Глава 15
Антисоциальное поведение

Я отправилась на встречу с моим консультантом Айрин с недобрыми предчувствиями. Мне казалось, что она меня недолюбливает. Во время сеансов групповой терапии она отвергала почти все, что я говорила, называя мои слова «умствованием» и «попытками манипуляции», несмотря на все мои старания и попытки выказывать уважение и внимание. Но я очень хотела поправиться и теперь сидела в тесном кабинете Айрин, потому что неважно себя чувствовала и нуждалась в помощи.

Это происходило в конце августа 1988 года; я тогда находилась на стационарном четырехнедельном курсе реабилитации. Я попала туда после недельного курса детоксикации, который прошла через два года после моего ареста. Судья не стала требовать принудительного лечения, но я понимала, что лечение улучшит мою судебную перспективу, и старалась изо всех сил. В центре реабилитации нам предлагали откровенно говорить о своих тревогах, и я решила рассказать Айрин, что меня очень беспокоит моя внешность и страх, что меня никто никогда не полюбит.

– Как ты вообще можешь рассчитывать, что тебя кто-то полюбит? – воскликнула в ответ Айрин. – Ты же похожа на Говорящего Сверчка из «Веселых Фантазий».

На мгновение мне показалось, что я ослышалась, несмотря на то что Айрин говорила очень отчетливо и членораздельно. Боюсь, что мне не удалось скрыть удивления. Раньше я вообще не умела облекать в слова мои страхи, не говоря уже о том, чтобы делиться ими с психотерапевтом. И вот теперь, когда я попыталась получить помощь, стараясь точно следовать рекомендациям, наградой мне стал этот странный ответ. Я не знала, как реагировать и что думать. Мне стало страшно – не создала ли я себе лишних проблем из-за того, что последовала рекомендациям.

Курс реабилитации, который я тогда проходила, был в то время одним из лучших. Он был основан на 12-ступенчатой «Модели Миннесоты», которая до сих пор используется для лечения наркотической зависимости. Но тем не менее то, с чем мне пришлось столкнуться во время лечения, наглядно иллюстрирует парадоксы американской модели лечения зависимых, в котором господствует морализаторство, рядящееся в тогу медицинского подхода. Как я уже сказала, в подавляющем большинстве случаев зависимых в Америке лечат по Миннесотской модели, но для того, чтобы улучшить качество лечения, нужны новые подходы.

Миннесотская модель считает зависимость заболеванием мозга, но на самом деле она учит справляться с аберрантным обучением, которое и является сутью проблемы. К несчастью, применяя один подход ко всем случаям и полагая, что все люди с зависимостью обладают дефектами характера, сторонники этой модели сами подрывают ее эффективность. Считая, что все зависимые являются антисоциальными личностями, Миннесотская модель продвигает – вольно или невольно – неэффективные методы обучения и консультирования.

К великому сожалению, очень многие зависимые люди в США продолжают получать лечение по той же схеме. То, что происходит в большинстве реабилитационных центров, больше напоминает не обучение, а идеологическую обработку. Говоря пациентам: «выньте вату из ушей и заткните ее себе в рот» или считая искренний вопрос недопустимым вызовом, консультанты подрывают мотивацию пациентов к изменениям. Обучающиеся плохо реагируют на покровительственное, пренебрежительное отношение и наказания за вопросы. Если пациента считают лжецом, манипулятором, преступником или кем-то еще хуже, то не создается обстановка, возбуждающая любознательность и открытость, а только они способствуют эффективному обучению. Повторение же стереотипов, согласно которым у всех зависимых имеют место нарушения личности, мешает изменениям и заставляет консультантов прибегать к неэффективной тактике.

Несмотря на то что я выздоровела, я не знаю, произошло ли выздоровление благодаря лечению или вопреки ему. Сейчас я постараюсь в этом разобраться на основании современных данных, проанализировав лечение, которое я получала. В следующей главе мы рассмотрим идеологию 12-ступенчатых программ, а также методы, предлагаемые современными учеными с учетом роли обучения в лечении зависимости.

Айрин, как мне кажется, приобрела свой «опыт» на рабочем месте и на основании собственных впечатлений, хотя сама она в этом не признавалась. По всей стране, даже сейчас, отсутствие у консультантов высокой квалификации и специального образования – это скорее правило, чем исключение. Не существует федеральных стандартов сертификации и аккредитации консультантов. В четырнадцати штатах вообще отсутствует требование лицензирования или специального образования для тех, кто занимается лечением зависимости. Только в одном штате для этого требуется магистерская степень, а в остальных подчас не требуют даже диплома средней школы. Хуже того, подготовка консультантов на рабочем месте ограничивается усвоением стереотипов относительно зависимости от наставников, которых учили такие же невежественные учителя, как и они сами. Конечно, и в этих учреждениях встречаются замечательные люди, которые выполняют очень полезную и большую работу, но все же большинство сотрудников имеют слишком низкую квалификацию для того, чтобы лечить такое сложное расстройство, как зависимость, и это при том, что половина пациентов страдает, помимо того, какими-то серьезными психическими нарушениями.

