты даже не замечаешь этого.

Мария сует руку в карман комбинезона и вынимает дубинку.

Внутри меня все сжимается, и я пячусь от нее. Мария не отступает и с ехидной улыбочкой на лице прячет дубинку в карман.

Водоворот моих мыслей безумен и порожден скорее отчаянием, чем логикой. Я понимаю, что Мария создала Аю, воспользовавшись общей силой наших эго. Но вдруг, если я смогу вернуть Аю, намеренно разбудить ее, она защитит меня. Вдруг я смогу обернуть создание Марии против нее.

– Я само совершенство, – говорю я Марии, стараясь звучать убедительно. – Я несокрушим. Я величайший писатель в истории. Я только что провел свои сорок дней в пустыне. Я – Он. Я – Иисус Христос!

Лицо Аи не возникает в воздухе. Вообще ничего не происходит.

Звериные черты лица Марии складываются в некое подобие жалостливого выражения:

– Ох, Джейкоб. Ты все пропускаешь мимо ушей. Мы с Аей очень, очень близки. Я бы даже сказала, мы неразлучны.

Она выбрасывает правую руку вперед и хватает меня за левую сторону шеи. Моя кожа чувствует себя, как бекон на жаровне, шипя и обугливаясь под ее ладонью.

Мария собирает губки бантиком и урчит. Что болезненная агония для меня, то сладкое вино для нее.

Я не могу издать ни звука. Я могу только подчиниться ей полностью и упасть на колени и погрузиться во тьму.

Долго ли, коротко ли, но блаженная бессознательность покидает меня. Я распластан на животе, Мария тащит меня за волосы по траве. Через каждые несколько шагов клок волос вырывается с корнем, остается в ее руке, и моя голова шмякается на землю. Мария отбрасывает клок, снова хватает меня за волосы, и процесс продолжается.

Деревянная дубинка всунута мне в рот так, что круглый ее конец упирается в самые гланды, душит меня, мешает дышать, кроме как через нос.

Избиение и скальпирование продолжается, а я чувствую запах шкворчащей пиццы с пепперони, за которую теперь сходит моя кожа под подбородком.

Я пытаюсь достать до ног Марии, но даже кончиками пальцев не могу ее коснуться.

Что это за звук? Это я кричу? Нет, это воет сирена «Скорой помощи».

Девочка тащит меня к обрыву утеса. Поразительно, насколько все мы, люди, хрупкие существа. Достаточно лишь обратить нашу жизнь в хаос, затравить нас до потери пульса, и смертельное падение уже кажется нам милостью.

Где-то на заднем плане Мадделена говорит:

– Мария? Dove sei, la mia bambina?

Но она не спасет меня. Потому что это уже случилось, и я усвоил урок: я не могу ничего изменить. Все уже кончено. Я – тоже.

Мария произносит что-то торжествующим тоном. Простите, но у меня так натянуты нервы от тягостного ожидания своей суровой гибели, что я ее даже не слышу.

Она толкает меня, травянистая почва уходит из-под ног, и гравитация забирает меня к себе.

И я просыпаюсь с распростертыми руками в шершавых объятиях дерева, не понимая, что и к чему.

Моя левая нога посылает мне сигналы бедствия. Там явно что-то не в порядке.

Понятия не имею, куда делась дубинка, но во рту я все еще чувствую деревянный привкус.

Где верх, а где низ, я понимаю только по направлению капающей крови. Естественный компас моего тела.

Ну да, если верить кровотечению из нового пореза у меня на лбу, не говоря уже о разошедшися старых, я вишу вниз головой.

Все кажется гиперреальным. Листья и ветки такие четкие. Радужные отражения в каплях росы. Видимо, спасение от верной смерти сказывается на восприятии.

Бог знает, как долго, но я просто вишу, истекаю кровью и надеюсь не потерять сознание. Потом я вспоминаю голос Марии Корви в устах Тони Бонелли: «Я вернусь через несколько часов».

Это предупреждение показалось мне странным на тот момент, но сейчас оно отдается в моей голове тревожным звоночком.

