Жак

Жак обожал затыкать ей рот. Он не выносил ее голоса – он действовал ему на нервы. «Заткнись уже, а?» Но сидеть молча в машине она не могла. Она боялась дороги, а болтовня ее успокаивала. Она произносила бессмысленные монологи, едва успевая набрать воздуху между двумя фразами, трещала без умолку, перечисляла названия улиц и вспоминала связанные с ними истории.

Конечно, она чувствовала, что муж на грани взрыва. Понимала, почему он включает радио на полную громкость. Она знала, что он нарочно, чтобы унизить ее, опускает стекло, закуривает и начинает фальшиво напевать. Гнев мужа вызывал в ней страх, но – она могла себе в этом признаться – порой и возбуждал. Она буквально наслаждалась, когда ей удавалось привести его в такую ярость, что он сворачивал на обочину, хватал ее за горло и тихо говорил, что скоро заткнет ей пасть навсегда.

Жак всегда был тугодумом и горлопаном. С возрастом он стал раздражительным и хвастливым. Вечером, возвращаясь с работы, он мог битый час жаловаться то на того, то на другого. Послушать его, так все вокруг только и думали, как бы его обобрать, обмануть, использовать в своих целях. Когда его уволили в первый раз, он подал иск против бывшего работодателя в конфликтно-трудовую комиссию. Он убил на этот процесс кучу времени и денег, но в конце концов выиграл дело и был настолько упоен ощущением победы, что с тех пор пристрастился к тяжбам и сутяжничеству. Вскоре он решил разбогатеть, подав после небольшой аварии в суд на страховую компанию. Потом стал судиться с соседями снизу, с мэрией, с домоуправлением. Целыми днями он сидел и строчил полуграмотные письма с угрозами. Обшаривал интернет, особенно сайты юридической помощи, в поисках какой-нибудь статьи закона, которую мог бы обернуть к своей выгоде. Холерик от природы, он не верил никому, завидовал чужим успехам и не признавал чужих заслуг. Он мог полдня проторчать в торговом суде, упиваясь отчаянием проигравших и получая истинное удовольствие от созерцания чужого краха.

«Я не то, что ты, – напыщенно говорил он Луизе. – Я не безвольная тряпка, которая только и способна, что подтирать дерьмо за всякими сопляками. Только негритоски соглашаются на такую работу». Он считал жену воплощением покорности. Но если ночью, в супружеской постели, это его возбуждало, то в остальное время суток приводило в негодование. Он давал ей бесчисленные советы, и Луиза делала вид, что прислушивается к ним. «Скажи им, пусть платят сверхурочные, и нечего тут». «Чтоб больше ни минуты переработки задаром». «А ты пригрози, что возьмешь больничный, и куда они денутся?»

Жак был слишком занят, чтобы искать работу. Все его время поглощали судебные дрязги. Он редко выходил из дому и сидел за заваленным папками столиком в гостиной, перед включенным телевизором. Присутствие детей выводило его из себя, и он приказал Луизе сообщить клиентам, что отныне она приглядывает за малышами только в родительской квартире. Его раздражало все: детский кашель, хныканье, даже смех. Но самое большое отвращение вызывала в нем Луиза. Ее бессмысленные хлопоты и возня с малышней ввергали его в подлинную ярость. «Ты и твои бабские дела!» – твердил он. Он считал эту тему позорной, почти запретной. О младенцах и стариках нельзя никому рассказывать, людям знать про них неинтересно. Это отвратительный возраст, возраст беспомощности и бессмысленного повторения одних и тех же действий. Возраст телесного уродства, возраст бесстыдства и бесчувственности. Старики и младенцы только и умеют, что вонять, а ты за ними ухаживай. Пои их и корми! «Нормальному мужчине и смотреть на такое противно!»

Тогда же Жак купил в кредит компьютер, новый телевизор и массажное кресло, которое заодно служило и кроватью, когда он опускал спинку, чтобы подремать. Он часами просиживал перед голубоватым экраном компьютера, наполнявшего гостиную астматическим сипом. Или, устроившись в новеньком кресле перед новехоньким телевизором, лихорадочно нажимал кнопки пульта, похожий на избалованного мальчишку, свихнувшегося от обилия игрушек.

Кажется, это случилось в субботу, потому что они вместе обедали. Как обычно, Жак брюзжал, но чуть более вяло, чем обычно. Под столом стоял принесенный Луизой таз с ледяной водой, куда Жак ставил ноги. Луизе до сих пор снятся в страшных снах эти лиловые ноги с опухшими лодыжками диабетика, которые она по его требованию без конца массировала. В последние несколько дней она заметила, что его лицо приобрело восковую бледность, а взгляд совсем потух. Одышка не давала ему договорить до конца ни одну фразу. Сегодня она приготовила оссобуко. После третьего куска Жака, собиравшегося отпустить очередную реплику, вырвало прямо в тарелку. Фонтаном, как новорожденного. Луиза сразу поняла, что здесь дело серьезное. Что «само» ничего не пройдет. Она поднялась и, глядя в растерянное лицо мужа, сказала: «Ничего страшного. Это пустяки». И затараторила, мол, это я виновата, наверное, добавила в соус слишком много вина, вот он и получился слишком кислым, и принялась излагать всякие глупости по поводу изжоги. Она трещала без умолку, давала советы, укоряла себя и просила у мужа прощения. От ее бессвязного словоизвержения страх, охвативший Жака, только усилился; ему представилось, что он карабкается на высокую лестницу, но вдруг оступается; он почти явственно ощутил пустоту под ногами и увидел, словно со стороны, как его тело падает вниз, головой вперед, и он остается лежать с переломанным позвоночником, весь в крови. Замолчи она хоть на миг, он, возможно, заплакал бы, попросил помочь, а то и пожалеть его. Но Луиза, убирая тарелку, меняя скатерть, вытирая пол, все говорила и говорила.

Жак умер через три месяца. Он страшно усох – словно фрукт, позабытый на солнце. В день похорон шел снег и воздух казался синеватым. Луиза осталась одна.

В кабинете у нотариуса, который сообщил, что Жак оставил ей только долги, она только покорно кивала. В глаза нотариусу она не смотрела, уставившись на его кадык, и делала вид, что со всем согласна. Все наследство Жака составили проигранные судебные процессы, открытые иски и неоплаченные счета. Банк дал ей месяц, чтобы освободить дом в Бобиньи, который отбирали за долги. Луиза начала собирать вещи. Она бережно упаковала то немногое, что оставила Стефани. Что делать с ворохом документов, старательно собранных мужем, она не имела понятия. Подумывала было развести в садике костер, но испугалась, что огонь перекинется на дом, потом охватит улицу, а то и весь квартал. Тогда целая эпоха ее жизни исчезнет в клубах дыма, против чего она, впрочем, нисколько не возражала бы. Встала бы в сторонке и молча глядела, как пламя пожирает ее воспоминания, бесконечную ходьбу по плохо освещенным безлюдным улицам и тоскливые выходные в обществе Жака и Стефани.

Луиза взяла свой чемодан, закрыла дверь на два оборота и ушла, бросив в прихожей маленького дома коробки с безделушками, одеждой дочери и бумагами мужа.

Ночь она провела в отеле, за номер в котором заплатила за неделю вперед. Она делала себе бутерброды и ела их, сидя перед телевизором. Она грызла печенье с инжиром, держа его на языке, пока не размякнет.

