Глава 26
Похороны Санквиты, чья юная жизнь оборвалась так безвременно и жестоко, были простыми и скромными. Через три дня после того, как маленькая Остин появилась на свет, тело ее матери предали земле на кладбище Оак-Вудс. Санквита лежала в гробу в шапочке и мантии выпускницы, проводить ее, кроме Джин и подруг по Джошуа-Хаусу, пришли только два школьных учителя и мы с Гербертом. Стоя у раскрытой могилы, пастор прочел молитвы и произнес безличное прощальное слово, восхваляя достоинства усопшей, которую он в глаза не видел. После похорон учителя вернулись к работе, Джин поспешила в Джошуа-Хаус, а подруги Санквиты двинулись к автобусной остановке. Провожая их глазами, я видела, как Таня закурила, глубоко затянулась и передала сигарету Юлонии.
Вот и все. Восемнадцать лет, которые провела на этой земле Санквита Белл, отошли в область воспоминаний. Воспоминаний, которые с каждым днем будут становиться все более бледными и тусклыми. При мысли об этом по спине у меня пробегает дрожь.
– Как ты себя чувствуешь, дорогая? – участливо спрашивает Герберт, когда я опускаюсь на пассажирское сиденье его машины.
– Мне нужно в больницу, к Остин, – говорю я, игнорируя его вопрос.
Я хочу застегнуть ремень безопасности, но Герберт сжимает мою руку:
– Ты совершенно измучилась, разрываясь между работой и больницей. Всю эту неделю я почти тебя не вижу.
– Я нужна Остин.
Герберт подносит мою руку к губам и целует ее:
– Любовь моя, врачи и сестры делают все, что нужно Остин. Позволь себе немного отдохнуть. Доставь мне удовольствие пообедать в твоем обществе.
Он прав. У Остин есть все, что нужно. И она вряд ли по мне скучает. Но дело в том, что я скучаю по ней. Я смотрю Герберту прямо в глаза, надеясь встретить в них понимание:
– Прости, не могу.
Герберт не обманывает моих ожиданий. Тяжело вздохнув, он включает зажигание и покорно везет меня в больницу.
Я подхожу к инкубатору Остин, рассчитывая увидеть синий свет, к которому успела привыкнуть. Но свет выключен, повязка с глаз девочки снята. Она лежит на животе, повернув головку набок. Я наклоняюсь и смотрю на ее личико.
– Привет, малышка! – говорю я. – Сегодня ты отлично выглядишь.
Ко мне подходит медсестра ЛаДонна.
– Уровень билирубина у нее пришел в норму. В световой терапии Остин больше не нуждается. Хотите взять ее на руки?
За эти два дня, пока малышку лечили светом, я несколько раз опускала руки в кювез и касалась ее кожи. Но на руках я еще не держала ее ни разу.
– Очень! – киваю я. – Если только это ей не повредит.
Сестра ЛаДонна улыбается:
– Ей будет приятно. Тепло человеческих рук – это то, что ей сейчас нужнее всего. И она вовсе не такая хрупкая, как кажется.
После смерти Санквиты медсестры стали со мной особенно приветливы. Они знают о моем намерении удочерить Остин и обращаются со мной как с ее мамой, а не как с посторонней посетительницей. Но в отличие от сияющих, самоуверенных молодых матерей, которых так много в этой больнице, я чувствую себя неуклюжей и совершенно неготовой к новым обязанностям. Санквита доверила мне ребенка, рождение которого стоило ей жизни. Счастье и благоденствие этой крохи теперь зависят только от меня, а она кажется мне загадочной, как инопланетянка. А вдруг я снова потерплю поражение, как с Питером Мэдисоном?
Сестра ЛаДонна поднимает крышку инкубатора, над которым я прикрепила фотографию школьного удостоверения Санквиты, берет Остин на руки, регулирует проводки и трубки. Заворачивает малышку в одеяльце и передает мне тугой сверток, который я благоговейно принимаю.
– Дети обожают, когда их укачивают, – сообщает она.
Остин совершенно невесома. После рождения она потеряла две унции. Мне сказали, что это нормальное явление, но я все равно беспокоюсь. В отличие от здоровых младенцев, Остин с ее мизерным весом некуда худеть. Согнув локоть, я устраиваю на нем головку малышки. Личико ее морщится, и она заходится плачем, который приглушает маска, по-прежнему закрывающая ее рот и нос.
– Она плачет! – испуганно восклицаю я и протягиваю сверток сестре, надеясь, что она уложит девочку обратно в инкубатор.
Но ЛаДонна лишь улыбается. Я прижимаю Остин к себе и начинаю слегка покачивать, но жалобное, душераздирающее хныканье не прекращается.
– Я делаю что-то не так? – обращаюсь я к медсестре.
– Она сегодня весь день капризничает. – ЛаДонна бросает на меня ободряющий взгляд и спрашивает: – Знаете, о чем я подумала?
– О том, что мать из меня никудышная?
– Вот уж нет! – машет она рукой. – Вы будете отличной мамой. Я подумала, что Остин не помешало бы кенгурирование.
