«Лоренцо, мой прекрасный, мой милый мальчик», – говорит женщина в бриджах для верховой езды, целуя в нос высокого темного жеребца. Она делает глубокий выдох, и он вдыхает этот воздух так же естественно, как если бы они были любовниками, спящими рядом. Она проводит пальцами по его мягким губам. Осторожно опустив свой кожаный кнут, она, поглаживая его одной рукой по лопатке, медленно проводит другой рукой по его груди и затягивает кожаную подпругу и ремни. При каждом ее рывке он сдержанно ворчит, выражая свое недовольство. Потом она садится на него, слегка толкает его в бока пятками, и они начинают двигаться вместе в одном ритме, как одна сила.

Мы в Клермонтской школе верховой езды, на углу 89-й улицы и Амстердам-авеню, в жилом районе Манхэттена, где в высотных домах живут даже лошади. Если потолок прогибается и трещит, словно наверху бродит привидение, – значит, этажом выше по коридору идет лошадь. Порой с потолка начинает капать что-то дурно пахнущее.

Лоренцо и его наездница переходят на медленный и мерный легкий галоп. Шесть девочек, обучающихся верховой езде раз в неделю, тоже пускают своих лошадей галопом по небольшой арене. Мало что может сравниться по своей красоте с лицами глубоко сосредоточенных десятилетних девочек. Несмотря на тени, отбрасываемые полями черных жокейских шапочек, их лица пылают внутренним светом восторга. Их тела подчиняются дисциплине и контролю, но их глаза сияют, как вольфрам, будто пронизанные чистым светом.

– В ту же неделю, когда я начала ходить на сеансы психоанализа, я купила и лошадь, – говорит мне Джейн Мари, вскакивая на чистокровного гнедого по кличке Калуа.

Я забрасываю ногу на гнедого по кличке Кранч, перестегиваю стремена на удобную длину, и мы через поток машин отправляемся в Центральный парк. Специалист по японским шаманским куклам Джейн Мари делит жизнь между преподаванием религии и выездкой лошадей. Она выросла в штате Монтана, пошла в школу в Колорадо и не может вспомнить ни одного периода своей жизни, который бы не был посвящен лошадям. Мимо нас на большой скорости, со вспышками красного света и с воем проносится машина скорой помощи. Пешеходы останавливаются и следят за ней взглядом, но лошади не вздрагивают и не пугаются. Они привыкли к этой городской кутерьме и к двум кварталам, полным людей и машин между Клермонтской школой и парком. Возвращающиеся домой из школы три маленькие девочки с рюкзачками подбегают к нам и просят: «Можно ее погладить?» Каждая из них поглаживает лошадь по мягкому боку своей маленькой ручкой, а потом благоговейно отступает. Когда на светофоре загорается зеленый свет, мы пересекаем улицу, выходим на тропу для верховой езды и переходим на медленную рысь.

– А как проходили сеансы психоанализа? – спрашиваю я Джейн Мари.

– Я так долго рассказывала о том, как объезжала жеребца, что в первые месяцы психоаналитик, наверное, думал: «Так или иначе, но довольно скоро мы все-таки доберемся до чего-то конкретного, и потому пока я ей буду просто потакать». Но, знаешь, этому не было конца. Я только и говорила о том, какие успехи делает лошадь. Например, лошадь бывает в чем-то упрямой, а в чем-то податливой, точь-в-точь как некоторые люди – психоаналитик назвал бы это бесчувственностью, – но, чтобы заставить лошадь реагировать, преодолеть ее бесчувственность, ее нельзя бить по голове. Можешь себе представить, как это происходит. Люди постигают окружающее умом, воплощают свой опыт в понятиях, но лошадь, если у нее будет травматический опыт, отразит это в своем поведении. Со временем я обнаружила, что кто-то обижал мою лошадь, когда пытался сделать ее пастушьей.

Когда Калуа ступает по камням, скрытым под слоем песка, его копыта издают такой звук, будто галькой царапают по гальке. Этот резкий скрежет по мягкому влажному песку отчасти и придает верховой езде такое очарование. Она полна, казалось бы, несовместимых ощущений и непримиримых конфликтов. Но вместо того чтобы нейтрализовать друг друга, они возникают вместе и существуют бок о бок, как ноты на струне. Жесткое и мягкое. Дикое и ручное. Самообладание и паника. Грация и сила.

– Объезжая лошадь, – продолжает Джейн Мари, – вы пытаетесь понять, что происходило с животным раньше, чтобы раскрыть потенциал лошади, научить ее грациозно двигаться. И еще – сделать ее спокойней, чтобы она не боялась других лошадей и людей, не боялась того, что на ней ездят. Так что на сеансах психоанализа я всегда говорила о преодолении – о преодолении трудностей лошадью, – но при этом говорила и о собственной жизни.

Подергивая лопатками и нервно прижимая уши, моя лошадь, видимо, проявляет недовольство; она немного раздражена. И я, так сказать, ее обхаживаю. Я, слегка подергивая поводьями, похлопываю ее пятками по бокам и балансирую, мягко призывая ее к порядку. Когда Кранч успокаивается, я, утешая его, разговариваю с ним и ласково глажу по гриве. Чистокровный гнедой жеребец Джейн Мари переходит на быструю, свободную рысь и начинает бросаться на какого-то невидимого врага, дергаясь, извиваясь и пытаясь убежать. Поводья в ее руках осторожно приводят его в чувство. Уверенно устроившись в седле, Джейн Мари пускает жеребца крупной рысью, при которой его ноги выпрямляются больше обычного и работают как поршни насоса. Лошадь выгибает шею так, как это делают австрийские липицианские лошади, а потом начинает картинно гарцевать. Кажется, будто лошадь вырвалась за пределы времени и замерла в полете над течением жизни. Это похоже на то, как ныряльщик, погрузившись на максимальную глубину, достигает точки покоя и на мгновение, без воздуха, замирает в подвешенном состоянии.

– Занимаясь верховой ездой, люди не понимают, – говорит Джейн Мари, – что надо достичь согласованности двух существ со своими собственными центрами тяжести. Люди думают, что объезжать лошадей – значит приспосабливать их к человеку. Однако на самом деле вы помогаете лошади переносить центр тяжести, когда у нее на спине наездник. Это же перенесение центра тяжести происходит и в человеческих отношениях, когда эти отношения становятся доверительными. Оказывается, что у самого по себе человека – один центр тяжести, но, когда он завязывает отношения, центр тяжести смещается.

И Джейн Мари бессознательно слегка меняет положение в седле, находя для себя идеальную точку опоры. И я впервые замечаю на ее зеленом, утиного цвета, жакете название фабричной марки – Patagonia. В Патагонии я была несколько лет назад. Там я увидела женщину, ехавшую вдоль берега на андалузском жеребце. Его хвост свисал до земли, а шелковистая грива развевалась на ветру как реющий флаг. Длинные темные волосы наездницы тоже развевались, как и грива, когда лошадь шла плавным галопом по обломкам яшмы на берегу. Женщина ехала без седла, с одним лишь ремнем на шее лошади, и, казалось, была глубоко погружена в себя, в свои сокровенные мечты.