Одиночество разрасталось, превращаясь в огромную брешь, в которую, чувствовала Луиза, ее неотвратимо затягивает. Одиночество проникало в плоть, под одежду, меняя ее черты и внушая ей старушечью повадку. Одиночество набрасывалось на нее в сумерках, на пороге ночи, когда особенно слышен шум из квартир, в которых люди живут вместе с другими людьми. Чем темнее на улице, тем слышнее звуки – и смех, и жаркое дыхание, и даже вздохи разочарования.

В этой комнатке в недрах китайского квартала Луиза потеряла ощущение времени. Она не понимала, что с ней происходит. Мир о ней забыл. Она целыми днями спала, просыпаясь с опухшими глазами и тяжелой головой, хотя в комнате стоял зверский холод. Наружу она выбиралась только по крайней необходимости, когда больше не было сил терпеть голод. Она шла по улице, и ей казалось, что вокруг снимают какое-то кино, в котором для нее нет роли. Рядом с ней кипела жизнь, но она оставалась ее безучастной зрительницей. В отличие от других людей ей некуда и незачем было идти.

Одиночество действовало на нее как наркотик, и она уже сомневалась, что захочет от него освободиться. Как в тумане Луиза бродила по улицам, глядя на мир широко, до боли, распахнутыми глазами. Одиночество заставило ее впервые увидеть других людей. По-настоящему увидеть. Их существование стало осязаемым, пульсирующим, реальным как никогда. Она смотрела на парочки на террасах кафе и подмечала каждый их жест. Ловила косые взгляды печальных стариков. Слушала, как хихикают девчонки-студентки, с ногами забравшись на скамейку и притворяясь, что листают конспекты. На площадях или у входа в метро она наблюдала, как до странности одинаково ведут себя те, кто кого-то ждет, и останавливалась, чтобы подождать вместе с ними. Каждый день ей встречались ее друзья по безумию – те, что шли, разговаривая сами с собой, психи, нищие.

Город в то время кишмя кишел сумасшедшими.

Пришла зима, и потянулись дни, неотличимые один от другого. Ноябрь выдался холодным и дождливым. Из-за гололеда стало невозможно гулять. Луиза старалась развлечь детей. Придумывала новые игры, пела им песенки. Они построили дом из картона. Но время как будто остановилось. Адам заболел, у него поднялась температура, и он постоянно хныкал. Луиза брала его на руки и баюкала не меньше часа, пока он не засыпал. Мила бродила по гостиной кругами и капризничала.

– Пойди-ка сюда, – сказала ей Луиза. Мила приблизилась, и няня достала из сумки белую косметичку, предмет вожделения девочки, считавшей Луизу самой красивой женщиной на свете. Она напоминала ей стюардессу – ухоженную блондинку, угощавшую ее конфетами, когда они летели в Ниццу. Луиза крутилась целый день, мыла посуду, носилась между домом и детским садом, но все равно выглядела безупречно. Всегда аккуратно причесанная. С ресницами, накрашенными в три, как минимум, слоя черной туши, она была похожа на удивленную куклу. И потом, у нее были такие мягкие руки, от которых пахло цветами. А с ногтей никогда не облезал лак.

Иногда Луиза делала себе маникюр при Миле, и девочка, закрыв глаза, вдыхала запах растворителя и дешевого лака, который няня наносила на ногти уверенными движениями, ни разу не промахнувшись. Мила завороженно глядела, как она машет кистями рук и дует на пальцы.

Мила терпела поцелуи Луизы потому, что ей нравилось, как пахнет ее пудра. Кроме того, ей хотелось внимательнее рассмотреть блестки у нее на веках. Еще она любила смотреть, как няня красит губы. Луиза брала в руку зеркальце, всегда сверкающее чистотой, и смешно растягивала губы. Позже, в ванной, Мила гримасничала перед зеркалом, копируя няню.

Луиза покопалась в косметичке, достала маленькую баночку и намазала руки девочки кремом с ароматом розы. «Приятный запах, правда?» Потом она покрасила изумленной Миле ногти вульгарным ярко-розовым лаком, сильно отдающим ацетоном. Для Милы этот запах был воплощением истинной женственности.

«А теперь сними носочки, хорошо?» И Луиза накрасила лаком ноготки ее еще по-детски пухленьких ножек. Потом она высыпала на стол содержимое косметички. В воздух поднялось оранжевое облачко пудры и аромат талька. Мила залилась счастливым смехом. Луиза накрасила Миле губки, нанесла ей на веки голубые тени, а на скулы – яркие румяна. Она велела девочке наклонить голову и взбила ей суховатые и тонкие волосы в пышный начес.

Обе так хохотали, что не услышали, как в гостиную вошел Поль. Мила улыбнулась отцу и, раскинув руки, сказала:

– Папочка! Смотри, что мне сделала Луиза!

Поль уставился на дочку. Он так радовался, что в кои-то веки придет домой пораньше и побудет с детьми – и тут такое. У него было ощущение, что он случайно подсмотрел какую-то непристойную, чуть ли не развратную сцену. Его дочка, его любимая кроха, была похожа на молодящуюся старуху-певичку из дешевого кабаре. Он глазам своим не верил. Его охватила ярость. В тот миг он возненавидел Луизу, устроившую подобную мерзость. Его Мила, его ангелочек, его синекрылая стрекозка, превратилась в ярмарочное пугало, нелепая, как пуделек, которого придурочная хозяйка вырядила на прогулку.

– Это что еще такое? Кто вам разрешил?! – закричал Поль.

Схватив Милу за руку, он поволок ее в ванную, поставил на табуретку и принялся смывать с ее лица макияж. «Папа, мне больно!» – завизжала она и разрыдалась. Помада никак не желала смываться, липкая и клейкая, она только размазалась по детской фарфоровой коже. Чем старательнее отец тер лицо дочери, тем ужаснее оно выглядело; Полю казалось, что он еще больше пачкает Милу, и от этого его гнев только усилился.

– Луиза! Предупреждаю вас: чтобы я больше такого не видел. Ведь это ужас какой-то! Я не позволю вам учить мою дочь подобным гадостям. Она слишком мала, чтобы краситься как последняя… Надеюсь, я ясно выразился?

Луиза стояла на пороге ванной комнаты, держа на руках Адама. Несмотря на крики отца и общую суматоху, малыш не расплакался. Он лишь бросил на Поля суровый осуждающий взгляд, словно давая ему понять, что он выбрал, на чьей он стороне. На стороне Луизы. Няня слушала Поля молча. Не опуская глаз и не извиняясь.

Может быть, Стефани уже нет в живых. Луиза часто об этом думала. А ведь она могла и не давать ей жизнь. Убила бы ее в зародыше. Никто и не заметил бы ее отсутствия. Никто не упрекнул бы Луизу. Напротив, мир, возможно, был бы ей благодарен. А она повела бы себя как ответственная личность, сознающая свой гражданский долг.

