Для греков гибрис — особая разновидность гордыни. Зачастую она подталкивала смертных восставать против богов и навлекала на них разнообразные и неизбежные кары. Таков общий, если не ключевой, недостаток героев греческой трагедии и многих других главных героев греческого мифа. Иногда оплошность — не наша, а богов, слишком завистливых, мелочных и тщеславных, не способных смириться с тем, что смертные бывают им под стать — или даже превосходят их.

Вы, наверное, помните, что Пелоп был у Тантала с Дионой не единственным ребенком. Имелась у них еще дочка Ниоба. Вопреки ужасной судьбе, постигшей ее отца, и мрачным приключениям брата, она была гордой, самоуверенной женщиной. Она познакомилась с Амфионом, сыном Зевса и Антиопы, и вышла за него замуж. Амфион был когда-то любовником Гермеса, как я уже говорил, одним из близнецов, которые возвели стены Фив, зачаровав камни пением и игрой на лире. У Ниобы с Амфионом родилось семь дочерей и семеро сыновей — ниобидов.

Раздувшись от неимоверного самомнения и спеси, Ниоба любила рассказывать кому ни попадя, до чего она важная персона и какая у нее царственная и божественная родословная.

— О, по материнской линии я восхожу к Тефиде и Океану — которые из первого поколения титанов, ну вы понимаете. По отцовской линии у меня, конечно, ТМОЛ, самое высокородное из всех лидийских горных божеств. Мой дорогой супруг Амфион — сын Зевса и Антиопы, дочери царя НИКТЕЯ, сына одного из первородных фиванских спартов, выросших из драконьих зубов. В общем, мои любименькие сынки и дочки вполне могут похвастаться выдающейся, правомочно будет сказать, родословной среди всех семейств на свете. Хвастаться я им, разумеется, не позволю. Породистые никогда не кичатся.

Подобная глупость была бы лишь слегка огорчительной, не решись Ниоба сравнивать себя с титанидой Лето, матерью богов. В тот самый день, когда народ Фив собирался, как всегда ежегодно, воспеть хвалу Лето и поведать историю о чудесном рождении Артемиды и Аполлона на Делосе, — в тот самый день, священный для титаниды и ее чести, — Ниоба пустила в ход высокомернейшую артиллерию.

— То есть я, конечно, первая признáю, что милые близнецы Лето, Артемида и Аполлон, очаровательны и совершенно божественны, само собой. Но всего двое? Девочка и мальчик? Небеси, как она вообще может называться матерью, ума не приложу. И кто сказал, что среди моих семерых сыновей и семи дочек не окажется одного-другого — да кабы не все они, — кто вознесется до божественного и бессмертного? При их-то родословной, думаю, это вполне вероятно, а? С моей точки зрения, чествование подобной ленивой, вульгарной и неплодотворной матери, как Лето, — ужас до чего дурной вкус. На будущий год я приму меры, чтобы этот праздник вообще отменили.

Когда Лето донесли о том, что эта фиванская выскочка оскорбила ее подобным манером и посмела равнять с ней себя, Лето ударилась в слезы прямо при сочувствующих детях-близнецах.

— Эта ужасная, хвастливая, спесивая женщина, — давилась она рыданиями. — Назвала меня ленивой, потому что у меня всего двое детей… Сказала, что я неплодотворна… и вульгарной меня назвала. Сказала, что не даст народу Фив отмечать мой п-п-праздник…

Артемида обняла ее, а Аполлон расхаживал туда-сюда, колотя кулаком в ладонь.

— У нее четырнадцать деток, — стенала Лето, — а я, значит, по сравнению с ней негодная…

— Хватит! — сказала Артемида. — Идем, брат. Она расстроила нашу маму до слез. Пора этой женщине узнать, что такое слезы.

Артемида с Аполлоном отправились прямиком в Фивы, где разыскали всех детей Амфиона и Ниобы. Артемида пристрелила семь дочерей серебряными стрелами, Аполлон — всех сыновей золотыми. Когда Амфиону сообщили об убийстве, он покончил с собой, упав на меч. Ниоба загоревала безутешно. Бежала в отчий дом и укрылась на склонах горы Сипил. При всем ее снобизме, какой бы неосмотрительной, гордой и нелепой ни была она, ужасно видеть такое убийственное, сокрушительное горе. Самим богам не хватило сил слушать ее непрестанные стенания, и ее превратили в камень. Но даже скале не удалось сдерживать такие слезы. Плач Ниобы просочился слезами сквозь камень, и они полились каскадным водопадом с горы.