– Это странно и удивительно, но замену человеческим отношениям женщина может найти в лошадях, – возобновила свой рассказ Джейн Мари. – Существует полный набор всех возможных видов близости, но наше общество зациклено только на одном из них – на сексуальной близости. Когда я только купила моего жеребца, он выглядел таким жалким! Но я начала за ним ухаживать – и он стал таким грациозным, таким красивым! У него изменились осанка и фигура. Изменилась даже походка этой лошади, потому что она пришла в себя, восстановила свою внутреннюю сущность.

– А что восстановила лошадь в тебе самой?

– Иметь лошадь – все равно что иметь пару ног быстрее, чем у парня, который может избить девчонку. Я выросла на северо-западе штата Монтана, где женщинам угрожает насилие еще с ранней юности. У меня была лошадь – и это значило, что я могу убежать. Верхом на лошади я могла их обогнать, оказаться быстрее. Но дело не только в этом. Мне удалось избежать подростковой депрессии – и все потому, что у меня была лошадь. Другие двенадцати- и четырнадцатилетние девчонки часами рассматривали себя в зеркало, колдуя над прическами и гадая, обратят на них внимание мальчики или нет. А я занималась тем, что прихорашивала мою лошадь и расчесывала ее хвост, – и поэтому меня не особенно волновало, как выглядят мои волосы и есть ли у меня на лице прыщи. Но меня ужасно беспокоило состояние копыт лошади и ее внешний вид. Вечерами я осторожно заплетала ей гриву, стараясь не дернуть ни за один волосок, и расчесывала ей хвост.

– Думаю, неправильно считать, будто лошади заменяют любовников. Лошади заменяют нам наше «я».

Опавшие листья мягко устилают тропинку, и копыта лошадей, ступая по ним, производят суховатый, ритмичный, шелестящий звук. От старинных фонарей, засиявших золотистым светом, протянулись через парк несколько постепенно блекнущих дорожек. Птицы и чирикают вверху, и возятся в кустах. Воробьи, зяблики, голубые сойки и кардиналы клюют дикие семена и ягоды. Вороны, голуби, чайки и другие питающиеся объедками птицы копошатся в мусорных баках. Дятлы и синицы добывают из-под коры деревьев впавших в зимнюю спячку насекомых. В городе так много кирпича и стали, что птицы стаями слетаются издалека в парк, в котором к тому же во множестве водятся и летучие мыши, и разные насекомые. В этом огромном оазисе дикой природы ее древние драмы разыгрываются так же просто и дерзко, как на каком-нибудь альпийском лугу или глубоко в пещере Нью-Мехико. Стоит ноябрь, «месяц ветров» (или, как называют его англосаксы, wint-monat), – время жечь костры и почитать предков. Ужасное время, восхитительное время. Тучи затянули все небо плотной пеленой, и солнечные лучи, пробиваясь сквозь нее, разрезают ее, как ножами, на широкие полосы. Где-то далеко город запускает свои огромные моторы, распространяет новые запахи, целится ярко-красными лазерными лучами, создает и подсчитывает, и любовь, словно акции на биржевом рынке, то поднимается в цене, то падает. Проносясь галопом по одним тропинкам, мы можем увидеть минареты этой Мекки высоких технологий, но на других тропинках мы, словно в диком лесу, окружены деревьями и лужайками и совсем одни, и шуршащие под нами листья устилают дорожку, которая кажется деревенской.

– В Колорадо, где была моя конюшня, – говорит Джейн Мари, – верховой ездой занимались почти одни женщины, и я обратила внимание на то, что для всех этих женщин лошади были символом их собственных сложных внутренних процессов. Например, там была одна женщина лет за пятьдесят – ужасно толстая, ездившая на огромных лошадях. Она работала медсестрой и сиделкой, помогая людям восстанавливать душевное равновесие. И я заметила, что и к лошадям она относится так же. Стоило лошади получить какую-то травму, эта женщина начинала ее выхаживать. О здоровье и лошадях она говорила в тех же выражениях, что и о своих студентах, которых она учила ухаживать за больными. Она работала с психически неуравновешенными детьми, и я заметила, что она прекрасно ладит с беспокойными лошадьми.

Мы быстро скачем по сужающейся дорожке. Ветки кустов хлещут нас, словно маленькие проволочные метелки, и мы пригибаемся, чтобы защитить глаза.

– Там у нас занималась верховой ездой и одна шестнадцатилетняя девушка, Ким. У нее была лучшая в конюшне лошадь – изумительная лошадь экстра-класса, которая, пока она не досталась Ким, получала высшие баллы на конных выставках. Тетя этой девушки, немногим старше ее самой, родилась с тяжелой инвалидностью: одна ее нога была очень короткой. Однако она увлеклась лошадьми, и ее родители, люди богатые, не жалели ни сил, ни денег для того, чтобы ее научили ездить на лошади, и она прошла все этапы, пока не стала одной из лучших в стране наездниц. Просто, когда она ездила верхом, одно стремя было короче другого. Когда она умерла, ее племянница, Ким, унаследовала всех лошадей своей тети (с которыми та выигрывала национальные соревнования по выездке), фургон для их перевозки и все снаряжение. У Ким были чудесные лошади и вся эта фантастическая упряжь, но за всем этим скрывалось горе от потери тети, которую она так любила и так жалела. И эта печаль сопровождала ее всегда; Ким часто говорила о своей тете. Так что для нее ухаживать за этими лошадьми было еще и способом сохранить память о тете. У всякого в конюшне были свои веские причины заниматься верховой ездой, а иногда это значило, что у человека была какая-то травма, требовавшая врачевания. Думаю, многие обретают себя через отношения с лошадьми.

– А какие отношения сложились с твоей лошадью у тебя? – спросила я, и мы снова выехали на открытое место. Над нами внезапно появляется стайка птиц, и из-за туч выходит месяц. Он стоит еще низко, и кажется, будто его словно за решеткой удерживают ветви деревьев. Знакомый вид! Похоже на китайский иероглиф для обозначения досуга.

– Он был совсем молодым, трехлетним жеребцом, очень игривым. Я назвала его Страшила Рэдли, в честь героя романа «Убить пересмешника». Вместе с ним мы попадали в разные передряги – иногда настолько серьезные, что эти приключения становились для меня мистическим опытом. Помню, например, как однажды вечером мы с ним поднялись на вершину холма в Колорадо, и тут внезапно разразилась страшная гроза. Разумеется, у каждого есть своя история про наездника, которого ударила молния. Представь себе: ты едешь на лошади, вместе с которой ты – самая высокая точка ландшафта, у уздечки и седла – металлические детали. И вот я сижу верхом на лошади, гроза надвигается… Я знаю, что на много километров вокруг самая высокая точка на горизонте – это я и что, если мы не уедем отсюда, нам наверняка конец. Лошадь и сама хочет выбраться, это понятно, так что я решаю, что ей просто нужно не мешать и надеяться на лучшее. И тогда я пускаю ее галопом. Мы несемся сломя голову, на страшной скорости. А надо тебе сказать, что нестись галопом вниз, по крутому склону, – это опасно. Еще никогда в жизни лошадь подо мной не неслась так быстро (а ведь я с малолетства ездила на скаковых лошадях); мы буквально летели над землей. Когда мы наконец домчались до конюшни, пот с нас обеих лил ручьями. У меня было ощущение, что вместе мы перенесли большое испытание. Да, вместе мы чего только не испытали – Страшила и я.