Тогда Луизе было двадцать пять. Однажды утром она поднялась с ощущением тяжести и боли в груди. Между нею и миром вдруг выросла стена неведомой прежде печали. Она сразу почувствовала, что с ней что-то не так. Она работала у месье Франка, художника. Она жил вместе с матерью, в особняке, расположенном в Четырнадцатом округе. В живописи месье Франка Луиза ничего не понимала. В гостиной, в коридорах и в спальнях на стенах висели огромные женские портреты – с искаженными чертами, скорченными в муке или замершими в экстазе телами, – которым месье Франк был обязан своей известностью. Луиза вряд ли назвала бы их красивыми, но они ей нравились.

У Женевьевы, матери месье Франка, была сломана шейка бедра – она упала, спускаясь с поезда. Ходить она больше не могла и мало-помалу лишилась рассудка. Она целыми днями не вставала с постели и лежала, почти всегда голая, в светлой комнате на первом этаже. Заставить ее одеться было невозможно – она так отчаянно брыкалась, что приходилось оставлять ее как есть, подстелив вниз пеленку. Так она и валялась, выставив напоказ грудь и все прочее. Воистину отвратительное зрелище.

Поначалу месье Франк нанимал высокооплачиваемых профессиональных сиделок. Но они без конца жаловались на старухины капризы и пичкали ее снотворными. Сын находил их грубыми и бессердечными. Он мечтал найти для матери подругу, кормилицу, участливую женщину, которая смиренно выслушивала бы ее бред и не закатывала глаза с тяжелым вздохом. Конечно, Луиза была слишком молода, но месье Франка поразила ее физическая сила. В первый же день, войдя в комнату больной, она одна, без посторонней помощи сумела поднять тяжелое, словно колода, тело старухи. Она вымыла ее, что-то приговаривая, и Женевьева, вот чудеса, ни разу не крикнула.

Луиза спала в одной комнате со старухой. Мыла ее. Слушала по ночам ее бессвязное бормотанье. Женевьева боялась сумерек, как маленькая девочка. Как только начинало темнеть и в тишине удлинялись тени, ее охватывал животный ужас. Она звала на помощь мать, умершую сорок лет назад. Луиза, которая спала рядом с медицинской кроватью своей подопечной, старалась ее успокоить. Старуха в ответ осыпала ее ругательствами и обзывала шлюхой, сукой, подзаборной тварью, а иногда пыталась даже ударить.

Но некоторое время спустя Луиза перестала просыпаться от криков Женевьевы – она спала как убитая. А вскоре поняла, что больше не может переворачивать старуху или усаживать ее в кресло-каталку. Руки у нее стали словно ватные, и постоянно ныла спина. Однажды вечером, когда уже стемнело и Женевьева начала свои безумные причитания, Луиза поднялась в мастерскую месье Франка и объяснила, что ситуация изменилась. Художник впал в ярость, чего она никак не ожидала. Он резко захлопнул дверь и пошел на нее, сверля ее взглядом своих серых глаз. На миг ей почудилось, что сейчас он ее побьет. Но он только засмеялся.

– Луиза, девушке в вашем положении, незамужней, со скромным заработком, негоже заводить детей. Если хотите знать, что я об этом думаю, то вот: это с вашей стороны безответственно. Вы заявляетесь сюда, хлопая глазками и глупо улыбаясь, и сообщаете мне свою новость. Интересно, чего вы ждете? Что я открою шампанское?! – Он принялся, скрестив руки за спиной, расхаживать по просторной комнате, посреди незаконченных картин. – Вы что же, думали меня обрадовать? – продолжал он. – У вас, я смотрю, нет ни капли соображения. Послушайте! Вам крупно повезло с работодателем. Я помогу вам выпутаться из… создавшегося положения. Другой на моем месте просто выставил бы вас вон, и немедленно. Я доверил вам свою мать, это самое дорогое для меня существо, и что же я вижу? Вы ведете себя как взбалмошная девчонка, лишенная всякого здравомыслия. Меня не интересует, где вы проводите свободное время. Ваши низкие моральные качества меня не волнуют. Но, милая моя, жизнь – не вечный праздник. Что, скажите на милость, вы будете делать с ребенком?

На самом деле месье Франка очень даже интересовало, где Луиза проводила субботние вечера. Он буквально засыпал ее вопросами, с трудом сдерживаясь, чтобы не дать ей взбучку и заставить во всем сознаться. Он требовал, чтобы она подробно рассказала ему, чем занимается, когда не сидит возле Женевьевы. Он желал знать, в чьих объятиях был зачат этот ребенок, в чьей постели Луиза предавалась развратному удовольствию и с кем вместе смеялась. Он настойчиво выпытывал у нее, кто отец ребенка, как он выглядит, где они познакомились и что он теперь думает делать. Но Луиза на все его вопросы неизменно отвечала: «Никто, никак, нигде».

Месье Франк взял дело в свои руки. Он обещал, что сам отвезет ее к доктору и подождет, пока будет длиться операция. Более того, когда все будет позади, он заключит с ней официальный договор, платить ей будет, перечисляя деньги на ее банковский счет, и даже будет предоставлять ей оплачиваемый отпуск.

В назначенный день Луиза проспала. Стефани уже угнездилась в ней, отвоевывая себе все больше пространства, выжимая из нее соки и высасывая молодость. Она росла словно гриб после дождя. Луиза больше не вернулась к месье Франку. И больше никогда не видела старуху.

Сидя взаперти в квартире супругов Массе, Луиза иногда думала, что сходит с ума. В последние несколько дней у нее на щеках и запястьях появились красные пятна. Чтобы унять зуд, ей приходилось опускать лицо и руки в ледяную воду. В эти долгие зимние дни ее охватывало невыносимое чувство одиночества. Поддаваясь панике, она быстро собиралась, хлопала дверью и, несмотря на холод, вела детей гулять в сквер.

О, эти скверы зимней порой! Сыплет мелкий дождь, ветер гонит палую листву. К коленкам малышей пристает мерзлый гравий. На скамейках в дальних аллеях сидят те, от кого отвернулся мир, те, кто сбежал из тесноты квартир, от тоски гостиных, от кресел, продавленных праздностью и скукой. Они предпочитают стучать зубами от холода на свежем воздухе и сидят нахохлившись и сунув руки под мышки. К четырем часам пополудни кажется, что тоскливый день не закончится никогда. Ближе к вечеру начинаешь понимать, что время ушло в никуда, а уже темнеет. И тебя охватывает стыд от собственной никчемности.

Зимним днем в скверах собираются бродяги, бомжи, безработные и старики, всякие психи, бездельники и прочая неадекватная публика. Те, кто не работает и ничего не производит. Те, кто не зарабатывает денег. Конечно, весной в сквере снова появятся влюбленные, в том числе бездомные парочки, которым негде встречаться кроме как здесь, под липами, среди цветочных клумб и туристов, спешащих сфотографировать очередную статую. Зимой совсем другое дело.

Вокруг ледяной горки столпились няньки и целый выводок малышей, в своих пуховых комбинезонах похожих на пузатые японские куклы – с сопливыми носами и посиневшими пальчиками. Изо рта у них вырывались белые облачка пара, и это приводило их в восторг. Дети помладше, сидевшие в прогулочных колясках, не сводили глаз со старших – кто с завистью, кто с нетерпением. Наверняка им тоже хотелось согреться, карабкаясь по деревянным ступенькам наверх горки, а главное – вырваться из-под опеки теток, хватающих их за руку, – надежно или грубо, ласково или больно. Теток, зимним парижским днем разгуливающих в африканских бубу.