Марию везут в больницу, откуда она впоследствии сбежит. Покойтесь с миром, Мадделена и Пио Аккардо. И покойся с миром я, потому что Мария вернется, чтобы завершить начатое.

Я не хочу оставаться здесь и дожидаться контрольного в голову.

Я напрягаю мышцы живота и подтягиваюсь вверх, обхватывая руками ветку. Левая нога воет от возмущения. Меня прошибает холодный пот, и перед глазами плывет. Я закусываю губу, чтобы снова не отключиться, и моя кровь смешивается с кровавой кашей, оставленной Марией.

Нога вывернута. Кожа везде цела, но ступня смотрит в другую сторону. От малейшего нажима накатывает тошнота.

До земли остается всего несколько футов, и я прыгаю, хотя знаю, что сделаю только хуже. Я приземляюсь на здоровую ногу и тяжко приваливаюсь к стволу дерева за спиной. Рюкзак Шерилин вжимается в кору дерева. Понимая, что сам я никуда не уйду, я хватаюсь за толстую ветку и начинаю гнуть. Дерево протестует и изгибается в упрямую дугу, пока наконец с треском не отламывается от ствола.

Опираясь на самодельный посох, я делаю первые робкие шаги. Медленно и мучительно, но я могу двигаться.

Я осторожно трогаю пальцами ожог на шее, и на них остается липкое черное месиво сгоревшей кожи. Дав себе слово больше так не делать, я выковыриваю из глаз кровавые корки и гляжу по сторонам. Я у подножья утеса, на опушке леса. Раз Мария планирует возвращаться в церковь, надо убираться отсюда подобру-поздорову. А самое главное, ни в коем случае не думать про то, что рок зажал меня в свои тиски и мои поступки уже не играют роли. Это пораженческие мысли.

Сквозь деревья я вижу клочки горизонта, перемежеванного холмами. Пока я мысленно прокладываю маршрут к тем холмам, в кармане раздается знакомый сигнал.

Экран разбит, но телефон все еще работает. Всплывающее окно уведомляет меня о том, что заряд батареи – десять процентов.

Под ним размещено второе уведомление: «Ваша видеозапись «Без названия» успешно загружена на YouTube!»

Далеко не сразу я понимаю, что все это значит. Какая еще видеозапись? В голове пусто, хоть шаром покати. Травмы явно не пошли на пользу логике, памяти и здравому смыслу, а они сейчас так необходимы мне, чтобы выжить.

Ну конечно. Видеозапись. Видеозапись, которую я сделал в бойлерной «Сансет-Касла», пока меня не выкинуло назад, в 1983-й, а потом вперед, в Хэллоуин. Из-за чудовищного сигнала приема сорокасекундный ролик грузился в Интернет целую вечность, попутно подъедая остатки моей батареи.

И теперь «я» из прошлого увидит это, сидя в римском аэропорту, и пустится в свои эгоистичные странствия. Он будет пытаться разоблачить видео, втайне надеясь убедиться, что оно реально. Эта путаница воспаляет мой мозг и сбивает с мысли. Углубившись в лес на три шага, я спотыкаюсь и выставляю вперед руку, чтобы не упасть.

Мне приходится двигаться и думать одновременно, хотя сейчас я не в состоянии делать ни того, ни другого. Я начинаю считать свои болезненно слабые шаги, лишь бы отвлечься на что-то. Только дойдя до двухсот пятидесяти, я позволяю себе обернуться.

От церкви и утеса остались только серо-зеленые кляксы, проглядывающие между узловатых деревьев. Голые стволы не прячут меня от глаз так, как мне того хотелось бы, но пройденное расстрояние – уже что-то. Это достижение. Впрочем, вряд ли мне под силу обмануть создание, которое может манипулировать самим временем. Не думай об этом. Просто иди вперед.

