Глава семнадцатая. Из пункта А в пункт Ж

Не думаю, что он ждал моего звонка – слишком удивленным он был, когда понял, чей голос звучит в его телефонной трубке, кто именно просит его бросить все и приехать. Приехать прямо сейчас. Куда? С этим сложнее, потому что автобус ходит по кругу, и черт его знает, где именно он будет в какой момент времени. Моя сестра Фаина, если бы слышала наш разговор, тут же влезла бы и заметила ехидно, что нельзя вот так, запросто, найти одновременно точку и в пространстве, и во времени. Либо мы встретимся в каком-то месте, либо в такой-то час, невозможно спрогнозировать и то и другое, учитывая особенности движущегося объекта – то есть меня. То есть автобуса. То есть меня в автобусе и автобуса во мне. Мы с автобусом были – как замысловатое «дано» в задачке по макрофизике, которую так хорошо понимали оба – и Фаина, и Капелин. Не я. Я просто двигалась во вселенной, находясь внутри автобуса, и боялась из него выходить.

– Что-то случилось? – спросил Капелин после слишком уж затянувшейся паузы. Его голос был странным, с прохладцей, словно он был мне не рад.

– Ну… типа того, – пробормотала я. – Хотя, с другой стороны, не знаю. Вроде нет. Ладно, извини, я просто… как сказать-то, господи. Извини, что побеспокоила. Все это бред какой-то, я разберусь сама.

– Я приеду, – коротко ответил он за мгновение до того, как я нажала бы на отбой. В его голосе тепла при этом не прибавилось.

– Не надо, не стоит, – принялась отказываться я.

– Куда приехать? Можешь объяснить точнее? – Капелин правильно понял, что мой отказ можно безбоязненно проигнорировать. – Ответь мне, пожалуйста.

– Да не могу я, в том-то и дело. Ты можешь сделать то, что я прошу, не задавая вопросов, на которые невозможно вот так запросто ответить? – спросила я, глядя за окно. Машин на дорогах становилось все больше. Некоторые, похожие на передвижные сугробы, выезжали с прилегающих улиц. В такую погоду да в такой месяц, как февраль, многие устают отчищать машины от бесконечного снега. Прореживают, расчищают обзор, зеркала и оставляют густую снежную шапку сверху и на капоте. Этот снег слетает с машины сам, стоит той набрать скорость. Снеговые метеоры на Варшавском шоссе.

– Почему у тебя их нет, ответов? – спросил Капелин.

– Они есть, но тебе я их не могу дать. Понимаешь? Просто это не те ответы, которыми можно поделиться. Ты можешь просто не приезжать, Герман. Я зря, зря тебе позвонила, я уже сказала.

– Что за автобус, какой номер? Какой маршрут? – пробормотал он. Дальше он задал еще несколько вопросов – сухо, по-деловому, словно пытаясь побыстрее закончить разговор. Я знала, что он приедет, я была уверена, хотя и не могла понять и, уж тем более, объяснить, на чем основывается моя уверенность. Наверное, на том, с какой теплотой его в нашем доме принимала мама, как папа его любил. Мнение моих родителей я умножала на десять. Герман никогда не подведет, никогда не откажется помочь. Даже если он презирает человека. Просто ради человеколюбия и, возможно, тоже – по старой памяти.

Он приехал всего через двадцать минут – в воскресенье Москва уменьшается втрое из-за отсутствия пробок, такой вот еще один пространственно-временной парадокс. Блестящая черная машина сияла на солнце, и в первый момент я даже не узнала ее. Так мало машин в городе было чистых. Черный автомобиль поравнялся с автобусом, некоторое время дергался – Герман пытался понять, правильный ли это автобус. Затем он нашел меня среди других пассажиров, пересмотрел лица всех людей, сидящих у окна, кивнул мне и скинул скорость, обходя автобус сзади.

– Ты выглядишь ужасно, – сказал мне Герман, встречая меня на выходе из автобуса. Его машина стояла, брошенная на аварийке, позади автобуса. Герман не улыбался, не кокетничал, он просто сказал то, что думал. Что я выгляжу ужасно. Я же застыла на последней ступеньке, пытаясь разглядеть окрестности. Вдруг Садко и его братва где-то тут? Вдруг они не пожалеют и Капелина? Глупо, глупо, зачем бы тогда он оставил меня одну в автобусе? С другой стороны, если бы он захотел захватить меня прямо тогда, пришлось бы меня выволакивать из автобуса силком. А так – я выхожу сама, подобру-поздорову и своими собственными ногами.