Там были и мамаши, глядевшие особенным, отсутствующим взглядом. Недавние роды словно отбросили их на обочину мира, и, сидя на скамейке, они по-прежнему ощущали тяжесть своего дряблого живота. Тело оставалось для них источником боли и выделений, оно пахло кислым молоком и кровью. Неразрывно связанные с собственной плотью, они не могли дать ей ни минуты передышки. Гораздо реже попадались веселые и счастливые мамаши, на которых глазели все дети. Утром им не пришлось прощаться с ребенком, препоручая его чужой тете. Они пользовались неожиданно выпавшим выходным днем, чтобы провести его здесь, и со странным воодушевлением радовались обычной прогулке по парку.

Мужчины здесь тоже попадались. Но они старались держаться поближе к скамейкам и к песочнице, не пытаясь пробиться к детворе, окруженной плотной, непробиваемой стеной из женщин. На мужчин, желающих затесаться в этот бабий мир, они косились с подозрением, а тех, кто осмеливался улыбаться малышам, умиляясь их пухлым щечкам и маленьким ножкам, безжалостно изгоняли. Бабушки горестно вздыхали: «На каждом шагу эти педофилы! В наше время такого не было».

Луиза ни на миг не отводила глаз от Милы, которая сновала между горкой и качелями. Она не ходила, а бегала – чтобы не замерзнуть. Варежки у нее промокли, и она без конца вытирала их о свое розовое пальто. Адам спал в коляске. Луиза завернула его в одеяло, нежно погладив по шейке, по полоске кожи между свитером и шерстяной шапочкой. Морозное солнце сияло металлическим блеском, заставляя щуриться.

– Хочешь?

Рядом с Луизой, растопырив ноги, плюхнулась молодая женщина. Она протянула ей коробочку со слипшимися пирожными на меду. Луиза посмотрела на соседку. Лет двадцати пяти, с широкой, немного нахальной улыбкой, с длинными черными волосами, которые не мешало бы вымыть и причесать. Тогда, пожалуй, она была бы симпатичной. Во всяком случае, более привлекательной. Полненькая, вся из округлостей, с небольшим животиком и пышным задом. Она жевала пирожное с открытым ртом и шумно облизывала испачканные медом пальцы.

– Спасибо. – Луиза помахала ладонью, отказываясь от предложения.

– У нас принято угощать всех, даже незнакомых. Только тут все едят и ни с кем не делятся.

К девушке подбежал мальчик лет четырех, и она сунула ему в рот пирожное. Он засмеялся.

– Кушай, тебе полезно, – сказала она. – Только, чур, маме не говорить. Это наш секрет.

Мальчика звали Альфонс, Мила любила с ним играть. Луиза приходила сюда каждый день и каждый день отказывалась от жирных сластей, которые приносила Вафа. Она и Миле запрещала их пробовать, но Вафа не обижалась. Болтушка от природы, она садилась на скамейку, тесно притиснувшись к Луизе, и рассказывала ей историю своей жизни. Говорила она в основном о мужчинах.

Вафа напоминала большую кошку – не слишком умную, зато предприимчивую. Документов у нее пока не было, но ее это, судя по всему, не очень волновало. Она попала во Францию благодаря одному старичку, которому делала массаж в каком-то сомнительном отеле в Касабланке. Старик привык к ее нежным рукам, потом к ее губам и заднице, наконец, ко всему ее телу, которое она отдала ему, следуя инстинкту и советам своей матери. Он увез ее в Париж, в свою убогую квартирку, где жил на небольшую пенсию.

– Только он испугался, что я забеременею, и дети заставили его меня прогнать. Но сам старичок хотел, чтобы я осталась.

Луиза слушала ее молча, и Вафа откровенничала, как на исповеди или на допросе в полиции. Она рассказывала ей такие подробности из своей жизни, о каких не прочтешь ни в одной книжке. После расставания со стариком ее приютила подруга; она же зарегистрировала ее на сайтах знакомств для девушек-мусульманок без документов. Однажды вечером она отправилась на свидание в «Макдоналдс» на окраине. Мужчине она понравилась. Он наговорил ей комплиментов и попытался ее изнасиловать, но ей удалось его усмирить. Они заговорили о деньгах. Юсеф согласился жениться на ней за двадцать тысяч евро.

– За французский паспорт это недорого, – объяснила Вафа.

Ей повезло – она нашла работу у франко-американской пары. Относились они к ней хорошо, но были ужасно требовательные. Они сняли ей комнату в доме в ста метрах от своего дома.

– Они платят за мое жилье, но взамен я не имею права отказываться ни от какой работы… Обожаю этого парнишку! – воскликнула она, пожирая взглядом Альфонса.

Женщины посидели молча. Поднялся сильный ветер, и сквер почти опустел.

– Бедняга, ты только на него посмотри. Я его так закутала, что он еле ноги переставляет! Если он простудится, его мать меня убьет.

Вафа призналась, что иногда боится так и состариться в этом парке, на этих старых холодных скамейках. У нее заболят коленки и не хватит сил даже поднять ребенка. Альфонс вырастет и больше не будет ходить в сквер зимним днем. На каникулы он будет ездить в жаркие страны. Возможно, однажды снимет номер в «Гранд-отеле», где она делала мужчинам массаж. На террасе, выложенной желто-синей плиткой, воспитанного ею мальчика будет обслуживать одна из ее сестер или кузин.

– Видишь, как все меняется местами? Его детство, моя старость. Моя молодость и его мужская жизнь. Судьба коварна, словно змея, она всегда ухитряется спихнуть нас не на ту сторону.

Пошел дождь. Они засобирались домой.

Для Поля и Мириам время той зимой летело с головокружительной быстротой. В последние несколько недель они практически не виделись, соединяясь только поздно вечером, в постели. Опоздавший юркал под одеяло, чмокал спящего в шею и фыркал, слыша звуки, похожие на ворчание потревоженной во сне собаки. Днем они звонили друг другу и обменивались эсэмэсками. Мириам писала любовные записки, которые клеила на зеркало в ванной. Поль среди ночи отправлял ей видео с репетиций.

Их существование превратилось в бесконечную цепь срочных дел, обещаний, которые нельзя не сдержать, и неотложных встреч. Оба любили повторять, что по уши завалены работой, словно в самой своей сверхзагруженности угадывали признак будущих успехов. До предела заполненная жизнь не позволяла даже толком выспаться, не говоря уже о том, чтобы сесть и спокойно о чем-нибудь подумать. Они носились по городу, переобувались в такси, сидели в кафе с людьми, полезными для карьеры. Они как будто владели на паях процветающим бизнесом, четко сознавая, какую цель преследуют, какие затраты должны нести и на какую прибыль могут рассчитывать.

По всему дому валялись накорябанные Мириам списки – она писала их на салфетках, на стикерах, на последних страницах книг. Она вечно их искала и никогда не выбрасывала, словно боялась, что без этих напоминалок упустит из виду что-то важное. Перечитывая самые старые записки, она испытывала щемящее чувство сродни ностальгии, особенно сильное потому, что часто уже не помнила, что имела в виду, составляя очередную «шифровку».

