Все то новое, еще не изведанное, не пережитое, что зарождалось, глубоко и смутно тлело во мне и постоянно как бы подавлялось, усмирялось общением с людьми, долгими часами, проведенными за приемниками земной информации, но ярко вспыхивало, как угли, в минуты ночных пробуждений между концом одного и началом другого сна или во время одиноких прогулок под звездами, на рассвете – все это собралось, слилось воедино и проявилось на двести шестьдесят третий день путешествия.

Я закончил свои ежедневные занятия позже, чем всегда, и, стоя под большой араукарией на полпути между больницей и моей комнатой, думал, как убить остаток вечера. Ничего не решив, я отправился в сад.

Наверное, по чьей-то просьбе ветер в саду, в отличие от обычного, сегодня буйствовал и от его резких порывов ветви деревьев непрестанно метались и пробуждали давние сильные воспоминания. Спускались ранние весенние сумерки. В синем небе над головой плыли большие, бесформенные облака, низко опустившееся солнце то пряталось за ними, то пробивалось из-за них сквозь по-золотившиеся кромки снопами сверкающих лучей, и тогда деревья и кусты, как бы внезапно проснувшись, отбрасывали на землю длинные тени.

На скалах под обрывом, с которого стекал ручеек, сидели трое ребят от двенадцати до пятнадцати лет. Младший из них, прислонившись к скале, объедал сахарную «вату» с палочки. Священнодействие это было таким глубоким, что я, невольно им залюбовавшись, приостановился. Второй насвистывал какой-то классический мотив, фальшивил и в трудных местах помогал себе, изо всех сил качая ногами; третий – это был Нильс Ирьола – забрался выше всех, уселся в естественном каменном седле, скрестил руки на груди и смотрел на горизонт с видом властителя беспредельных просторов. По другую сторону ручья был еще человек; я не мог его рассмотреть. Он стоял над пенящимся потоком, вода которого в тени казалась черной и густой, как смола, и только время от времени оттуда вырывались сверкавшие белизной клочья пены.

– Когда же начнется эта ужасная пустота, о которой так много говорят? – спросил младший мальчик, повернувшись к этому человеку; он все облизывал свою «вату», но чтобы совместить беседу с поеданием сладости, оторвал от нее конец и запихнул за щеку.

– Начнется тогда, когда ты ее заметишь, – ответил человек.

Я узнал голос Аметы. В это время кто-то положил руку мне на плечо. Я обернулся и увидел Анну.

– Давненько мы с тобой не виделись. Что поделываешь? – сказал я, поворачиваясь к ней и улыбаясь; мальчики болтали с пилотом, но я уже не мог следить за разговором.

– Сегодня концерт, – очень деловито сказала Анна, встряхнув кудрями.

– В программе – Руис-старший? – спросил я.

– Нет, на этот раз нечто из незапамятных времен: Бетховен. Девятая. Знаешь?

– Наверное, да, – ответил я. – Так, значит, концерт. Ты идешь?

– Да. А ты? – спросила она. Вдали мелькала яркая одежда детей.

– Обязательно, – сказал я. – Если можно – с тобой.

Она утвердительно кивнула и подняла руки к вискам, чтобы поправить прическу.

– Уже пора идти? – спросил я. Меня вдруг охватило легкое, приятное настроение, будто я выпил бокал игристого вина.

– Нет, начало в восемь.

– Ну, впереди еще целый час. – Я посмотрел на часы. – Может, договоримся, где встретиться? – добавил я с улыбкой. На «Гее» было принято поступать именно так: мы как бы подчеркивали, что свобода наших поступков не ограничена стенами ракеты, – это было элементом все усложняющейся системы иллюзий; я, как и другие, думал, что это хороший обычай.

– Конечно, – серьезно ответила она, – встретимся… через час вон под той елью.

– Ровно через час буду там. А теперь я должен оставить тебя?

– Да, мне нужно еще кое-что сделать.

Вновь оставшись один, я повернулся туда, где только что сидели мальчики, сейчас, однако, там не было никого. Я отправился в сад. Зная каждый его уголок, каждую аллею и клумбу, я мог бы с закрытыми глазами идти в любую сторону. Мне было хорошо известно, где кончается пространство, по которому можно прогуливаться, и начинаются призрачные красоты, созданные видеопластикой. И тут мне пришло в голову, что эта прогулка похожа на прогулки древних каторжников, прикованных к галерам, и я ощутил внезапную неприязнь к кустам и деревьям, так сильно шумевшим сегодня.