Низко, над самыми деревьями, парит козодой, когда мы, съехав с дорожки для верховой езды, отправляемся назад, в Клермонтскую школу. Козодой летит с открытым клювом, прочесывая воздух в поисках мошкары точно так же, как кит, плывя по океану с открытой пастью, процеживает морскую воду в поисках криля. Не сегодня завтра, когда в воздухе исчезнут последние насекомые, козодои полетят в теплые страны, к югу.

– Когда я мчалась на лошади под бушующей грозой, под вспышки молний, у меня возникло такое ощущение, о котором рассказывают религиозные мистики, – говорит Джейн Мари.

Да, думаю я: наверное, такое же ощущение возникнет, если войти в конюшню глубокой ночью, когда лошади спят, сесть с ними рядом и ждать, когда они проснутся. Или когда видишь, как умирает лошадь. В такие моменты кажется, что между их миром и нашим есть какая-то связь, и мир животных внезапно открывается тебе навстречу.

Проезжая мимо одного особняка, мы видим молодого парня в кожаной куртке. Вальяжно прислонившись к дверному проему, он с прищуром смотрит на нас, на наши кнуты и блестящие черные сапоги. Поковыряв зубочисткой во рту, он, вскинув подбородок, говорит: «Эй, малышка, теперь-то ты знаешь, как обращаться с мужем».

Чуть дальше мы встречаем трех маленьких девочек; завидев нас на лошадях, они бурно радуются. В самых разных цивилизациях и даже в больших городах девочки мечтают о лошадях – независимо от того, видят ли они настоящих лошадей или нет. Они фантазируют о единорогах или играют с игрушечными лошадками (сейчас популярны длинногривые пони, которых можно причесывать и наряжать). Это древняя связь, скрытая глубоко в коллективном бессознательном – там, где лошади вдохновляют самые мощные и безумные из наших грез и вызывают у нас религиозный экстаз, от которого мы немеем.

В древности культ лошадей существовал во всей Европе и процветал в христианскую эпоху. В XII веке ирландские короли еще совершали обряды символического возрождения – рождения от их пышнотелой богини Эпоны, Белой Кобылы. Ее высеченная из известняка статуя высотой сто шесть метров возвышается на холме в английском графстве Беркшир, привлекая толпы туристов. В железном веке ее почитали во всем западном мире. Ютских короля и королеву (правивших там, где теперь находится графство Кент) звали Хенгист и Хорса, то есть Жеребец и Кобыла. Мужские, женские и двуполые лошадиные божества зачаровывали воображение своей взрывной сексуальностью. В расцвете сил, с чувственными боками, обладающие интуицией, проносившиеся в облаке пыли, словно призванные в наш мир силой волшебства, сопровождаемые ритмичным и громким, словно барабанным, цоканьем копыт, лошади казались магическими существами. Обладая более тонким, чем у людей, обонянием, лошади могут броситься бежать в панике еще до того, как грянет гром; они предчувствуют землетрясение, уносятся от приближающегося, но еще невидимого хищника. Поэтому к ним относятся как к наделенным даром предвидения волшебным существам. На лошадей охотятся хищники, и им изначально, как жертвам, присуще обостренное чувство страха. Их настораживает все необычное, и они реагируют мгновенно и разными способами: ржут, испуганно бросаются в сторону, встают на дыбы, уносятся прочь. Они не выжидают, чтобы оценить угрозу. Лошади – это воплощенная пугливость: они реагируют на заметные только им опасности (например, на такие, казалось бы, пустяки, как шуршащий под порывом ветра лист или трепещущая в лунном свете тень). Поддерживавшие связь с невидимыми демонами, лошади, по всей вероятности, казались нашим предкам четвероногими посланцами загробного мира. Людям свойственно ощущать себя неполноценными – даже в глазах животных, которыми они повелевают. Какой идеал может быть притягательней образа бесстрашного, всегда в боевой готовности, переполненного чувственностью коня, непокорно и с вызовом бьющего по земле копытами?

Иногда дома украшали, на счастье, оберегами в виде лошадиной головы, а исполнители культовых танцев в Европе и Азии скакали на палках с лошадиными головами, символизируя езду на лошадях. Шаманы говорили, что, обхватив ногами лошадиное божество, они взмывали ввысь и мчались над облаками до тех пор, пока не достигали небес. Когда воин умирал, считалось, что конь в похоронной процессии везет его душу. Его сапоги вставляли в стремена носками назад, потому что у призраков, как считалось, ноги направлены назад. В древности люди полагали, что лошади везут покойного в загробный мир, – и по сей день этот символический ритуал проводится на торжественных похоронах. Даже скандинавский бог Один имел отношение к захватившему многие страны, вплоть до Индии, обширному культу лошадей. Индуистские боги, умирая, принимали вид лошадей, а в важнейшем обряде плодородия индуистская царица, считавшая себя богиней-кобылицей Саранью, брала пенис мертвого коня и обрядово втыкала его себе между ног, убеждая «сильного жеребца» «дать свое семя». Согласно «Женской энциклопедии мифов и тайн» (The Woman’s Encyclopedia of Myths and Secrets), «этот древний обряд объясняет одно из самых загадочных имен Одина, Вельси, что значит одновременно и “сын бога”, и “пенис коня”. Пенис был “сыном”, почитаемым кочевыми племенами наездников железного века: они называли себя вельсунгами, потомками Вельси. Этот культ не ограничивался Скандинавией. У валлийцев было аналогичное родовое лошадиное божество, которое они считали своим предком, – Велси, или Велс. Славяне тоже почитали его как Волоса – принесенного в жертву коня, из внутренностей и крови которого возникла, как считалось, вода жизни… Волоса, вплоть до XVIII века, символизировал жеребец, которого каждой весной ритуально кастрировали и убивали. А поскольку люди упорно сохраняли его культ, его превратили в христианского святого, Власа, который в реальности не существовал – разве как языческий лошадиный бог… Древние римляне знали его как “октябрьского коня”… Жители Тавриды приносили в жертву Артемиде коней, у которых был “отрезан уд”».

Согласно греческим мифам, от союза окровавленного конского уда и Матери-Земли произошло племя кентавров – божеств с торсом человека на теле лошади. В мифологии индуизма подобные существа назывались гандхарвами. В обеих культурах к ним относились как к волшебным существам и ловким танцорам, причем весьма похотливым. В Древней Греции также считалось, что крылатый конь Пегас уносил героев на небеса, тогда как страстные и готовые проказничать кентавры бродили по земле, высматривая для себя подходящих девушек, чтобы их похитить и изнасиловать. В Швеции королей могли уносить на конях валькирии или их подобные колдуньям жрицы, именуемые вельвами и носившие маски лошадей.

Еще в XVI веке европейцы пускали кровь лошадям на следующий день после Рождества – в качестве символической жертвы Белой Кобылице – и «седлали» на Новый год палку с лошадиной головой или наряжались лошадью. Да мы и по сей день дарим детям игрушечных «лошадок», на которых можно кататься, не задумываясь о том, что речь идет о пережитке языческого культа лошадей с их бешеными плясками. Подкова, которую мы «на счастье» вешаем над дверью, символизирует вульву богини-кобылицы. Древние народы, от кельтов до индусов, почитали этот символ, в форме которого изготавливали амулеты и строили свои храмы. Фактически первые гравюры, известные в западном мире, – палеолитическая резьба в скальных убежищах в Кастельмерле – это изображения вульв. Если вам покажется странным украшение дома изображениями гениталий кобылы, вспомните, что древние римляне вешали на шею своим детям амулеты в виде пениса, чтобы отогнать злых духов, и для той же цели в средневековых церквах, над дверными проемами, помещали символы женских гениталий, так называемые «шила-на-гиг». В Европе XVIII века «подковой» в просторечии называли вагину (про обесчещенную девушку говорили, что она «потеряла подкову»). Лошади всегда искушали ту необузданную и древнюю часть нашего существа, которая почитала Белую Кобылицу, символизированную ее гениталиями. В ее тайной «пещере» мужское и женское жизненные начала сливались, чтобы возрожденная природа изобиловала орехами и ягодами, стада плодились и пополнялись новыми животными, а люди получили возможность родиться заново.