Те, кто навещает Сипил, ныне именуемую горой Спил, видит скальное образование, в котором угадываются черты женского лица. По-турецки эта скала называется Ağlayan Kaya, или «Плачущий камень». Он нависает над городом Маниса — таково современное название Танталиды. Воды, что струятся из той скалы, будут литься в вечной скорби.

Смертные люди — не единственные существа, способные на чрезмерную гордыню. Уязвленное самолюбие богини Афины косвенно привело к падению заносчивого существа по имени МАРСИЙ.

Все началось с того, что Афина изобрела новый музыкальный инструмент под названием авлос и очень им гордилась. Это флейта на две трубки, из семейства инструментов, которые мы именуем деревянными духовыми, похожая на современный гобой или английский рожок. Неувязка с этим чудесным инструментом была всего одна: когда бы Афина ни бралась на нем играть — при всем великолепии звучавшей при этом музыки, — собратья-олимпийцы принимались реветь от хохота. Никак не получалось у Афины извлечь из авлоса качественный звук, не дуя изо всех сил — так, что щеки распирало. Смотреть, как эта богиня, само воплощение достоинства, розовеет с головы до пят и надувается, как жаба, и не обхохатываться при этом, оказалось для ее непочтительного семейства непосильной задачей. Какой бы Афина ни была мудрой и не затронутой (ну почти) предвзятостями и гордыней, все же совсем от тщеславия она свободна не была и насмешек не выносила. После трех попыток завоевать благосклонность остальных богов сладостными звуками нового инструмента она прокляла его и сбросила с Олимпа.

Авлос упал в Малой Азии — во Фригийском царстве, рядом с истоком реки Меандр (чье прихотливое русло подарило название всем петляющим извилистым потокам), где инструмент подобрал сатир по имени Марсий. Как последователь Диониса, Марсий был наделен любопытством, а также многими гораздо более нечестивыми качествами. Он отряхнул авлос и дунул в него. Негромкое «пип» — единственный результат. Марсий посмеялся и почесал щекотно зудевшие губы. Надул щеки и дохнул в свирель посильнее — вылетела долгая, громкая музыкальная нота. Потеха. Он пошел своей дорогой, дуя и дуя, пока не смог за поразительно краткое время сыграть целую мелодию.

Через месяц-другой его слава уже распространилась по всей Малой Азии и Греции. Его восхваляли как Марсия Музыкального, чья искусная игра на авлосе заставляла деревья плясать, а камни — петь.

Марсий упивался славой и обожанием, какие приносило его музицирование. Как и любому сатиру, ему нужно было немногое: счастливыми его делали вино, женщины и песня, а мастерство в последнем гарантировало бесперебойное поступление первого и второго.

Как-то раз вечером, у потрескивавшего костерка, в кругу влюбленно смотревших на него менад, Марсий пьяно воззвал к небесам:

— Эй, Аполлон! Ты, бог лиры! Думаешь, ты весь такой музыкальный, но, ей-ей, случись между нами сисьзание… истязанья… состоянье… Как там это слово?

— Состязание? — подсказала полусонная менада.

— Что-то такое, да. Случись… как она сказала… я б выиграл. Запросто. В два счета. На лире может кто угодно. Скукотища. То ли дело мои дудки. Мои дудки побьют твои струны хоть когда. Так-то.

Менады посмеялись, Марсий тоже, а затем рыгнул и погрузился в удовлетворенный сон.

Назавтра Марсий со своими многочисленными поклонниками отправился к озеру Авлокрена. Они договорились встретиться там с другими сатирами и устроить большой пир, на котором Марсию предстояло исполнять буйные, разнузданные танцевальные мелодии собственного сочинения. Он выберет тростник на берегу озера (само имя его сообщало об изобильных зарослях тростника: авлос означает «тростник», а крена — «фонтан» или «источник») и вырежет новый мундштук для своего авлоса. Играя и пританцовывая, он повел своих поклонников в веселом шлейфе музыки, пока за поворотом тропы не обнаружил, что путь ему преграждает нечто ослепительное и тревожное.

На лугу возвели сцену, где расположились широким полукругом девять муз. Посередине сцены с лирой в руках стоял Аполлон, на прекрасных устах — мрачная улыбка.

Марсий споткнулся и замер, разношерстные сатиры, фавны и менады позади него налетели друг на друга сутолочной гармошкой.

— Ну что, Марсий, — проговорил Аполлон. — Готов ли ты подкрепить свои смелые слова делом?

— Слова? Какие слова? — О своей пьяной похвальбе накануне Марсий уже позабыл.

— «Случись между нами с Аполлоном состязание, — сказал ты, — я б выиграл в два счета». Вот тебе возможность проверить, правда ли это. Сами музы прибыли с Парнаса, чтобы слушать нас и судить. Их слово — решающее.