Айрин было где-то между сорока и пятьюдесятью годами. Это была склонная к полноте женщина с темными кудрявыми волосами. Когда она сказала, что я выгляжу как бесполое насекомое из диснеевского мультика, веселое и совестливое, мне захотелось ответить, что и она сама едва ли годится для снимков на обложки глянцевых журналов. Но я понимала, что это был бы неудачный ответ: все, что я видела в реабилитационном центре, убедило меня в том, что покладистость – наилучшая стратегия, даже если она представляется тебе сущей бессмыслицей.

Ее ответ на мою попытку найти помощь буквально опрокинул меня. Я не могла поверить, что она в самом деле подумала, что вся история моих уродливых любовных отношений и чувство отвращения к себе были обусловлены моей внешностью. Почему она считала, что усугубление моих опасений по поводу внешности окажет психотерапевтическое воздействие? Она не могла не видеть, что я прекрасно понимала, что выглядела в тот момент не лучшим образом с заживающими следами инъекций и жиденькими крысиными волосами. Или это была причудливая и странная попытка сломить мою личность?

Несмотря на то что я была скорее удивлена, чем расстроена, я расплакалась. Разбирая в группе этот случай, Айрин объяснила мои слезы попыткой эмоционально манипулировать ее поведением, хотя на самом деле это была совершенно непроизвольная реакция. Я включила «водопад» отнюдь не по расчетливому желанию; просто моя эмоциональная лабильность усугубилась на фоне абстиненции. В реабилитационном центре я могла расплакаться при просмотре коммерческого рекламного ролика или при виде трогательного котенка на экране телевизора, который нам иногда разрешали смотреть; учитывая все издевательства, какие мне пришлось перенести из-за моей повышенной чувствительности, плач едва ли мог быть чертой, которую я в себе сознательно культивировала. Но я не знала, как мне приступить к объяснению. Каждый раз, когда я пыталась это сделать, меня обвиняли в увертках или «рационализации».

Помимо того, хотя я и не считала, что похожа на мультяшного сверчка, это сравнение меня все же сильно расстроило. Ответ Айрин настолько разительно отличался от ответа, которого ждешь в ходе нормального человеческого общения, что я почувствовала себя еще более одинокой, покинутой и растерянной, чем до этого. Я решила, что в отношениях с этим консультантом я стану проявлять полную покорность и забуду обо всех попытках узнать от нее что-нибудь полезное.

Я, как могла, старалась быть открытой и откровенной в процессе выздоровления. Я старалась поставить под вопрос мои прежние мысли о зависимости и обратить самое пристальное внимание на то, чему меня учили относительно этой «болезни». Но тем не менее я так и не смогла понять смысл этих постоянных подозрений в коварных намерениях. В самом деле, проведенные на эту тему исследования показывают, что такой подход неэффективен и просто вреден. В одном исследовании было обнаружено, что чем сильнее консультант провоцирует больных алкоголизмом, тем больше они пьют. В других исследованиях было показано, что для успеха важно не то, что консультант сам смог преодолеть зависимость, а то, насколько он способен на доброту и сопереживание.

Сам реабилитационный центр был очень уютным и красивым помещением. Здание было просторным и хорошо проветривалось. Центр был расположен на бывшем поле для гольфа у подножья поросшей густым лесом горы. Спальни были большими и светлыми. Все выглядело уютно и приветливо, но меня пугали методики промывания мозгов. Хорошо, что я познакомилась с Айрин только через несколько дней после того, как приехала в центр.

Весь первый день я занималась тем же, что и остальные, – заполнением бесчисленных форм и анкет. Очевидно, повторное и неоднократное изложение на бумаге всей истории твоей зависимости должно было сломить желание «отрицать» ее наличие – во всяком случае, мне ответили отказом, когда я спросила, нельзя ли скопировать первую анкету на ксероксе. Когда я наконец заполнила все нужные бумаги, в приемном офисе мне вручили документ о страховке. Сначала я впала в панику, думая, что речь идет о страховании жизни, но потом немного успокоилась, узнав, что моя страховка покрывает лишь 80 процентов его стоимости. Курс стоил около 17 тысяч долларов за 28 дней – это было приблизительно равно годовой оплате обучения в Колумбийском университете. Прежде чем подписать документ, я сказала им, что не смогу заплатить недостающие 20 процентов. Сотрудница уверила меня в том, что центр возьмет расходы на себя и примет 80 процентов как оплату всего курса лечения, хотя, как выяснилось, заставить их выполнить обещание оказалось очень трудным делом. Я подписала бумагу.

Сначала я не могла есть, и руководство центра заподозрило, что я страдаю нервной анорексией. Однако через неделю или чуть больше аппетит полностью восстановился. Сразу вокруг появилось множество симпатичных парней; до этого я не понимала, что сексуальное влечение пропало у меня вместе с аппетитом. Через несколько дней после этого я начала есть все подряд и стремительно набирать фунты. Я сама не могла видеть изменений моей комплекции, но другие их замечали очень хорошо, и это сильно меня расстраивало, потому что мое представление о собственном теле сильно расходилось с реальностью. Этот опыт показал мне, насколько сильно мои идеи и предубеждения формируют в моем представлении окружающий мир. В реабилитационном центре податливость моего тела и духа стали для меня очевидными и пугающими. Мне казалось, что я теряю почву, на которой зиждилось чувство моей самости и идентичности.

