Когда люди спрашивают меня, что ты чувствуешь, когда первый раз выходишь в открытый космос, я отвечаю следующее: представьте себе, что вам выпало быть начинающим игру подающим в седьмом матче Мировой серии. На трибунах стадиона собрались 50 000 вопящих фанатов, миллионы людей по всему миру смотрят игру у экранов своих телевизоров, а ты стоишь на участке для разминки питчеров и ждешь, когда можно будет выйти на поле. Но на самом деле ты раньше никогда не играл в бейсбол. Ты даже ногой ни разу не ступал на бейсбольное поле. Ты проводил время на площадках для тренировки удара битой по мячу. Ты тренировался и делал упражнения с макетами и копиями. Ты много месяцев разыгрывал чемпионаты Главной лиги на игровой приставке, но не выходил на питчерскую горку. И только представьте себе, Мировая серия в самом разгаре, весь сезон на кону и все делают ставки на тебя. Теперь вы можете понять, как я чувствовал себя, находясь в шлюзе. НАСА доверило мне выполнить стоящий миллионы долларов ремонт телескопа, который стоил миллиарды… а до этого самого момента я даже ни разу не прикасался к настоящему телескопу.

Это был момент, о котором я мечтал всю свою жизнь, то, к чему я шел годами, но я ничего не мог поделать со своим беспокойством: что, если из этого не выйдет ничего хорошего? Если в действительности мне это не понравится? Если я вообще это возненавижу? Если бы Центр управления полетом в тот самый момент связался бы с нами по радио и сказал: «Эй, мы только что выяснили, что с «Хабблом» все в порядке и никакой ремонт не нужен», какая-то часть меня вздохнула бы с облегчением.

Я смотрел, как бегут цифры на часах, с нетерпением ожидая, когда они достигнут нуля. В конце концов это произошло. Когда продувка скафандров закончилась, мы отцепились и повисли в воздухе. Скутер подошел пожать нам руки, затем внезапно появился Диггер, который тоже хотел попрощаться. Во время тренировок мы с Диггером, как единственные новички в экипаже, стали очень близки. Многие месяцы перед полетом мы разговаривали о том, как с детства мечтали о космосе, и о том, чего мы от него ждали. Больше всего нас возбуждала мысль, что мы окажемся в невесомости и сможем наслаждаться видами из иллюминаторов шаттла, но я должен был выйти в открытый космос, а он — нет. Прямо перед стартом Диггер подошел ко мне и сказал: «Масса, так как я пилот, у меня никогда не будет шанса оказаться в открытом космосе, но ты можешь кое-что для меня сделать. Я хочу, чтобы ты как следует там огляделся, а как только ты вернешься обратно, я подойду к тебе и ты мне расскажешь, как там было. Я хочу получить от тебя описание по самым свежим впечатлениям. Ты должен пообещать, что сделаешь это». Теперь Диггер хотел удостовериться, что я сдержу свое обещание. «Удачи, Масса, — сказал он. — Ты все сделаешь отлично, и помни: мне нужен полный отчет».

Я пообещал, что он его получит, а сам про себя подумал: «Надеюсь, это будет рассказ о хорошем». Затем Грунсфелд проплыл через внутренний люк шлюза и захлопнул его за собой. Он потянул рукоятку вниз и повернул ее. Это прозвучало так, будто меня заперли в тюремной камере: «Буууумс! Кла-кланк!» Я посмотрел на Ньюмана и подумал: «Ну, вот и все. Пути назад нет».

Ньюман перевел наши скафандры на питание от их собственных батарей и на подачу кислорода из запасов скафандра. Затем начал понижать давление в шлюзе. После того как остаток воздуха вышел из шлюза, мы оказались в полном вакууме. Звуков не было. Сейчас я бы не услышал тот «кла-кланк», который донесся до моих ушей, когда нас заперли в шлюзе. Я мог стучать по стене шаттла молотком и тоже ничего бы не услышал. В безвоздушном пространстве звук не распространяется. Единственным шумом, который я слышал, был шорох вентилятора моей охлаждающей системы и какой-то скрип от того, что я шевелился внутри скафандра. Мой голос тоже звучал по-другому, потому что при низком атмосферном давлении звуковые волны распространяются иначе. Он стал ниже. Я говорил так, как будто собирался записать блюзовый альбом.