Поль был счастлив. В кои-то веки ему казалось, что его образ жизни соответствует его амбициям, его неуемной энергии и азарту. Он рос как сорная трава, но наконец получил возможность показать, на что он способен. Всего за несколько месяцев его карьера сделала крутой вираж, и он впервые в жизни мог заниматься именно тем, что ему нравилось. Он больше не выполнял чужие поручения. Прошли те времена, когда он с молчаливой покорностью сносил выходки самодура-продюсера и капризных звезд. Когда ждал музыкантов, которые не считали нужным предупредить, что опоздают часов на шесть. Когда записывал вынырнувших из небытия постаревших эстрадных звезд или певцов, которые без пары литров алкоголя и десятка дорожек кокса не в состоянии взять ни одной ноты. Поль, изголодавшийся по музыке, новым идеям, радости творчества, дневал и ночевал в студии звукозаписи. Он ничего не оставлял на волю случая и часами корпел над улучшением звучания малого барабана или аранжировкой для ударных. «Но они же с Луизой!» – отвечал он Мириам, если она проявляла беспокойство, что их вечно нет дома.

Когда Мириам забеременела, он сиял от счастья, хотя уверял друзей, что не собирается резко менять свою жизнь. Мириам считала, что он прав, и смотрела на мужа, такого спортивного, красивого, такого независимого, с еще большим восхищением. Он пообещал ей, что они будут счастливы. Что их ждет еще много приятных сюрпризов. «Будем путешествовать с ребенком под мышкой! Ты станешь знаменитым адвокатом, я буду продюсировать великие группы, и все у нас будет прекрасно». Они долго делали вид, что так оно и есть. Они боролись.

В первые месяцы после рождения Милы их жизнь стала напоминать трагикомедию. Мириам замазывала круги под глазами и прятала нарастающую тоску. Она боялась признаться, что постоянно хочет спать. У Поля тогда появилась привычка без конца донимать ее вопросом: «О чем ты думаешь?» Вместо ответа ей хотелось разреветься. Они приглашали к себе друзей, и Мириам стоило немалого труда сдержаться, чтобы не выгнать их вон, не перевернуть стол и не запереться в спальне на ключ. Друзья смеялись, поднимали бокалы, Поль их снова наполнял. Они громко спорили, а Мириам боялась, что они разбудят малышку. От усталости она выть была готова.

С рождением Адама все стало еще хуже. Ночью того дня, когда они вернулись из роддома, Мириам крепко уснула, поставив рядом колыбель с младенцем. Полю не спалось. Ему казалось, что в квартире чем-то воняет. Так же, как в магазинах для животных на набережной, где они с Милой иногда гуляли по выходным. Это был запах выделений и затхлости, запах впитавшейся в подстилки мочи. Его мутило от этой вони. Он встал, вынес мусор. Открыл окна. Наконец он нашел источник смрада. Оказалось, что Мила покидала в унитаз все, до чего смогла дотянуться в туалете. Образовался засор, наполнивший квартиру запахом тухлятины.

В то время Поль, придавленный обязанностями, чувствовал себя в западне. Всегда восхищавший окружающих легким характером, заразительным смехом, верой в будущее, он словно угас. Высокий, белокурый – на улице на него оборачивались все девушки, а он этого даже не замечал. И тут вдруг у него иссякли все безумные идеи – махнуть на выходные в горы или к морю, чтобы поесть свежих устриц. Теперь энтузиазма в нем сильно поубавилось. Вскоре после рождения Адама он начал все позже возвращаться домой. Придумывал несуществующие встречи, а сам пил в одиночестве пиво в каком-нибудь баре подальше от своего района. Многие из его друзей тоже успели обзавестись детьми и переехали из Парижа в пригород, а то и вовсе перебрались в провинцию или в европейскую страну потеплее. За каких-нибудь несколько месяцев Поль превратился в безответственного глупого мальчишку. У него появились секреты от жены. Он мечтал о свободе. Впрочем, он себя не оправдывал, понимая, насколько его поведение банально. Он просто хотел не тащиться вечером домой, а наслаждаться жизнью. Он слишком поздно сообразил, что еще и не жил по-настоящему. Роль отца представлялась ему и слишком трудной, и слишком тоскливой.

Но что сделано, то сделано, и он уже не мог сказать: все, хватит, больше не хочу. Дети – вот они, любимые, обожаемые, на их счет никаких сожалений, однако в его душе поселилось сомнение. Дети, их запах, их проделки, их тяга к нему – все это трогало его до такой степени, что невозможно описать. Порой он ловил себя на желании снова вернуться в детство, стать таким же маленьким, как они. Что-то ушло из жизни, и не просто юность и беззаботность. Он осознал, что больше не может оставаться бесполезным. Они нуждались в нем, с этим приходилось считаться. Вместе с отцовством у Поля появились принципы и убеждения, в презрении к которым он когда-то клялся. Он уже не так щедро сорил деньгами. Его увлечения поостыли. Его вселенная сузилась.

Теперь, когда с ними была Луиза, Поль снова начал назначать жене свидания. Как-то днем он отправил ей сообщение: «Площадь Пти-Пер». Она не ответила. Его это восхитило. Она соблюдала тонкие правила любовной игры. Он приехал к месту встречи заранее, с колотящимся от волнения сердцем. «Она придет, конечно, она придет». Она пришла, и они отправились гулять по набережным, как гуляли когда-то.

Поль понимал, как необходима им Луиза, но он ее не выносил. Эта кукольная фигура, эта противная физиономия… Она его раздражала, чтобы не сказать бесила. «Она до того безупречна и тактична, что меня от нее тошнит», – однажды признался он Мириам. Его с души воротило от ее девчоночьей повадки, от ее манеры подробно разбирать каждый детский поступок. Он презирал ее путаные педагогические теории и бабкины методы воспитания. Он откровенно издевался над фотографиями, которые она по десять раз на дню посылала им на мобильники: дети гордо демонстрируют пустые тарелки, а под снимком красуется подпись: «Я все съел».

После инцидента с макияжем Поль старался разговаривать с ней как можно меньше. В тот вечер он вбил себе в голову, что Луизу надо рассчитать. Он позвонил Мириам и рассказал ей о том, что произошло. Она была на работе и не могла с ним говорить. Поль дождался ее возвращения. Жена пришла около 11 вечера. Он еще раз пересказал ей случившееся, особенно отметив, каким взглядом смотрела на него Луиза. Он не забыл ни ее ледяного молчания, ни ее надменного вида.

Мириам попыталась его урезонить. Ей эта история не показалась такой уж страшной. Она упрекнула его в излишней суровости, в том, что он зря обидел Луизу. Он давно заметил, что они всегда объединялись против него, словно две медведицы. Во всем, что касалось детей, они смотрели на него сверху вниз, что его возмущало. Проявляли материнскую солидарность. Выставляли его мальчишкой.

Сильви, мать Поля, подняла их на смех. «Вы слишком важничаете со своей няней. Вам не кажется, что вы перегибаете палку?» Поль оскорбился. Родители воспитывали в нем презрение к деньгам и власти и подчеркнутое уважение к тем, кто на социальной лестнице стоит ниже тебя. Он всегда работал в атмосфере непринужденности, среди людей, с которыми чувствовал себя на равных. С шефом он был на «ты», никогда никому не отдавал приказов. Но Луизе удалось сделать из него «хозяина». Заставить его давать жене дурацкие советы. «Не больно-то ей уступай, не то она нам на голову сядет», – говорил он, поглаживая руку Мириам от запястья до плеча.