Все наше время было очень жестко расписано, что создавало впечатление структуры и рутины. В семь утра мы приходили на завтрак, а в восемь часов начиналось общее собрание. На собрании не происходило ничего особенного, нам просто говорили о необходимости поддерживать элементарную чистоту и не забывать о личной гигиене. Кроме того, мы обсуждали отношения пациентов друг с другом. К счастью, обходилось без конфронтации, нападок и разоблачений, которыми, как я знала, грешили другие реабилитационные программы. Четкие схемы, рутина и чувство общности, как известно, хорошо помогают излечению, и центр обеспечивал необходимые для этого условия.

Потом мы слушали лекцию или смотрели фильм. Иногда это была лекция о том, как «организовать свое время» или как «снимать стресс»; в иные дни нас учили «молитве и медитации», или мы слушали лекции какого-нибудь известного проповедника. Данные проведенных на эту тему исследований говорят о том, что фильмы и лекции в реабилитационных центрах служат всего лишь для заполнения времени. Это наименее эффективная тактика лечения зависимости; польза такого подхода равна нулю.

Однако в моем случае одна лекция оказалась весьма полезной. Один врач прочитал лекцию о том, как наркотики влияют на головной мозг. Поначалу я подумала, что лекция будет чрезмерно упрощенной, и к тому же я все это хорошо знала. Но потом одна пациентка по имени Пола упомянула об исследованиях в области, о которой я ничего не знала. Пола изучала фармакологию в университете и процитировала несколько работ, в которых исследовали связь между нейрохимией алкоголизма и нейрохимией героиновой зависимости, опосредованную веществом под названием тетрагидроизохинолин. Врач согласился, сказав, что это верные данные. В тот момент это произвело на меня должное впечатление, хотя позже я узнала, что те данные в конце концов не подтвердились. Я стала внимательно слушать лектора, чтобы глубже разобраться в природе наркотической зависимости. Эта лекция побудила меня к откровенности, и несмотря на то, что данные оказались мифом, они стали решающим фактором моей успешной реабилитации.

Потом мы шли на обед, а затем начиналось время, которого я боялась больше всего, – два часа групповой терапии под руководством Айрин. Занимались мы в комнате без окон, вызывавшей у меня приступы клаустрофобии. Хуже того, мы не имели права покидать комнату под каким бы то ни было предлогом, а занятие продолжалось ровно два часа без перерывов. Каждый раз перед окончанием группового сеанса я чувствовала просто-таки императивные позывы на мочеиспускание. Мне казалось, что эти занятия специально предназначены для того, чтобы вызвать у меня обострение синдрома навязчивых состояний: я оказывалась заперта в тесном переполненном пространстве без доступа в туалет. Это делало групповую психотерапию ужасным испытанием для меня.

Для того чтобы свести проблему к минимуму, я перестала пить жидкость перед занятиями, а за десять минут до начала ходила в туалет, а потом снова возвращалась туда, чтобы удостовериться, что в моем мочевом пузыре не осталось ни капли влаги. Меня захлестнула петля навязчивости. Правда, в конце концов мне удалось из нее вырваться. Я никогда не опаздывала, но моя навязчивость с туалетом заставляла меня сильно нервничать. Хуже того, я ничего никому не могла объяснить. И меньше всего мне хотелось объяснять это Айрин, которую я считала жестоким и бездушным человеком. Я стеснялась рассказывать об этой навязчивости даже врачу, и мне стыдно писать об этом сейчас. Я чувствую смущение, совершенно неадекватное поведению.

Как только начиналось занятие, меня заливала волна липкого страха. Как человек, которому велят думать о чем угодно, кроме белых медведей, я была фиксирована на мыслях о туалете. Вскоре я стала ощущать боли в области мочевого пузыря, отчего моя тревожность резко усилилась, и на занятиях я просто была не в состоянии сосредоточиться. Меня совершенно не интересовали истории, которые рассказывали другие пациенты, как и то, какие чувства они испытывали. Мне было безразлично, считают меня снобом или нет, единственное, чего мне хотелось, – это вернуться в туалет. Невозможность контролировать это желание ужасала меня.

Айрин, конечно, интерпретировала мое поведение как «сопротивление» и «манипуляции». По ее мнению, я хотела бежать от своих чувств или показать, что я лучше других. Так как я сказала ей, что продавала наркотики, она называла меня «социопатом» – этим термином обозначают серийных убийц, аферистов и садистов. Айрин была преисполнена решимости содрать с меня мою толстую, как она считала, кожу и прорвать мою прочную интеллектуальную защиту.

Я, конечно, изо всех сил пыталась защититься с помощью интеллекта, но я ни в коем случае не была закоренелой преступницей или антисоциальной личностью, хотя известно, что среди страдающих наркотической зависимостью много людей, имеющих, кроме прочего, антисоциальное расстройство личности. Но негативные качества, присущие этому расстройству, – эгоизм, лживость и расчетливое манипулирующее поведение – часто приписывают всем зависимым, создавая неверный стереотип.

Однако 82 процента лиц с серьезной наркотической зависимостью не страдают антисоциальным расстройством личности, а тем более не являются социопатами или психопатами (социопат и психопат, впрочем, являются синонимами), то есть людьми, у которых это расстройство достигает крайней степени выраженности. Я определенно не являюсь психопатом, хотя характерная для синдрома Аспергера сосредоточенность на интеллектуальных предметах и плохие социальные навыки маскируют этот факт.