– Мне нравится это слово! – усмехаюсь я. – Сестра, прошу вас, не забывайте, что имеете дело с полным неофитом. Я имею в виду не Остин. Объясните, что это за зверь такой – кенгурирование.
ЛаДонна смеется:
– Речь идет всего лишь о тесном тактильном контакте между матерью и новорожденным, как между кенгуру и ее детенышем, которого она носит в сумке. Исследования показывают, что, когда новорожденный находится у материнской груди, у него нормализуется дыхание, сердечный ритм и температура. Материнское тепло действует лучше всякого инкубатора. Тактильный контакт с матерью помогает новорожденному набрать вес, потому что он лучше усваивает пищу.
– Правда?
– Конечно. Представьте себе, материнские груди способны изменять температуру, подстраиваясь под температуру тела ребенка. Благодаря тактильному контакту дети становятся спокойнее, они меньше подвержены внезапной остановке дыхания… В общем, для ребенка нет ничего полезнее. Давайте попробуем?
– Но ведь я же не ее мать… Я хотела сказать, не ее биологическая мать…
– Тем больше причин укрепить связь между вами. Сейчас принесу ширму, чтобы вы остались с ней наедине. А вы пока распеленайте Остин. Снимите все, кроме подгузника. Принести вам больничную рубашку для кормления или просто расстегнете блузку?
– Мм… Думаю, лучше я расстегну блузку. А вы уверены, что из меня получится кенгуру, хотя я ненастоящая мать Остин? Вдруг малышка простудится, а пользы не будет никакой?
– Не сомневаюсь, из вас выйдет замечательная кенгуру, – смеется ЛаДонна. Внезапно выражение ее лица становится серьезным. – Бретт, помните, вы попросили меня не называть Остин просто девочкой?
– Конечно помню.
– Так вот, у меня тоже есть просьба: не называйте себя больше ненастоящей матерью.
– С удовольствием, – киваю я.
Я усаживаюсь в кресло за ширмой, расстегиваю блузку и снимаю лифчик. ЛаДонна устраивает Остин так, что моя левая грудь служит ей подушкой. Мягкие волосики малышки щекочут кожу, и я невольно смеюсь. ЛаДонна закутывает малышку одеяльцем.
– Наслаждайтесь друг другом, – говорит она и исчезает за ширмой.
Подождите, хочу окликнуть я. Как долго я должна… кенгурировать? Может, принесете мне книгу или хотя бы журнал?
Вздохнув, я засовываю руку под одеяльце и нащупываю голую спинку Остин. Кожа у нее нежная, как сливочное масло. Я ощущаю, как ее тельце движется в такт дыханию. Личико уже не морщится в гримасе плача. Она мигает и смотрит на меня с любопытством.
– Привет, Остин! – говорю я. – Солнышко, тебе тоже грустно сегодня? Мне так жаль, что твоя мама умерла. Мы с тобой очень любили ее и всегда будем помнить, правда?
Мне кажется, малышка слушает меня очень внимательно. Она мигает в знак согласия.
– Теперь я буду твоей мамой, – шепчу я. – Я в этом деле новичок, так что на первых порах тебе придется быть снисходительной. Идет? – (Остин смотрит на меня не отрываясь.) – Конечно, без каких-то ошибок с моей стороны не обойдется. Но обещаю, я сделаю все, чтобы ты была счастлива, здорова и жизнерадостна. Все, что в моих силах.
Остин тыкается головкой в мою шею. Я тихонько смеюсь и прижимаюсь щекой к ее мягким, как пух, волосенкам.
– Я горжусь тем, что ты моя дочка.
Дыхание малышки замедляется, глазки закрываются. Я смотрю на это крохотное чудо, и душу мою переполняет любовь. Пронзительная материнская любовь, заложенная в меня природой. Она так сильна, что у меня перехватывает дыхание.
Через некоторое время за ширму заглядывает медсестра ЛаДонна.
– Время для посещений подходит к концу, – шепчет она.
– Уже? – Я бросаю взгляд на часы, висящие на стене.
– Вы просидели с ней на руках почти три часа.
– Неужели?
– Правда-правда. У Остин довольный вид… и у вас тоже. Ну, как впечатления?
– Это было… – В поисках подходящего слова я целую Остин в макушку. – Волшебно!
Когда я укладываю Остин в пластиковую люльку и целую на прощание, взгляд мой падает на школьное удостоверение Санквиты на стене. Джин не смогла найти другой фотографии. Завтра нужно будет повесить рядом еще одну фотографию, говорю я себе.
Мою собственную.
Перемены, происходящие с Остин, кажутся невероятными. И хотя разум говорит мне, что к подобному результату привел бы контакт с любым теплым человеческим телом, в глубине души я знаю: Остин признала меня своей матерью, и это помогает ей выжить. После семи дней кенгурирования она смогла обходиться без аппарата искусственной вентиляции легких. Я наконец могу полюбоваться ее прелестно очерченным ротиком и потыкаться носом в ее носик, который больше не закрывает пластиковая маска. На девятый день после рождения Остин не только возвращает потерянный вес, но и набирает две унции. Она все больше походит на человеческое дитя, а не на крошечную инопланетянку.