В этот момент мы получили разрешение на выход. Ньюману ничего не оставалось, кроме как открыть внешний люк. Когда он это сделал, я осознал, что теперь единственной вещью, которая отделяла меня от неминуемой смерти, был мой скафандр. Скафандры НАСА для ВКД — это потрясающая штука. У них есть собственная система жизнеобеспечения, они поддерживают давление и имеют кевларовое покрытие. Эти скафандры разработаны с использованием самых передовых технологий, известных человечеству. Но тем не менее это просто костюмы. Из-за попадания метеорита или неосторожного обращения с острыми инструментами в скафандре может появиться дыра. Иногда он сам по себе бывает негерметичным. Если дыра будет достаточно большой и я не успею вернуться внутрь шаттла до того, как давление в скафандре упадет до нуля, я умру. Фал, к которому я пристегнут, может порваться, я, кувыркаясь, улечу в космос, и моя команда может не успеть поймать меня до того, как система жизнеобеспечения выработает свой ресурс. А еще можно утонуть в скафандре. Из-за неправильной работы системы подачи воды и охлаждения жидкость может начать протекать внутрь скафандра, и такое на самом деле уже случалось. К счастью, астронавт успел вернуться вовремя. В конце концов приходится доверять своему снаряжению и тем людям, которые его для тебя сделали. Ты говоришь себе: «Этот скафандр будет работать» — и стараешься не думать о другом варианте. Это тоже ключевая часть тренировок. У тебя вырабатывается такое безграничное доверие к технике и к людям, которые с ней работают, что, когда приходит время выйти в открытый космос, ты даже не думаешь о возможных проблемах.

Ньюман потянул на себя люк, ведущий в грузовой отсек, чтобы открыть его, и отодвинул в сторону теплозащитный экран. Затем он первым вышел в открытый космос, чтобы убедиться, что снаружи все в порядке, и укрепить наши страховочные фалы. Он пробыл там несколько минут и наконец сказал: «Хорошо, теперь можешь выходить». Я ухватился руками за раму люка и протянул свое тело сквозь него. Я пролетел на спине, глядя вверх, и оказался над грузовым отсеком. Я сразу увидел Ньюмана, зависшего надо мной с ухмылкой на лице, которая как бы говорила мне: «Ты только полюбуйся на это!»

За его головой была Африка.

Согласно биометрическим датчикам моего скафандра в состоянии покоя мой пульс составляет от 50 до 60 ударов в минуту. В ту минуту, когда я увидел Землю, он достиг 120. В конце концов он снизился до уровня, нормального для выполнения физических упражнений, — 75 ударов в минуту, но в тот момент просто зашкаливал. «Хаббл» был в 560 км над поверхностью Земли. Телескоп нужно было разместить так далеко от планеты, как только возможно, чтобы его орбита была больше и можно было разглядеть больший участок неба, а также чтобы он был подальше от влияния земной атмосферы. МКС находится в 400 км над поверхностью Земли. На такой высоте вся планета не помещается в поле зрения. С орбиты «Хаббла» ее можно увидеть целиком. Ты можешь увидеть искривление земной поверхности. Ты можешь увидеть огромную голубую жемчужину, плывущую сквозь черноту космоса, и это самое волшебное и потрясающее зрелище, которое ты видел в своей жизни. Я был потрясен тем, какая она голубая, как много на ней воды. Рик Мастраккио, астронавт, совершивший множество выходов в открытый космос, однажды описывал мне Землю и сказал такие слова: «Ты всегда летишь над Тихим океаном». Так оно и есть. Земля на три четверти покрыта водой, и именно так это ощущается. Ты паришь над ней, а внизу вода, вода, вода. Потом появилась Африка и — ууух! — исчезла через несколько минут, и опять началась вода, вода, вода.