В общении с лошадьми некоторые женщины надеются обрести в них психологического двойника или мистического руководителя; для них верховая езда как-то связана с духовным совершенствованием. Для других эта связь – более земная и более чувственная. Однако у всех это страстное увлечение начинается рано, на пороге юности.

Побывав в Клермонтской школе, я села на самолет и отправилась в северную часть штата, в глубинку – повидаться с психологом, работающей с девочками-подростками. Она живет в городке на берегу озера. Прямо в этом городке находится птичий заповедник, его окружают поля. Люди здесь настолько связаны с лошадьми, что специальные дорожные знаки на трассе запрещают пересекать верхом на лошади четыре полосы дороги с бешеным движением.

Городки северной части штата Нью-Йорк подобны железнодорожным станциям, где ежеминутно сходятся сотни жизненных путей. Кто-то несет на себе груз тревог и разочарований. Кто-то стремительно бежит вниз по скользким коридорам молодости. Кто-то медленно передвигает чемодан душевной травмы, кто-то только что прибыл из пригорода надежды, кто-то волнуется из-за расписания. Кто-то мечтает поскорее приехать, кто-то думает только о себе, кто-то, даже постарев, лучится светом. А кто-то, отчаявшийся и одинокий, садится в скоростной экспресс и стремительно несется из ниоткуда в никуда. На окраине городка, в котором я живу, ресторан, переделанный из железнодорожного депо, называется «Станция», напоминая о тех временах, когда длинные вихляющиеся составы медленно тащились до Манхэттена. Когда-то часы на стене ресторана остановили на 18:22 – именно в это время город покинула последняя «железная фурия». Однако поезда не прекращали движения никогда. Люди встречаются в их тесных и тряских вагонах. Они слышат хриплое дыхание пассажиров, спящих в соседнем купе. Со временем каждый встречает каждого, и все узнают друг друга – или понаслышке, или лично.

В деловой части города, в здании из красного кирпича (бывшего колледжа, переоборудованного под магазины) расположено кафе «Девитт». Его легкие, как в закусочной, столики свободно расставлены в просторном открытом коридоре. Сюда ходят обедать все, потому отсюда, сидя за столиком, можно увидеть идущих по своим делам знакомых и с ними поздороваться. Однажды, обедая там, я увидела Линду. Энергичная, симпатичная женщина лет пятидесяти, с короткими и волнистыми светлыми волосами и большими проницательными глазами, она работает клиническим психологом. В своей практике ей приходится иметь дело с множеством девушек и женщин. За салатом из моцареллы и помидоров, закусывая его хлебом из цельнозерновой муки, смазанным медом, мы говорили о любви к лошадям. Лошади восхищали меня с детства. А Линда, хотя и не разделяла эту страсть, видела, с каким обожанием относятся к лошадям девушки, которых она консультирует.

– Любовь к лошадям редко настигает девочек, пока им еще нет девяти или десяти лет, – говорил Линда. – До этого у них были пластмассовые игрушечные лошадки и единороги, но сильная страсть возникает, судя по всему, в предпубертатном возрасте. На глубинном уровне любовь девочки к лошадям свидетельствует, как мне кажется, о ее осознании своей чувственности, которую она еще не связывает с областью гениталий. Знакомые мальчики не воплощают для девочки всего того, что начинает чувствовать ее юное тело.

– Значит, их переполняет смутная чувственность, которая для них пока еще не имеет названия и определенных очертаний? – спрашиваю я.

– Да, а лошадь – существо в некотором смысле двуполое. Даже кобыла обладает всей этой фаллической силой, потому что она очень быстрая, пластичная и мускулистая. При этом она отличается невероятным изяществом силуэта и той красотой, на которую маленькая девочка реагирует эстетически.

– Когда я была маленькой, – признаюсь я Линде, – мне ужасно хотелось превратиться в лошадь.

– Да, – неторопливо отзывается она. – По соседству со мной живут две маленькие девочки, я за ними наблюдаю. Они ездят верхом, собирают игрушечных лошадок, картинки с изображениями лошадей. Но в выходные, играя во дворе, они сами становятся лошадками. Они водят друг друга за поводья, катаются друг на друге верхом и скачут. Глядя на все это, я думаю, что речь идет о попытке создать идеальный образ самих себя – до того, как свое «я» они соотнесут с миром людей или с чувственными отношениями между мужчинами и женщинами. Девочка становится свободной, крепкой, необузданной, сексуальной и сильной. Помню, я и сама когда-то чувствовала себя примерно так же, хотя никогда и не увлекалась лошадьми.