Очень важно при этом понимать, насколько сильно антисоциальное расстройство личности (АСРЛ) отличается от наркотической зависимости. Не только потому, что объединение этих заболеваний порождает неверные негативные представления о зависимых, но и потому, что сам этот факт демонстрирует, насколько несхожи между собой страдающие зависимостями люди. Это еще больше подтверждает, что зависимость есть результат нарушения обучения. Смешивание АСРЛ с зависимостью делает клеймо зависимости еще более отталкивающим и мешает различать эти поражения, а также способствует криминализации употребления наркотиков. Для того чтобы показать, какие проблемы могут из-за этого возникать, я разберу это различие ниже. Мне до сих пор жаль, что я не знала всего этого раньше.

Зависимость раньше трактовали как форму антисоциального поведения или как психопатическое расстройство личности. Очень легко впасть в заблуждение и принять эти утверждения за истину, если антисоциальное поведение определяется как противоправное, а наркотики запрещены как нелегальные лекарственные средства. В ранней психологической и психиатрической литературе зависимость определяется как форма психопатии – подтверждением этому является тот факт, что первые исследования наркотической зависимости проводили в тюрьмах. Однако такой подход порождает искаженное представление о проблеме наркотической зависимости.

Сегодняшний консенсус, основанный на научных исследованиях, сильно отличается от прежнего. Теперь, как мы уже видели, зависимость определяют как навязчивое поведение, как следствие непреодолимого стремления к наркотикам или к таким прилипчивым видам деятельности, как азартная игра. Нет никакой необходимости быть жестоким, эгоистичным или нечестным для того, чтобы соответствовать критериям зависимости. Тем более, не являются эти свойства личности и достаточными. Напротив, антисоциальное расстройство личности как раз и проявляется фундаментальным безразличием к другим людям и их правам: если вы не отличаетесь абсолютным безразличием в отношении других людей, то вам никогда не поставят диагноз антисоциального расстройства личности. Таким образом, если типичный больной с АСРЛ определяется по отсутствию заинтересованности в других, то беспечное и эгоцентричное поведение, часто наблюдаемое у зависимых и не связанное с АСРЛ, является в первую очередь результатом потребности бежать от волнующих и вызывающих тяжелые переживания проблем с помощью наркотиков, а не ее причиной.

Далее, очень важно также различать «нормальное» антисоциальное поведение, свойственное подросткам, проблемы общения, связанные с аутизмом, и антисоциальное поведение больных с АСРЛ. Все эти состояния не являются синонимами, хотя их легко спутать между собой, особенно в ситуации, когда наркотики и их употребление криминализованы, а употребляющие их люди носят на себе несмываемое клеймо. Важным следствием понимания зависимости как расстройства обучения является осознание того, что к зависимости могут привести самые разнообразные черты характера и что их важно различать, чтобы лечение было сочувственным и эффективным.

Сначала о подростках. Как известно, в подростковом возрасте многие вполне благополучные дети становятся просто неузнаваемыми. Они начинают проявлять лживость, склонность к воровству и вандализму, к дракам, начинают пить спиртное, принимать наркотики и совершать разнообразные, чаще мелкие правонарушения. В их поведении часто проявляется непокорность и бунтарский дух. Частота антисоциального поведения увеличивается в десять раз, когда дети становятся подростками. Однако то, что можно считать «нормой» в подростковом возрасте, не может считаться нормальным в другие возрастные периоды. К счастью, большинство детей перерастают этот период вполне благополучно. На самом деле люди, которые не перерастают поведенческие нарушения, в действительности и не «дорастали» до них – эти проблемы возникли у них задолго до пубертатного периода и просто усугубились с возрастом.

В самых тяжелых случаях таким детям ставят диагноз поведенческого нарушения. Поведенческое нарушение – это детский аналог АСРЛ у взрослых. У таких детей неприятности начинаются уже в детском саду. Для того чтобы поставить диагноз АСРЛ взрослому человеку, необходимо, чтобы этот взрослый в детстве страдал поведенческим нарушением. Это случается всегда, даже в тех случаях, когда ребенку по тем или иным причинам не был формально выставлен диагноз. Патогномоничные (характерные) симптомы включают драчливость, жестокость к животным, порчу предметов, поджоги, преднамеренное нанесение травм другим людям, систематическую лживость, скрытное манипулирование и черствость в отношении чувств окружающих. Масштабы такого поведения должны превосходить масштабы обычного детского озорства. Как правило, дети с поведенческим нарушением – это кошмар для родителей. В одном обзоре литературы по этому поводу сказано: «Поведенческое нарушение – это повторяющийся и упорный паттерн поведения, нарушающего основные права других людей и выходящего за пределы возрастных допустимых социальных норм и правил».

Поведенческое нарушение (ПН) часто сочетается с СДВГ, но это не синонимы. В моем случае такой диагноз был бы неправомерен, потому что мое детское поведение хотя и было странным, но не отличалось склонностью к преднамеренным разрушениям и не было злобным. По иронии судьбы, чувство вины и ненависть, которую я испытывала по отношению к себе из-за эгоистичности, были как раз свидетельством того, что я была не так плоха, как мне казалось, а для ПН и АСРЛ характерно отсутствие совести. Тем не менее сочетание СДВГ и ПН в два раза увеличивает риск развития зависимости в сравнении с одним только СДВГ.

