Глава двадцать седьмая

Теперь я начал понимать, почему службу в армии Свен ставил выше любви. Службу куда проще понять, и в ней намного меньше шансов погибнуть.

Увидев сегодня вечером, как Лия подходит к столу, где множество варваров играли в карты, я растерялся. Потом заметил среди игроков Малика и вспомнил. Игру в карты я всегда предпочту вышиванию. Мои братья завзятые картежники, разве что не шулера – о лучших учителях и мечтать нельзя.

Единственное, что я мог в эти минуты, – сдерживаться, чтобы самому не свернуть ей шею. Но как же тяжело было сознавать, что при мне нет меча, чтобы защитить ее от Малика.

Да, Лия, ты была и остаешься вызовом и затруднением. Но разрази меня гром, если невольно не восхищался ею в этот момент – хотя по шее у меня ручьями тек пот, хотя мысленно я осыпал ее проклятиями. Не это я имел в виду, когда просил ее сидеть тихо. Но слушается ли эта девушка хоть кого-нибудь?

Я бросил свой ремень на сундук. Эта комната действовала мне на нервы. Запах, мебель, мягкий ковер с цветочным орнаментом. Она и впрямь предназначалась для какого-нибудь напыщенного придворного глупца. Я растворил ставни, чтобы впустить свежий ночной воздух.

Мы здесь седьмой день, а от Свена, Тавиша, Оррина и Джеба по-прежнему ни звука. Слишком долго. Я начинал думать о самом плохом. Что если я привел своих лучших друзей в лапы смерти? Я поклялся Лии, что вытащу ее отсюда. Что если я не смогу сдержать клятву?

Не тяни ее за собой… Если у Комизара или Совета возникнет хоть легкая тень подозрения…

Я изо всех сил старался даже не глядеть в ее сторону. За все последние дни нам удавалось лишь переброситься редким словом в зале Санктума – вокруг было слишком много ловивших каждый звук ушей, чтобы мы решились сказать друг другу хоть что-то важное. Я видел, что мое равнодушие начинает ее задевать, но за нами пристально следили, и не один Каден. Все рахтаны тоже наблюдали. Я чувствовал, что им не терпится поймать на лжи одного из нас или обоих. Мы не внушали им доверия. А тут еще Каланта. Я часто видел, как до начала общей трапезы она, стоя в тени у колонны, внимательно всматривается в Лию, а потом резко переводит взгляд на меня. Здесь, в Санктуме, были женщины, но ни одна не занимала сколько-нибудь важного положения – за исключением Каланты. Велика ли ее власть и в чем она – я не знал: сама она отвечала на мои расспросы более чем сдержанно, а больше никто ничего не смог мне о ней поведать, как я ни старался вызнать.

Это, впрочем, не мешало ей пытаться выудить информацию из меня, умело придавая таким разговорам вид легкой, ничего не значащей болтовни. Она поинтересовалась возрастом принца, а потом спросила, сколько лет мне самому. Принцу девятнадцать, ответил я правду на случай, если она это знает, а о себе сказал, что мне двадцать пять, чтобы не наводить на лишние размышления о совпадениях. В действительности у меня никогда не было личных эмиссаров. Я солдат, и мне ни к чему шпионы или посланники, которые бы обстряпывали дела от моего имени. Рассказывая о своей службе как эмиссара, я упирал на корыстные интересы – такой мотив будет вполне понятен Комизару, если Каланта передаст ему наши беседы.

Я ополоснул лицо холодной водой, смыв соленый пот и пытаясь стереть из памяти образ Лии, выходящей из зала с Каденом.

Еще три дня. Так мне всегда говорил Свен. Если думаешь, что дошел до последней черты, выжди три дня. А потом еще три. Случается, что черта оказывается дальше, чем ты мог предположить.

Тогда Свен старался научить меня терпению. Я был желторотым первогодком и никак не попадал на полевые учения. Никто из капитанов не решался подвергать риску единственного сына короля. Те три дня превратились в шесть, потом в девять. В конце концов не я, а Свен потерял терпение сам, привез меня в лагерь и втолкнул в капитанскую палатку, крикнув, что не желает видеть мою рожу, пока ее не украсит пара синяков.

А иногда черта оказывается ближе, чем ты мог предположить.