Слушая, как Линда рассказывает о живущих с ней по соседству «девочках-лошадках», я начинаю вспоминать о моей нежнейшей привязанности, о моем глубочайшем увлечении. Когда мне было двенадцать, объектом моей любви были исключительно лошади. Хотя я тогда ощущала ее как тайную страсть, единственную в своем роде и невыразимую, в моем помешательстве на лошадях я была не одинока. Детские психологи не выделяют любовь к лошадям в особую, научно обоснованную стадию развития девочки в предподростковом возрасте, но я годами проводила свое собственное неофициальное исследование и выяснила, что восемь из десяти девочек проходят через этап обожания лошадей. Мальчики тоже любят лошадей и часто видят в них нечто волшебное, но не относятся к ним с тем же восторженным магнетическим обожанием, как девочки. Это возвышенное чувство, столь же сильное и навязчивое, как любовная страсть, наполняет все существование девочки, приводя ее в экстаз, пробуждая ее мечты, придавая смысл ее жизни. Даже те девочки, которые не умеют рисовать, могут нарисовать лошадь и часто рисуют лошадиные головы на полях школьных тетрадок. У них, как правило, есть пластмассовые лошадки и фигурки всадников, чтобы с ними играть, есть книги о лошадях, и они придумывают игры, в которых катаются на статных лошадях (или ими становятся). В качестве начинающей писательницы я решила делать для соседских ребятишек газету о лошадях, но потом отказалась от своего замысла, сообразив, сколько у меня уйдет на это времени, если писать каждый ее экземпляр от руки. Тогда я начала писать роман о лошади по кличке Буря и о девочке, которая ее любила. Просто удивительно, как много девочек делают для себя альбомы с картинками и газетными вырезками про лошадей. У меня до сих пор хранится мой собственный; я начала его вести в мой день рождения, когда мне исполнилось двенадцать лет, и это дневник типичного лошадиного маньяка. Он начинается переписанной мною «Молитвой лошади» анонимного автора, который, в стиле Диккенса, призывал обращаться с лошадьми по-доброму. Эта «Молитва» заканчивается словами: «Я не совершу богохульства, если попрошу об этом во имя Того, кто родился в яслях конюшни. Аминь». Дальше, на пожелтевших страницах, наклеено множество черно-белых фотографий разных людей со своими лошадьми, рисунков лошадей, вырезанных из газет объявлений о продаже лошадей, открыток с лошадьми. Там и фотографии знаменитых ковбоев и наездниц, позирующих на фоне своих лошадей. Там и снимки юных жокеев на манеже, верхом на лошадях, и игральная карта (восьмерка пик) с изображением головы лошади на «рубашке». Там есть и газетные заметки о показательных выступлениях лошадей или об их хозяевах, и рождественская открытка от девочки по имени Гейл, со счастливым видом позирующей возле своей белой лошади. Там и множество фотографий арабских жеребцов, хозяева которых заводят их в конюшню, и снимок из журнала о кино, на котором запечатлены Кларк Гейбл и Кэрол Ломбард, играющие с двумя жеребятами. И наконец – моя самая главная ценность – моя фотография на фоне Прекрасного Шедевра – лошади, которую я считала совершеннейшим в мире воплощением красоты и силы. Моя восторженная улыбка объясняется тем, что, всего лишь прикоснувшись тогда к этому совершенству, я почувствовала себя как в раю. Иногда хозяин этой чистопородной лошади позволял мне расчесывать гриву на ее огромной голове. Однажды, в загоне, он посадил меня на лошадь и едва не упал в обморок, когда она меня понесла. Я съехала ей под шею, обхватила холку, но не упала. Через несколько минут хозяин нас поймал. Он весь трясся от ужаса и беспокойства, а я висела на коне, уцепившись за его гриву: мне казалось, что это лучшие мгновения моей жизни. В альбоме записано и первое из стихотворений, выученных мной наизусть. Мне нужно было прочесть его перед всеми в шестом классе, и я запнулась на слове «конвульсивно». Это была «Баллада о белом жеребце» – легенда о первозданном неистовстве, о призраках коней, о смелых охотниках. Текст этой баллады полон ярких художественных образов. В ней воспевается великодушный жеребец – и богоподобный, и непокорный, который описывался так: «Дух одинокий – но свободный…» Я и сейчас могу прочитать это стихотворение наизусть.

Культ лошадей пронизывает всю раннюю историю человечества, но для женщин эта связь еще глубже, она затрагивает самую суть их психологии и косвенно проникает в социологию. Мое детство пришлось на шестидесятые годы, когда для девочек не существовало таких видов спорта, которые, повышая адреналин, щекочут нервы и заставляют бешено колотиться сердце. Единственным приемлемым спортом для девочек было плавание, но оно не доставляло удовольствия попотеть, не говоря уж о том, что не вызывало того сумасшедшего возбуждения, о котором мечтают подростки. У мальчиков были футбол, борьба, легкая атлетика, баскетбол и мотоциклы – все для того, чтобы прийти в радостное возбуждение, запастись силами. А нам, девочкам, приходилось перекипать, не находя выхода для своей энергии. Некоторые катались на коньках и занимались балетом, но гораздо больше было тех, кто выбирал конный спорт.

С точки зрения физической подготовки верховая езда – это снарядовый вид спорта, как автогонки или лыжи: вы становитесь сильнее и проворнее благодаря лошади, которую вы начинаете считать частью собственного тела, поддающейся совершенствованию. Люди застенчивые и нелюдимые, которым не нравятся командные виды спорта, никогда не почувствуют себя одинокими верхом на лошади: ведь так они могут перепрыгивать через высокие заборы, мчаться наперегонки с ветром и вести тайную жизнь супергероев. Лошадь доведет вас до такого же изнеможения, как футбольная потасовка, но на своем высочайшем уровне верховая езда становится видом абстрактного искусства: обучение – на земле, высшая школа верховой езды, выездка (например, с липицианскими лошадьми) – в воздухе. Она требует дисциплинированности, как в дзен-буддизме, упругости мышц, как в танце, и умения действовать синхронно, как в гимнастике. Кроме того, у наездника возникает чувство приобщения к ремеслу, которое сродни ощущению принадлежности к клубу с его эзотерическими знаниями и особым жаргоном. Униформа – брюки для верховой езды, синие джинсы или специальные штаны – плотно обтягивает икры и подчеркивает половую принадлежность наездника. Когда, всего несколько десятилетий назад, женщины ездили боком, с дамским седлом, им приходилось бороться с длинной юбкой-брюками, под которую они надевали замшевые панталоны, а под них – атласные штаны. Для женщины считалось непристойным сжимать ногами массивное тело лошади. Поэтому женщины отправлялись к портнихам. Там они усаживались на примерочное дамское седло, чтобы можно было снять мерки шаговых швов разной длины. Нельзя было оставлять ни одного лишнего кусочка замши, ткани на брюках и атласных штанах – чтобы они не болтались на ногах и не оборачивались вокруг передней луки седла. Кататься на лошади в таком наряде было, наверное, ужасно. Как они могли удобно сесть, чтобы позавтракать перед охотой, если на одной ноге их исподнее опускалось до лодыжки, а на другой – задиралось выше колена?

В то время, когда главным стало умение преодолевать жизненные трудности (то есть до того, как девушкам разрешили водить машину), девушка, по крайней мере, могла вскочить на лошадь и поехать в лес или бесцельно кататься по проселочной дороге. А поскольку она находила ту отдушину, которая никому не причиняла вреда и приносила пользу, эта привычка оставалась с ней на всю жизнь. Многие девушки учились заботиться о других, когда находились среди лошадей – живых существ, с которыми девушка могла разговаривать и нежничать, поверяя им свои мимолетные мысли или страшные тайны. Ведь у лошади действительно есть душа, но она ничего не требует, ничего не проверяет. Она большая и сильная, и она, подхватив девушку, уносит ее или в яростный жар лета, или в осень с ее тягой к смерти, или в весеннее буйство раскрывающихся почек.

Позже (может быть, уже выйдя замуж) женщина обнаруживает, сколько разочарований можно оставить у входа в конюшню. Она может чистить лошадь, чувствовать ее тепло, ездить на ней – и лошадь не жалуется на то, что у нее повыскакивали прыщи перед вечеринкой, не требует купить машину, не ограничивает сексуальных потребностей хозяйки, не изменяет ей. Да, конечно, во время верховой езды не принято подчеркивать чувственные формы ягодиц и бедер с их необузданной чувственностью; но (хотя наездники обоего пола это изо всех сил отрицают) когда едешь медленной рысью или легким галопом, тело движется во многом так же, как это происходит во время соития. Просто дело в том, что лошадь – это большое, мощное, весом в полтонны, подвижное существо, которое женщина сжимает ногами, фыркающее и взмыленное. Большинство людей предпочитают о верховой езде так не думать, но в истории она всегда ассоциировалась с языческой чувственностью. И даже с точки зрения этимологии, если обратить внимание на специальные термины для обозначения частей седла, обнаружится, что всадник занимает место между мужским (слово pommel – «передняя лука» – служит для обозначения головки, или эфеса, шпаги: на сленге так называют пенис) и женским (словом cantle – «задняя лука», в виде клиновидной полосы, – на сленге называют вульву). Всегда молчаливо подразумевалось, что, когда всадник едет верхом, он оказывается между двумя жизненными силами – мужской и женской.

