Я удобно устроился, крепко сжимая себя обеими руками и прокручивая перед глазами лучшие моменты этих выходных.

Эти три дня я отжигал по полной программе, потому что понимал, что уже вышел из этого возраста, и чувствовал себя так, словно и сам прощался с холостяцкой жизнью… (слишком толстый для старого гидрика) (слишком тяжелый для старой доски) (слишком ржавый для этих огромных волн) (слишком крутой для пустяковых падений) (слишком молодой, чтоб умереть) (слишком старый для юных красоток в бикини) (слишком усталый, чтоб не пьянеть) (слишком пьяный, чтоб держать дистанцию) (слишком грузный, чтоб танцевать стриптиз) (слишком легкомысленный, чтоб вызвать сожаления у отца невесты) (слишком медлительный для баскской пелоты) (слишком истерзанный, чтоб кого-то ласкать) (слишком истощенный, чтоб достичь оргазма) (слишком грустный зверь, чтоб над этим смеяться) (слишком все ничтожно) (слишком много всего) (слишком много ничтожного во всем), да, мне часто казалось, что пробил гуляке последний час. Что я постарел.

Стал старым, блеклым, грустным, грязным.

Париж меня укротил.

Мне было тридцать три, к этому возрасту один бородатый и длинноволосый парень уже столько всего совершил, что и мне уж пора, Господи Иисусе, взять в руки собственную судьбу и сотворить хоть несколько чудес, а не то, в таком темпе, я скоро не только с холостяцкой, но и вообще с жизнью распрощаюсь.

Я дремал, как я уже говорил, и улыбался, пересматривая избранные трейлеры.

…Поездка туда на машине Натана… Два попутчика, которых мы нашли на «Блаблакаре», чтобы не тратиться на бензин. Одного звали Патрисом (Патош), его мы подхватили на «Порт-д'Орлеан», другого Момо (Мохаммед) – его мы подсадили в Пуатье. (Надеюсь, Карл Мартелл, ты на нас не в обиде.)

Патошу мы поставили «отлично» за саундтрек (у него была классная музыка в телефоне) (мотаун на полную мощность), «очень хорошо» за болтовню (он не болтал), «хорошо» за дружелюбие (он угостил нас кофе), «удручающе» за навыки вождения (ему надо было пересдавать на права) и «неприемлемо» за внешний вид (короткие, по щиколотку, брюки-трансформеры, превращающиеся в шорты в случае особо хорошей погоды), что же до Момо, то он у нас получил «отлично» по всем статьям (он дрых как убитый всю дорогу), кроме одной – хористом он был никудышным (его храп убивал The Supremes).

…Мальчишник Артура… Ужин красавцев в «Гранд-отеле» Биаррица. Все явились разряженные как милорды, а потом понеслось: по корнишу в клуб «Пандора», где зажгли по полной, а напоследок одна легко и коротко одетая особа распустила нам галстуки и всех нас по-своему связала…

Я хихикал во сне.

…Появление Камиллы… Моей Камиллы. Камилла, которую я так любил, под руку с отцом входит в церковь в деревне, где мы когда-то впервые отдыхали вдвоем. Комната, которую приготовила для нас ее мать, плотное постельное белье, пахнувшее лавандой, и розы на ночном столике. Моя прекрасная Камилла. Такая красивая Камилла. Обворожительная Камилла под звуки органа.

Моя Камилла шла под венец вся в белом, хоть и не была девственницей, озорница. Уж я-то это знал, да и мама ее, думаю, догадывалась. Во время завтрака она никогда не осмеливалась с ней заговорить.

…Как красиво она улыбнулась мне через плечо своего почти уже мужа, подойдя к алтарю.

Нежно. Лучисто. Жестоко.

Мы танцевали с ней в самом конце бала, и я осыпал ее свежеиспеченного мужа улыбками из-за шпилек ее шиньона… Уже слегка потрепанного. Слегка распущенного.

Нежными. Лучистыми. Жестокими.

…Дни, проведенные на пляже… Солнце, волны, друзья. Некоторые аж с раннего детства. С поры сачков и клуба «Маленькие креветки».

Купание, хохот, бесконечные разговоры, барбекю, тосты за местный жамбон, за оссо-ирати, за розовое вино, за любовь и молодоженов, за рогоносцев и за жизнь.

Мы уплывали ловить волну, держась более или менее ровно, и возвращались, словно мокрые псы. Побежденные, побитые, сконфуженные. С поджатыми хвостами и болтающимися между ног наполовину снятыми гидрокостюмами.

…Наша последняя рыбалка с пирса нашего детства и последнее соревнование по нырянию среди этих скал, от которых наши матери сходили с ума.

…И не было тут больше наших матерей, которые устраивали нам взбучку, когда мы возвращались к ним после подвигов, дрожа от страха и восторга. Обычно они быстро возвращали нормальный цвет нашим посиневшим губам, задавая нам жару. Мама Артура уехала в снятый особняк, потому что поругалась с организатором банкета (какая-то темная история с недостающими ящиками шампанского) (гм-гм…), а моя не пришла нас сегодня ругать, потому что дурной краб утащил ее этой зимой к иным берегам…

…Моя мама была школьной учительницей, и если бы не она, то молодой супруг – он сам это сказал, разрезая свадебный торт, и от его слов у всех на глаза навернулись слезы, – этот осел никогда бы не смог составить такую длинную и красивую речь.