Я вышел в коридор, совершенно не представляя, что мне с собой делать; вызвав лифт, отправился на восьмой ярус навестить Руделика, но уже на пятом вышел и вернулся вниз, надеясь найти Амету в помещении для пилотов. Однако оно было столь огромным, что поиски, однако, ни к чему не привели, кроме потери времени. И тогда я поступил по-ребячески: снова вошел в лифт, закрыл глаза, наугад нажал подвернувшуюся под руку кнопку и стал терпеливо ждать, что будет дальше. Двери открылись с едва слышным шипением. Оказалось, что я приехал на одиннадцатый ярус, где работал коллектив Гообара. Сюда мало кто забирался, посторонним здесь делать было нечего; однако я вышел, дал отбой лифту и медленно пошел к большой стене, за двойной обшивкой которой помещалась персональная лаборатория Гообара.

Я подошел к стене. Она была сложена из поляризованных стеклянных плит, в одном положении плиты пропускали свет, в другом поглощали. Сейчас стена была темной и переливалась, как затянутая бархатом. В одном месте на уровне головы в ней имелось что-то вроде окошечка – не знаю, то ли плиты так случайно встали, то ли кто-то это сделал умышленно. Через оконце можно было заглянуть внутрь, что я и сделал. Я увидел часть лаборатории с математическими аппаратами, поднимающимися до самого потолка. В глубине комнаты я заметил слабое повторяющееся движение: это ритмически колебались стрелки приборов. Я стоял в слабо освещенном месте коридора, а лаборатория была залита светом. В первое мгновение мне показалось, что она пуста.

Вдруг я вздрогнул от неожиданности: в поле зрения показался человек, обращенный ко мне спиной; он оживленно увещевал кого-то, о чем свидетельствовали плавные движения его руки. В одной руке у него была какая-то черная палочка, другую руку он держал в кармане.

Еще прежде, чем он обернулся, в конце своего короткого пути, я узнал его – Гообар. Он ходил туда и обратно вдоль ощетинившихся контактами машин и, казалось, разговаривал с кем-то невидимым; его голос, как и все прочие звуки, поглощался стеклянной стеной и не доходил до меня.

Любопытствуя, к кому он так оживленно обращался, я плотнее приник к оконцу, забыв о том, что меня могут заметить. Гообар стоял, слегка расставив ноги, и, поднимая руку с палочкой, говорил очень быстро, отвернувшись от меня на три четверти; я видел лишь только слабо пульсирующую жилку на его виске. А на экранах перед ним двигались бледно-зеленые линии.

Я понял: он один дискутирует со своими автоматами. Зрелище выглядело странно. Содержания его речи я не понял бы наверняка, даже если бы мог ее расслышать. И все-таки постепенно, по мере того как сцена продолжалась, я начинал ориентироваться. Гообар, казалось, читал какую-то лекцию или объяснял что-то собранной вокруг него группе машин. Центральный электрический мозг, огромный металлический массив, выпуклый, как лоб гиганта, покрытый толстым панцирем с глазницами циферблатов, отвечал ему и голосом, и рядами расчетов и чертежей, которые появлялись на экранах и исчезали. Гообар то прислушивался к ответам, то читал их и медленно качал головой в знак несогласия. Иногда он отворачивался и принимался шагать с выражением разочарования на лице, но, сделав несколько шагов, поворачивался к машине, бросал отдельные слова, дотрагивался до какого-нибудь контакта, уходил в сторону, что-то вычислял при помощи небольшого электроанализатора, возвращался с карточкой и бросал свое послание внутрь машины. Машина начинала работать, экраны загорались и гасли, и временами это выглядело так, словно машина понимающе подмигивает ученому зелеными и желтыми глазами. Но тот, ознакомившись с ее сообщением, вновь отрицательно качал головой и отвечал односложно: «Нет!» – я уже научился различать это слово по короткому движению губ.

Зрелище затягивалось. Несколько раз Гообар движением руки с зажатой в ней черной палочкой останавливал автомат, подводивший длинный итог, и заставлял повторять расчеты; вдруг, нахмурив брови, он отбросил палочку и скрылся из поля зрения. Несколько мгновений никого не было видно, только автомат все медленнее выбрасывал на темнеющие, как будто превращавшиеся в куски зеленого льда экраны свои чертежи – словно одинокий, покинутый своим вдохновителем, он еще раз переосмысливал отвергнутые аргументы. Минуту спустя Гообар вернулся; с ним был механоавтомат, который направился прямо к электромозгу. Ученый отступил, прищурился и что-то сказал механоавтомату. И тогда я струхнул, потому что тот по знаку Гообара вооружился сверлом, проделал в бронированной лобной плите электромозга отверстие и манипулятором-ножницами вырезал его оболочку. Затем механический «хирург» остановился, а Гообар с величайшим интересом стал смотреть внутрь открытой машины; потом взял несколько мелких инструментов и начал менять соединения проводов, действуя с необычайной быстротой. Отступил, с минуту пристально всматривался в обнаженную полость, в которой извивались серебряные и белые витки проводов, и еще раз переместил некоторые из них; наконец по его знаку механоавтомат поднял лобную плиту и прочно установил ее на прежнее место. Гообар включил ток. Мозг ожил, на экранах появился вибрирующий свет, в пальцах ученого вновь возникла, как по волшебству, черная палочка. Он сел на край высокого табурета и долго смотрел на появляющиеся в глубине экранов кривые, наконец утвердительно кивнул и сказал что-то, обращаясь в невидимую для меня часть комнаты.