Люди морщатся при упоминании женщин и лошадей, потому что сексуальность лошади – слишком очевидная и пламенная, слишком броская. Огромные существа, именуемые лошадьми, своими формами и движениями явно наводят на мысль о мужском начале. Когда у кобылы начинается течка, ее особенности меняются, и дети это сразу же замечают. У жеребцов огромные пенисы, и, вскакивая на кобыл, они неистово трясут копытами, машут гривами, скалят зубы, громко ржут. Хотя крепкого мужчину мы и называем «жеребцом», большинство женщин не фантазируют о том, чтобы спариваться с конями. Правда, некоторые, я уверена, об этом все-таки фантазируют. Самой знаменитой из них была Екатерина Великая, у которой, говорят, была особая сбруя, чтобы сдерживать эрекцию ее любимого жеребца. Это не значит, что женщины хотят заниматься любовью с конями; это значит, что кони являются воплощением их чувственности.

– Хэвлок Эллис полагает, что для девушек верховая езда может быть разновидностью мастурбации. А ты как думаешь? – спрашиваю я Линду.

– Когда ты верхом на коне мчишься по полю, ты скачешь как будто бы на гигантском фаллосе, и это может производить эффект мастурбации, когда твой клитор трется о спину лошади. Девушкам это может показаться чем-то постыдным, и они об этом не говорят, потому что матери очень редко рассказывают дочкам об оргазме или сексуальных ощущениях во влагалище и клиторе. Даже и теперь об этом юным девушкам обычно не говорят. Но это ощущение тайной сексуальности очень важно.

– Когда я училась в седьмом классе, то есть когда мне было около двенадцати или тринадцати лет, у меня было два любимых занятия, очень личных, о которых я никогда никому не говорила, и уж конечно не рассказывала о них другим девочкам. Мне казалось, что такие ощущения испытываю только я и только я этим занимаюсь. И вот одно из них. У нас на заднем дворе был гигантский шест с перекладиной в форме буквы «Т»: на него натягивали веревки, чтобы сушить белье. Детям нравится исполнять акробатические номера. Я часто залезала на этот столб – потому что при этом я обычно испытывала оргазм. Движение меня возбуждало, меня переполняли чувства – головокружительные, жуткие и восхитительные. Поэтому мне хотелось переживать их снова и снова, и при этом я не хотела, чтобы кто-нибудь узнал, какого они рода, – я и сама этого не знала. Я понятия не имела, как назвать эти ощущения, потому что думала, будто с другими девочками ничего подобного не случалось. В тот год на уроках физкультуры нам надо было залезать на канаты, и мне никогда не удавалось залезть по канату на самый верх, потому что, поднявшись до половины, я испытывала оргазм. Движение было тем же самым. Так что мне кажется, что молодые девушки, занимаясь верховой ездой, могут испытывать нечто подобное, но никому не хотят об этом рассказывать. Во-первых, потому что они не знают, как это описать, и, во-вторых, потому что это происходит в той части тела, о которой нельзя говорить.

– Когда я была маленькой, я вела себя, как мальчишка-сорванец, и ужасно этим гордилась, потому что мне казалось, что так я больше похожа на мальчишку, а я хотела быть мальчиком, потому что у мальчишек жизнь веселее. Я знаю, что женщины, которые стоят на крайне феминистских позициях и полностью разделяют идеалы феминизма, думают, что мы не отличаемся от мужчин. Но я думаю, что мы очень разные – что мы различаемся и психологией, и интересами, и нашим отношением к собственному телу и к другим людям. И это совершенно внутренняя жизнь – то сексуальное «я», которое просто так не увидеть – разве что взяв специальное зеркало и хирургический расширитель и рассмотрев с их помощью свои внутренние органы. Вы спрятаны у себя внутри. У мальчиков все «достоинства» на виду. Они могут их контролировать. Они могут показывать их другим. Представьте себе, что вы пытаетесь сделать это со своим влагалищем. Что вы там увидите? Ничего – пока у вас не будет партнера, который захочет заглянуть внутрь и все хорошенько рассмотреть, – и тогда это будет что-то невероятное.

– Потому что тогда тебя познакомят с почти невидимыми частями тебя самой, – добавляю я.

– А когда ты это обнаруживаешь, это будет интересно и очень здорово. Так что, как мне кажется, то ощущение тайны, которое связано с полом, вполне реально. И здесь есть разница между мужским и женским отношением к миру. Мужчины пронизывают, овладевают, проникают…

– Играют в гольф… Забивают шары в лузы?

Линда смеется:

– Вот именно. Женщины обхватывают лошадей своими ногами. У многих девушек любовь к лошадям исчезает, как только их сексуальная энергия переносится на мужчин. В определенном возрасте люди, судя по всему, перерастают чувства к лошадям. Думаю, что лошадей больше любят те девочки, которым не нравится тот идеал женственности, который навязывает им общество. Но теперь это представление о женственности изменилось, так что есть, наверное, разница между сегодняшними девочками и теми, какими они были в моем детстве. Но я помню, что, кроме историй о лошадях, я постоянно читала про диких животных, про одинокого волка, про собак, которых разлучили с хозяевами, и им пришлось долго жить бездомными. Мне нравилась дикая природа, нравилась независимость животных. Но когда животное становилось обычным человеком, история для меня изменялась и теряла свою притягательную силу. Я всегда чувствовала, что превращение в конце – которое как-то возвращало всех в реальность, к нормальному положению вещей, – было тем самым предательством, о котором должна была рассказывать история. В угловатом животном мы отчасти любим его уродство, его грубость – нелепую наружность, скрывающую нежное сердце. А когда оно становится красивым и большим и выглядит как Дэн Куэйл, то и внимания не стоит.

Рассмеявшись, я рассказала ей о парных фотографиях в рамках, стоявших у моей постели – кадрах из классического фильма Жана Кокто «Красавица и Чудовище». Волшебные сказки полны женщин, которые выходят замуж за животных, – и не все они превращаются в принцев.

– А почему, как ты думаешь, женщин влечет к этим красивым животным? – спрашиваю я Линду.

– Ответ очевиден: их сексуальная мощь, обещающая быть огромной и устрашающей, что очень возбуждает и стимулирует. И в социальном, и в сексуальном отношении большинство женщин видят что-то очень приятное в том, когда их порабощают, парализуя их волю, – и не только потому, что это позволяет женщине не чувствовать свою ответственность за это, хотя, когда тебе за пятьдесят, это, конечно, очень важно. Если вы очутились посреди океана и видите всю эту бушующую мощь – вы чувствуете трепет. Такой же трепет я ощущаю, когда лечу в самолете, и он идет на посадку, и весь дрожит и ревет. Я обожаю это ощущение. Женщинам, чтобы заявить о своей сексуальности, остается не так уж много. Большое животное – это та сексуальная мощь, которую женщина может видеть и осязать, но она чувствует, что за внешней силой у этого животного скрывается глубокая уязвимость. Все это придает ей силу. Посмотри, сколько женщин влюбляются в ковбоев (независимо от того, кто он на самом деле – действительно «ковбой Мальборо» на ранчо или нет) – крутых и молчаливых парней; женщина думает, что только ей одной удастся найти путь к его сердцу. Есть что-то соблазнительное в мужчине, который укрощает беснующееся под ним дикое животное, но это, разумеется, обрекает женщину на страдания, потому что настоящий ковбой просто обязан ускакать на коне в сторону заката; а если нет, если он позволит ей себя приручить, – значит, он совсем не настоящий ковбой. Следовательно, она проигрывает в обоих случаях.