Более того, несмотря на то, что дети с СДВГ часто являются непредсказуемыми и беспечными, они не склонны к расчетливой жестокости, во всяком случае, их жестокость не выходит за пределы возрастной нормы. Напротив, дети с ПН отличаются холодной злобностью. Хуже того, они невосприимчивы к наказаниям – это свойство они делят с зависимыми, но при синдроме антисоциального поведения эта черта имеет свои особенности. У детей с ПН отсутствует страх. Так как они не мотивированы на то, чтобы доставлять удовольствие другим, они не реагируют недовольством на то, что здоровые дети считают отторжением, когда им случается разочаровать родителей или учителей. Это означает, что при ПН ни моральные, ни телесные наказания не производят никакого эффекта. Если вам нет никакого дела до того, что думают ваши родители, если вам безразлично одобрение со стороны взрослых, если вы не боитесь боли, то никакие лекции, постановки в угол и порка не смогут вас запугать или исправить.

То же самое верно и в отношении людей, которые оказались не в состоянии перерасти ПН, что случается в 40–75 процентах случаев. Такие люди, вырастая, становятся антисоциальными личностями. На крайнем полюсе АСРЛ располагаются психопаты или социопаты – у этих людей полностью отсутствует совесть. Их не интересуют другие люди, они заботятся только о самих себе. К этой группе относятся серийные убийцы, но чаще такие преступники, как аферисты и преступники в «белых воротничках».

Итак, несмотря на то, что многие консультанты считают, что лживость зависимых такова, что они лгут даже тогда, когда просто шевелят губами, это утверждение несправедливо. Это больше касается больных АСРЛ. А исследования, проведенные на контингентах зависимых больных, показали, что лица, страдающие наркотической зависимостью, склонны ко лжи относительно употребления наркотиков или сокрытию фактов о своем сексуальном поведении не больше, чем представители общей популяции в целом, если, конечно, эти сведения остаются конфиденциальными и не используются для наказания. Наркотическая зависимость – это не расстройство личности: как уже было сказано выше, нет такого набора личностных черт, которые наблюдались бы у всех, страдающих наркотической зависимостью. Если же убрать зависимость от наркотиков и преступления, связанные с торговлей ими, из определения АСРЛ, то доля таких лиц среди зависимых уменьшится еще больше.

Антисоциальное расстройство личности отличается также и от социальной отчужденности, «проблем с эмпатией» и странностей в поведении, характерных для больных аутизмом. Хотя некоторые мои поведенческие навязчивости и кажутся на первый взгляд антисоциальными, на самом деле они являются лишь отражением сенсорного или эмоционального дистресса. Верно, что страдающие аутизмом больные часто испытывают трудности в понимании или распознавании чувств других людей. Однако если они все же смогут их понять, то, как правило, проявляют доброту и, во всяком случае, не стремятся осознанно причинить боль. Многие больные аутизмом, наоборот, одержимы чувством справедливости и стараются вести себя в согласии с этическими нормами. Наоборот, при поведенческом нарушении и антисоциальном расстройстве личности переживания относительно других людей отсутствуют начисто.

К счастью, АСРЛ встречается в общей популяции с частотой, не превышающей 4 процента. Среди зависимых их доля действительно намного выше – 18 процентов тех, кто страдает расстройствами, связанными с употреблением наркотиков, и 9 процентов среди хронических алкоголиков. Эта доля выше среди мужчин (20 процентов), чем среди женщин (14 процентов), а среди зависимых, делающих себе внутривенные инъекции наркотиков, доля страдающих АСРЛ достигает 37 процентов, в особенности среди мужчин. Представление о зависимых как о эгоистичных, стремящихся любой ценой к удовольствиям и черствых людях сложилось именно благодаря этой группе. Однако подавляющее большинство зависимых не попадает в нее. Помимо того, 60–70 процентов лиц с АСРЛ не употребляют алкоголь и наркотики. Есть и другие расстройства, связанные с лживостью и склонностью к манипулированию, в частности пограничное расстройство личности, но только 16 процентов лиц, страдающих алкогольной или наркотической зависимостью, страдают также и этим расстройством. Зависимости разнообразны – и люди, приходящие к ней разными путями, требуют индивидуального подхода в лечении.

Что касается меня, то несмотря на то, что я часто не понимала чувств других людей, я никогда не была к ним безразлична: если я знала, что человеку больно, или вдруг понимала, что сделала или сказала что-то обидное, то мне становилось плохо. Если же речь шла о друге или члене семьи, то я испытывала сильнейшую тревогу до тех пор, пока мне не удавалось исправить ситуацию – пусть даже ценой самоуничижения и принятия на себя вины, хотя я и не всегда была виновата.

Я никогда не была склонна к макиавеллизму. Если мне было что-то нужно от человека, то я этого никогда не скрывала и часто выглядела при этом достаточно комично. Я никогда не была искушена в социальных навыках, у меня не было желания интриговать или играть чужими эмоциями. На самом деле мне было трудно поверить в то, что люди занимаются этим в реальной жизни, а не только в мыльных операх. Конечно, я могла дождаться, когда человек будет в хорошем настроении, чтобы о чем-то его попросить, но я всегда считала, что притвориться заинтересованной каким-то парнем только для того, чтобы заставить другого парня ревновать, есть невероятная низость. Мало того, меня всегда занимал вопрос о нравственной оправданности легкого флирта.