Мириам сидела в ванне и играла с сыном. Она умостила его у себя между бедер, прижала к себе и тискала до тех пор, пока Адам не начал вырываться и не заплакал. Но она не могла остановиться и продолжала покрывать поцелуями пухленькое, в перевязочках, тело своего ангелочка. Она смотрела на него и упивалась сладостным чувством материнской любви. Скоро, думала она, ей будет неловко голышом сидеть с ним в обнимку. Скоро все это закончится. А потом она – гораздо быстрее, чем ей сейчас кажется, – состарится, а ее веселый славный мальчик превратится во взрослого мужчину.

Раздевая сына, Мириам заметила у него на руке и на спине два странных пятнышка. Два маленьких, еле видных красноватых шрамика, в которых, однако, угадывались следы зубов. Она нежно поцеловала оба. Прижала к себе сына и запоздало попросила прощения за то, что ее не было рядом, когда с ним случилась эта неприятность.

В понедельник утром Мириам поговорила об этом с Луизой. Няня едва вошла в квартиру, даже не успела снять пальто, когда Мириам сунула ей под нос голую руку Адама. Луиза почти не удивилась. Она лишь подняла брови, повесила пальто и спросила:

– А что, Милу в садик отвел Поль?

– Да, они только что ушли. Луиза, взгляните. По-моему, это след укуса.

– Да, точно. Я смазала ранку кремом. Это Мила его укусила.

– Вы уверены? Это было при вас? Вы это видели?

– Конечно, видела. Они вдвоем играли в гостиной, я готовила обед. Вдруг я услышала, что Адам заплакал. Он прямо закатывался, бедняжка, я сначала даже не поняла, в чем дело. Мила укусила его сквозь одежду, поэтому я не сразу разобралась.

– И все же я не понимаю, – стояла на своем Мириам, целуя безволосую макушку Адама. – Я несколько раз спрашивала ее. Даже пообещала, что не стану ее наказывать. Но она клянется, что понятия не имеет, откуда взялись эти укусы.

Луиза вздохнула. Опустила голову. Задумалась.

– Я пообещала ей, что ничего не скажу. И мне очень стыдно, что приходится нарушить обещание, данное ребенку.

Она сняла свой черный кардиган, расстегнула пуговицы на блузке и обнажила плечо. Мириам наклонилась и не смогла удержаться от удивленного и одновременно испуганного вскрика. На плече Луизы ясно виднелась коричневатая полоска. Шрам был старый, но никаких сомнений у нее не возникло: след оставили маленькие зубы, глубоко прокусившие плоть.

– Это что, тоже Мила?

– Послушайте, я обещала Миле, что никому ничего не скажу. Прошу вас, не надо ничего ей говорить. Если она перестанет мне доверять, ей ведь лучше не станет, правда?

– Да?

– Она немного ревнует к брату, но это совершенно нормально. Позвольте мне самой с этим разобраться. Вот увидите, все будет хорошо.

– Ну ладно. Возможно. Но я все-таки не понимаю…

– Да что тут понимать? Дети, они такие же, как взрослые. Разве их поймешь?

Когда Мириам объявила Луизе, что они с детьми отправляются на неделю в горы, к родителям Поля, та помрачнела. При одном воспоминании об этом у Мириам бежали по спине мурашки. В темных глазах Луизы словно сверкнули молнии. В тот вечер няня ушла, даже не попрощавшись с детьми. Бесшумно, как призрак, она скользнула к дверям, сердито захлопнув их за собой. Мила с Адамом сказали хором: «Мамочка! Луиза пропала!»

Несколько дней спустя забирать детей приехала Сильви. К этому сюрпризу Луиза не была готова. Бабушка неожиданно влетела в квартиру – веселая, громогласная. Она швырнула на пол сумку и завалилась с внуками на кровать, обещая им целую неделю развлечений, игр и всякой вкуснятины. Мириам хохотала, наблюдая за дурачествами свекрови, но в какой-то момент повернула голову и наткнулась на взгляд Луизы. Та смотрела на них из кухни. На бледном, как у покойницы, лице зияли черные провалы глаз. Она что-то бормотала себе под нос. Мириам шагнула было к ней, но няня уже присела на корточки и застегивала чемодан. Позже Мириам убедила себя, что ошиблась.

Она пыталась сама себя уговаривать. В чем, собственно, она виновата? Она ничего не должна няне. Но, хоть к тому не было никаких оснований, она чувствовала, что отобрала у Луизы детей, лишив ее чего-то важного. Словно наказала ее.

Возможно, Луизе не понравилось, что ей сообщили новость слишком поздно, и она не успела придумать, что делать во время внезапного отпуска. Или просто разозлилась, что дети будут под присмотром Сильви, к которой она испытывала стойкую антипатию. Когда Мириам жаловалась на свекровь, Луиза выходила из себя. Она принимала сторону Мириам с необъяснимой горячностью, называла Сильви ненормальной и истеричкой и утверждала, что та оказывает на детей дурное влияние. Она умоляла хозяйку поменьше слушать Сильви, мало того, вообще не давать детям видеться с бабушкой. В такие минуты, несмотря на поддержку Луизы, Мириам становилось не по себе.

В машине Поль, перед тем как тронуться с места, снял часы, которые носил на левой руке.

– Ты не могла бы положить их в свою сумочку? – попросил он Мириам.

Он купил эти часы два месяца назад, когда подписал контракт с одним знаменитым исполнителем. Настоящие Rolex, правда не новые – приятель достал их ему по вполне разумной цене. Поль долго колебался, прежде чем решился на покупку. Часы ему ужасно нравились, не часы, а мечта, но он немного стыдился того, что потакает своему глупому капризу. Когда он надел их в первый раз, они показались ему великолепными и огромными. Слишком тяжелыми и кричащими. В первые дни он без конца натягивал на запястье рукав пиджака, чтобы спрятать обновку. Но очень скоро тяжесть на левой руке стала привычной, и он перестал ее замечать. В сущности, эта дорогая вещица – единственная, какую он позволил себе заиметь, – выглядела достаточно скромно. И потом, почему он не мог доставить себе удовольствие? Он же ее не украл!

– Почему ты снял часы? – спросила Мириам, которая знала, как он ими дорожит. – Неужели барахлят?

– Нет, с ними все в порядке. Но ты же знаешь мою мать. Она этого не поймет. А я не хочу весь вечер слушать ее брюзжание.

Ранним вечером они приехали в промерзший дом. В половине комнат еще не закончился ремонт. Потолок на кухне, казалось, вот-вот обрушится; из стен ванной торчала проводка. Мириам ненавидела этот дом. Она боялась за детей. Ходила за ними по пятам, испуганно тараща глазами, готовая подхватить их на руки, едва они споткнутся. Она бродила по всему дому, вмешивалась в детские игры: «Мила, детка, надень-ка еще один свитер… Адам как будто тяжело дышит, слышите?..»

Утром Мириам проснулась от холода. Она подула Адаму на озябшие пальчики, нашла Милу болезненно бледной и велела ей не снимать в доме шапку. Сильви промолчала. Она-то хотела показать детям, что такое жизнь на воле, без запретов, о которой они не имели понятия. Сильви презирала правила. Она не заваливала внуков бессмысленными подарками, как делали родители в попытке компенсировать свое вечное отсутствие. Она не следила за языком, навлекая на себя упреки Поля и Мириам.