Всегда существовали легенды о победах над минотаврами, драконами или какими-нибудь другими грозными силами природы. У нас такая мягкая, ранимая кожа, мы так уязвимы в этом мире. Древние люди боялись грома; в чертогах, озаряемых молниями, расхаживали боги, которых людям надо было или ублажить, или победить. Во время охоты люди, как правило, сталкивались со зверем лицом к лицу. Женщина верхом на лошади попеременно то управляет, то подчиняется той части своей природы, которая представляет собой дикого, храпящего, мощного, с развевающейся гривой зверя, строптивого и прекрасного. Никто не понимал этого лучше Дэвида Герберта Лоуренса. В рассказе «Сент-Мор», новелле о женщинах и лошадях, главная героиня околдована жеребцом, прекрасным и норовистым. Собираясь купить его, она думает о том мире, который он представляет:

Меня до сих пор зачаровывает дисциплинированность и осторожность лошади, ее строптивое недовольство при каждом повороте, изысканная, чувственная игра мышц, грациозная сила. И это стало мне особенно очевидно в один холодный зимний день, несколько лет назад, когда я ехала без седла на кобыле по кличке Аппалуза, быстро пуская ее рысью на крутых поворотах, и я впервые сидела на лошади по-настоящему крепко, не скользя и не покачиваясь. Мои ноги сжимали ее брюхо, как подпруга, и, когда она шла иноходью, ее сердце билось у моих коленей. Я сидела уверенно, прислушиваясь к равномерному – цок-цок-цок – стуку ее копыт и контрапункту – тук-тук-тук – ее сердца. Зачарованная этим нежным биением, став его частью, я словно парила, как мелодия, над этим синкопированным ритмом. От ее груди и шеи поднимался приятный плотный пар. Когда я слегка надавила ногой на ее брюхо, она сменила ритм бега, и мне стало так хорошо при виде ее работающих лопаток; мне были приятны влажный запах разгоряченной гривы, ритмическое покачивание ее головы. Мои ноги покалывало от вибрации – и ее, и моей. Обезумев от радости, я, как была, без седла, перескочила на лошади через несколько невысоких заборов, хватаясь за ее шкуру, от которой шел пар, когда мы преодолевали препятствие за препятствием. На мгновение, в промежутке между двумя столбами, мы отрывались от земли и сквозь скудный зимний свет летели к солнцу, которое в конце долины, на горизонте, разливалось горячим желтым потоком. Когда мои ноги словно слились с ее телом, мы взлетели над забором, как над пеленой тумана, под которым лежал мир людей. За эти несколько секунд я почувствовала себя, до дрожи в сердце, частью природы и, возликовав в восторге от скорости и солнечного света, – частью древнего как мир экстаза Земли. Жизнь, пронизывая меня, растекалась по моим жилам подобно тому, как ветер со свистом налетал на зимние деревья. Огромные, маслянисто-черные вороны каркали нам вслед, словно кашляли в тумане. А потом над холмами начала разливаться ночь, как огромная струя черных чернил, вымарывая все цивилизованное и безопасное.

Когда мы заканчивали обедать, мимо прошел бывший муж Линды со своей новой женой и двумя маленькими детьми. После развода с ним Линда тоже нашла себе нового мужа, и обе пары живут совсем рядом, всего в нескольких домах друг от друга, так что дети обеих семей стали частью одной большой семьи. Местные жители часто восхищаются тем, как деликатно и по-современному просто им удалось договориться. Его девятилетняя дочь, Ханна, бросилась к Линде и обняла ее, а потом показала ей свои новехонькие ковбойские сапоги.

– Красивые! – сказала ей Линда.

Девочка смущается и застенчиво говорит:

– Я достала их, чтобы кататься на лошадках. – Сами эти слова ее возбуждают, и она добавляет: – А ты знаешь, я пойду в детский трудовой клуб. Там мы будем расчесывать лошадям гривы, а потом на них кататься!

– А вот теперь взгляни на мои, – говорю я, вытягивая из-под стола ноги, чтобы показать ей черные ковбойские сапоги. Около лодыжки правого сапога – красный кожаный ремешок, усеянный маленькими серебряными сердечками. – Мои тоже для того, чтобы кататься на лошадях.

Ее глаза вспыхнули. Она смотрит на меня пристальней, а потом улыбается с чувством потаенного взаимопонимания членов масонского братства. После обеда я спешу вернуться домой, чтобы посмотреть по телевизору финал соревнований по конкуру, и собираюсь в путь, который перенесет меня через время и пространство туда, где начиналась моя любовь к лошадям.

Пролетая над штатом Нью-Йорк, я смотрю вниз, на заросшие лесом холмы с острыми, как наконечники стрел, верхушками елей и на зелено-коричневый бархат засеянных полей. На прошлой неделе я проезжала верхом через пустыню на юго-западе, где по ночам в твои сны властно вторгается волчий вой, а днем парящие орлы демонстрируют миру свои оперенные, словно в шароварах, лапы. Всего за несколько часов я стремительно перенеслась в другую природную зону, другую экосистему, другую культуру – и все благодаря этой современной «лошади» – самолету, мощность двигателей которого мы до сих пор измеряем в лошадиных силах. Паря в высоте, в этом футляре из сверкающей стали, я смотрю, как внизу медленно поворачивается планета, и преодолеваю время благодаря этому маленькому чуду, которому не удивляются даже дети. Мы можем щелкнуть выключателем – и в темной комнате внезапно взойдет солнце; повернуть ручку – и холод перейдет в лето. После всех этих чудес стоит ли удивляться тому, что мы научили металл летать? Или что мы можем мчаться по ветру, как божественные кони древности? Или что можем совершать странствие на восьмикилометровой высоте? Наши самолеты летают в любом направлении – но время идет лишь в одном, и с каждой секундой все стареет и постепенно приходит в упадок. Да и мы рано или поздно состаримся и, возможно, предадим наши мечты. Внизу, подо мной, живой, дышащий, с многочисленными озерами горный хребет Адирондак, пылающий осенними красками. А потом наконец я вижу вдали аэропорт имени Джона Кеннеди, мерцающий во мгле. В каком-то смысле время – это самая неправдоподобная из наших выдумок. Пытаться укротить время – это все равно, что пытаться стреножить призрак, но благодаря лошадям этот призрак стал видимым.

В аэропорту, преодолев время еще раз, я сажусь на самого быстрого железного коня, который только доступен пассажирам нашего штата, и через несколько минут самолет взмывает в небо. Сначала слегка накренившись, он берет курс на восток. Мы быстро пересекаем «индейскую землю» (так летчики называют высоты, на которых летают такие легкие двухмоторные самолеты, как «сенека», «навахо» и другие) и вскоре, погрузившись в пурпурное небо, оставляем внизу все, даже погоду. На крейсерской скорости – более 1600 км/ч – мы летим почти так же быстро, как вращается Земля. Море внизу черное, и на волнах поблескивают струи солнечного света. Хотя водная поверхность кажется ровной, спокойной и безмолвной, я думаю о драмах, которые разыгрываются под ней во всех направлениях, о постоянном движении – вверх и вниз – всего океана, хлюпающего как чернила, которые разливаются кляксами по карте. В это же время сдвигаются с места и земные пласты. А когда море и Земля движутся согласованно, возникают рифы. В иллюминатор видно, что Земля круглая. Где-то внизу и далеко-далеко, невидимое глазу, находится всё, что я когда-либо знала, и все, кого я когда-либо любила.

