Глава 24

Прижавшись носом к стеклу иллюминатора, я наблюдаю, как город Сиэтл обретает все более ясные очертания. День сегодня облачный, но, как только самолет начал снижаться, внизу появились голубые ленты озера Вашингтон. Зрелище впечатляющее – кусок суши, в который со всех сторон врезаются сверкающие голубые клинья. Отсюда, с высоты, я могу окинуть взглядом весь город. Увидев башню Спейс-Нидл, я едва сдерживаю возглас восторга. Самолет продолжает снижаться, городские кварталы все ближе. Я смотрю на них как зачарованная и думаю, что где-то там, в одном из этих кубиков из дерева и бетона, живут два родных мне человека – отец и сестра.

Вместе с другими пассажирами я прохожу в зал прилета и оказываюсь посреди возбужденной толпы встречающих. Я скольжу взглядом по лицам людей. Некоторые стоят неподвижно и стараются держать как можно выше таблички с именами. Другие нетерпеливо переминаются с ноги на ногу, выглядывая того, кто им нужен. Постепенно все, кто прибыл одним рейсом со мной, находят своих друзей и родственников. Только я по-прежнему стою в одиночестве. После перелета меня слегка тошнит, на лбу выступили капли пота.

Надеясь увидеть в толпе темноволосого мужчину и двенадцатилетнюю девочку, я отчаянно озираюсь по сторонам. Где же вы, Джонни и Зои? Неужели вы забыли, что я прилетаю сегодня? Или, может, Зои опять заболела? Я достаю из сумочки мобильник, чтобы проверить, нет ли сообщений. И тут слышу свое имя:

– Бретт?

Я резко поворачиваюсь. Передо мной стоит высокий седовласый мужчина. Он чисто выбрит и безупречно одет. Глаза наши встречаются, он расплывается в улыбке, и я узнаю человека, которого видела на пленке тридцатипятилетней давности. У меня начинают дрожать губы.

Судя по всему, он тоже опасается, что его подведет голос, и молча раскрывает объятия. Я закрываю глаза и вдыхаю запах кожи, исходящий от его куртки. Прижимаюсь головой к этой прохладной коже, а он тихонько покачивает меня взад-вперед. Наконец-то я понимаю, что чувствует дочь в отцовских объятиях.

– Какая ты красивая! – восклицает он, выпустив меня из объятий и отступив на шаг. – Похожа на свою маму.

– Теперь я вижу, что ростом пошла в тебя.

– И глаза у тебя тоже мои. – Он берет мое лицо в ладони и смотрит на него не отрываясь. – Господи, как я рад, что ты меня нашла!

– Я тоже рада, – выдыхаю я, ощущая, как радость наполняет мою душу до краев.

Одной рукой он хватает мою сумку, другой обнимает меня за плечи:

– Сейчас получим твой чемодан, и в машину. Поедем прямо в школу, заберем Зои. Она умирает от нетерпения познакомиться с тобой.

По дороге в Центр Франклина Л. Нельсона, частную школу, где учится Зои, мы болтаем без умолку. Джонни обрушивает на меня поток вопросов, которые не успел задать во время наших телефонных разговоров. На моих губах блуждает счастливая улыбка. Приятно, что отец интересуется моей жизнью. А еще приятнее то, что нам легко и просто друг с другом, словно мы знакомы давным-давно. Я даже не мечтала о подобной непринужденности. Но когда машина сворачивает на обсаженную деревьями аллею, ведущую к школе, в душе моей вновь оживает демон ревности. Конечно, я хочу познакомиться с Зои. Но еще сильнее я хочу провести побольше времени с Джонни. Вдвоем. Когда к нам присоединится Зои, придется довольствоваться ролью второго плана, которая мне изрядно надоела.

Центр Нельсона представляет собой длинное одноэтажное здание, окруженное большим ухоженным парком. Наверняка обучение здесь стоит целое состояние.