Разница между тем, как ты видишь Землю через маленькие окна-иллюминаторы шаттла и как смотришь снаружи, та же, как если сравнить, как ты смотришь на рыб в аквариуме и ныряешь с аквалангом у Большого барьерного рифа. Меня не ограничивали никакие рамки. Стекло моего шлема было отполировано до кристальной чистоты, и в каком направлении я бы ни посмотрел, нигде вокруг меня не было ничего, кроме бесконечной Вселенной. Я действительно был в открытом космосе, парил в нем, плыл сквозь него. Я чувствовал себя настоящим космонавтом. Когда ты обращаешься вокруг Земли во время ВКД, ты со своим скафандром летишь со скоростью 28 000 км/ч. Ты движешься быстро, но совершенно не ощущаешь движения. На самом деле ты падаешь. В этом суть движения по орбите: ты падаешь на Землю, но в то же время движешься параллельно ее поверхности так быстро, что Земля все время ускользает от тебя в твоем падении, поэтому ты продолжаешь двигаться по кругу.

Всякий раз, когда ты падаешь, ты не имеешь веса. Люди часто думают, что невесомость в космосе возникает потому, что там нулевая сила тяжести. Это распространенное заблуждение. Сила тяжести существует везде, точно так же как сила трения, сила инерции и другие подобные физические явления. Луна имеет одну шестую силы притяжения Земли. В космосе есть микрогравитация. Но каждый раз, когда ты падаешь, даже если ты падаешь на Землю, ты не имеешь веса. А когда ты не имеешь веса, твоя вестибулярная система оказывается в состоянии покоя, и это говорит мозгу о том, что ты не двигаешься. К тому же вокруг нет атмосферы, которая давила бы на твой скафандр, поэтому ощущения движения нет вообще. Единственный способ получить представление о том, как быстро ты движешься, — это взглянуть на Землю. Ты целую вечность проводишь над Тихим океаном, а потом видишь Калифорнию и понимаешь, что действительно мчишься. Вот Лос-Анджелес, вот Вегас, вот Феникс, вот Альбукерке. Бам, бам, бам, бам. Они пронеслись мимо. Побережье Майами находится в 6 часах лета, а в космосе это расстояние покрывается за 11 минут.

Налюбовавшись на Землю, я посмотрел вниз, на телескоп, находившийся внутри грузового отсека, и первое, что я увидел, — это Солнце. На Земле солнечные лучи проходят через атмосферу, поэтому наша звезда может казаться желтой или золотистой на рассвете. Ты видишь разные цвета в зависимости от того, где находишься и какое сейчас время суток, и, в свою очередь, это влияет на наше восприятие цвета предметов. В космосе солнечный свет совершенно не похож на тот, который мы знаем. Это чистейшая белизна. Это идеальный белый свет. Самый белый, который вы только видели. Я чувствовал себя так, словно приобрел зрение Супермена. Цвета были насыщенными и яркими: сверкающее белое тело шаттла, металлическое золото майларовых полосок и теплоизоляции, красный, белый и синий на американском флаге на моем плече. Все было ярким, насыщенным и красивым. У всего была яркость и четкость. Было такое ощущение, будто я вижу вещи в их самой чистой форме, будто я впервые увидел настоящие цвета.

После первых минут, когда я впитывал в себя все, что вокруг, моей первой сознательной мыслью было: «Как я, черт возьми, собираюсь что-то делать? Как я могу работать, когда вокруг меня эта волшебная красота?» Но потом я повернул голову, посмотрев на стену грузового отсека прямо передо мной, и там был поручень. Я узнал его. Это был поручень, который я десятки раз видел в бассейне и который мне приходилось использовать. Я огляделся, и все в грузовом отсеке оказалось на своих местах. Каждый инструмент, каждая деталь оборудования, лебедка с канатом — все казалось знакомым. Хотя я никогда раньше не был на «питчерской горке», я точно знал, что нужно делать.