Постепенно пурпурное небо уступает место синему, и мы приземляемся в аэропорту Орли, в пригороде Парижа. Там я пересаживаюсь на другой самолет и лечу к югу, в Перигор в департаменте Дордонь – в регион, известный своими трюфелями, паштетом из гусиной печенки и древней историей. В маленьком аэропорту Перигора я сажусь в такси. Дорога занимает около часа. За окном машины проносятся городки, разбросанные там и сям особняки, зубчатые холмы… И вот я в краю платанов, среди известняковых пещер. Мысленно возвращаясь на 30 тысяч лет назад, я вновь ощущаю неотступное желание узнать, кем и какими мы были много тысячелетий тому назад. Иногда прошлое узнать проще, чем настоящее, и легче увидеть, какими мы были, чем какими мы стали. Когда-то в этой долине цвели заросли можжевельника и орешника, росли липы, деревья грецкого ореха и дубы. Луга были покрыты ковром цветов, раскинувшимся среди зарослей земляники, ежевики и кустов смородины. Реки изобиловали лососем; болотные птицы ловили рыбу на их берегах. По долине бродили бизоны, зубры (предки испанских боевых быков), дикие кабаны, олени, кролики, лошади, каменные козлы, львы, медведи и носороги. По лугам разбредались стада северных оленей, и охотники эпохи мадленской культуры лакомились их мясом, носили, чтобы согреваться, их шкуры и использовали их жир для изготовления бездымных светильников вроде тех, которые до сих пор в ходу у эскимосов. Так называемые пещерные люди жили не в пещерах, а в палатках из шкур. Они селились около рек и ручьев, но иногда и рядом с пещерами, используя нависающие выступы над их входами для защиты жилища от дождя. Углубляясь в пещеры, предпринимая волшебные путешествия в Неизведанное, они стали раскрашивать влажные стены охрой, марганцем и древесным углем. Так из призрачного хаоса своего жизненного опыта они создавали то, что мы называем искусством.

За прошедшие двадцать четыре часа, благодаря сверхзвуковым лошадиным силам, меня стремительно перенесли на восток, в страну рассвета. Так, по следам прошлого, я отправилась во времени назад, чтобы увидеть стены пещеры Ласко, похожие на стены кафедрального собора. Здесь больше всего изображений лошадей, которых рисовали чаще других животных и даже людей. Лошадепоклонники пещеры Ласко жили, скорее всего, около 17,5 тысячи лет назад в мире, погодные условиях которого были подобны сегодняшним. Благодаря мягкому климату эти холмы стали живой кладовой. Мы представляем себе тогдашних людей дикарями, но они уже научились делать отверстия в швейных иглах, были умелыми охотниками, рыболовами и исследователями пещер. Они пели и плясали, били в барабаны, сделанные из шкур, и играли на костяных свирелях и свистульках. Жившие племенным укладом малочисленные полукочевники, они часто заходили в пещеры – по-видимому, для совершения религиозных обрядов и обрядов посвящения. И мы – их наследники. На чердаке нашего генофонда хранятся старинные вещи и платья; мундиры, в которые мы уже не влезаем; конверты, набитые фотографиями родственников, которых мы никогда не видели. Они передали нам по наследству многое из того, что свойственно нам как представителям человеческого рода, – не только нашу гневливость, грубоватость наших манер, жажду крови и стремление к завоеванию новых территорий, но и нашу любознательность, благоговейный страх и привязанность к семье. Если между нами и пролегают расщелины непонимания, хотя бы частично они преодолимы благодаря мостам искусства – этой потребности создавать произведения ошеломляющей красоты, – искусства, так же сильно влияющего на нас и сегодня. Тогдашние люди испытывали чувственную страсть к лошадям и жажду чествовать и прославлять природу. И мы унаследовали от них эту потребность поклоняться.

Настоящая пещера Ласко запечатана и находится под защитой, потому что невосстановимые произведения искусства после их открытия пострадали от воздуха, сырости и человеческого дыхания. Увидев, что некоторые из рисунков начала разрушать плесень, французские власти благоразумно закрыли пещеру для публики и построили рядом ее точную копию (рисунки в точности воспроизведены лазером). Но я уже много лет мечтала побывать именно там, где ходили пещерные люди, и своими глазами увидеть то, что они рисовали. В настоящую пещеру позволяют заходить лишь исследователям, не более пяти человек в день, на ограниченное время и действуя в соответствии со строгими правилами; и мне посчастливилось быть одним из них.

Нас, пятерых, собрали в маленьком надземном помещении на официальный инструктаж; потом мы отправились в путь. Спустившись по ступеням в толстое брюхо холма, мы через узкую дверь вошли в прихожую, где нас ждал мелкий бассейн с дезинфицирующим средством, через который мы должны были пройти. Этим церемония очищения завершилась. Затем, миновав стальную дверь, мы спустились по другой лестнице в подобное лону отверстие, а потом, крадучись, пошли в темноте. Мы шли на ощупь, и проводник, чтобы мы не разбредались, иногда светил фонариком. Мрак был полным. У сырости был сладковато-соленый вкус, она оставляла во рту привкус песка. Никто не произносил ни слова. Тихий шум вентилятора заглушал звуки дыхания. В этой группе из пяти посвященных четверо были женщины.

Услышав шепот, я вернулась из своих грез к действительности. Передо мной чернело чрево пещеры, в котором слышался тихий звук шагов. Внезапно свод и стены пещеры озарились ярким светом, и нас обступили ярко раскрашенные животные. Я вздрогнула, сощурилась, а потом все вокруг меня пришло в движение. Куда ни повернись, животные были везде – и вокруг нас, и над нами. Они очертя голову неслись куда-то целыми стадами, сверкая копытами и рогами. Там было множество бизонов, зубров и каменных козлов. Но их затмевали лошади – огромное множество лошадей, нарисованных наверху, вокруг и одна под другой: лошади врывались в ниши, неслись через каменистые долины, лягались, вставали на дыбы, сражались и паслись. У них круглые бока, грушевидной формы копыта и жесткие, щетинистые гривы. Если пристально вглядеться, видно, что они белобрюхие, с темными боками. Иногда они косматые, словно в зимних шубках, иногда – с облачками пара от дыхания. На одной стене изображен жеребец, нюхающий кобылу под хвостом. На другой стене нарисована пасущаяся кобыла с желтовато-коричневыми боками и круглым, как яблоко, брюхом. Каждая лошадь дика и пластична, изображена в динамике, в ритмичном движении. Это не просто рисунки – это сами кони, дышащие кони в стремительном полете. Многие кобылы, судя по всему, жерёбые, так что и их животы – тоже в движении.

Медленно проходя по «залам», мы, судя по всему, ведем себя слишком чинно и рассматриваем эти роскошные образы так, словно это статичные фрески в музее. Однако на лошадей следовало бы смотреть не так. Их надо было бы видеть стремительно несущимися, в полете, при свете светильников в руках у старейшин рода. В этом мерцающем свете наши зрачки бы заметались, и лошади ворвались бы в наши мечты, а наши освященные сердца стали бы дикими, как деревья священных рощ.