– Спасибо и на том, – сказала я. Герман кивнул, подал мне руку и буквально подтянул к себе. Автобус закрыл двери и уехал, и в какой-то момент я почувствовала себя какой-то космической сиротой – без автобуса.

– Пойдем, а то холодно. У тебя есть шапка?

– Что? – Я приложила руки к голове и только в этот момент поняла, что шапки нет. Она осталась в пакетах, которые я оставила в автобусе. Скоро кто-нибудь из пассажиров заметит неопознанные желтые объекты и начнет паниковать. Позовут шофера, потребуют полицию, минеров, прессу, найдут меня и обвинят в терроризме. Найдут мою шапку.

– А где дети?

– У мамы, – ответила я.

– Может быть, расскажешь?

– Нет, не расскажу, – помотала головой я. Капелин был как из другой жизни, герой какой-нибудь рождественской рекламы. В безразмерном бежевом свитере «в косичку», в черных джинсах, растрепанный, он уверенно вел машину, и запах новой кожи салона сводил меня с ума. Благополучие и безопасность, безопасность, которой у меня нет. Я даже сейчас подвергаюсь опасности и подвергаю ей Капелина.

– Куда тебя отвезти? – спросил он. Я задумалась. На этот вопрос у меня тоже не было ответа. Я так много сил потратила на то, чтобы продумать эту встречу с наркодельцом, я так сильно боялась за свою жизнь, что ничего дальше момента выхода из автобуса для меня словно не существовало. С другой стороны, кто знает, вдруг Садко не врал, когда говорил, что не воюет с матерями. Может быть, мне не стоит бояться его хотя бы сейчас?

– Любой торговый центр, – попросила я.

– Хоть вот этот? – уточнил Капелин, и я обнаружила, что мы едем мимо большого здания с множеством типичных вывесок. Я не хотела выходить так быстро, но, с другой стороны, этот торговый центр был ничем не хуже любого другого. И не лучше. Посидеть, раствориться в шуме, разговорах и смехе, в запахах жареных гамбургеров и картошки фри, подумать. Да, мне нужно подумать. Позвонить Фаине или, еще лучше, написать ей через секретный чат. Я запустила бомбу под названием «Садко», осталось подождать и посмотреть, кто на ней подорвется. И не зацепит ли меня.

– Этот вполне подойдет, – кивнула я. Слова получались у меня с трудом, состояние было странным, словно я не спала пару дней. Все замедлилось и давалось с трудом, с дополнительными усилиями. Капелин посмотрел на меня так, что я вдруг поняла – он же в бешенстве. Его можно было понять. Он резко свернул, продолжая на меня пялиться, словно прожигая дыру в моей совести, и мы заехали на парковку. У шлагбаума мы остановились, Капелин опустил стекло и взял пропуск. Медленно мы въехали на территорию, я даже не знала, что это за центр, где именно он находится, как далеко от метро и от какого метро. Неважно, это все неважно.

– Так нормально? – процедил сквозь зубы Герман. Я кивнула. На «спасибо» меня не хватило, я взялась за ручку двери и вылезла из машины. Теплый воздух тут же был уничтожен одним порывом холодного ветра. Плохо, что я потеряла шапку. Впрочем, до входа в торговый центр всего несколько шагов. Я сделала один, второй… и почувствовала, как меня хватают за локоть. Я подпрыгнула, рванулась и только потом обернулась. Рядом стоял Капелин – без куртки, тоже без шапки, только в своем огромном бежевом свитере. Губы моментально посинели. Холод, февраль.

– Черт, да что с тобой, Лиза? Постой ты уже, – сказал Герман, поднимая обе руки в жесте капитуляции. – Сдаюсь, сдаюсь. Садись-ка ты обратно в машину.

– Что? Зачем?

– Давай, давай. Без разговоров, – и он обошел меня, снова открыл мне дверь. Я замешкалась.

– Не обязательно меня спасать, Герман, серьезно. Я… спасибо, что довез, но я могу сама. Я понимаю, почему ты злишься. Я не хотела портить тебе утро, тем более воскресное. Конечно, это невообразимая глупость – встречать кого-то у автобуса. То есть тебе, должно быть, кажется, что это невообразимая глупость. Ты просто пойми, у меня были на это свои причины.

– Причины?

– Ну… а ты можешь вообще просто забыть обо всем этом и поехать, продолжать свой выходной так, словно я тебе вообще не звонила?