– Занятия закончатся минут через десять, – сообщает Джонни. – Зои очень хочет, чтобы одноклассники познакомились с ее сестрой. Войдем, если ты не против.

– Конечно войдем.

Джонни распахивает стальную дверь, и я вхожу в просторный вестибюль. На деревянной скамье сидит маленькая девочка в синей школьной форме и качает ногой. Увидев меня, она вскакивает, но замирает в нерешительности. Когда вслед за мной входит Джонни, девочка испускает радостный вопль:

– Папа!

Ее круглое личико светится от радости. Она несется к нам и буквально запрыгивает на меня, сжав мои бедра своими толстыми ножками. Ее макушка оказывается на уровне моей груди. Я прижимаю ее к себе, а Джонни смотрит на нас со счастливой улыбкой.

– Не так бурно, Зои, – говорит он, коснувшись ее головы. – Ты задушишь сестру.

Зои наконец ослабляет хватку и сползает вниз.

– Ты моя сестра, ты моя сестра! – восторженно повторяет она.

Я опускаюсь на корточки и смотрю на ее нежное личико, белое как алебастр. Как я могла питать недобрые чувства к этому ангелу? У Зои блестящие темные волосы, такие же, как у меня и у нашего отца. Но глаза у нее не карие, как у нас, а ярко-зеленые, окруженные складками кожи.

– Да, мы с тобой сестры, – говорю я.

Зои улыбается, и зеленые озера ее глаз превращаются в блестящие щелочки. Сквозь приоткрытые губы виден толстый розовый язычок. Я ощущаю пронзительный приступ любви к моей сестре… девочке с синдромом Дауна.

Взяв меня и Джона за руки, Зои тащит нас по коридору в сторону своего класса. Джон обращает мое внимание на то, что коридор оформлен, как городская улица, вдоль стен тянется ряд нарисованных на картоне домов и магазинных витрин, на каждом перекрестке – светофоры.

– Здесь детей учат, как переходить улицу, не подвергая себя опасности, как общаться с продавцами в магазинах, расплачиваться за покупки и все такое.

Когда мы открываем дверь в классную комнату, мисс Синди, учительница Зои, и ее помощник, мистер Копек, помогают ученикам собираться домой. Мистер Копек застегивает куртку мальчику, который передвигается с помощью ходунков.

– Харви, надо обязательно застегнуть молнию, ведь день сегодня холодный.

– Дети, кто забыл шарф? – Мисс Синди, молодая, ясноглазая, размахивает ярко-красным шарфом, стоя у платяного шкафа.

– Смотрите все, это моя сестра! – произносит Зои.

Она довольно потирает руки, словно хочет высечь огонь из своих пухлых ладошек. Хватает меня за рукав и тащит за собой, показывая картинки на стенах, аквариум с рыбками, называя имена своих друзей. Ни разу в жизни я не ощущала себя столь важной персоной.

Мы выходим на улицу и садимся в машину. Джон совершает круг по территории комплекса. Зои с гордостью указывает на игровую площадку.

– Ее любимое место, – улыбается Джон, оборачивается и гладит дочь по ноге. – А вон там огород, где детей учат ухаживать за растениями.

Мы проезжаем мимо теннисного корта и невысокого красного здания, на котором я вижу надпись: «Центр иппотерапии».

– Это что такое?

– Раньше была конюшня. Здесь детей учили ездить верхом. Считается, что подобные занятия развивают баланс и координацию. Но главное, это помогало им обрести уверенность в себе.

– Плутон! – кричит Зои на заднем сиденье.

Джон улыбается ей в зеркало заднего вида:

– Да, солнышко, я знаю, как ты любишь Плутона, свою лошадку. – Он поворачивается ко мне. – Сама понимаешь, такая программа связана с большими расходами. Прошлой осенью, когда школе урезали бюджет, от лошадей пришлось отказаться.

Внутри у меня соединяются два проводка и загорается лампочка.