В голове крутится песня «Killed by Death» группы Motörhead. Там Ленни стонет о том, что «Я не сдамся так просто, просто. Лишь тогда я сдамся просто, когда я буду убит смертью». Не бог весть какая поэзия, конечно, но как нельзя кстати. Я не сдамся без боя. Я сделаю все возможное, чтобы не упрощать Марии охоту на меня. Я заварил эту кашу из-за своего эго, но из-за него же я могу прожить дольше. У эго есть один аспект, который не стереть ничем: воля выживать. Просто бывают случаи, когда ничего поделать уже нельзя и остается быть эгоистом.

Твои болевые рецепторы – ты сделаешь все, чтобы они прекратили подавать сигналы.

Твои легкие – ты сделаешь все, чтобы они и дальше качали воздух.

Презирая себя за то, что у меня не вышло перехватить себя из прошлого, я хочу все исправить. Я набираю собственный телефонный номер и жму вызов.

Это же сумасшествие – звонить себе самому. Но вопреки всем законам физики, разве что за вычетом пары-тройки теорий из области квантовой механики, сейчас в мире существует два абсолютно иденичных телефона. И даже два Джека Спаркса.

Соединение, гудки – и я отвечаю на звонок. Вернее, «я» из прошлого отвечает.

Долю секунды, не дольше, чем длится взмах крыла бабочки, я слушаю рев автомобильного мотора. Потом из динамика вырываются нечеловеческие стоны, будто с записей Афекса Твина, и я непроизвольно жму отбой. Господи, какой же я дурак! Должен был как-то догадаться, я ведь был на его месте.

Ясно, значит, звонок себе самому вызывает какую-то бесконечную аварийную петлю. Вселенная не справляется. Отказавшись от этой затеи, я всаживаю посох в землю и ковыляю дальше.

Сеть дальше не ловит, и я отключаю телефон, чтобы сэкономить батарею. Конечно, к четырехсотому шагу я понимаю, что нужно было сделать с самого начала, но уже поздно. Я только пущу насмарку всю проделанную работу, если пойду обратно в зону приема по этим терновникам, на сто пятьдесят шагов назад. Не могу избавиться от чувства, что Мария Корви наступает мне на пятки, так что я даю себе слово сначала дойти до возвышенности и только потом включать телефон.

Каждый шаг требует огромных усилий. При ходьбе ветка от дерева впивается все глубже мне в подмышку, пока не раздирает ее до крови. Кровотечение лишает меня последней энергии, а заходящее за горизонт солнце – последних надежд.

Небеса тяжелого, тускло-красного цвета. Тени вытянуты в длину до предела.

Меня пугает ночь. Ох, как она меня пугает.

Каждые десять шагов на мою полысевшую голову плюхается дождевая капля. Каждые пять. Когда набухшие облака разражаются ливнем, одежда обвисает на мне мертвым грузом. Полог леса, прежде сухой и хрусткий, теперь пытается засосать мою здоровую ногу. Я останавливаюсь, закидываю голову и ловлю языком капли, наслаждаясь влагой дождя. Я с радостью позволяю ему струиться прямо мне в горло. Малость, а кажется такой значительной.

Я нахожу укрытие под кроной широкого раскидистого дерева. Присесть оказывается непросто. Я вытягиваю больную ногу перед собой и шиплю от боли. Отдохнуть пять минут, и снова в путь.

Я вынимаю телефон и вижу, что шкала сигнала скачет с одного-единственного деления до нуля. Все еще держа в голове свою важную мысль, я запускаю приложение с YouTube. Из длинного списка видеозаписей я выбираю видео «Без названия» и удаляю его. Мне кажется это безупречным планом, благодаря которому я из прошлого никогда не увидит этот ролик. Вы, наверное, считаете себя ужасно умными, потому что догадались, что с моим планом не так, да? Ага. Проковыляйте сперва в моих башмаках, с башкой, в которой будто пакет дерьма взорвался, вывихнутой ногой, порезом на лбу, обожженной шеей и наполовину ободранным скальпом, кроулианскими порезами, хлюпающей под пяткой кровищей и в обмоченных штанах. Потом и поговорим.

Вскоре после удаления видео я осознаю свою ошибку. Потому что, конечно же, «я» из прошлого уже в аэропорту и уже видел чертову запись. И поспешное удаление только сильнее разбередит его сыщицкий инстинкт.

