Глава 7
А что бы ты сделал на моем месте?
Бадминтон – это такая игра, которая живет сама по себе и никого не ждет, ни по кому не плачет. Большая часть людей считает, что бадминтон – это то непотребство, которому люди предаются исключительно на дачах летом и исключительно от скуки, когда кончилось вино и пиво и прочие развлечения тоже наскучили. Так же точно думала и я – еще совсем недавно, хотя определенная доля сомнений уже терзала мою невинную (в бадминтонном смысле) душу, когда я видела странную массивную спортивную сумку для бадминтона, с которой мой друг Саша Гусев ходил на работу.
Это казалось ерундой и абсурдом – играть в бадминтон так, словно это реальный спорт. Проблема была в том, что он и есть реальный спорт. Ничего не попишешь.
Корт, разметка, натянутая на уровне лица сетка, чем-то похожая на волейбольную, только чуть ниже. Задача – отбить волан так, чтобы соперник его не отбил. Задача не из легких, волан летает быстрее ветра, его посылают через корт, как выпущенное из пушки ядро. Волан тут тоже другой, из перьев, выщипанных из попы гуся или утки, я так и не поняла. Красивый волан, покрытый сверкающим лаком, разобьют за несколько игр. Лупят по нему со всей дури, не жалея сил, не жалея рук и попы гуся. Я сама била слабо, хилая, знамо дело, но удовольствие от удара было каким-то необъяснимо сильным и острым, как от полета на аэроплане. Не то чтобы я летала на аэроплане, но однажды в Сочи Юрка заставил меня пролететь на привязанном к катеру парашюте. Вот – чувство именно такое.
Отбить волан в настоящем бадминтоне очень непросто. Нужно много бегать, нужно подпрыгивать чуть не до потолка, нужно правильно держать ракетку. Столько всего, что голова идет кругом. Даже непонятно, зачем людям все это, но здесь ведь никто никого не держит насильно, похоже, бадминтон – это даже не игра, это форма зависимости. Люди ждут вечера, чтобы пойти на тренировку, чтобы прийти сюда и побить по волану. Сашка ждет этого целый день, это видно по его лицу. Я до такого еще не дошла.
Серьезные лица игроков. Сами любители бадминтона – серьезные и смешливые, юные и не очень – замерли в напряжении, в ожидании подачи. И вот – розыгрыш пошел, а я стою и зеваю, и все пролетает мимо меня. Сашка качает головой. «Ничего, еще придет все, Ромашка». Я не уверена. Но я никогда ни в чем не бываю уверена. Стакан наполовину пуст.
Вот, падре, я опять здесь – как будто меня приманивает это место каким-то скрытым тайным знаком, нарисованным на полу. Разметка корта? В просторном спортивном зале прохладно и пахнет потом и резиной или каким-то еще пластиком. Похожий запах бывает в магазинах, когда проходишь сквозь отдел всяких резиновых игрушек и надувных слонов. Я знаю, меня Вовка регулярно таскает по рядам и пытается «развести» на нового жирафика.
Я обнимаю себя за плечи, поеживаясь в тонкой футболочке и шортах-велосипедках, которые раздобыла у сестры. Мама – мой последний оплот надежды – даже не подумала воспрепятствовать моим занятиям спортом.
– Конечно, поезжай! – чуть ли не прокричала она мне в ухо, и я отодвинула трубку на безопасное для барабанных перепонок расстояние. – Я все равно уже у Лизы была и сейчас в садик пойду за Вовкой. Не думай даже, поезжай!
– Ладно, не буду думать… даже, – пробормотала я себе под нос, и вот результат. Я стою посреди спортивного зала. Я! Опять! После того как уже была здесь несколько раз, каждый раз – с одинаковым результатом, после тренировок у меня болело все что можно и даже то, что болеть не может. Или может, но я до того дня об этом не догадывалась. К примеру, мышцы на голени. Не икры, а мышцы с внешней стороны ноги. Я и не знала, что у меня там есть мышцы. Да что там, я с удивлением заподозрила у себя наличие пресса, естественно, когда тот заболел.