В полном согласии с прогнозом погоды мелкий дождь не перестает моросить с той минуты, как я прибыла в Сиэтл. Но я ничего не имею против. Я даже рада возможности никуда не выходить и провести целый день на небольшом кирпичном ранчо Джона и Зои. Здесь очень уютно, дубовые полы покрыты разноцветными ковриками, на стенах – полки, уставленные книгами, в каждом уголке – картины и безделушки. Джонни привозил их со всего мира, когда был гастролирующим музыкантом. Сегодня Зои разрешили не ходить в школу, и мы втроем сидим на ковре и возимся с конструктором лего. Из колонок доносится музыка в стиле инди, ненавязчивая и возбуждающая одновременно.

В шесть часов вечера Джон решает приготовить свое фирменное блюдо – баклажаны с пармезаном. Мы с Зои идем на кухню, чтобы сделать салат.

– Смотри, Зои, это надо хорошенько встряхнуть. Вот так! – Я встряхиваю контейнер с заправкой для салата и передаю ей. – Теперь ты.

– Вот так! – повторяет она и, взяв пластиковый контейнер обеими руками, встряхивает его так сильно, что с него слетает крышка. На столе расплывается масляная лужа.

– Ох, прости, Зои, я не проверила, плотно ли завинчена крышка! – вздыхаю я и хватаю тряпку, торопясь вытереть лужу.

Мне очень стыдно, что я стала причиной маленькой аварии. Но Джон весело хохочет:

– Зои, полюбуйся на себя!

Он подводит девочку к зеркальной двери духовки и указывает на ее отражение. Лицо и волосы Зои сплошь покрыты белыми брызгами. Она находит, что это очень забавно, и заливается счастливым смехом. Снимает пальцем каплю со щеки и облизывает его.

– О, какая ты стала вкусная! – восклицает Джон и делает вид, что лижет волосы дочери.

Зои визжит от удовольствия. Я наблюдаю за отцом и дочерью, затаив дыхание. Мне хочется запомнить эту сцену навсегда. В моем детстве не было подобных сцен.

Когда мы наконец усаживаемся за стол, Джон поднимает бокал с вином.

– За моих прекрасных дочерей! – произносит он. – Мне крупно повезло в жизни.

Зои поднимает стакан с соком, и мы чокаемся.

Мы долго сидим за дубовым столом, слушая рассказы Джона о его увлекательных музыкантских странствиях. Но вот Зои начинает зевать и потирать глаза.

– Моя маленькая соня, пришло время отправляться в кровать, – говорит Джон, вставая.

– Нет. Я хочу еще побыть с моей сестрой.

– Давай я помогу тебе приготовиться ко сну! – предлагаю я.

Зои, довольно тряся головой, соскальзывает со стула и хватает меня за руку. Уже выходя из кухни, она оглядывается на отца:

– Ты оставайся. Мне поможет моя сестра.

– Слушаюсь и повинуюсь, – улыбается Джон.

Зои ведет меня в свою комнату – настоящий леденцовый дворец, где царят розовый и лавандовый цвета. На окнах – кружевные занавески, на кровати – целый зоопарк мягких зверюшек.

– Какая красивая у тебя комната, – говорю я, зажигая лампу на ночном столике.

Зои надевает пижаму, я помогаю ей почистить зубы. Она ложится в постель и хлопает по простыне рядом с собой:

– Ты сегодня спи здесь!

– Хочешь, почитаю тебе перед сном? – предлагаю я.

– Либия! – кричит она. – Либия!

Я подхожу к полкам и читаю названия книг, выискивая слово «Либия». Поиски мои безуспешны, и я решаю прочесть сестренке сказку про свинку по имени Оливия.

– Эта? – говорю я, показывая Зои книжку.

Она радостно кивает:

– Либия!

Положив голову на вторую подушку, я устраиваюсь на кровати рядом. От Зои исходит запах мятной зубной пасты и ванильного шампуня.

– Читай! – приказывает она и целует меня в шею.