…Напоследок перед самым моим отъездом мы с Артуром и его соседом ели льежские вафли, а потом медленно и тщательно облизывали пальцы, пялясь на стайку юных резвящихся испанских сардин.

Наши пальцы с привкусом морской соли под кремом «шантильи».

…Наши…

Момо и The Supremes, как вовремя вспомнил, думаю, проснулся от собственного храпа.

Храпел так громко, что уж и собственных мыслей не слышал.

С трудом разлепил глаза, провел рукой по лицу, восстанавливая свои черты, на ладони остался мокрый след – видимо, сквозь пьяное бурчание и храп я еще и слюни пускал.

Хо-хо. Красавчик Джо.

Открыл глаза и тут же снова их закрыл.

Во дурак.

Напротив меня сидели две девушки. Одна страшненькая, эта сразу опустила глаза, посмеиваясь, а другая – суперкрасотка, она расстреляла меня взглядом, с негодованием вздохнула и поглубже вставила наушники.

Во дурак.

На страшненькую было наплевать, а вот красотка меня зацепила.

Прикрывшись остатками сонливости, я постарался придать своему лицу должную неотразимость и вернулся к игре уже с козырным раскладом в руках.

Я выпрямился, расправил плечи, заправил рубашку в штаны, поправил воротник, освежил прическу (слюни зомби лучше любого геля – фиксация гарантирована), пригладил брови, провел языком по пересохшим губам, потрескавшимся от алкоголя и морской воды, и включился в режим охоты.

Влекущие руки, едва заметное пренебрежение во взгляде, отталкивающем и держащем на прицеле, и беспощадная улыбка.

Я, конечно, о красавице говорю. У другой там поживиться было нечем, к тому же она уже спряталась за чтением книги.

Проблема заключалась в том, что я умирал от жажды и вместе с тем страшно хотел писать, но совершенно не желал привлекать внимание к проявлениям своей физиологии.

Так что я что было духу пожирал глазами красотку, правда, никакого духа в этом особенно не было, ибо он весь был сконцентрирован в мочевом пузыре.

Мальчик не сосредоточен. Абсолютно не сосредоточен. Или как раз сосредоточен, но не так уж хорош: тихоня меня не интересовала, а красотка меня игнорировала.

Хорош, плох, ладно. Бывает.

Не так уж хорош, но не только это. Тут была еще одна штука, которая не давала мне покоя…

Моя мама, как я уже говорил, когда рассказывал о торте, была учительницей.

Учительницей с большой буквы, всю свою жизнь посвятившей пробуждению и воспитанию ума и воображения.

Книги в нашем доме ценились. И даже очень. И даже в моем доме они по сей день играют важную роль.

В этой бедной лачуге, в старой душе, незрелой, но уже растерзанной, которая является моим основным местом жительства, книги, культура в целом – это то, что издавна изо дня в день расчищает, организует и поддерживает пространство.

Так вот, тут-то и вышла некоторая нестыковка: красавица (нежная кожа, великолепный загар, агатовые глаза, идеальный нос, обворожительный рот, волосы, которые так и хотелось гладить, грудь, за которую все отдашь, щеки, созданные для поцелуев, как и губы, шея, запястья, кисти, руки, тело… уф… заслуживающее обожествления) читала полную дрянь (представьте себе самое худшее) (нет-нет, еще гораздо хуже) (типа псевдороман псевдогуру для личностного роста той истинной глупышки, которая томится у вас внутри), тогда как дурнушка (плоская как доска, бледная, чахлая, плохо одетая, блеклые волосы, искусанные губы, обветренные руки, ногти в трауре, бровь проколота, нос проколот, татуировки на запястьях, все уши в гвоздиках, тело, заслуживающее презрения) читала «Дневник» Делакруа.

Ах, Купидон! Ну ты и плут!

Любишь же ты подразнить, толстощекий озорник.

Любишь же ты подразнить и поиграть на нервах твоей бедной и беззащитной дичи…

Красавица личностно росла, после каждой строчки проверяя экран своего телефона, а дурнушка покусывала ноготь (черный) большого пальца правой руки, левитируя в своей книге и не замечая ничего вокруг.

Поскольку ее губы тоже постепенно почернели, я сделал вывод, что под ногтями у нее не грязь, а тушь. Возможно, китайская. Да, именно китайская. Большой блокнот на пружине вместо планшета и отвратительный распахнутый пенал лежали под окном. Посреди всего этого разлада она выглядела очень даже целостной. Эта, по крайней мере, нашла себе подходящего гуру.

Ладно.

В туалет.

Я потревожил всю честную компанию и пошел опорожниться.

Закончив омовения, не вытерев руки и замочив штаны (в этом закутке так тесно и грязно), я распахнул дверь туалета и на́ тебе – угодил ею прямо в бедро моей бомбической красотки.

Красавчик Джо, возвращение.

Я извинился, она меня проигнорировала, она шла в вагон-ресторан, я последовал за ней.