– Побежали, господа! – призвал нас тренер веселеньким голосом. Сам он спокойно отдыхал в тенечке, у стеночки и что-то исступленно писал в телефоне. Господа побежали. Ряды были нестройными, дистанцию никто не держал. Я так вообще пару раз споткнулась, запутавшись в собственных ногах. Они у меня заплетались в прямом смысле слова. Я не понимала, каждый раз не понимала, как же я на такое подписалась. Ладно – бить ракеткой по волану, это я еще могла объяснить хотя бы себе. В момент удара можно представить что-нибудь полезное, к примеру лицо Вити Постникова, и тогда стресс выходит вместе с ударом. Но бежать? Да еще приставными шагами! Да еще кружок спиной, под веселое подбадривание тренера. Щеки горят, легкие разрывает от непривычного ритма, дыхалки не хватает, и хочется проклясть все на свете и убежать прямо в раздевалку, где я бы могла заплакать и съесть один из Сашкиных бутербродов с сыром.
– Давай, Фаина, давай. Прыгай выше! Колени поднимай! – О, это, оказывается, тренер кричит мне. Он, оказывается, уже запомнил мое имя, что в высшей степени странно, ибо народу в зале полно. А бейджиков, знаете ли, ни на ком нету. Откуда у человека такая память?
– Я… не могу… выше… я… сейчас… сдохну… – Эти слова я выдаю в ритме бега. Кое-кто из старых боевых снайперов уже покинул наши ряды и стоит, натирает колени, кряхтя. Я заметила, что тут, на бадминтонных тренировках, есть единственная возможность сачковать при разминке – это если чем-то перемотать правое колено. Забавно, что и у Маргариты булгаковской после черного бала болело колено, правое, которое ей перецеловали тысячи висельников и убийц. Нам никто колени не целовал, но на правую ногу приходилась основная нагрузка. В определенном смысле бадминтонисты напоминали мушкетеров, у которых помутился разум, и вместо шпаг они вдруг похватали ракеточки.
– Не сдохнешь, Фаина. Никто не сдохнет. Вы все можете больше, – громко кричал тренер, но тех, с перемотанными коленями, не трогал. Я подумала – сколько там может стоить такая же повязочка. Намотаю – и все, я неприкасаемая. Определенно, вложение стоит своих денег.
– Отлично бежишь, Ромашка, – услышала я Сашкин голос из-за спины. Бодрый такой, не уставший. – Держись, еще немного. Всей той разминки – десять минут. Считай, это как твоя аэробика, которую все девчонки так любят, – услышала я голос сзади. Я задыхалась, щеки горели, и я чувствовала биение пульса – он дубасил меня прямо в лицо.
– Я не люблю аэробику, – прошипела я, добегая до последней линии последнего забега. Пот тек с меня градом, я чувствовала его соленый привкус на губах, я стирала его, а в глазах только еще больше щипало. Саша улыбался своей запредельной белозубой улыбкой – хотела бы я знать, к какому стоматологу он ходит.
– Ты как из парной вышла, – «обрадовал» он меня. Я фыркнула и плюхнулась на надувное полушарие, коих тут валялось предостаточно. Когда-то сестра подарила мне целый надувной гимнастический шар, но он так и провалялся у меня в комнате, занимая целый угол – сдувать его было жалко, да я и не представляла как. Потом шар зачем-то понадобился маме, и я с радостью сплавила его ей, где след его и растаял. Подозреваю, с шаром что-то случилось. Мама тогда еще не так сильно увлекалась йогой, могла, к примеру, шар кому-то передарить. И конечно, когда шар исчез из поля нашего зрения, Лизавета решила вспомнить о нем, ей он потребовался для исполнения каких-то сверхполезных упражнений для беременных женщин. Я купила другой шар и отдала ей под видом старого, но она, кажется, подмену вычислила. В конце концов, откуда я могу помнить, какие там у этого дурацкого шара ручки.
У этих полушаров ручек не было, зато было плоское днище из твердого пластика. Они не катились, с них нельзя было свалиться, хотя и сидеть на них было не очень удобно. Впрочем, в спортивном зале мало кто сидел. Не за тем люди приперлись сюда после работы, вместо отдыха и законного места у телевизора. Я тоже приперлась. А могла бы пойти с Вовкой в кино, посмотреть новый мультик, один из тех красивых, хорошо прорисованных голливудских страшилищ, которые я ненавижу, хотя и не могу объяснить почему. В детстве я тоже любила мультфильмы, но это было давно и неправда.
Я могла бы поехать с Машкой Горобец, посидеть в кафе и поболтать, пока не заболит спина и не отвалится и без того задеревеневшая шея. Поговорить о Саше Гусеве и всей этой странной истории с его увольнением. Могла бы поговорить об Игоре Вячеславовиче Апреле или о том, какие мужики козлы и ничтожества. Могла бы просидеть весь вечер дома с мамой, забрав Вовку к нам. Могла бы поехать к Лизавете в больницу. Это, наверное, было бы самым правильным. Нужно было так сделать.