– Ты думаешь, я из-за этого на тебя злюсь? – спросил – нет, почти в истерике расхохотался он. – Из-за того, что ты испортила мне воскресенье?

– Утро воскресенья, – добавила я ради справедливости. – А что? Нет, не из-за этого?

– Я что, похож на человека, который будет беситься из-за такой ерунды? – спросил он. Нет, я знала, что нет. Он приехал бы ко мне, если бы я попросила его забрать меня из коровника в Тверской области, если уж на то пошло. Он никогда бы не высадил меня вот так на парковке из-за испорченного выходного, Герман был из тех людей, которые никогда осознанно не причиняют другому человеку боль. Только если на это есть серьезная причина.

– Почему ты злишься на меня, Герман? – спросила я наконец.

– Садись в машину, Лиза. Поговорим по дороге, – и он синхронно взмахнул обеими руками в гостеприимном жесте «проходите, гости дорогие». Я села обратно и закрыла глаза. На самом деле я не очень хотела о чем-то говорить. Я просто хотела сидеть в этом уютном тепле, тем более ценном, чем ближе к тебе, буквально в сантиметре через тонкую перегородку металла, холодный и опасный мир. Герман включил радио – какая-то «говорилка», по которой рассказывали об особенностях эволюционного пути некоторых видов животных в условиях изоляции Австралии. Белый шум. Естественный отбор. Герман молчал. Минут через пятнадцать мы заехали во двор какого-то дома. Дом был достаточно старым, кирпичным, этажей в девять или десять, а улица – смутно знакомой. По ощущениям мне казалось, мы находимся где-то в районе проспекта Вернадского. Я не стала ни о чем спрашивать, хоть мне и очень хотелось. Герман припарковал машину около подъезда, прямо на разлинованной красным пожарной зоне – сейчас все так делали и плевать хотели на штрафы и проблемы с правилами. Москва, своя специфика, своя атмосфера. Каждый вечер, оставляя машину, рискуем ее утром не найти. Штрафная парковка – десять тысяч, не меньше. Один мой клиент рассказывал мне о том, как искал свою машину по городу после того, как на пять минут оставил ее около Киевского вокзала. Уверена, что про пять минут он мне врал.

– Пойдем, Лиза. Давай-ка я тебе помогу, – и Герман подал мне руку. Мы молча подошли к подъезду, Герман открыл дверь ключом от домофона, пропустил меня вперед, затем, перед тем как закрыть дверь, он вытянул руку и нажал на кнопку брелока. Сигнализация пиликнула.

Дом был не просто старым, но и ухоженным на старый, советский манер. В холле первого этажа стояли цветы в кадках, и не искусственные, а живые. На стенах висели картинки – дешевые фотокопии классических работ в рамках для фотографий. Рамки разные, подбирались по принципу – что в доме не нужно. На тумбе для рекламы, что стояла под почтовыми ящиками, сидел строгий, насупившийся и потрепанный жизнью плюшевый медведь. Ждал, но так и не дождался нового хозяина?

– Ты себя нормально чувствуешь, Лиза? – спросил меня Герман, пока мы ждали лифт. Я кивнула. – Ты ужасно выглядишь. И молчишь.

– Ты это уже говорил, – слабо улыбнулась я.

– Мне хочется показать тебя врачу.

– Не самая плохая идея, – согласилась я. – Психиатру. Я, кстати, одного даже знаю. Он меня уже смотрел, вроде сказал, что все в норме.

– Это было до или после того, как ты отказывалась выходить из автобуса? – усмехнулся Герман. – Проходи, пожалуйста, располагайся.

– Чувствуй себя как дома? – спросила я, следуя, скорее, рефлексу. Герман раскрыл старую, обитую бордовым дерматином, дверь. Квартира была тоже такой, что представить, что в таком месте может жить Герман Капелин, было невозможно. Скорее, тут жили старые люди, жили много лет и привыкли жить одним-единственным, давно уже устоявшимся циклом. Утро – день – вечер. Старый телевизор «Sony» – один из первых цветных. Огромный ковер на полу. Болгарская стенка. В кухне не было даже микроволновой печи, зато занавески были подвязаны лентой, бежевые с ярко-красными клубничинами. Самая мода – годы так в девяностые.

– Это квартира моей мамы, – пояснил Герман, перехватив мой растерянный взгляд. И тут же добавил: – Нет, не волнуйся, тут никого нет. Мама умерла пару лет назад.