Где-то в середине сказки глаза ее закрываются, дыхание становится глубоким и ровным. Я осторожно извлекаю руку из-под ее шеи, встаю и выключаю лампу, оставив гореть лишь маленький ночник в форме русалки.

– Я люблю тебя, Зои, – шепчу я, нагибаясь и касаясь губами ее щеки. – Спасибо за урок.

Когда я возвращаюсь в кухню, посуда уже убрана со стола, посудомоечная машина издает ровное гудение. Я наполняю бокал вином и иду в гостиную. Джон сидит в кресле, на коленях его гитара, которую он держит бережно, как ребенка. Увидев меня, он улыбается:

– Садись! Хочешь чего-нибудь? Может, принести другого вина? Или сварить тебе кофе?

– У меня уже есть все, что нужно. – Я слегка приподнимаю бокал и опускаюсь в кресло рядом с ним, любуюсь гитарой, инкрустированной слоновой костью. – Какая красивая!

– Да, очень. Это Гибсон. Обожаю свою старушку-гитару. – Он задумчиво перебирает струны. – Знаешь, в моей жизни были периоды, когда мне казалось, что моя лодка вот-вот пойдет ко дну. И если я всегда выплывал, то только благодаря музыке. – С нежностью любовника он ставит инструмент на металлическую подставку. – А ты играешь на чем-нибудь?

– Увы, тут твои гены оказались бессильны. У меня катастрофически отсутствует музыкальный слух.

– Как жаль, что я не знал тебя, когда ты была маленькой, Бретт!

Два часа мы болтаем без умолку, рассказывая друг другу случаи из собственной жизни и просто забавные истории, задавая бесчисленные вопросы, на которые не всегда удается ответить. Увы, это невозможно – за один вечер рассказать все, что произошло за тридцать с лишним лет. Иногда мне начинает казаться, что жизнь моего отца – это головоломка, в которой еще много недостающих фрагментов. Наверное, Джон испытывает сходное чувство.

– Ты так напоминаешь свою маму! – восклицает Джон.

– Для меня это самый лучший комплимент. Знал бы ты, как мне ее не хватает.

Взгляд его подергивается туманом.

– Мне тоже ее не хватает, – говорит он, опустив голову.

– Ты не пытался общаться с ней… после того, как уехал из Чикаго?

Он молча качает головой. Словно драгоценный талисман, он снимает гитару с подставки и устраивает на колене. Не поднимая глаз, Джон перебирает струны, наполняя комнату обрывками каких-то печальных мелодий. Наконец взгляд его встречается с моим.

– Чарльз Болингер был тот еще тип, – говорит он, решаясь наконец выплеснуть боль, накопившуюся в душе за три десятилетия. – Ты себе не представляешь, как я хотел жениться на твоей маме. Никогда мне не было так тяжело, как в тот день, когда пришлось с ней расстаться. Ни одну женщину я не любил так сильно, как ее. Никогда.

– Ты разбил ей сердце, Джон, – говорю я, качая головой. – Из маминого дневника ясно: она была готова бросить Чарльза и уйти к тебе. Но ты был еще не готов к семейной жизни, спокойной и оседлой.

Он морщится, как от боли:

– Это не совсем так. Видишь ли, когда твой отец обо всем узнал…

– Не отец, а Чарльз! – перебиваю я. – Он никогда не был мне отцом.

Джон пристально смотрит на меня и кивает:

– Так вот, когда Чарльз узнал о нашей любви, он просто рвал и метал. Сказал, она должна выбрать: я или он. Тогда она посмотрела ему прямо в глаза и сказала, что любит меня. – По лицу Джона скользнула счастливая улыбка, будто слова, которые он произнес, доставили ему невыразимое блаженство. – Да, она сказала так и вышла из кухни. Я бросился за ней, но Чарльз схватил меня за руку. Сказал, если Элизабет уйдет от него, ей больше не видать своих сыновей.

– Что? Но он не мог лишить ее права воспитывать собственных детей.