– Ромашка, бери ракетку и пошли, – скомандовал мне белозубый друг мой Саша, и я покорно поднялась и поплелась за ним. Бадминтонисты оживились. После серии утомительных упражнений, самым утомительным в коих была моя полная неспособность их выполнить, мы пошли играть. Собственно, это и было то, ради чего вся эта разношерстная толпа побросала свои дела, отреклась от семей, отказалась от самых разнообразных заманчивых предложений и собралась здесь, в полупустом зале бывшего завода. Поиграть.
– Саша, бери Ромашку в пару, – скомандовал тренер, и я могла поклясться, как волна облегчения прошла по кучке остальных бадминтонистов. Их лица просветлели, их щеки зарумянились. Никто не хочет играть с начинающим игроком, никому это не нужно. Я не могла понять, зачем это нужно Саше Гусеву. Когда-то давным-давно я считала (и даже отчасти надеялась), что нравлюсь ему, а он нравится мне. И это было бы хорошим объяснением всему – и тому, с какой готовностью он показывает мне, как держать ракетку, и тому, как часто прикасается ко мне, как терпеливо сносит все мои удары «мимо» – большинство моих ударов. Однако теперь я не знала, что и думать. Мы с Сашей были просто коллегами, просто друзьями, а он все так же махал рукой и беззаботно говорил:
– И не думай переживать, Ромашка. Все мажут поначалу. Подучишься – всем задашь жару.
– И жару, и пару! – с готовностью кивала я. Саша был игрок хороший, помешанный на игре, он носился по корту, как форменный модифицированный, прокачанный турбодизельный электровеник, и иногда у меня аж голова кружилась смотреть на это. Слишком быстро, слишком рваные траектории. Как он успевает?!
– Ромашка, бери! – кричит он мне. Я вздрагиваю, задираю голову и вижу: наша белая перьевая «птичка» взмыла под самую крышу и сейчас начнет приземление – прямиком на меня. Я делаю вдох, поднимаю ракетку наизготовку, прицеливаюсь, от напряжения чуть прижмуриваю глаза и – бам! – попадаю по волану краем ракетки, ее деревянной каймой. Звук разочаровывает: сухой и плоский, будто кто-то робко постучал в дверь. Когда по волану ударяет серединка ракеточной сетки, звук протяжный, гулкий, наполненный, очень приятный. Да, уж жахнула так жахнула. Не удар, пародия. Но последствие ошибки неожиданное: волан, сменив траекторию и скорость, падает на поле соперника. Как говорится, по ту сторону передовой линии. Я кричу как полоумная.
– Вот это да!
– Ромашка, зачетный удар, – смеется Саша. – Такое никогда не возьмешь. Слишком много идиотизма.
– Идиотизм – мое альтер эго, – улыбаюсь я. Игра продолжается. Потом еще одна, и еще. Партии в бадминтоне короткие, редко длятся дольше десяти минут. Играют до двадцати одного, розыгрыши быстрые. За одно занятие все успевают по сотне раз «махнуться» партнерами, поиграть в самых разных комбинациях, выиграть и проиграть. Но я сегодня – не переходящее знамя, я сегодня с Сашей, и ему можно только посочувствовать. Я вижу, что со мной ему играть куда труднее, чем без меня. Он держится, не жалуется.
– Ромашка, оставайся на сетке и попробуй отбить, что сможешь. У тебя получится!
– Ага, пятьдесят раз, – ворчу я.
– Не сможешь – не беда. Не слона разыгрываем…
Я пожимаю плечами.
– Саша, вот, допустим, настал такой день, и мы с тобой разыгрываем слона. И я взялась за ум и научилась всяким смешам да подрезкам.
– Срезкам.
– Срезкам. И вот – мы с тобой выигрываем слона. Что мы с ним будем делать? – Сашка хохочет, и мы идем играть с прекрасным настроением. Вернее, не играть, а проигрывать. Со мной выиграть невозможно. Я – как тот самый слон на хвосте. Я все невероятно замедляю, усложняю и лишаю последней надежды, Сашка терпит, но я вижу по его лицу, по напряжению скул, по тому, как он пытается добежать сразу до всех точек на корте в один и тот же момент, что он устал и зол. Мне его жаль, но я ничего не могу поделать. Он сам меня сюда притащил. Волан летит надо мной, в очередной раз наши очередные противники, справедливо понимая всю мою вероятностную бесполезность, пуляют «птичку» в мою сторону – куда бы я ни отошла. Я подпрыгиваю и пытаюсь достать до волана. Промахиваюсь, кто б сомневался.