Однако у меня не было языковых средств для того, чтобы все это выразить, и поэтому я не могла придумать, как мне заставить Айрин понять меня. Для нее я была плохим человеком, каким я всегда очень боялась оказаться. В то время синдром Аспергера еще не считали официальным диагнозом. Единственное, что я знала, – это то, что я странная и обладаю избыточной чувствительностью. Я делала все, что в моих силах, чтобы быть образцовым пациентом, но это стремление не избавило меня от навязчивостей или необходимости как-то справляться с сенсорными перегрузками.

Однако мне было очевидно, что я должна подчиняться ее требованиям и терпеть пытку группового занятия, чтобы полноценно пройти курс реабилитации. Но меня одновременно продолжала мучить тревожность и навязчивое поведение. Очень часто я просто не могла сдержаться и убегала с занятия в туалет, когда мне становилось нестерпимо плохо. Когда Айрин грозилась исключить меня из программы, если такое повторится, я впадала в панику.

Слава Богу, что кому-то из руководства центра пришла в голову идея показать меня психиатру. Это отчасти решило мои проблемы. Психиатр, который со мной беседовал, был, очевидно, консультантом; он приходил только по вызовам, чтобы разбираться с особо трудными пациентами.

Сомневаюсь, что он бы выбрал меня для консультации сам, да и я не стала бы выбирать его в мои лечащие врачи. Единственное, что я могу о нем сказать: это был пожилой мужчина. Я находилась в его кабинете не больше пяти минут. Три минуты ему понадобилось на то, чтобы поставить мне диагноз биполярного расстройства, и сразу после этого он принялся выписывать мне литий. Не знаю, вызвали ли его просто для того, чтобы он поставил официальный штамп на диагноз, выставленный мне Айрин, или этот диагноз стал плодом его собственных рассуждений. Единственное, что я знаю, – это то, что это был самый короткий мой визит к врачу.

Надо признать, что я действительно могла произвести впечатление больной маниакально-депрессивным синдромом: я говорила очень быстро, и это могло показаться симптомом, известным в психиатрии как симптом «насильственной речи». К тому же этот диагноз просто напрашивался из-за моего частого плача и редко возникавшего воодушевления – мое настроение действительно было неустойчивым. Однако все это может быть и признаком наркотической абстиненции, а врач не дал мне достаточно времени на рассказ и не задал нужных вопросов, чтобы правильно оценить мое состояние. В результате я получила только рецепт.

К счастью, именно литий оказался наиболее эффективным препаратом в моем тогдашнем состоянии. Побочным эффектом приема лития является учащенное мочеиспускание: и это было удобным предлогом отлучаться с группового занятия. Так как эта необходимость была «физической», а не «психологической», я получила разрешение отлучаться «по нужде». На этом был исчерпан мой конфликт с Айрин, и я осталась в центре реабилитации, хотя и довольно необычным способом, о котором никто заранее не думал. Я принимала литий несколько месяцев, а потом бросила без всяких видимых последствий.

Вечером того дня, когда у нас состоялся первый сеанс групповой семейной терапии, я была разбужена направленной мне прямо в глаза вспышкой света. Я просто рассвирепела: это был настоящий эмоциональный удар, а мне так необходим был сон. В течение всей семейной недели в реабилитационном центре меня каждый день захлестывали чистые эмоции. Это была третья неделя пребывания в центре. За исключением такого грубого пробуждения, семейная неделя отличалась сочувствием и сопереживанием – персонал не пытался никого сломить или заставить смотреть на себя как на социопата. Теперь консультанты прибегли к доброте и поддержке.

У персонала были особые причины для того, чтобы все пациенты в тот вечер лежали в своих кроватях: на следующее утро я узнала, что Джуди, пациентка, числившаяся в моей группе, сбежала. До этого всем казалось, что хрупкая юная брюнетка с двумя трогательными косичками неплохо сопротивлялась своей героиновой зависимости.

В тот день, когда она исчезла, ее отец рассказывал, как он нашел ее в какой-то грязной квартире голую и умирающую от передозировки. Вид у этого человека был очень тревожный, лицо его во время рассказа было искажено гримасой боли. В его речи чувствовались любовь к дочери и страх за нее. Слушая его, я думала о своем отце и временами на него поглядывала. Он тоже посмотрел на меня и нахмурился, сосредоточенно о чем-то думая. Мать, девятилетний брат и четырнадцатилетняя сестра – все были здесь и ободряюще кивали мне головами. (Мой другая сестра, Кира, не могла приехать, потому что ей надо было быть в колледже). В течение недели семейной терапии мои родители, братья и сестры приезжали в центр ежедневно.