Первым делом я подтянул себя к иллюминатору полетной палубы, чтобы меня сфотографировали. Сделали, как мы это называем, фото героя, хорошее напоминание о первых минутах в открытом космосе. Следующие 15 минут я провел, привыкая двигаться по-новому. Когда ты готовишься к выходам в открытый космос, ты привыкаешь двигаться в бассейне, где на скафандр давит сила сопротивления воды. Она тебя замедляет и в то же время помогает оставаться на месте. В космосе любое твое движение не встречает никакого сопротивления, поэтому нужно двигаться по-настоящему медленно. Я подвигался вверх-вниз в передней части грузового отсека. Я покачался из стороны в сторону и покрутился, чтобы ощутить, как это происходит. Я приметил, как мой фал двигается позади меня, чтобы быть уверенным, что не запутаюсь в нем.

Теперь настало время приступать к работе. Платформа руки-манипулятора была расположена прямо в передней части грузового отсека, где мы и вышли в открытый космос. Я вскарабкался на верх платформы, закрепил свои ботинки в фиксаторе стоп, и они со щелчком встали точно на место. Ставь ровно и жми, и все пройдет идеально с первой попытки. Теперь я был готов к тому, чтобы Нэнси прокатила меня. Следующие 20 минут мы с Ньюманом двигались по грузовому отсеку, подготавливая все необходимое. У нас был фиксатор стоп, который присоединялся к самому «Хабблу», поэтому тот астронавт, который свободно двигался, мог себя закрепить для работы с телескопом. Мы установили этот фиксатор и сделали все остальное, что нужно было сделать.

За этой работой мы вошли в наш первый ночной проход. «Хаббл» обращается вокруг Земли за 97 минут. Поскольку до планеты далеко, большую часть времени он находится на солнце; примерно две трети орбиты проходит через дневной свет, а одна треть — через ночную зону. Мы вышли из воздушного шлюза примерно в середине дневного прохода, а теперь вот-вот должны были уйти из этого идеального белого света и погрузиться в полную темноту. Когда в космосе приходит ночь, ты вначале ее не видишь, а ощущаешь. Переход из температуры +90 °C в –128 °C происходит в одно мгновение. Самое потрясающее состоит в том, что скафандр защищает тебя от этого. Температура внутри него остается в переносимом диапазоне, и у тебя есть клапан регулирования, с помощью которого можно повысить температуру или понизить, когда это нужно. Поэтому изменение температуры окружающей среды на 200 °C не происходит резко, но ты его определенно замечаешь. Лучший способ, которым я могу описать этот перепад, — это как войти в океан теплым днем и попасть в холодное течение, которое проберет тебя холодом до самых костей. Вот на что это похоже.

По мне пробежал холодок, и через несколько секунд как будто кто-то щелкнул выключателем и все погрузилось в темноту. Если Солнце в космосе излучает самый чистейший свет, который тебе только приходилось видеть, то ночь — чернее черного. Это полное отсутствие света. В грузовом отсеке есть несколько источников света, на шлеме есть фонари, чтобы освещать рабочую зону, но стоит только оглянуться вокруг, и увидишь, что того белого света, который все заливал своей чистотой, больше нет. Вокруг — ничто. Конечно, ты видишь звезды. Ты можешь увидеть всю Вселенную. Ночью, когда нет Солнца, космос становится волшебным местом. Звезды не мерцают. Поскольку нет атмосферы, которая искажает их вид, звезды сияют, как великолепные искры света. У них разные цвета, они не только белые, они голубые, красные, пурпурные, зеленые, желтые. Их миллиарды. Созвездия выглядят как созвездия. Ты можешь узнать их форму и увидеть, что имели в виду древние астрономы, давая свои описания. Мое любимое созвездие — Южный Крест. И Луна выглядит здесь как надо. Она больше не похожа на плоский белый диск, а, скорее, напоминает мяч, серую планету. На ней отчетливо видны горы и кратеры, и она кажется ближе, чем на самом деле. Можно увидеть газовые облака Млечного Пути. Ты словно попал в самый грандиозный планетарий на свете.