– Аут! – кричит Саша. Я оборачиваюсь. Воланчик лежит чуть за чертой. Повезло. Но наши противники, юная нимфа по имени Даша и ветеран-любитель Петр, один из тех, что с перемотанными коленями, – они не согласны. Они проигрывают нам два очка – чудеса Сашиной изворотливости и бегучести, так что теперь они готовы биться за любое очко.
– Он ударился в линию.
– Ничего подобного, аут, – качает головой Саша.
– Я точно видела, – возражает девочка Даша, нежнейшее и милейшее создание, пока дело не касается корта. Возникает одна из тех ситуаций, когда играющим приходится решать, что для них важнее – выигрыш или добрые отношения с людьми, с которыми тебе еще много и долго играть. Обычно выбор очевиден, поэтому по умолчанию ауты «назначают» те, с чьей стороны упал волан. Им виднее, они рядом. Считается, что все мы тут честные и ради лишнего очка впадать в грех не станем. В крайнем случае назначается переигровка очка. Но девочка Даша смотрит так, словно от этого очка зависит ее жизнь, а еще так, словно она готова на Библии клясться, что аута не было. Я оборачиваюсь и жду, тут не мне решать, Саше. Мог он приврать по поводу аута? Мог ли – после кучи позорных проигрышей, полученных из-за того, что играет с неуклюжей, спящей на корте Ромашкой? Еще как мог.
– О’кей, не было аута, – покладисто говорит Саша и перебрасывает волан Даше. На лице той – торжество справедливости. Я не понимаю таких страстей, мне кажется – это перебор. Но моей буддистской всепрощающей позиции здесь никто не разделяет. Все хотят выиграть, все без исключения. И Саша – тоже, но мы проигрываем, в миллионный, наверное, раз.
– Прости, Гусь, прости! – бормочу я после того, как незаметно и быстро двадцать первое очко разбивает Сашину последнюю надежду на победу.
– Ромашка, ты чего. Это все мелочи. Главное – не победа, главное – участие. Тебе нравится хоть играть-то?
– Играть-то нравится. Но мне бы найти таких же, как я, чтобы не отвлекать взрослых людей от важных дел.
– Ерунда. Кстати, ты на турнир идешь? – спросил он в сотый раз. Я сощурилась.
– Тебе мало сейчас было?
– Я не говорю, чтобы ты шла на турнир со мной. Пойдешь к самым начинающим, мы тебе вон Дашку дадим. Будешь там королевой. Эй, Дашка, пойдешь с Ромашкой играть с начинающими?
– Еще спрашиваешь? – крикнула в ответ Дашка. Что хорошо в бадминтоне, так это то, что через секунду после того, как игра окончена, противники становятся друзьями.
– Никуда я не пойду, ни на какой турнир.
– Это мы еще посмотрим, – покачал головой мой инквизитор. – Пока не поучаствовала в турнире, ты просто не можешь считаться настоящим бадминтонистом.
– А ты хочешь, чтобы я считалась настоящим бадминтонистом? – рассмеялась я, растирая уставшие мышцы. – Помнишь историю Эдди Орла, который очень хотел стать настоящим спортсменом и выступить на Олимпиаде?
– Не помню. Ромашка, а ты не привираешь?
– Гугл тебе в помощь, но только это реальная история. Эдди был самым кошмарным прыгуном с трамплина, какого только можно вообразить, но он попал на Олимпиаду в Канаде, так как в тот год он был единственным лыжником-трамплинщиком от Великобритании. Ну не было в Великобритании лыжников нормальных. Не прыгал никто с трамплинов. И Эдди не прыгал.
– Как же он тогда мог на Олимпиаду попасть? – недоверчиво нахмурился Сашка.
– Очень просто. Прыгал он – как я в бадминтон играю. Потренировался несколько месяцев, сдал самый низкий квалификационный минимум, а затем выступил в Калгари – выступил ужасно. Да, не смотри на меня так! – Сашка строил рожу «да будет тебе заливать-то!». – Занял последнее место, но для Британии все равно поставил рекорд, потому что, знаешь ли, приятно ставить рекорд сразу после записи «ноль». Любой результат автоматически становится рекордом.
– Ну и что? Чего плохого, Ромашка? Ты что, не хочешь поставить рекорд?