– Ох, сочувствую.

– Да, – Герман только кивнул. Он сбросил ботинки, помог мне снять куртку, дал мне тапочки – смешные, фиолетовые, с такими же фиолетовыми помпончиками.

– Сколько ей было? – спросила я и получила в ответ удивленный и даже немного оскорбленный взгляд. О таком не спрашивают, о таком принято молчать, чтобы якобы не сделать человеку больно, но на деле это как проскользнуть взглядом мимо человека в инвалидном кресле, обрекая его на удел человека-невидимки.

– Я ведь совершенно ничего о тебе не знаю, – ответила я, просовывая ноги в тапочки. Герман улыбнулся и склонил голову, словно я была смешным ребенком и выпалила какую-то наивную детскую нелепость.

– Мама умерла молодой.

– Это самое ужасное. Смерть всегда ужасна, но безвременная ужасна вдвойне, да? Что случилось?

– Ты спрашиваешь из вежливости, что ли?

– Из вежливости я бы молчала, разве не так? Нет, я хочу знать, Герман.

– Ты странная, все-таки ты очень странная. Совсем не такая, как…

– Как что? – удивленно переспросила я, но Герман вдруг отвернулся и задумчиво принялся копаться в своем холодильнике. Затем он повернулся и вздохнул.

– Она заболела. Я был в Израиле, а она тут болела. Можешь себе представить?

– Это ужасно, очень тяжело, – пробормотала я, но Герман отчего-то совсем не казался удовлетворенным моим ответом. Напротив, он ждал чего-то еще, он был зол, сжал зубы и смотрел на меня с непонятным обвинением во взгляде.

– Что – тяжело? Ухаживать за смертельно больной матерью? Я не знаю, я понятия не имею, каково это. Мне позвонили, когда уже было не нужно ни за кем ухаживать.

– Тебе не сказали? – я закрыла рот рукой. – Как так? Почему?

– Вот именно, почему не позвонить единственному сыну? Но нет, она запретила. Она болела одна и ничего мне не сказала, можешь себе представить? Она, видите ли, не хотела меня отвлекать, она не хотела, чтобы я вернулся и взял на себя груз, понимаешь?

– Я… понимаю, наверное, – пробормотала я, мотая головой. Герман отвернулся.

– А я не понимаю. Это было не нужно, эта безумная ложь во имя чего-то непонятного, эти «у меня все в порядке». Это не любовь, это – я даже не знаю, что. И не могу найти этому название. Чтобы я не страдал? Ну я все равно страдал. Только меня словно обухом огрели по голове. И никакой возможности что-то исправить. И все, что я чувствую в этой связи, – это злость. До сих пор. Хотя уже прошло столько времени, но это пресловутое умиротворение не наступает, потому что, знаешь ли, это было мое дело. И я должен был решать, нести этот груз или нет, – он вдруг с силой захлопнул холодильник.

– Любовь иногда толкает людей на необъяснимые поступки, – тихо сказала я. Герман шумно выдохнул, потер ладонями лицо, а затем выпрямился и попытался улыбнуться.

– Я не знаю, зачем я тебя еще всем этим нагрузил. Видишь, я не смог не рассказать. А она молчала целый год. Вот – опять. Ладно, не важно. Извини.

– Я сама хотела этого, да? Так что нечего извиняться. Зато теперь я знаю тебя лучше.

– А до этого я был – просто один из толпы восторженных почитателей твоего отца, так ведь? – поддел меня Герман, явно пытаясь сменить тему.

– Ты его восторженно почитал? – усмехнулась я.

– Его все восторженно почитали, а ты нет?

– Не знаю. Я любила его как отца, но восторженно почитать… я так ненавидела всю эту вашу катавасию с физикой. Вы меня усыпляли. Как начнете бубнить, так никаких сил, сразу спать хочется.

– Физика вообще-то совсем не скучная, – обиделся Герман. – Точные науки на сегодняшний день – это практически новая форма религии, только такая, где если правильно прочитать молитву, то результат обязательно совпадет с ожиданиями. И свинец обязательно превратится в золото – если соблюдать идеальные условия эксперимента.

– Я уже зеваю, – предупредила я, и Герман в шутку «в ужасе» прикрыл рот рукой.

– Нет-нет, не засыпай, это я так – шучу. Лекции не будет.

– Точно? А то мне, может, лучше сбежать?