Я подумал, что он, наверное, переделывал имевшуюся в научном обиходе аппаратуру создавая новую, не существующую до сих пор область математики, нужда в которой возникла вместе с новыми достижениями науки, и что я оказался свидетелем операции, итогом которой было направить рассуждения электромозга на новые рельсы.

Гообар сидел на табурете и вглядывался в электромозг, продолжавший работу; иногда свет экранов слабел, и тогда Гообар слегка шевелился, готовый к дальнейшему этапу операции, но экраны мозга снова начинали мерцать, и совсем было остановившиеся приборы возобновляли колебания, определяя равномерный, однообразный ритм механической жизни.

Внезапно я потерял его из виду: в поле зрения появилось новое лицо – Калларла. Она неспешно прошлась по свободному пространству, остановилась рядом с Гообаром, заслонив его от меня, потом повернулась и направилась прямо ко мне. Я вздрогнул, хотел спрятаться, но ноги будто приросли к полу. Она так близко подошла к стеклянной стене, что ее лицо почти целиком заслонило окошечко. Я был уверен, что она меня увидит. В этот момент Гообар что-то сказал ей. Калларла ответила лишь неуловимым движением губ и даже не оглянулась; по ее лицу было видно, что она не участвовала в разговоре, который, вероятно, касался техники. Она не видела меня. Ее огромные неподвижные зрачки медленно увеличивались, будто вбирали в себя окружающую темноту. Она не замечала ни меня, ни вообще чего-либо. Ее взгляд был устремлен в никуда, он не искал ни изображения, ни света, ни даже темноты. Сцена затягивалась. Рядом с этим очень светлым женским лицом с гладким лбом, сомкнутыми губами и взглядом, таким далеким, будто она предназначала его бездонной пустоте, черная фигура Гообара вдруг показалась мне удивительно нелепой, а огромные окружающие его аппараты выглядели как некие доведенные до совершенства механические игрушки. Потом Калларла повернулась к Гообару – тот продолжал разговаривать с машинами – и посмотрела на него. На моем лице выступил жаркий румянец стыда из-за того, что я подглядываю за ней в минуту, о которой никто не должен знать; я стал потихоньку пятиться и убежал, как злодей.

Лифт – я нажимал на кнопки почти неосознанно – опустил меня в ярус, где помещался концертный зал. К действительности меня вернул льющийся отовсюду яркий свет. Я стоял на мраморных плитах под арками у входа в зал; последние слушатели спешили занять места. И тут я вспомнил, что должен был встретиться с Анной, – и сейчас же увидел ее. Я подбежал к ней, схватил за руки и начал шептать какие-то сбивчивые оправдания. В длинном платье, затканном старым матовым серебром, она казалась выше, чем обычно. Анна сжала губы в знак того, что очень сердится.

– Иди, иди, – сказала она, – посчитаемся после.

Едва мы успели войти, как верхний свет погас; в огромную раковину в конце зала хлынули сверху лучи прожекторов, на фоне сверкающих инструментов и двигающихся голов обрисовался крестообразный черный силуэт дирижера. Сухо застучала палочка.

Вначале звуки этой старинной музыки плыли как будто мимо меня, равнодушного к ней, я испытывал удовольствие, рассматривая сверкающие медью и лаком старинные инструменты, на которых она исполнялась. Изогнутые улиткоподобные трубы, барабаны, обтянутые кожей, металлические тарелки – все это казалось одновременно волнительным и забавным. Задумываясь о давно минувших временах, я поражаюсь контрасту между творческим вдохновением людей тех эпох, людей, подобно нам любивших музыку, и тем, как они добывали ее из натянутых звериных жил и деревянных коробов…

В голове у меня клубились обрывки образов, голосов, неоконченных фраз, мыслей, и все это подтачивалось извне – музыкой, то нарастающей, то затихающей. И вдруг эта музыка, не знаю когда и как, ворвалась в меня; в застывшие воспоминания проникли мощные, всесокрушающие звуки. Так на дом обрушивается наводнение, сметая на своем пути хлам и бесценные вещи, и там, где еще мгновение назад текла тихая, буднично размеренная жизнь, теперь крутятся огромные омуты. А потом случилось так, что музыка завладела мной; я возмутился, не желая поддаваться ей, попробовал отстраниться от мелодии, но напрасно. Мои мысли, моя память, все, чем я был, уносил куда-то бурный поток, пока не пала последняя преграда, и я, обезоруженный, беззащитный, сам ощутил себя руслом страшного потока; врезаясь все глубже и глубже, он бушевал, обрушивал берега, возвращался вспять и наносил удары с удвоенной силой. И в этой буре зазвучал, непрестанно повторяясь, призыв, – это ко мне взывал неземной сверхчеловеческий голос.