– Антирекорд – это пожалуйста. После «незабываемого» прыжка Эдди Орла в регламент Олимпийских игр внесли изменения, благодаря которым такие «спортсмены», как Эдди, не смогут попадать на Олимпийские игры, даже если формально они единственные в определенном виде спорта на всю страну. Понимаешь ты меня? А? Гусь, да после моего участия в этом твоем турнире они сразу несколько законов напишут. Чтобы не допускать женщин, чтобы не допускать женщин-программистов и чтобы не допускать женщин по имени Фаина.
– Это не страшно, сменим тебе имя – какая разница.
– Ты не понимаешь…
– Фая, у тебя, кажется, что-то звонит, – остановил он меня.
– Ты еще скажи, у меня молоко на плите убежало. – Я в три прыжка подскочила к рюкзаку, который валялся прямо там, на полу среди других сумок и спортивных «баулов» с ракетками. В недрах рюкзака звенело. Потратив некоторое время на розыски неуловимого мобильного устройства, я выудила его, уже не надеясь, что абонент дождется меня. Не Фая я, а Маша-растеряша. Но абонент оказался крепким орешком. Увидев на экране знакомый номер, я растерялась.
«Малдер». И песня Стинга, пронзительная, нежная, когда ее слушаешь, тебя охватывает такое же чувство, как если бы ты смотрела на бездонное звездное небо, лежа на теплых камнях сочинского побережья. «That’s not the shape of my heart» – если бы я знала, что эта песня навсегда сольется в моем бессознательном в какофонию неритмичных ударов сердца, в ожидание и ненависть к себе – я бы поставила для номера Малдера какую-нибудь специальную мелодию. Я бы поставила что-то ненужное, что не жалко потерять – любую песню из «Голубого Огонька», к примеру. Мама обожает те мелодии, но мне было бы не жаль ни одной. Терять Стинга было жаль.
– Алло, да! – ответила я, уже немножко злая на то, что звонок этот так меня взволновал.
– Фаина? – спросил Малдер после короткой паузы. Я никак не могла отдышаться после игры, да и от панической атаки при звуках его ровного, спокойного голоса.
– Ты что, ошибся номером? – спросила я в ответ. – Звонил в службу по доставке пиццы, а попал ко мне? В принципе, при определенных условиях и я могу оказаться в службе по доставке пиццы, но пока что нет, пока что нет.
– Фаина, ты о чем? – Вопрос было логичным, но мне было плевать.
– Я о пицце как о потенциальном месте трудоустройства, – продолжала я, все еще чуть-чуть задыхаясь. – Так ты куда звонил-то?
– Я скучал, – сказал он, и это короткое по форме, но весьма емкое по смыслу заявление активировало во мне неконтролируемую ядерную реакцию. Плутоний во мне бурлил еще с выходных, с того самого момента, когда Игорь Вячеславович попрощался со мной так вежливо и достойно, что мне сразу захотелось его убить. Или повеситься. Или повесить кого-нибудь. Теперь же, после трехдневного режима тишины, он звонит и говорит, что скучал? Я задыхалась, и не от спортивных нагрузок, от ярости.
– Сочувствую, – пробормотала я, намереваясь сказать это холодно, а вышло – ядерная зима. Малдер, кажется, растерялся от такого и замолчал, подбирая попадавшие на пол слова. Позже я буду рыдать и трясти руками, призывая Машу Горобец пристрелить меня, чтоб я не мучилась. Ну не умею я играть в эти нормальные отношения, которые по выходным, которые по расписанию и не мешают работе и личной жизни. Не умею я накручивать волосы перед свиданием, подавать себя, производить впечатление, использовать советы из женских журналов, понимать, что такое «личное пространство», и смотреть на вещи спокойно и по-взрослому. Я скучала по нему, я знала, что это такое, какая ржавчина покрывает все твои металлические части, подпирающие гордость. Если бы он скучал по мне, он бы позвонил, он бы просто не смог удержаться. Нет, Апрель говорил о другом чувстве. Ему, наверное, стало скучно в том смысле, в каком бывает скучно во время рекламы. Скучно и нечем себя занять. Это та скука, когда открываешь в телефоне записную книжку – и листаешь, листаешь, прикидываешь. Так, Маша… нет, не пойдет. Катя? Слишком большие запросы. Может, позвонить Коляну, пойти и покатать шары по столу, поиграть в биллиард? Но вторник, утром на работу, голова может заболеть, нет. Не Колян. Может, вообще дома посидеть? О! Позвонить, что ли, этой нелепой заумной айтишнице с ее квантовыми котами и дурацкими волосами, похожими на стог сена? Самое лучшее решение для вечера, который некуда пристроить. Скучал он! Скучал!
