ГЛАВА 33

— Так нечестно. — Эми уперлась и, подбоченясь, стоит на своем.

Я завязываю шнурки — скоро придет Бен.

— Полагаю, ты права. Так нечестно, — говорит мама, и мне становится не по себе. Замолчи, говорю я Эми глазами, но прием не срабатывает.

— Ты не разрешаешь нам с Джаззом гулять вдвоем, а Кайле почему-то позволено гулять с Беном.

— Мы не гулять идем, а бегать, а потом у нас собрание Группы, — указываю я. — И он мне просто друг. — А друг ли?

— Что ж, Эми, пожалуй, права. — Мама лукаво подмигивает мне и поворачивается к ней. — Вот что я скажу: почему бы тебе не побегать с ними?

— Побегать? Ты серьезно? — Эми отшатывается в ужасе и убегает наверх.

— Будь осторожна. — Мама подтягивает молнию на моей куртке.

— Конечно.

— Вижу, ты хочешь о чем-то меня спросить.

— Правда?

— Тебе нужно поучиться делать каменное лицо. Потренироваться перед зеркалом.

— А что такое каменное лицо? — Я задаю один вопрос, чтобы отвлечь ее от другого.

— Каменное лицо — бесстрастное лицо. Как у игрока в покер, которому важно сохранять нейтральное выражение, чтобы никто не мог понять, какая у него карта.

Отвожу занавеску на окне, выглядываю. Ну же, Бен, хотя бы раз приди вовремя.

— И отвечая на твой невысказанный вопрос, скажу: ты не такая, как Эми. Странно, но я чувствую, что могу отпустить тебя одну с Беном. А вот в ее здравомыслие с Джаззом мне не верится. Понимаешь?

Звонит телефон, и она спешит поднять трубку.

Мама видит больше, чем я иногда думаю, и больше, чем понимает Эми. Они с Джаззом постоянно друг друга трогают, держатся за руки да целуются, а у нас с Беном ничего такого нет. С другой стороны, они же не у нее на глазах милуются, а тогда откуда ей все известно?

Миссис Али смотрит на вещи иначе. После того как она запретила мне бегать с Беном на ланче, мы почти не разговаривали всю неделю. Не иметь возможности побыть вместе хотя бы чуточку в течение дня — это неправильно. Конечно, миссис Али видела мой рисунок Бена, а мама не видела и не увидит, потому что я спрятала его вместе с другими под ковер.

Снова выглядываю в окно и на этот раз вижу — Бен бежит по дороге. Наконец-то.

— Пока, мам! — кричу я и выскальзываю за дверь.

Как обычно, начинаем без раскачки. Поздоровались — и вперед. Может, это и есть чрезмерная физическая нагрузка? Мне нравится глухой стук подошв по асфальту, бегство в иной мир, где значение имеет только скорость. Ноги у Бена длиннее, и ему приходится приспосабливаться к моему ритму, так что его топ-топ и мой тап-тап смешиваются во что-то знакомое и легкое, звучащее особенно умиротворяюще после тишины последних нескольких дней.

После случая с Джанелли настроение в школе изменилось. Когда забрали Феб, все только об этом и говорили, теперь же не слышно даже шепота. Этой темы никто не касается. Может быть, потому, что все видели, как с ним обошлись, и необходимости в полуправде и домыслах нет. Замену Джанелли не прислали, и уроки живописи отменены до дальнейшего уведомления. Мое свободное время заполнили занятиями в общей группе, где все сводится к выполнению домашней работы.

Начинаю сбавлять ход, хотя обычно это делает Бен. Сегодня мне нужно поговорить с ним кое о чем.

Бен обходится без комментариев; просто следует моему примеру и не спешит с вопросами. Вообще-то, он за целую неделю едва ли произнес хоть слово. Я заранее продумала, что и как сказать, но весь план идет насмарку, едва я поднимаю голову и смотрю на него.

— Ты злишься?

— Что?

— Не притворяйся, что не слышал. Это продолжается всю неделю. Даже с воскресенья.

— Не говори глупости. Конечно, не сержусь, — сердито говорит Бен.

Я останавливаюсь.

— В чем дело? Я сделала что-то не то?

Он проводит ладонью по волосам.

— Кайла, не всегда дело только в тебе, ясно?

Я отступаю, словно получила пощечину.

— Тогда в чем?

— Тише.

Я с опозданием ловлю себя на том, что повысила голос. Он берет мою руку, сплетает пальцы. Мимо проносится машина. Бен оглядывается по сторонам. Никого не видно.

— Идем. — Он тянет меня к растущим вдоль обочины деревьям. В темноте едва просматривается тропинка, ведущая к забору с металлической калиткой, которая слегка мерцает в лунном свете. По другую сторону забора тянутся поля. До дороги несколько минут пешком; проходящие машины едва слышны.