Рассказ отца Джуди произвел на меня сильное впечатление. Страдая зависимостью, я была настолько поглощена своими страданиями, что не думала о переживаниях тех, кто любил меня. Я считала, что наркотики мне необходимы. Этот вопрос не обсуждался, и если моим родственникам не нравилось то, что я делала, то это были их проблемы. Да и вообще, почему их это должно волновать? Но в тот момент я плакала. Я наблюдала за Джуди, видела, что она чувствует и как переживает боль отца. Мне было мучительно на это смотреть. Я начала понимать, почему отец каждый день звонил мне: он не хотел навязывать мне свои правила, но очень боялся за мою жизнь. Кроме того, я поняла, почему в одном зале было собрано так много семей, если исключить нехватку психотерапевтов: намного легче увидеть свои проблемы, если они разыгрываются не в твоей семье, а в чужой. Однако на следующий день Джуди пропала.

Распространенной – и, на мой взгляд, вводящей в заблуждение – темой в историях о зависимости является поиск какого-то одного, решающего момента или воспоминания, как воспоминание о розовом бутоне в фильме «Гражданин Кейн». Этот момент или это воспоминание якобы могут объяснить все. Конечно, бывают случаи, когда это верно, и некоторые исследования позволяют утверждать, что связный, полный рассказ об опыте зависимости может помочь выздоровлению от травм, каковые, как правило, предшествуют возникновению наркотической зависимости. Однако в большинстве случаев у зависимости много причин. Как и в случаях других нарушений нормального развития, у зависимости редко обнаруживается какая-то одна, необходимая и достаточная причина: такие состояния развертываются во времени под влиянием множества разнообразных факторов, из которых какой-нибудь один редко может стать единственной причиной. Есть много поворотных пунктов, в которых траектория индивидуального развития может претерпеть изменение, в результате которого предрасположенность так и не становится болезнью.

В моем случае очевидным фактором были странности моего характера; другим фактором стали издевательства, которые мне пришлось пережить в связи с этим. Гены, которые, как теперь считают, могут повышать риск возникновения множества психиатрических расстройств – депрессии, аутизма, наркотической зависимости, биполярного расстройства и шизофрении, – вероятно, тоже сыграли свою роль, учитывая депрессию, которой страдали мои предки и по отцовской, и по материнской линии, а также наклонность к азартным играм с отцовской стороны. Другими важными факторами стали травмы, пережитые отцом во время холокоста и матерью, рано потерявшей свою мать. Вероятно, эти факторы повлияли на меня по эпигенетическому механизму – либо непосредственно изменив считывание важных генов, либо в результате неправильного воспитания и тяжелой эмоциональной обстановки в доме.

Возможно, сыграл свою роль и общественный климат конца семидесятых – начала восьмидесятых, когда распространилось употребление кокаина, произошло усугубление социального неравенства, усилились индивидуализм и карьеризм. Внесли свою лепту и трудности моей адаптации к окружению в Колумбийском университете, а также моя интерпретация социального опыта. Все эти факторы сформировали путь моего развития и заставили меня обучиться зависимости. Но есть еще один аспект, который остался не разобранным мною, и этот аспект оказался в центре моего внимания на третьей неделе пребывания в реабилитационном центре – это мои отношения с родителями, братьями и сестрами.

Начиная семейную программу, консультанты заявили, что наркотическая зависимость – это «семейное заболевание», которое наилучшим образом поддается семейной психотерапии. В отличие от многих других установок того центра, ориентация на семейную психотерапию является правильным шагом, ибо во многих исследованиях была показана ее благотворная роль в лечении наркотической зависимости. В случаях подростковых зависимостей и поведенческих нарушений – это, вероятно, единственный научно обоснованный подход, по крайней мере если психотерапевты используют такие методы, как Multisystemic Therapy, Multidimensional Family Therapy и Functional Family Therapy, которые сейчас интенсивно изучаются. Учитывая, что трудно решить, когда заканчивается подростковый возраст и начинается молодость, есть все основания думать, что такие методы хорошо подходят и для молодых взрослых. Однако, как и во всех иных случаях вербальной психотерапии, дьявол прячется в деталях: исследования отчетливо показывают, что самое важное – это хороший раппорт и эмпатия со стороны врача.

Именно в тот момент реабилитация, которую я проходила, засверкала яркими красками. Несмотря на то что временами тактика, использованная во время Семейной недели, вырождалась в публичное унижение, в моем случае она не была агрессивной и без необходимости конфронтационной, хотя и отличалась большим эмоциональным напряжением. Все пациенты присутствовали на занятиях наравне с членами семей, и они по очереди обсуждали вред, причиненный семьям их зависимыми членами. Потом сами зависимые имели возможность отвечать и обсуждать случаи, когда вред причиняли им самим. Идея заключалась не в том, чтобы кого-то обвинить или пристыдить, а в том, чтобы разобраться в проблемах семьи. На сеансах не разрешалось перебивать говорящих, а также не допускались личные выпады и оскорбления. Употреблялась широко распространенная теперь формула: «Когда вы сделали X, я почувствовала Y».