– Значит, сочувствуешь, – отозвался наконец Малдер, и тон его поменялся на радикальный серый, с блеском от льдинок. – Не уверен, что достоин твоего сочувствия.
– Я тоже не уверена, но что поделаешь, если я такой отзывчивый человек, – продолжила я.
– Я… я не о том, – пробормотал он. – Ты так странно дышишь, ты не заболела?
– А как же, больна, больна. Негасимой страстью к спорту, – хмыкнула я и прямо физически ощутила, как до меня доносится волна раздражения. Кажется, до Апреля начало доходить, где я и с кем.
– Я не вовремя? Ты чем-то занята? – спросил он, и я чуть не перекрестилась и в самом деле, что согласилась поехать сегодня с Сашкой на тренировку. Что бы там ни творилось внутри моего неуправляемого внутреннего мира, этой коробки с полумертвыми котами я перед ним открывать не собиралась. Должна быть в женщине какая-то загадка. Для него – я дышу так, потому что он оторвал меня от тренировки. Очень важной, потому что… потому что… почему же?
– Занята. Конечно, занята. Ты разве забыл? Я тебе не говорила разве? Я ведь готовлюсь к турниру, так что приходится вкалывать. Бег, ага. Прыганье всякое через… козла…. – Последнее я выдала всего на микрон секунды раньше, чем поняла, как странно это прозвучит. Рядом со мной стоял Саша Гусев, растерянно хлопал глазами и, кажется, с трудом удерживался, чтобы не расхохотаться в голос. Я предпочла не обращать на это внимания. Я подумаю об этом завтра.
– Значит, бадминтон. А я думал, это все было только предлогом, чтобы окрутить твоего этого, как его там…
– Саша? Его зовут Саша Гусев, и он меня тренирует. Между прочим, очень даже успешно. Я уже эти бью… как их… смеши.
– Да что ты. Смеши бьешь? Значит, ты теперь, получается – смешарик? – И Малдер зло усмехнулся, такой короткий и неприятный звук «ха!». – И чему еще тебя твой Саша Гусев учит?
– Много чему. Он говорит, что я способная, между прочим.
– А я хотел тебя на свидание пригласить, – тем же злым тоном бросил он, и я автоматически выпалила, что нет уж, спасибо, конечно, но у меня график, тренировки, режим питания. Я говорила и ненавидела себя, и понимала, что все очень плохо, потому что на свидание с Апрелем я хотела, еще как хотела.
– В общем, если хочешь, можешь прийти на турнир и за меня поболеть, – подвела я краткий итог своей абсурдной речи.
– Ну, знаешь, – почти прорычал Малдер. – Здоровье дороже.
– Как знаешь. И вот еще что. Мне надо бежать! – таким же полным возмущения голосом прорычала я.
– Удачи в спортивных достижениях, – ответил он и отключился. Я даже не поняла до конца, что произошло, и только улыбающаяся физиономия Саши Гусева добила меня.
– Значит, ты идешь на турнир! – возликовал тот, взбесив меня окончательно. – Отлично, я тебя записал! Теперь не отвертишься.
– Да? Успел. Какой молодец. А теперь вычеркни.
– Не вычеркну, – замотал он чуть лысоватой своей головой. Как же мне захотелось влепить ему щелбан! И я ляпнула:
– Ах, не вычеркнешь. Да? Ну а я тогда не скажу тебе, что я узнала о наших проблемах – о твоих проблемах, Саша. На работе!
– Что? – Он замер, побледнел, перестал улыбаться, и я в ту же секунду поняла, что перешла все границы и что лучше бы я в самом деле влепила ему щелбан. Я опустила взгляд, чертыхнулась и тихо продолжила:
– Я весь день думала, как тебе сказать. Я не знаю, мне кажется, нет ни одного хорошего способа сказать такое.
– Говори, не тяни.
– Саша, тебя собираются уволить. – Мой голос напоминал слабое, почти потерявшееся в горах эхо, но и оно может вызвать сход лавины. Саша сделал шаг мне навстречу и взял меня за руку повыше локтя, сжал пальцы.
– Что ты говоришь? Почему?
– Я ничего не знаю. – И я рассказала ему все, что мне стало известно.