Батарея: пять процентов. Мысль о том, что я ослабну и буду не в силах продолжать путь по этому темнеющему лабиринту, лишенный возможности связаться с внешним миром, наводит панику. Паника, в свою очередь, подливает в кровь адреналина, который дает мне второе дыхание. Нужно сделать что-то такое, что еще не стало частью цикла. Что-то, что не будет так аккуратно вписываться в уже существующую мозаику.

Нужно обратиться к кому-то за помощью. Только не к себе самому.

Опять же, вам эта мысль покажется такой очевидной. Но для меня это откровение. Последнее, что приходит в голову в связи с телефоном, – это телефонный звонок. В наши дни звонишь человеку лично – и он думает, что кто-то умер.

Понятия не имею, как звонить в местную полицию, а на то, чтобы узнать, уйдет слишком много времени. Тогда я набираю Алистера. Да, мы ненавидим друг друга. Маменькин сынок, наверное, опять повесит трубку. Но вдруг в этот раз он воспримет меня верьез и вышлет подмогу.

И вот в этот момент настоящее откровение, в сорок два карата, стискивает мне горло.

О боже. Прямо в эту минуту Бекс еще жива. Она не умерла, не застряла в недрах «Сансет-Касла», засоряя стоки. Она все еще в Брайтоне, полна эндорфинов и считает, что счастлива с Лоуренсом. И все так бы и оставалось, если бы какой-то малодушный манипулятор не рассорил их.

Я могу позвонить Бекс и сказать ей никогда и ни за что не приезжать в Лос-Анджелес.

Я могу спасти ей жизнь.

Я могу спасти ее от себя, от Тони.

Батарея: четыре процента. Телефону уже больше двух лет, так что батарейка умирает стремительно.

Я могу сделать только один звонок.

Один критический выбор.

Могу позвонить Алистеру и спасти себя. Могу позвонить Бекс и спасти ее.

Или – или.

Вокруг моего дерева дождь барабанит по земле.

Та врожденная воля к выживанию, о которой я упоминал раньше, вот когда она включается в полную силу, на бессознательном уровне. Под корой моего головного мозга сходит с ума гипоталамус. Ая, богиня самосохранения, обнимает его со всех сторон и помогает привести в действие естественный процесс.

Я хочу жить. Господи, как я хочу жить.

Внутри моей покореженной линии жизни Бекс уже мертва. Она умерла, и мир не перевернулся. Но если умру я – мир все равно что кончится, с моей-то точки зрения. Я видел доказательства жизни после смерти – жизни после моей смерти – но что это за существование? То черное существо из бойлерной было моим будущим призраком, обезумевшим, влачащим жалкое существование. Хорошо бы это была лишь временная мера, чистилище. Но что, если никакого мира мертвых как такового, самого «мира», за пределами нашего, и не существует? А все мы остаемся здесь как электромагнитное эхо самих себя и липнем к прежней жизни?

Когда батарея опускается до трех процентов, времени на раздумья не остается.

Я собираюсь набрать номер, когда трио ярких воспоминаний выстраивается передо мной в одно мгновение.

Через секунду проходит соединение. Невыносимо долго слышны гудки, и потом на том конце отвечают:

– Хэллоу, Долли, – говорит Бекс. – Ты где, в Греции, кажется?

Я собрался звонить Алистеру. А потом вспомнил лицо Бекс, когда я прижал ее к дивану в том номере отеля, совершенно одичавший, как я размахивал перед ней ножом. Вспомнил ложную надежду и доверие, промелькнувшие в ее мокрых глазах. Неужели это конец? Не может же быть, чтобы так.

Я вспомнил Бекс рядом со мной на желтом диване, когда она держала меня за руку, смотрела в глаза и говорила, что все будет хорошо.

Я вспомнил Бекс в ту минуту, когда впервые увидел ее. Она сползала с тренажера и была покрыта потом. Она была довольна собой и решительно настроена, и целая нормальная жизнь была перед ней, пока я не подскочил к ней, не сказал самоуверенного «Привет» и не обрек ее на погибель.