Сеансы проводила женщина-психотерапевт с коротко остриженными черными волосами и приятным открытым лицом. В отличие от Айрин, она выказывала уважение к пациентам и вообще отличалась спокойными и дружелюбными манерами. Первой на занятиях стала семья моей подруги Полы, студентки-фармаколога. В ее случае действительно был момент, напоминавший о «розовом бутоне», момент, в котором сосредоточилась вся боль семьи. Брат Полы погиб в дорожно-транспортном происшествии, и Пола всегда чувствовала, что отец любил его сильнее, чем свою дочь. Всю семью потрясли слова, однажды произнесенные выпившим отцом, который сказал, что жалеет, что на месте сына не оказалась Пола. Никто этого не отрицал. Этот разговор Полы с родителями в месте, где они не могли предаться взаимным обвинениям, тронул меня до глубины души. Все присутствующие не могли сдержать слез. Исцеление, облегчение и невыносимую боль можно было, казалось, потрогать руками. Трудно было представить, что такая возможность высказаться и простить друг друга не поможет этим людям двигаться дальше, несмотря даже на то, что одного-единственного катарсиса, как правило, бывает недостаточно для устойчивых изменений в поведении.

Следующей стала семья Джуди – в тот день, когда она исчезла. Приехали оба родителя; отец и мать приняли участие в обсуждении и остались даже после того, как их дочь покинула центр. Мы изо всех сил старались им помочь, видя, как ее отец не может скрыть свои слезы. Наблюдая все эти сцены, я поняла, что не хочу больше причинять боль моим родителям. Я почувствовала, что если буду и дальше употреблять наркотики, то их боль станет невыносимой. После семейной недели я уже не могла отрицать эффекта, который зависимость производит на жизнь близких.

Моя семья оказалась последней. Мне было трудно спокойно усидеть на месте, когда отец и мать рассказывали, какое влияние на их жизнь оказала моя зависимость: меня ошеломили их признания. Мне захотелось объясниться, сказать, что я не хотела этого, но такие возражения были запрещены. Я сидела молча, по щекам моим ручьями текли слезы. Мама рассказала, как страшно ей было, когда она увидела мою ломку, как ей было стыдно за то, что я опустилась и обносилась настолько, что не могла найти подходящее платье по случаю бат-мицвы моей младшей сестры. Отец рассказывал о том, как тяжело переживал мое отчуждение и судебные перипетии. Сестра рассказала, как ей было обидно, когда к нам приезжала моя подруга Эми, и как мы игнорировали сестру, уносясь прочь от нее в клубах одурманивающего наркотического дыма. Я была сильно тронута и одновременно испугана. Но мой младший брат буквально разбил мне сердце.

Ему было всего девять лет, и он сказал, что его больше всего расстроило, что из-за наркотиков он так и не смог узнать меня. Он очень кратко выразил самую страшную истину о моей зависимости: она мешала всем, включая и меня саму, узнать меня. Теперь я смогла отчетливо увидеть, насколько сильно изуродовала меня зависимость, насколько сильно она мешала мне найти другие способы противостоять жизненным невзгодам и вызовам.

Когда наступила моя очередь, я заговорила о том, что меня потряс развод родителей, который происходил, когда я училась в старших классах школы и на первом курсе колледжа. Вероятно, неслучайно мое пристрастие к наркотикам сформировалось именно в эти годы. Я, однако, не считаю, что их разлад стал причиной моей зависимости, и я не согласна с интерпретацией психотерапевта, которую тот представил после окончания семейной недели. Идея заключалась в том, что своей зависимостью я хотела заставить родителей воссоединиться. Это толкование, учитывая и все другие влияния, можно было использовать в качестве все упрощающего «розового бутона».

Я, однако, знаю, что употребляла наркотики для того, чтобы скрывать эмоции, связанные с родительским разводом, и смягчить разлуку с мамой. В самом деле, после того, как брак моих родителей распался, мама подчас вела себя не как родительница, а как подруга. Она часто обращалась ко мне за помощью, и я чувствовала себя зажатой между ней и отцом, боясь предать кого-нибудь из них. В то время я думала, что наша близость лучше, чем вечные споры и конфликты, которые я наблюдала в семьях моих подруг. Но это тоже была ловушка. На занятии в группе я говорила о том, как трудно было мне нащупать границы. В связи с этим мы обсудили идею об «опекающих детях», которые заботятся не о себе, а о родителях и стараются успокоить их чувства и эмоции. Я говорила о том, как сильно я обиделась, когда мать не явилась на суд, а потом отказывалась говорить о чем-либо, кроме отправки меня на курс реабилитации. От слишком тесной близости мы перешли к полному отчуждению.

В отношении отца я говорила другое. Я говорила о его бесконечных придирках и критике, о том, что он никогда не мог сказать мне, что я что-то сделала хорошо, а это сильно огорчало и обижало меня в детстве. Только став старше, я поняла, что такое отношение было результатом его депрессии, а не моих недостатков. Сестре я сказала, что всегда ревновала ее, так как ей, в отличие от меня, удавалось быть умной и одновременно всеми любимой. Я сказала, что, глядя на нее, я невольно считала себя неудачным экспериментом, а ее – более удачной версией, а это было нечестно по отношению ко мне. Я пыталась извиниться за то, что это мое мнение портило наши отношения.

И, наконец, я обратилась к моему братишке. Все, что я смогла, – это поблагодарить его за мужество, с каким он высказал правду, и за то, что сумел пробыть в центре всю неделю, выслушивая страшные и трогательные истории, взметавшие бурю эмоций. Я не могу сказать, насколько все это помогло моему выздоровлению, но сам опыт я считаю для себя очень ценным. Однако в это же самое время я столкнулась с загадочной проблемой двенадцати ступеней.