Три часа дня. Я оставляю машину на стоянке и, прижимая к уху телефон, спешу в больницу. С тех пор как родилась Остин, я встаю до рассвета, чтобы приехать в свой офис до семи, обхожусь без перерыва на обед и к двум тридцати успеваю закончить все занятия. Это позволяет мне провести несколько счастливых часов с Остин.
– Кенгуру-терапия творит чудеса, – говорю я Шелли по телефону. – Остин уже дышит самостоятельно. Теперь ей осталось научиться сосать и глотать. Пока ее кормят через трубку, но уверена, вскоре в этом не будет необходимости. Ах, Шелл, видела бы ты, какая она хорошенькая! Жду не дождусь, когда смогу показать ее тебе. Ты получила фотографии, которые я тебе отправила?
– Да, конечно, – смеется Шелли. – Остин просто лапочка. Бретт, ты говоришь о ней, как самая настоящая сумасшедшая мамашка.
– Ну, надеюсь, я не буду грузить бедного ребенка всеми своими страхами, комплексами и неврозами.
– Надо же, я и не знала, что у тебя такая насыщенная внутренняя жизнь!
Мы обе хохочем.
– Шелл, я уже пришла. Поцелуй за меня детей и передай привет Джею.
Я опускаю телефон в сумку и иду к лифту. Невольно улыбаюсь, предвкушая маленький сюрприз, который непременно ожидает меня сегодня. Пока что Герберт не пропустил ни одного дня. К Остин его не пускают, но он каждое утро оставляет для нас маленькие подарки у дежурной медсестры. Когда я разворачиваю очередной сверток, это становится маленьким событием. Сестры и молодые мамы собираются вокруг, гадая, что же там на этот раз. Похоже, они радуются каждому новому подарку ничуть не меньше, чем я. Всех восхитил серебряный брелок, на котором выгравирована дата рождения Остин. Мне этот брелок, конечно, тоже нравится, но вчерашний подарок Герберта привел меня в восторг. Он распечатал две моих фотографии с Остин на руках, которые я ему прислала, и вставил их в рамки. На серебристой рамке надпись: «Мы с дочкой», на нежно-розовой – «Мы с мамой».
Однако сегодня сюрприз ожидает меня совсем не там, где я предполагала. На пятом этаже сестры ЛаДонна, Морин и охранник пытаются оттеснить от входа в отделение какую-то женщину. По плечам женщины рассыпаются волосы соломенного цвета, бесформенное пальто с воротником из искусственного меха не скрывает ее ужасающей худобы.
– Вы обязаны меня пустить! – кричит женщина. Язык ее заплетается, и она нетвердо держится на своих высоченных каблуках. – Я имею право увидеть свою внучку!
Эта особа, похоже, пьяна в стельку. Ничего не скажешь, ее внучке не слишком повезло с бабушкой. Сестра ЛаДонна, заметив меня, бросает в мою сторону предостерегающий взгляд. Я поворачиваюсь и отхожу, но звуки скандала преследуют меня.
– Мэм, вам нечего здесь делать, – повторяет охранник. – Покиньте помещение или я вызову полицию.
– Вызывай кого хочешь! Мне нечего бояться полиции! Я ничего плохого не сделала. Я специально приехала из Детройта и не уйду, пока не увижу внучку, понял?
Господи боже! Я сворачиваю за угол, где меня никто не видит, и в изнеможении прислоняюсь к стене. Так это мать Санквиты! Шаги все ближе, возбужденные крики громче.
– Не лапай меня своими грязными руками! Иначе пойдешь под суд, засранец!
Они сворачивают за угол. Страшная женщина так близко, что я ощущаю исходящий от нее запах сигаретного дыма. Кожа у нее серая, как холодная овсяная каша, ухмылка, застывшая на губах, напоминает хищный оскал. Я прижимаюсь к стене, пытаясь стать невидимой. «Наркоманка», – вертится у меня в голове. Скорее всего, подсела на наркотики. В памяти всплывают слова Санквиты: «Я знаю, почему мама не проснулась, хотя мальчики кричали как сумасшедшие. Вернувшись из школы домой, я спустила в унитаз всю эту гадость, которой она себя накачивала».
Охранник, вцепившись в руку женщины, тащит ее к лифту. Она упирается, осыпая его оскорблениями и проклятиями. Оказавшись рядом со мной, она прищуривается, словно желая получше меня рассмотреть. В глазах у меня темнеет от ужаса. Неужели она знает, кто я такая? Знает, что я хочу удочерить Остин?
Охранник пытается запихнуть женщину в лифт, но она выгибает шею и буравит меня взглядом холодных серых глаз:
– А тебе что здесь нужно, сука?
Сочувствие, которое я к ней испытывала, моментально улетучивается. Его вытесняет материнский инстинкт, желание любой ценой защитить свое дитя. Ради жизни и счастья Остин я готова умереть или пойти на убийство. Осознав это, я испытываю странную смесь чувств: ужас, удивление и гордость одновременно.