Все эти воспоминания напомнили о себе в самый подходящий момент. Подходящий для нее и не такой подходящий для меня.

Ком встает у меня в горле, когда я слышу голос Бекс. Я столько всего хочу ей сказать, но недолговечная батарейка не позволяет мне этого. Нужно немедленно предупредить ее, пока последние запасы литиевых ионов еще позволяют это.

– Положи трубку, – резко говорит Бекс прежде, чем я успеваю открыть рот. – Сейчас же нажми отбой.

И это странно. Потому что голос Бекс вдруг стал другим. И доносится он не из телефона. Он доносится с земли, прямо передо мной.

В телефоне, прямо в моем ухе, Бекс говорит из Брайтона:

– Алло? Ты меня из кармана набираешь, что ли, дурак?

На промокшей земле формируется кровавая лужа, в одном шаге от моего уркытия. Кровь там словно танцует, когда капли дождя разбиваются маленькими снарядами об ее поверхность.

Из этой лужи начинает обозначаться рельеф лица Ребекки Лоусон. Сперва нос, затем губы, лоб и подбородок. Потом на поверхности показываются ее голубые глаза, глядящие в небо. Они помутнели, как старые стеклянные шарики, и не мигают под ливнем. Приподнятый рельеф ее лица походит на необитаемый остров, окруженный алым бушующим морем.

Боль отступает на задний план.

Фейерверки искрят, трещат и жгут мне внутренности.

Я отключаю телефон, оборвав разговор с живой Бекс, и не свожу глаз с Бекс мертвой. Пока я ползу к кровавой луже, меня обуревает шквал эмоций, грозящий прорвать плотину, которая кое-как держится внутри меня с ее смерти. Среди фонтана радости и изумления сочится чувство вины и дискомфорта от того, до чего зловещее и чужеродное это зрелище.

– Это ты? – задаю я бессмысленный вопрос.

Когда мертвая Бекс отвечает, я замечаю перемену в ее голосе. Он стал мелодичнее и приобрел странный акцент, который я не могу распознать.

– Нам разрешают вернуться, когда тому есть веская причина, – говорит она. – Незаконченные дела. Или когда кто-то пытается предотвратить твою смерть. Чистые причины. Мы зовем их ХХХ.

На самом деле она не говорит «ХХХ», даже близко ничего похожего, но я не могу и представить, как можно записать произнесенное ею слово. Это неизведанный заповедный звук откуда-то по ту сторону алфавита. Сомневаюсь, что человеческий голос сможет даже произнести такое слово.

На четвереньках я подползаю к краю лужи. Дождь хлещет меня по затылку, а я гляжу на это невозможное зрелище. Появляются вопросы и сами собой отпадают: их так много, что им приходится бороться за мое внимание. Да, я видел Тони Бонелли после его смерти, но решил, что это дело рук Марии. Да, я видел свое собственное привидение, но это слишком не укладывалось в голове. Но это… Сейчас мне кажется, что сама Вселенная приподнимает занавес и открывает мне свой сокровенный секрет.

Я хочу засыпать Бекс вопросами.

– Значит, жизнь после смерти точно существует?

Дождь старательно смывает кровь с лица Бекс, обнажая синевато-бледную кожу.

– Позвони лучше брату, пока батарейка не умерла.

– Там рай или…

– Забудь об этом, – говорит она. – Люди зря тратят время на догадки. Вы просто черви, Джек, и вы пытаетесь вообразить себе, что там, над землей. Вам не постичь реальности, Джек.

Я не помню свой ответ дословно, но он включает в себя недоверчивую брань. Ее глаза-зрачки вращаются и встречаются с моими.

– Послушай, – бросает она. – Я ценю, что ты наконец не сдрейфил и задвинул себя на второй план, но меня не нужно спасать. Позвони вместо этого брату.

До меня начинает доходить, что она пытается сказать, и у меня глупо отвисает челюсть.