Используя фонари на наших шлемах, мы приступили к выполнению первой главной задачи — демонтировать солнечную батарею по левому борту и убрать ее, чтобы установить новую. Фотоэлектрические панели и металлические рамки, на которых панели держались, уже были сложены и свернуты, и нам осталась только трехметровая мачта, торчащая из телескопа. Мы должны были повернуть ее вплотную к корпусу телескопа. Затем Ньюман отсоединит электросоединители старой батареи от диодного блока — прибора, находящегося внутри телескопа и преобразующего солнечную энергию в электрическую. Потом мы уберем батарею. При этом каждый из нас будет держать ее с одного из концов: Ньюман — снизу, а я — сверху.

Чтобы это сделать, Нэнси должна была подвести меня на платформе на конце руки-манипулятора к верху телескопа, находящемуся в задней части грузового отсека. По двум причинам это был хитрый трюк. Когда используешь роботизированную «руку», чем дальше ты ее вытягиваешь, тем сильнее она вибрирует и колеблется на дальнем конце. То же самое происходит и с руками во время работы. Когда локоть согнут и рука находится близко к груди, легко удерживать что-нибудь на одном месте. Когда рука вытянута и локоть выпрямлен, гораздо труднее держать вещь твердо, так, чтобы она не вибрировала, а я был той самой вещью, которая вибрировала на конце вытянутой руки. Чем выше я поднимался, тем сильнее становилась амплитуда вибрации и тем больше трясло. Я даже испугался, что фиксаторы стоп не выдержат и я с них улечу. Это было невозможно, но мой страх был вполне реален. Я вдавливал пятки в платформу так сильно, как только мог. Думал я буквально следующее: «Ноги, только не подведите меня сейчас!»

Вторая проблема состоит в том, что «Хаббл» имеет высоту 13 м, значит, теперь я находился на высоте пятиэтажного здания. Тут проснулся мой страх высоты. Я знаю, что для астронавта это звучит, мягко говоря, странно. Обычно, когда ты паришь над Землей, расстояние так велико, что ты теряешь всякое ощущение высоты, поэтому упасть не боишься. Но, взглянув вниз на грузовой отсек, я вдруг по-настоящему ощутил всю эту высоту, как будто стою на узкой планке на крыше пятиэтажного здания, а планка колеблется так, что я теряю равновесие и стремительно лечу вниз, к своей смерти.

Разумом я понимал, что это полный абсурд. Даже если сломается фиксатор стоп (а я знал, что он не сломается), худшее, что со мной случится, — это то, что я буду парить на месте. Рациональная часть моего мозга говорила: «Майк, ты в невесомости. Ты не можешь упасть». Но напуганная первобытная часть мозга вопила: «Слишком высоко! Ты умрешь!» А в человеческом сознании рациональному голосу далеко не всегда удается одержать вверх. Я дотянулся и ухватился за поручень на платформе руки-манипулятора. Я сжимал его мертвой хваткой. Теперь я был «в безопасности» и мог вздохнуть свободно. Я знал, что в этом не было никакого смысла. Я знал, что веду себя как идиот, но то, что у меня что-то в руке, заставило меня ощущать себя в большей безопасности. Я почувствовал себя куда лучше, когда после возвращения другие астронавты рассказали мне, что делали в точности то же самое.

Во время этого первого ночного и второго дневного проходов мы работали медленно и осторожно. Мы демонтировали старую батарею, переместили ее внутрь грузового отсека и поместили в контейнер для отправки на Землю. Когда мы перешли к извлечению новой батареи из ее контейнера, начался второй ночной проход. Теперь мне предстояло не просто выполнить самую трудную задачу всей ВКД, перевернув батарею в правильное положение.

Я должен был сделать это в кромешной ночной темноте. Я освободил защелки, удерживающие батарею внутри контейнера. Затем развернул стойку и завинтил два болта, удерживающих ее в этом положении. Пока я работал, Нэнси держала меня параллельно полу грузового отсека, так, будто я парю на животе в метре от поверхности. Когда настало время вынимать батарею, я держал ее за рамку, а Нэнси поднимала меня вверх, за пределы грузового отсека. Когда вокруг не осталось никаких препятствий, она развернула меня на 90° и я принял вертикальное положение.