— Н-н-но… я… — Во рту у Марсия вдруг очень пересохло, а ноги сделались очень шаткими.

— Так ты лучше меня музыкант или нет?

Марсий услышал у себя за спиной шепотки засомневавшихся поклонников, и пламя гордыни вспыхнуло вновь.

— В честном поединке, — объявил он в припадке бравады, — я точно тебя переиграю.

Улыбка Аполлона сделалась еще шире.

— Великолепно. Выходи ко мне на сцену. Я начну. Простенький напевчик. Поглядим, сможешь ли ответить.

Марсий занял место рядом с Аполлоном, тот склонился настроить лиру. Когда все было готово, он тихонько провел по струнам, нежно пощипал их. Полилась красивейшая мелодия — изысканная, сладостная, манящая. Четыре фразы, и когда последняя дозвучала, поклонники Марсия разразились восторженными аплодисментами.

Марсий тут же приложил авлос к губам и повторил сыгранное. Но придал каждой фразе выверт и модуляцию — тут поток мелизмов, там рябь полутонов. У поклонников вырвался вздох обожания, а кивок от Каллиопы поддержал Марсия, и он завершил мелодию с шиком.

Аполлон тут же ответил вариацией на те же фразы — в удвоенном темпе. Сложность его переборов и аккордов чудесно услаждала слух, но Марсий отозвался в еще более живом темпе, мелодия бурлила и пела из его дудок с волшебным великолепием, что заставило слушателей хлопать и хлопать в ладоши.

И тут Аполлон сделал нечто невероятное. Он перевернул лиру вверх тормашками и сыграл те же фразы, но задом наперед — они по-прежнему сложились в мелодию, но теперь наполнились тайной и странностью, заворожившими всех услышавших. Доиграв, Аполлон кивнул Марсию.

У Марсия был замечательный слух, и он взялся играть обратную мелодию — в точности как Аполлон, но бог насмешливо прервал его:

— Нет-нет, сатир! Ты должен перевернуть свой инструмент, как я.

— Но это… Так нечестно! — возразил Марсий.

— Может, тогда так? — Аполлон заиграл на лире и запел: — Марсий умеет дуть в адскую дудку. Но при этом способен ли петь не на шутку?

Взбешенный Марсий заиграл изо всех сил. Лицо у него сделалось лиловым от натуги, щеки раздуло так, что ну точно полопаются, и сотни нот вырвались градом четвертей, восьмых, шестнадцатых — и заполнили воздух музыкой, какую белый свет доселе не слышал. Но божественный голос Аполлона, аккорды и арпеджио, что плыли с золотых струн его лиры, — как дудкам Марсия состязаться с подобным звучанием?

Пыхтя от усталости, плача от раздражения, Марсий воскликнул:

— Нечестно! Мой голос и дыхание поют в авлос — в точности так же, как твой голос поет в пространство. Разумеется, я не могу перевернуть свой инструмент, но любой непредвзятый судья скажет, что мои умения значимее.

С финальным глиссандо торжества аполлон повернулся к суду муз.

— Милые сестры, не мне говорить, а вам решать, безусловно. Кому присудите вы пальму первенства?

Марсия было уже не угомонить. Унижение и жгучее чувство несправедливости подтолкнули его поддеть судей.

— Не могут они судить беспристрастно, они твои тетки или сводные сестры — или еще какие-нибудь кровосмесительные родственники. Они семья. Ни за что не посмеют они…

— Цыц, Марсий! — взмолилась какая-то менада.

— Не слушай его, великий бог Аполлон! — призвала другая.

— У него истерика.

— Он хороший и достоин уважения.

— У него добрый нрав.

Совещались музы недолго — и объявили решение.

— Мы единогласно считаем, — сказала Эвтерпа, — что победитель — Аполлон.

Аполлон поклонился и мило улыбнулся. Но дальше проделал то, из-за чего вы навеки станете относиться несколько хуже к этому златому красавцу-богу, к мелодическому Аполлону разума, обаяния и гармонии.

Он взял Марсия и содрал с него кожу, заживо. Никак изящнее это не сформулировать. В наказание за гибрис — за то, что Марсий осмелился бросить вызов олимпийцу, Аполлон содрал кожу с живого тела вопившего сатира и подвесил его на сосну — в назидание и предупреждение всем.

«Наказание Марсия» стало излюбленной темой художников, поэтов и скульпторов. Кому-то эта история напоминает судьбу Прометея — как символ художника-творца и его борьбы за первенство перед богами или же как символ отказа бога принять, что смертный творец в силах превзойти божественного.