– Не нужно только убегать, пожалуйста. У меня хоть ноги и длинные, но бегаю я медленно. И вообще неспортивен.

– А у нас в семье из спортивных людей только Файка с ее бадминтоном, да и то эта напасть с ней случилась около года назад, не больше.

– Бадминтон? Это что за зверь? Который на даче летом, воланчики там, птички?

– Если бы, – хмыкнула я. – Видела я пару раз этот их бадминтон. Безумная игра, хуже боев без правил.

– Серьезно? Мы говорим об одной и той же игре? Той, где такие ма-а-аленькие воланчики, а по ним стучат такими то-о-о-оненькими ракеточками?

– Он самый. Файке однажды этим ма-а-а-аленьким воланчиком так залепили в щеку, что она три дня с отеком ходила и неделю с синяком.

– Ужас какой.

– Ага, ужас. Хотя для Файки не так уж… вообще забавно даже, – сказала я и расхохоталась. Герман смотрел на меня с удивлением и непониманием, пока я смеялась. Как объяснить, что моя сестра Фаина, самое мирное на земле существо, стабильно получает фингалы, причем самым дурацким и не свойственным людям образом.

– Отсмеялась? – недовольно пробубнил Герман. – Пельмени будешь?

– Пельмени? – переспросила я. В животе бурчало, я вспомнила, что вообще не ела со вчерашнего вечера. – Буду пельмени. Хоть слона буду.

– С кетчупом, с майонезом или со сметаной?

– Слона с кетчупом?

– Или сметаной, или майонезом, – кивнул Герман, наливая из кувшина воды в стеклянный стакан. Не знаю, как он догадался – я умирала от жажды. Герман протянул мне стакан воды.

– Господи, такой широкий выбор, что просто голова идет кругом, – я жадно выпила воду. – Со сметаной.

– Отлично, значит, весь кетчуп – мне. У меня как раз осталось всего ничего, – Герман залил в кастрюлю воду и поставил ее на огонь. – Пустой холодильник.

– Бедняжечка ты, – хмыкнула я и вспомнила, как у меня дома Герман аккуратно намекнул мне на то, что не женат или, во всяком случае, больше не женат. Свободный мужчина, возможно, интересующийся мной. Меня бросило в жар. Как все в жизни не вовремя, неправильно, словно кто-то наверху специально сидит и подгадывает, как бы устроить все так, чтобы людям усложнить жизнь. Я смотрела на Германа, плавные, умелые движения его рук. Спокойствие, безмятежность. Простота.

Он посолил воду, бросил в нее лаврушку, затем достал из шкафчика пару тарелок, коробку с чаем, чашки, ложки, даже рулон бумажных полотенец вместо салфеток. Герман Капелин жил тут один, это было видно по тому, как легко и непринужденно он орудует хлебом, овощами, приправами. Женатые мужчины на кухнях вели себя как туристы, Герман был аборигеном.

– Можешь даже забирать весь майонез, – рассмеялась я. – А когда ты мне все-таки скажешь, что тебя так разозлило сегодня, что ты меня чуть посреди улицы из машины не выкинул?

Герман вздохнул так, словно этим вопросом я его немало огорчила.

– Я даже не знаю уже, стоит ли вообще говорить об этом. Так хорошо сидим.

– Ага, то есть теперь ты хочешь что-то от меня скрыть? И каковы мотивы? Цели? – нравоучительно спросила я. Учительница географии, ни дать, ни взять.

– Как всегда, добиться правды… от девушки, которая меня так удивляет, – добавил он, и снова знакомый удар в лицо, словно я слишком близко стояла к пышущей жаром духовке, открывая дверцу. Такие вещи не нуждались в пояснениях, они просматривались сквозь любые выражения лиц, как видно улицу через редкие доски дачного забора. Я нравилась ему. Я удивляла его. Я сидела у него на кухне и ждала пельменей.

– Какой именно правды ты хочешь от меня добиться? – спросила я. Герман помедлил, прикусил верхнюю губу, но затем решился:

– Ты хоть знаешь, что ты – звезда экрана?

– Что? – сказать, что я не ждала этого вопроса, – это ничего не сказать.

– Да, Лиза. Ты тут стала звездой программы «Чрезвычайное происшествие».

Жар совершенно иного рода заставил меня вытереть пот со лба. Тьма сгущается, и уже слышна тяжелая поступь всадников апокалипсиса.

– И ты, и, между прочим, твой муж, – акцентом в этом предложении стало слово «твой муж».