– Не забывай, дело было в семидесятых годах прошлого века. С тех пор многое изменилось. Чарльз угрожал, что подаст в суд, заявит, что его жена – шлюха, и ее лишат родительских прав. Я, каюсь, тогда покуривал травку, и Чарльзу было об этом известно. Он грозился рассказать на суде, что его жена связалась с наркоманом. В общем, предугадать, чью сторону примет суд, было невозможно. И я понял, что могу стать для Элизабет причиной величайшего несчастья.

– Господи, как все это ужасно!

– Да, я сознавал: если она потеряет своих мальчишек, это ее убьет. В конце концов я решился на ложь, потому что не хотел ставить ее перед мучительным выбором. Сказал, что еще не готов к семейной жизни, и все такое. – Он трясет головой, словно отгоняя тягостное видение. – Тогда мне казалось, что жизнь для меня кончена. Но я знал: разлука с сыновьями станет для Элизабет ударом, от которого она никогда не оправится. Помню, мы стояли у дверей дома. В тот день висела адская жара. Все окна в доме были распахнуты. Уж конечно, Чарльз слышал каждое слово из нашего разговора. Но мне было наплевать. Я сказал твоей маме, что люблю ее и буду любить всегда. А еще сказал, что я прирожденный бродяга и не создан для семейной жизни. Богом клянусь, она видела меня насквозь! Когда мы поцеловались в последний раз, она прошептала: «Ты знаешь, где меня найти».

Перед глазами у меня возникает печальная молодая женщина в длинном синем пальто, ведущая за руки двух малышей.

– Она надеялась, что ты вернешься, – шепчу я, задыхаясь от боли.

Джон кивает. Несколько мгновений он молчит, пытаясь обрести душевное равновесие.

– Господи, до сих пор вижу эти глаза, зеленые, как ирландские холмы! Глаза, которые смотрели на меня с таким доверием…

– Но ведь потом мама и Чарльз развелись, – говорю я, сглотнув подступивший к горлу ком. – Почему ты не вернулся к ней тогда?

– К тому времени я уже потерял ее из виду. Расставшись с Элизабет, я убедил себя в том, что поступил правильно. Отчаянно пытался не травить себе душу, размышляя над бесконечными «а если бы…». Долгие годы моя гитара была для меня единственным источником радости. А пятнадцать лет назад я встретил мать Зои. Мы прожили вместе восемь лет, хотя официально не были женаты.

– И где она сейчас?

– Мелинда вернулась в Аспен, где живет ее семья. Заявила, что не создана для материнства.

Мне хочется узнать больше, но я не решаюсь спрашивать. Догадываюсь, что Мелинда не создана быть матерью ребенка с синдромом Дауна.

– В твоей жизни было много утрат, – тихо говорю я. – Мне очень жаль.

– Поверь, меня не за что жалеть. – Джон качает головой. – Как бы то ни было, жизнь прекрасна. – Он пожимает мою руку. – И становится все прекраснее.

– Не могу понять, почему мама не попыталась найти тебя после развода или хотя бы после смерти Чарльза, – пожимаю я плечами.

– Догадываюсь, она ждала, что я сам найду ее. Ждала письма, телефонного звонка, любой весточки. А когда ожидания оказались тщетными, она решила, что я больше ее не люблю.

По спине у меня пробегает дрожь. Неужели мама умерла с мыслью, что любовь всей ее жизни оказалась обманом? Неожиданно для самой себя я задаю вопрос, который мучает меня уже несколько недель:

– Скажи, Джон, а почему ты не предложил мне сделать генетический тест? Кстати, если ты этого хочешь, я готова.

– Но я этого не хочу. Совершенно не хочу. У меня нет ни малейших сомнений в том, что ты моя дочь.

– Правда? Но ведь всякий на твоем месте сомневался бы. Ведь у Чарльза Болингера тоже имелся шанс стать моим отцом.

Джон молчит, задумчиво перебирая струны гитары.