– То есть… Это значит… Что твоя жизнь после смерти настолько хороша, что ты…

– Я переживу засос в трехдюймовую трубу, чтобы попасть туда, да.

Я униженно склоняю голову. Может, Бекс и довольна своей новой жизнью, но факт остается фактом: я сократил срок ее пребывания в этой.

– Прости меня, – говорю. – За все. Я постараюсь загладить свою вину.

– Не стоит, – говорит окровавленное лицо.

Мне вдруг приходит одна мысль:

– А ты видела… Ты видела там мою маму?

– Ага, Джек, конечно, я видела твою маму, я видела Нейла Йетса, прикинь?

Туманные глаза Бекс остаются безразличными, но ее сарказм ранит меня. Она говорит:

– Знаешь, почему мы предпочитаем здесь не ошиваться? Из-за этой вот херни. Из-за вопросов. Из-за людей с их просьбами передавать приветы и просить прощения. Из-за людей, которым позарез нужно сказать то, что нужно было услышать живым. Я даже не знаю имени твоей мамы, Джек. Ты никогда не говорил о ней. Не успевал, наверное, со всеми разговорами о твоей персоне.

Плотина на реке моих эмоций начинает трещать по швам. Толстая щель образуется прямо посередине.

– Передашь ей послание от меня?

– Сам скажешь, когда…

– Бекс, прошу тебя! Я хочу, чтобы она знала, как мне жаль.

– Позвони. Брату.

Глаза Бекс упираются обратно в небеса. Островок ее лица начинает медленно и плавно тонуть в крови.

Плотину прорывает. Фейерверки внутри разрываются, как на грандиозном новогоднем шоу. Мои слезы смешиваются с дождем и кровью. Я слепо тянусь рукой вниз и кладу ладонь на мертвенно-холодную фарфоровую щеку Бекс. И я говорю ей, что люблю ее.

Я повторяю эти слова вновь и вновь. Впервые я говорю эти слова искренне, впервые я говорю их столько раз. Плача навзрыд, я вываливаю их на мертвую, уходящую под землю женщину и прошу у нее прощения, пока ее лицо не погружается окончательно и мне не за что больше держаться.

Когда кончик ее носа пропадает из вида, я кричу:

– Ты слышала? Скажи, что ты слышала. Я люблю тебя.

Мучительная тишина не кончается, кажется, вечность, пока ее ответ пузырями не поднимается наружу.

– Очень странно ты это демонстрируешь.

Лужа крови впитывается в землю, уступая проливному дождю.

Я перекатываюсь на спину и отрешенно таращусь в темное небо.

Телефон в руке промок насквозь и тяжел, как кирпич на шее.

Если бы я не попытался спасти Бекс, я бы спас свою собственную шкуру.

Но сейчас, впервые в жизни, я не хочу ничего менять.

Лежа здесь, в самом сердце черного леса, на расстоянии в четыреста шагов от небытия, я прикусываю губы, расплывшиеся в безумной улыбке.

Я хохочу и ликую, пока проходит дождь.

При свете луны я обыскиваю рюкзак Шерилин. В нем полно всякой магической всячины. И нетбук. Там я найду последнюю версию черновика, который отправлял ей накануне. Если я смогу выбраться из-под ливня и найти место, где можно писать, я закончу эту чертову книгу.

Последнее, что я сделаю в своей жизни.

Ведь сегодня Хэллоуин. Я знаю, как все будет.

А до недавнего времени я даже не помышлял, что мир когда-нибудь будет вращаться без меня.

Луна тает за облаком, окрашивая леса в черноту. Я не вижу даже своих рук.

Мое воображение не дремлет и рисует в каждом кривом силуэте фигуру Марии Корви, которая поджидает меня.

На самом дне рюкзака пальцы нащупывают гладкий металл.

Мне не нужно видеть, чтобы догадаться, что это моя «Зиппо». Видно, Шерилин упаковала ее для меня и забыла отдать.

Я сжимаю зажигалку в руке и встаю на ноги.

Оставляю поцелуй на теплом медном корпусе.

Я выбрасываю зажигалку прочь и ухожу в темноту.