Я посмотрел вниз, и в иллюминаторах полетной палубы увидел лица друзей. Они не отрываясь молча смотрели на меня, переживая за мой успех. Это был момент истины. Я был в 6 м над грузовым отсеком, на трясущемся конце руки-манипулятора. Нашлемные фонари освещали только пару метров около меня, а вокруг была полная темнота. Кроме треска радио я мог слышать только свое дыхание внутри скафандра.

Я начал поворачивать батарею, эту массивную штуку размером с матрас кинг-сайз. Правая рука двигается на сантиметр. Левая рука двигается на сантиметр. Правая рука двигается на сантиметр. Левая рука двигается на сантиметр. В течение 15 минут я занимался только этим. Правая рука двигается на сантиметр. Левая рука двигается на сантиметр. Правая рука двигается на сантиметр. Левая рука двигается на сантиметр. Каждая клеточка моего организма была сосредоточена на этой батарее. Через минуту или две я почувствовал легчайшее подрагивание. Я остановился, ухватился изо всех сил и замер в ожидании. Я осмеливался только осторожно дышать: вдох, выдох. Наконец я снова мог контролировать батарею. Тогда я вновь начал: правая рука двигается на сантиметр. Левая рука двигается на сантиметр. Правая рука двигается на сантиметр. Левая рука двигается на сантиметр. Снова дрожание, снова пауза, снова вращение.

Я поворачивал батарею сантиметр за сантиметром, пока она наконец не оказалась в правильном положении. Удача! В этот момент я почувствовал самое приятное облегчение. Я знал, что мне еще предстоит поработать, но я прошел через самую большую проблему всей миссии и справился с ней! Я посмотрел вниз, на иллюминаторы грузового отсека, и все внутри шаттла показывали мне большие пальцы. Я оглянулся на телескоп, Ньюман улыбался, показывал на меня, словно говоря: «Вот это мужик!». Я был полностью истощен психически. Никогда в жизни мне бы не хотелось повторить то, что я только что сделал. Нэнси подвезла меня к телескопу, и мы с Ньюманом подключили мачту батареи к диодному блоку. Затем проверили, не закрепляя полностью. Потом мы раскрыли новую батарею, как книгу, и поместили ее на место. С ней у «Хаббла» появился новый источник энергии, который добавил к сроку работы телескопа большой запас.

Оставшаяся часть выхода в космос прошла гладко. Более того, мы работали так хорошо, что сделали больше, чем было запланировано. В какой-то момент мы столкнулись с проблемой, на которую нам потребовался отклик Центра управления полетом: хотят они или не хотят, чтобы мы проверили запор одной из дверец телескопа. Как бы неправдоподобно это ни звучало, но я провел в открытом космосе почти шесть часов и улучил всего несколько моментов, чтобы посмотреть на Землю. Я прилагал все усилия, чтобы не обращать на нее внимания и сосредоточиться. Теперь, пока мы с Ньюманом ждали ответа, я остановился и все рассмотрел как следует.

Это было во время ночного прохода. Мы висели над Тихим океаном, и вокруг была полная темнота, которую нарушали только огни городов на Гавайях и нескольких островах ниже. Когда мы оказались над Калифорнией, я почувствовал легкое тепло и понял, что приближается следующий дневной проход. Я посмотрел через всю страну и увидел Атланту, яркую и разукрашенную огнями, где люди сейчас пили кофе и собирались на работу, но прямо подо мной Феникс, Лос-Анджелес и Сан-Диего все еще были в полной темноте. Я мог представить себе, как туристы в Большом каньоне терпеливо ждут рассвета, чтобы сделать роскошные фотографии в его золотистом свете.