И вдруг все заколебалось, словно огромная сила, испугавшись собственной смелости, на мгновение замерла, – настала тишина, столь короткая и внезапная, что сердце перестало биться; но тут же мелодия взорвалась вновь.

Мне захотелось встать и выйти – это было невыносимо. Потихоньку, пригибаясь, я кое-как преодолел расстояние до двери и, дыша неровно, как после изнурительного бега, оказался в пустом полукруглом зале среди мраморных колонн. Стал спускаться вниз по лестнице, потому что и здесь музыка настигала меня, хотя и звучала несколько глуше. И только теперь заметил, что я не один.

Ступенькой выше стояла Анна. Я молча взял ее за руку. Мы пошли по пустынному коридору. Все будто бы успокаивалось, умиротворялось, симфонические раскаты, все отдаляясь, сопровождали нас. Мы вошли в тихонько шелестящий лифт. Несколько десятков шагов, и перед нами открылась смотровая палуба.

Не знаю, сам ли я сюда шел или меня привела Анна? Я не знаю. Мы стояли не двигаясь, а у наших ног разверзалась глубь – бескрайняя и бездонная, вечная и неизменная, а в ней застывший свет – жестокие, жестокие звезды.

Я сжал руку Анны. Я ощущал ее тепло, но чувствовал себя одиноким.

– Девочка… – прошептал я, – ты не знаешь… он… он все о нас знал, слышишь? Он все знал, этот допотопный музыкант, этот Бетховен, глухой немец восемнадцатого века… Он все предвидел, он знал…

Анна молчала. Я ощутил спокойное прикосновение ее пальцев и так ухватился за это спокойствие; от него можно было начать говорить просто и по-доброму, обратиться к тому, что было раньше и теперь казалось утраченным навсегда, но блеснула надежда.

– Он ничего не понимал, – заговорил я еще тише, – ничего, только говорил, и этот его голос жив и сегодня… Там, в зале, мне казалось, все смотрят на меня, потому что он рассказал то, в чем я не осмелился бы признаться даже самому себе… Он знал даже это… – Я поднял руку к звездам.

Созвездий я не видел. В бесконечно древних безднах висели замерзшие сполохи света; с бесконечным равнодушием сияли холодные, молчаливые искры. Я не мог закрыть глаза, но не мог и смотреть. Я схватил Анну за плечи. Она оказалась между мной и пропастью, словно заслоняла меня и защищала. Без всякой мысли я прижал ее к себе, ощутил ее дыхание на моем лице. Наши губы встретились.

Стояла тишина, и грохотала в жилах кровь, наши сердца замирали. Она прижалась ко мне крепко, доверчиво. Я не имел на это права.

– Анна, – прошептал я, – послушай, я…

Она закрыла мне рот ладонью; как мне забыть этот жест, полный женской мудрости.

– Не говори ничего, – тихо прошептала она.

Мы не видели друг друга. Всюду царил мрак, бездна окружала нас со всех сторон и следила за нами, ловя каждый взгляд. Казалось, что панцирь «Геи» распадается, опора уходит у меня из-под ног. И только хрупкое тело Анны было моим убежищем. Я уткнулся горячим лбом в ее прохладное плечо, и так мы стояли – не знаю, сколько времени. Вдруг будто птица села мне на волосы – птица, здесь? На корабле не могло быть птиц. Они как слепые бились бы о стены обманчивого миража Земли…

Это Анна гладила меня по голове. Я прижался губами к ее шее и почувствовал удары ее сердца; оно билось равномерно, и мне казалось, будто со мной говорит кто-то очень близкий, хорошо знакомый. Мы пошли, прижавшись друг к другу, молча, будто все между нами было сказано. Проползла утопающая в голубоватом мареве ночных лампочек лестница, потом – еще одна, потом – длинное боковое ответвление коридора, огромное фойе… Мы подошли к моей комнате. Рука Анны слегка напряглась в моей руке, но она сама нажала ручку двери и первая перешагнула порог. Я повернулся назад, нащупывая дверные створки, чтобы закрыть их за собой, и вдруг вздрогнул, будто меня ударили. Анна прильнула ко мне. Напрасно. Нас уже разделял мрак, тот мрак, из которого вырвался и долго раздавался протяжный, глухой свист: «Гея» увеличивала скорость.