– Вскоре после рождения Джея Чарльз сделал стерилизацию. Он не хотел больше иметь детей. Твоя мама рассказала мне об этом, когда мы полюбили друг друга.

Я потрясенно моргаю:

– Выходит, Чарльз с самого начала знал, что я не его дочь? Господи, неудивительно, что он не смог меня полюбить!

– А если бы у него даже оставались какие-то сомнения, достаточно было взглянуть на тебя.

– Значит, моего появления на свет никто не хотел. Не слишком приятная новость.

– Ты ошибаешься. Когда Элизабет узнала, что сделал Чарльз, она была в отчаянии. Она сама мне об этом рассказывала. Она очень хотела еще ребенка. Девочку. Часто повторяла, что всегда мечтала о дочери.

– Она так и говорила?

– Конечно. Ты себе не представляешь, как я был потрясен, когда мистер Полонски сообщил, что ее мечта исполнилась. И это я сделал ей такой бесценный подарок.

Я прижимаю руку ко рту:

– Мама тоже сделала нам с тобой бесценный подарок, оставив мне дневник, из которого я узнала правду.

Глаза его сияют от радости.

– Да, ты – это подарок, который я отныне буду получать каждый день, – говорит он, сжимая мою руку.

В субботу я улетаю с таким чувством, словно покидаю свою семью, а не людей, с которыми впервые увиделась два дня назад. В аэропорту опускаюсь на корточки и прижимаю Зои к груди. Она тычется носом в мой свитер и цепляется за него руками. Когда мы наконец разжимаем объятия, она поднимает большой палец:

– Моя сестра.

Я прижимаю к ее пальцу свой – это особый ритуал, который мы недавно придумали.

– Я люблю тебя, сестренка. Вечером я позвоню тебе, хорошо?

Джон обнимает меня своими длинными ручищами. В его объятиях я чувствую себя любимой и защищенной. Именно так и должна себя чувствовать дочь в отцовских объятиях. Прежде я только догадывалась об этом, теперь знаю на собственном опыте. Я закрываю глаза и глубоко втягиваю запах его кожаной куртки, который смешивается с запахом одеколона. Теперь для меня это аромат отца. Выпустив меня и отойдя на шаг, Джон смотрит мне в глаза:

– Когда мы увидимся снова?

– Приезжайте в Чикаго! Я очень хочу, чтобы вся наша семья познакомилась с тобой и Зои.

– Мы непременно приедем. – Джон целует меня и гладит по спине. – Беги, а то опоздаешь на самолет.

– Подожди. Хочу кое-что тебе подарить. – Я роюсь в сумке и извлекаю блокнот в кожаной обложке – мамин дневник. – Хочу, чтобы он был у тебя.

Он принимает мой подарок благоговейно, словно это чаша Грааля. Челюсть его слегка подрагивает. Я целую его в щеку:

– Если ты когда-нибудь сомневался в ее любви, прочти этот дневник, и все поймешь. Мама доверила бумаге то, что было у нее на душе.

– После нее остался лишь один блокнот? Больше она никогда не вела дневник?

– Похоже, нет. Я перерыла весь дом, но другого дневника не нашла. Думаю, история ее любви закончилась с твоим отъездом.

Пять часов спустя самолет приземляется в аэропорту О’Хара. Я смотрю на часы. Десять тридцать пять. Включаю мобильник и обнаруживаю сообщение от Герберта:

Никогда прежде у меня не было такого внимательного и заботливого бойфренда. Мне не придется ловить такси. Через несколько минут я увижу Герберта. Почему-то эта мысль не вызывает у меня воодушевления. Наверное, дело в том, что я слишком устала. Все, чего мне хочется сейчас, – оказаться в своей маленькой квартирке, растянуться на кровати и позвонить Зои.

Вот и Герберт. Сидит в зале получения багажа на металлическом стуле и читает какую-то книгу, по виду напоминающую учебник. Увидев меня, он вскакивает и бежит навстречу. Через несколько секунд я уже в объятиях самого красивого мужчины в аэропорту.