На Земле рассвет приходит постепенно. Темнота за окном становится серой. Ты видишь несколько вспышек света, отражающихся от зданий по другую сторону улицы. В космосе это в полном смысле слова линия, которая пересекает Землю. По одну сторону от нее темнота, по другую — свет. Линия быстро и неуклонно движется на запад, проходя через Европу, Атлантику, Флориду, Техас. Я смотрел, как эта линия проплывает подо мной. Потом посмотрел в сторону ее движения, по направлению к Солнцу. Затем снова оглянулся на линию и понял: «Она не движется. Солнце не движется. Движется Земля».

В тот момент я понял, что всю свою жизнь воспринимал окружающую действительность неверно. Каждое утро ты встаешь, сидишь с чашкой кофе и смотришь, как восходит Солнце. Ты никак не ощущаешь вращение Земли. Ты думаешь, что прочно сидишь на месте, пока Солнце восходит на востоке, пересекает небосвод и садится на западе. Но Солнце не движется. Да, Солнце и Солнечная система несутся через Галактику со скоростью 72 000 км/ч. Но относительно вас и меня Земля и Солнце никуда не двигаются. Все слова, которые мы произносим, обозначая свое место во Вселенной, неправильны. Выражения «восход солнца» и «закат солнца» не имеют никакого смысла. Это как в мюзикле «Энни»: «Солнце взойдет завтра». Нет, не взойдет. Это Земля завтра обернется вокруг Солнца. Возможно, это не так поэтично, зато правильно.

И мы все об этом знаем. Любой, кто изучал природоведение в третьем классе, знает, что Земля вращается вокруг Солнца. Ты понимаешь это умом, но не ощущаешь, пока не увидишь из космоса. «Колумбия» провела последние полчаса, улетая от Солнца, — словно выпущенная из пращи пронеслась вокруг Земли, а теперь наша орбита снова вернула нас к Солнцу. Но Солнце не двигалось. И тут я осознал еще одну вещь: наше Солнце находилось здесь бесчисленное количество лет, все это происходит уже очень, очень долго, и мы ничего не можем сделать, чтобы как-то это изменить. Люди будут приходить и уходить, жить и умирать, будет случаться плохое и хорошее. Но мы не можем ничего сделать, чтобы изменить этот космический танец.

Всю свою жизнь я думал о Земле как о месте, где мы управляем своей жизнью. Я просыпался, ходил за продуктами, водил детей на бейсбольные матчи. Я был в безопасном, нерушимом убежище. Теперь оно больше таким не было. В космосе я увидел Землю относительно звезд, Солнца и Луны. Земля — это планета. Это космический корабль. Мы несемся во Вселенной, летим сквозь хаос космоса с астероидами, черными дырами и тому подобным. Мы считаем, что находимся в безопасности, но, ребята, мы буквально окружены самыми разнообразными опасностями.

Когда мы с Ньюманом закончили работу и вернулись обратно в шлюз, я уже не был тем человеком, который выходил из этого люка. Ньюман выровнял давление между шлюзом и кораблем, внутренний люк открылся. Диггер, как и обещал, был там еще до того, как я успел снять шлем. Он ждал моего рассказа о том, как все прошло. Он даже не дал мне снять скафандр и просто схватил меня за горло:

— Ну, как это было? На что это похоже?

— Диггер, — сказал я, — ты никогда этому не поверишь.

— Чему?

— Земля — это планета.

— Что?! — он был сбит с толку. — Масса, ты в своем уме?

— Это планета, — повторил я. — Это не то, чем мы привыкли ее считать. Это не безопасное убежище, парень. На Земле мы мчимся через весь этот хаос. Земля — это планета. Земля — это космический корабль, а мы — космические путешественники.

Это так и есть, и я до сих пор так думаю о Земле. Утром я открываю парадную дверь и выхожу на Манхэттен. Все вокруг меня видят перед собой улицу, здания на ней, и все это не двигается. Но люди поднимают головы и видят, что над головами Солнце совершает свой путь с востока на запад. Я иду по той же самой улице и знаю, что Солнце находится именно там, где должно быть, а я, все эти здания, эта улица и эта планета кружатся и кружатся вокруг него и несутся сквозь пустоту. И то, что это происходит каждый день, то, что мы существуем, — просто поразительно.