Чтобы позлить невестку, Сильви постоянно называла детей «бедными брошенными птенчиками». Она жалела их, вынужденных жить в городе, где люди грубы, а экологическая обстановка ужасна. Ей хотелось открыть перед ними новые горизонты, не дать им превратиться в добропорядочных обывателей, рабски покорных и одновременно нетерпимых. Одним словом, в трусов.

Она старалась сдерживаться. Сколько могла, обходила молчанием деликатную тему воспитания детей. Несколько месяцев назад между Сильви и Мириам разгорелся по этому поводу яростный спор – один из тех споров, которые не сразу забываются, в которых спорщики обмениваются такими выражениями, что еще долго слышат их отзвук. Они тогда выпили, пожалуй, больше, чем следовало. Мириам, впав в сентиментальное настроение, решила обратиться к Сильви за сочувствием. Пожаловалась, что почти не видит детей, что жизнь несется в сумасшедшем ритме и ни от кого не дождешься помощи. Но Сильви и не думала ее утешать. Не стала участливо трепать ее по плечу. Напротив – тут же бросилась в атаку. Ее оружие было заточено и находилось в полной боевой готовности, чтобы выхватить при первом же удобном случае. Сильви упрекала Мириам в том, что она слишком много времени посвящает работе, хотя сама, пока Поль рос, работала и вообще всегда настаивала на своей независимости. Она назвала ее безответственной эгоисткой. Загибая пальцы, перечислила, сколько раз Мириам уезжала в командировки, даже когда Адам болел, а Поль заканчивал записывать альбом. Это твоя вина, говорила она, что дети не умеют себя вести, капризничают и без конца требуют то одного, то другого. Твоя и Луизы, этой никудышной няньки, этой эрзац-мамаши, на которую ты из трусости переложила все заботы о детях. Мириам разрыдалась. Поль потрясенно молчал, а Сильви, всплеснув руками, продолжала:

– И она еще плачет, вы только посмотрите! Она плачет, а мы должны ее пожалеть, потому что ей неприятно слушать правду.

Каждый раз, когда Мириам виделась с Сильви, она вспоминала тот вечер. У нее тогда было ощущение, что ее нокаутировали, швырнули на землю и пырнули кинжалом. Мириам лежала с вывороченными кишками перед своим мужем. У нее не было сил защититься от обвинений, которые, она знала, были отчасти справедливы. Так уж сложилась ее жизнь, как у многих других женщин. Ни намека на сострадание, ни одного ласкового слова. Ни одного совета: от матери – другой матери, от женщины – женщине.

За завтраком Мириам уткнулась в мобильник. Она безуспешно пыталась проверить почту, но сеть ловилась плохо, и это так ее разозлило, что она чуть не запустила телефоном в стену и раздраженно крикнула Полю, что возвращается в Париж. Сильви приподняла брови, явно шокированная. Она мечтала, что у ее сына будет другая жена – более мягкая, более спортивная, не такая приземленная. Девушка, которая любила бы природу, прогулки в горах и не жаловалась бы на отсутствие комфорта в этом очаровательном домике.

Сильви уже давно заговаривалась, повторяя одни и те же истории про свою молодость, прошлые увлечения и друзей-революционеров. С возрастом она попритихла. До нее наконец дошло, что людям плевать на ее завиральные теории о сущности этого продажного мира, населенного идиотами, которые привыкли питаться телевизионной жвачкой и мясом убитых животных. Она в их возрасте мечтала только о революции. «Пожалуй, мы были немного наивны», – подал голос Доминик, ее муж, который всегда огорчался плохому настроению жены. «Может, мы были наивны, – ответила она, – но мы не были такими говнюками». Она отлично знала, что муж ничего не смыслит в тех идеалах, в которые, несмотря на всеобщие насмешки, верила она. Он добродушно выслушивал ее стенания об обманутых надеждах, о точивших ее тревогах. Она с горечью наблюдала, во что превратился их сын. «Он рос таким свободным, ты ведь помнишь?» И кто он теперь? Подкаблучник, раб своей жены, ее тщеславия и ее страсти к деньгам. Сильви много лет верила, что мужчины и женщины, объединившись, совершат революцию и дадут рождение новому миру, в корне отличному от того, в котором вынуждены расти ее внуки. В этом мире у людей появится время просто жить. «Дорогая, ты слишком наивна, – отвечал ей Доминик. – Среди капиталистов женщин не меньше, чем мужчин».

Мириам расхаживала по кухне, не отрывая уха от телефона. Чтобы разрядить обстановку, Доминик предложил всем прогуляться. Мириам, тронутая его вниманием, собрала детей, напялив на них по три свитера, шарфы и варежки. На улице Мила и Адам, сделав по снегу пару шагов, с радостными криками побежали вперед. Сильви вынесла двое санок, когда-то принадлежавших Полю и его брату Патрику. Мириам приказала себе не психовать, хотя при виде детей, несущихся вниз по склону, у нее перехватило дух.

«Они себе шею сломают! – думала она, не в силах сдержать слезы. – Луиза меня поняла бы», – снова и снова твердила себе она.

Поль весело подбадривал Милу, а та махала ему руками: «Смотри, папочка! Я уже научилась на санках!»

Они пообедали в чудесном ресторанчике с камином, в котором трещали дрова. Уселись за стол возле окна, и солнце сквозь стекло лизало своими жаркими лучами разрумянившиеся детские лица. Мила болтала без умолку, и взрослые, слушая ее потешные рассуждения, смеялись. Адам, вопреки обыкновению, ел с большим аппетитом.

Вечером Мириам и Поль вместе уложили уставших детей спать. Мила и Адам вели себя спокойно. Оба еле стояли на ногах, но были воодушевлены и переполнены радостными впечатлениями дня. Родители задержались в детской. Поль сел на пол, Мириам примостилась на краешке дочкиной кровати. Она заботливо подоткнула ей и Адаму одеяло, погладила их по голове. Впервые за многие месяцы папа и мама запели колыбельную, слова которой выучили наизусть, когда родилась Мила, и часто пели ей, маленькой, дуэтом. Дети уже закрыли глазки, но они продолжали петь, чтобы мелодия проникла в детские сны. Чтобы они оставались вместе.

Поль боялся признаться жене, но той ночью он почувствовал облегчение. С тех пор как они сюда приехали, у него как будто гора с плеч свалилась. Уже засыпая в холодной постели, он подумал о возвращении в Париж. Их квартира представилась ему аквариумом, заполоненным гниющими водорослями, глубокой затхлой ямой, вокруг которой с воем бродят шелудивые звери.

Но когда они вернулись, эти мрачные образы забылись. В гостиной Луиза поставила букет георгинов. Она приготовила ужин. Застелила постели чистым бельем. После недели в промозглом доме, с беспорядочными перекусами за кухонным столом, они с наслаждением вспоминали привычный уют. Нет, думал каждый, нам без нее никуда. Точно то же сказали бы избалованные дети. Или домашние кошки.

Через несколько часов после отъезда хозяев Луиза вернулась назад, на улицу Отвиль. Войдя в квартиру Массе, она первым делом распахнула ставни, которые закрыла Мириам. Она сменила постельное белье, вынула из шкафов вещи и протерла полки. Потом вытащила старый берберский ковер, который Мириам отказывалась выбросить, прошлась по нему пылесосом.