– Добро пожаловать домой, – шепчет он мне на ухо. – Я так скучал по тебе!

Я смотрю на него, слегка отстранившись. Он красив. Невероятно красив.

– Я тоже по тебе скучала.

Мы стоим, взявшись за руки, и ждем, когда на ленте конвейера появится мой чемодан. Рядом с нами – женщина с маленькой девочкой на руках, на голове у малышки смешная розовая шапочка, на которой вышиты маргаритки. Девочка пялит на Герберта голубые глазенки, словно зачарованная этим зрелищем. Он улыбается и машет ей рукой:

– Привет, детка! Какая ты красавица!

Девчушка немедленно расплывается в беззубой улыбке, на ее щеках играют ямочки. Надо же, такая кроха, а уже умеет флиртовать! Герберт смеется и поворачивается ко мне:

– По-моему, на свете нет ничего более трансцендентального, чем улыбка младенца.

Мне требуется несколько секунд, чтобы мысленно перевести слово «трансцендентальный». Судя по всему, в данном контексте оно означает «необычный». Или, точнее, чудесный. Что ж, тогда Герберт тоже трансцендентальный. Подчиняясь внезапному порыву, я целую его в щеку:

– Спасибо.

– За что? – Он бросает на меня удивленный взгляд.

– За то, что встретил. За то, что восхищаешься детской улыбкой.

Щеки Герберта вспыхивают румянцем. Он отворачивается и сосредоточенно смотрит на движущуюся ленту.

– Я слышал кое-что о списке жизненных целей, которые ты должна достичь, – говорит он, не глядя на меня.

– О-о! – испускаю я сдавленный стон. – Я уже поняла, мой брат страдает недержанием речи!

Герберт смеется:

– Одна из этих целей – завести детей, верно?

– Угу, – говорю я, стараясь придать лицу безразличное выражение. Но сердце мое колотится, как барабан. – И как ты к этому относишься? Ты хочешь иметь детей?

– Очень. Обожаю детей!

Тут на конвейере появляется мой чемодан. Я делаю шаг вперед, чтобы схватить его, но Герберт меня опережает:

– Давай я.

Он подходит к движущейся ленте. Взгляд малышки в розовой шапочке падает на меня. Она смотрит на меня так внимательно, словно решает, выйдет ли из меня подходящая мать. Я вспоминаю о том, что времени у меня осталось совсем немного – жесткий срок поставила не только мама Элизабет, но и мать-Природа, – и жду привычного приступа паники, но, как ни удивительно, остаюсь совершенно спокойной.

Возвращается Герберт с моим чемоданом в руках.

– Ну что, можем ехать? – спрашивает он. – Ты получила все, что нужно?

Я смотрю на малышку, словно ожидаю от нее ответа на этот вопрос. Она улыбается. Я беру Герберта под руку и уверенно говорю:

– Да, я получила все, что нужно.

В четыре часа утра, погуляв с Руди, я снова заваливаюсь в постель. Сегодня воскресенье, значит можно поспать до девяти. Я оправдываю себя тем, что еще не привыкла к смене часового пояса. Окончательно проснувшись, я завариваю кофе и, устроившись в залитой солнечным светом гостиной, принимаюсь решать кроссворд. Чувствую себя совершенно счастливой и наслаждаюсь возможностью побездельничать. Руди, свернувшись на коврике, наблюдает, как я заполняю клетки кроссворда. Наконец нахожу в себе силы подняться с дивана, отправляюсь в спальню, сбрасываю пижаму и натягиваю спортивный костюм. Руди возбужденно скачет вокруг меня, предвкушая прогулку. Я пристегиваю поводок к его ошейнику, надеваю солнцезащитные очки, сбегаю по лестнице и распахиваю входную дверь.