Бен останавливается и прислоняется к забору; его лицо теряется в тени.

— Тихие слова в ночи (строчка из стихотворения Барбары Толман «Тихие слова»), — шепчет он, а потом подхватывает меня и сажает на забор, так что теперь мы смотрим друг другу в глаза. Я уже освоилась в темноте и вижу на его лице то же выражение, которое было тогда, в дождь, когда мне показалось, что он поцелует меня. То выражение, которое я перенесла на бумагу на последнем уроке у Джанелли.

Бен наклоняется — так быстро, что я не успеваю отреагировать, — и легко касается губами моей щеки.

— Я не злюсь на тебя, — шепчет он мне на ухо, и от этих слов по шее бегут мурашки. Внутри все переворачивается, а рука, словно сама собой, тянется к его губам и...

Бен с сожалением качает головой и отступает.

— Нам нужно поговорить. Времени мало.

Я опускаю руку.

Он снова прислоняется к забору, прячется в тени, но ничего не говорит. Листья шуршат на ветру, ограда подо мной как будто ледяная, и я уже начинаю дрожать от холода, а руки и ноги покрываются гусиной кожей.

Бен придвигается ближе и берет мои руки в свои.

— Мне недоставало наших пробежек, — говорит он, когда я сообщаю о запрете бывать на беговой дорожке.

— Мне тоже.

— Скучала по мне?

— Скучала по пробежкам! — Бен поднимает брови. — И по тебе, — добавляю я. Он усмехается — мол, так я и не сомневался, но хотел, чтобы ты признала это сама.

— Насчет бега мне все понятно. Я и сосредоточиться на чем-то могу, только когда бегу в полную силу. — Он хмурится. — Но то, что ты сказала в воскресенье... оно не выходит из головы.

В ушах звучат эхом слова миссис Али: «Своими неумеренными занятиями бегом ты пытаешься подавить мониторинговые эффекты «Лево»... И я вдруг понимаю, что таким, как сейчас, не просто улыбающимся мальчишкой, вижу его только тогда, когда он бежит. Бег как будто освобождает его.

Он выпускает мои руки и прислоняется к забору.

— И я не могу не думать о том, что случилось с Тори...

Я обхватываю себя, как будто хочу удержать боль внутри. Тори — призрак, постоянно стоящий между нами. Трясу головой, прогоняю эту мысль. Нет, не призрак! Она не может быть призраком. Или может?

— ...и с Феб, и с твоим учителем живописи, и со всеми остальными исчезнувшими. Насколько мне удалось выяснить, ситуация только ухудшается. Людей исчезает все больше и больше.

— Так пойдем со мной. В понедельник, после занятий. Сам все увидишь. Проверишь, нет ли тебя на веб-сайте. — Вот и нарушила обещание. Ну да это ведь не кто-нибудь, а Бен, и я ему доверяю. Но легче не становится — чувство вины ложится тяжелой тенью.

— В том-то и дело, что я не хочу. Не хочу знать.

— Не понимаю.

— О тебе заявили как о пропавшей без вести. О тебе кто-то заботится, кто-то хочет, чтобы ты вернулась. А меня не ищет никто. Я никому не нужен и, может быть, поэтому здесь. Примерно так было и с Тори: ее новая мать просто решила, что не хочет ее больше. А если мои настоящие родители отказались от меня?

— Система так не работает. Зачистке подвергают не каждого, а только тех, кого арестовали и судили за какое-то преступление. — Я слышу себя и понимаю, что мои слова звучат фальшиво. Да, так должно быть, но так бывает не всегда, доказательством чему служат — если, конечно, они настоящие — те веб-сайты, посвященные пропавшим без вести детям.

Жаловаться, обижаться на то, что тебя приговорили к зачистке, бесполезно: после того как это случается, ты уже не помнишь ничего. И, в конце концов, назвать пропавшим без вести осужденного по всем правилам нельзя. Его родители знают, что с ним произошло.

— Поняла, да?

Я киваю.

— Просто не думала об этом.

— Так зачем мне что-то выяснять? Какая от этого польза? Я все равно не помню ничего, что было раньше. Я — не тот самый человек. И в семье у меня сейчас все хорошо. Даже лучше, чем хорошо.

Семья Бена... О которой мне ничего не известно.

— Расскажи.

Мы выходим на дорогу, и Бен рассказывает о своем отце, учителе начальной школы и любителе играть на пианино, и матери, управляющей маслобойней и скульпторе по металлу. Своих детей у них нет. Бен живет в семье третий год, ему хорошо с ними, так зачем же что-то ломать?

Он говорит, я слушаю, но в голове звучат слова, сказанные им вначале: я никому не нужен.

Нужен мне, думаю я.

Но вслух этого не произношу.