Мы с Руди неторопливо идем по улице. Я подставляю лицо солнечным лучам, любуюсь безоблачным голубым небом и глубоко вдыхаю свежий весенний воздух. Ветер касается моих щек, но в отличие от злобного, пронизывающего зимнего ветра этот весенний бриз кажется приветливым, почти нежным. Руди несется впереди, вынуждая меня размотать поводок на всю длину. Когда мы доходим до Восемнадцатой улицы, я поправляю наушники айпода и перехожу на трусцу.

Восемнадцатая улица – самая оживленная и многолюдная в Пилсене. По обеим сторонам здесь тянутся мексиканские магазины, рестораны и пекарни. Пробегая по пешеходной дорожке, я размышляю о том, что мама, как всегда, была права. Если бы она не вынудила меня покинуть зону комфорта, я никогда не прониклась бы очарованием этого места, экзотического и вместе с тем современного. Представляю себе, как мама на небесах сидит в режиссерском кресле с репродуктором в руках и выкрикивает номер очередного эпизода моей жизни. Теперь, когда в пьесе появился новый герой, Герберт, дальнейшее развитие событий представляется очевидным. У меня появилась возможность достичь две самые сложные цели: влюбиться и родить ребенка. Правда, в любом случае ребенок появится на свет уже за пределами отпущенного мне срока.

Добегаем до Гаррисон-парка, где Руди наконец делает все свои собачьи дела, и поворачиваем домой. Все мои мысли поглощены Гербертом Мойером.

Да, он удивительный человек. Вчера, когда он встретил меня в аэропорту, было ясно, что он полон желания провести со мной ночь. Желание вполне понятное. Но мне нужно было забрать Руди, я очень устала и хотела спокойно поспать в своей постели. Стоило мне сказать ему об этом, он понимающе кивнул и не стал настаивать. Если джентльмены действительно существуют в природе, то Герберт Мойер – самый выдающийся экземпляр этой человеческой разновидности. Прежде я и думать не думала, что на свете есть такие предупредительные и вежливые мужчины. Он открывает передо мной двери, подвигает мне стул… по-моему, он готов нести мою сумочку. Никто и никогда так обо мне не заботился.

Так почему же вчера я предпочла одиночество? Когда мы жили с Эндрю, никакие на свете собаки не заставили бы меня отказаться от ночи любви. А усталость – это вообще ерунда. Надо признать, моя холодность никак не связана с мужскими качествами Герберта. Он замечательный любовник, чуткий, нежный. Эндрю не идет с ним ни в какое сравнение. Герберт – именно тот мужчина, о котором я всегда мечтала. Наверняка мама хотела, чтобы рядом со мной был как раз такой человек.

И все же некая часть моего существа не готова принять его любовь. Иногда я с тревогой думаю, что вообще не создана для «нормальных» отношений. Если быть абсолютно честной, порой внимание и предупредительность Герберта становятся мне в тягость. Похоже, я чувствую себя комфортно только рядом с холодными, эгоистичными типами вроде Эндрю Бенсона. А на Эндрю я запала, потому что он напоминал Чарльза Болингера, моего псевдоотца. Нет, нет, с этим невозможно смириться! Жизнь многому меня научила, я стала мудрее и не позволю прошлому разрушить мое будущее. Мужчины, подобные Герберту Мойеру, – это такая же редкость, как подлинные сумочки «Луи Вуиттон». Я должна благодарить судьбу за то, что она послала мне подобное сокровище.

Вот и мой дом. Я отстегиваю поводок, и мы с Руди бегом поднимаемся по лестнице. Мой мобильник лежит на столе в гостиной, мигающий огонек сообщает, что кто-то хотел со мной поговорить. Наверное, звонил Герберт. Вчера мы договорились, что я помогу ему выбрать мебель для кухни. Потом, возможно, он пригласит меня поужинать. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Включаю голосовую почту.

«Бретт, это Джин Андерсон. У Санквиты начались схватки. Везу ее в Медицинский центр Кук-каунти. Она хочет видеть вас».