Покончив с делами, она села на диван и задремала. Она провела здесь всю неделю и дни напролет смотрела в гостиной телевизор. В кровати Поля и Мириам Луиза не спала ни разу. Так и жила на диване. Чтобы не тратить денег, питалась тем, что нашла в холодильнике, плюс воспользовалась хранившимися в кладовке запасами, о которых Мириам, скорее всего, и не подозревала. Передачи сменяли друг друга: кулинария, информационный выпуск, телеигры, реалити-шоу, развеселившее ее ток-шоу. Засыпала она под «Криминальные новости». Один вечер она потратила на историю о человеке, найденном мертвым в собственном доме, на окраине небольшого городка в горах. Ставни в доме не отворялись месяцами, почтовый ящик был переполнен, однако никто не поинтересовался, что случилось с владельцем дома. И только когда по соседству вспыхнул пожар и всех жителей квартала эвакуировали, двери взломали и обнаружили труп. Из-за холода в нетопленом доме он почти мумифицировался. Голос за кадром несколько раз повторил, что даже дату смерти удалось установить лишь по маркировке на хранившихся в холодильнике йогуртах, срок годности которых истек несколько месяцев назад.

Ближе к вечеру Луиза внезапно проснулась. Она спала тяжелым сном, после которого обычно просыпаешься разбитым, с печалью на сердце и глазами полными слез. Она провалилась в сон как в бездонную черную яму, словно умерла, и пробудилась вся в холодном поту, не отдохнувшая, а, наоборот, вымотавшаяся до предела. Луиза встряхнулась, вскочила, похлопала себя по щекам. Голова болела так, что было трудно разлепить веки. Сердце колотилось – будь кто-нибудь в комнате, наверняка услышал бы его бешеный стук. Она нащупала туфли и, плача от бессильной досады, скользнула по паркету. Опоздала! Дети будут ее ждать, из детского сада позвонят Мириам и скажут, что няня за ними не пришла. Как она могла заснуть? Как могла позволить себе такую глупость? Надо идти, нет, бежать! Куда она задевала ключи от квартиры? Она обыскала весь дом и наконец нашла – ключи лежали на каминной полке. Она слетела вниз по лестнице, услышала, как сзади хлопнула дверь подъезда. На улице ей казалось, что все только на нее и смотрят – и правда, она неслась вперед как ненормальная, задыхаясь на бегу. У нее закололо в боку, она прижала руку к животу, но не сбавила темпа.

Возле перехода через дорогу было пусто. Обычно там обязательно кто-то стоял, в жилете со светоотражателем и с табличкой в руке. То беззубый парень, который, как она подозревала, недавно освободился из заключения, то толстая негритянка, знавшая всех детей по именам. Перед детским садом тоже ни души. Только Луиза, одна, как идиотка. Ее рот наполнился горько-кислой слюной, предвестницей рвоты. Детей нет. Она пошла назад, низко опустив голову, роняя слезы. Они же на каникулах. Она просто забыла. Она хлопнула себя по лбу. Ей стало страшно.

Вафа звонила ей несколько раз в день, «просто так, поболтать». Как-то вечером она предложила: хочешь, я к тебе зайду? Ее хозяева тоже укатили на каникулы, и она в кои-то веки могла делать что душе угодно. Луиза не понимала, что такого нашла в ней Вафа. Ей не верилось, чтобы кто-то с такой настойчивостью искал ее компании. Но впечатление от вчерашнего кошмара еще не вполне рассеялось, и она согласилась.

Они договорились встретиться возле дома, где жили Массе. В подъезде Вафа громко объявила, что у нее для Луизы сюрприз, и потрясла большим потертым пластиковым пакетом. Та замахала на нее руками. Она боялась, что их услышат. Молча и торжественно она шествовала по этажам, пока не добралась до дверей квартиры. Гостиная вдруг показалась ей до того унылой, что она прикрыла глаза ладонями. Ей захотелось отменить приглашение, вытолкать Вафу вон, вернуться к телевизору и получить свою дозу успокоительных картинок. Но Вафа уже плюхнула свой пакет на кухонный стол и теперь извлекала из него пакетики специй, курицу и стеклянный контейнер, в котором обычно держала свои пирожные на меду. «Хочешь, я сама все приготовлю?»

Впервые в жизни Луиза сидела на диване и просто смотрела, как кто-то готовит ей еду. Она не помнила, чтобы даже в детстве кто-нибудь готовил именно для нее, чтобы доставить ей удовольствие. Ребенком она доедала за другими. На завтрак ей давали суп, который каждый день подогревали, требуя, чтобы она очистила тарелку до блеска. Ей приходилось съедать все до капли, несмотря на застывший жир, кислый томатный привкус и плавающие в жиже обглоданные кости.

Вафа налила им водки с ледяным яблочным соком. «Если уж пить, так сладенькое», – сказала она, чокаясь с Луизой. Вафа так и не села. Она вертела в руках безделушки, разглядывала ряды книжных полок. Ее внимание привлекла одна фотография.

«Это ты, да? Прямо красавица! Тебе идет оранжевое!» На снимке Луиза – с распущенными волосами, с широкой улыбкой. Сидит на низенькой каменной ограде, обнимая одной рукой Милу, другой Адама. Мириам настояла на том, чтобы фотография стояла на полке шкафа в гостиной. «Вы член нашей семьи», – сказала она няне.

Луиза отлично помнила, когда Поль сделал это фото. Мириам зашла в посудную лавку и долго не выходила, выбирая, что купить. Луиза с детьми ждали ее на узкой торговой улочке. Мила забралась на каменную ограду, надеясь погладить серую кошку. И тут Поль сказал: «Луиза, дети, а ну посмотрите на меня! Какое прекрасное освещение». Мила села рядом с Луизой, и Поль крикнул: «Улыбка!»

– В этом году, – сказала Луиза, – мы опять поедем в Грецию. Туда же, на Сифнос. – Она показала наманикюренным пальцем на снимок.

Этот вопрос пока не обсуждался, но Луиза не сомневалась, что они снова отправятся на свой остров, будут плавать в прозрачной воде и ужинать при свечах на террасе ресторана. Мириам всегда пишет списки, объясняла она подруге, которая сидела на полу, примостившись у ее ног. Листочки с ее записями валялись во всей гостиной; Луиза находила их даже в супружеской постели и, читая их, убедилась, что скоро они и правда уедут. Будут бродить по бухточкам, ловить крабов, морских ежей и морских огурцов, и Луиза будет смотреть, как они съеживаются на дне ведра. Она будет заплывать все дальше и дальше, и в этом году к ней присоединится Адам.

Но вот отпуск приблизится к концу. Накануне отъезда они, конечно, пойдут в полюбившийся Мириам ресторанчик, хозяйка которого разрешала детям самим выбирать себе рыбу, еще живую, прямо на кухне. Они немного выпьют, и тут Луиза объявит, что решила не возвращаться обратно. «Я завтра с вами не полечу. Я остаюсь жить здесь». Разумеется, они страшно удивятся. Подумают, что она шутит. Засмеются – под влиянием выпитого, но и от смущения. Потом, поняв, что няня настроена серьезно, они забеспокоятся и начнут ее отговаривать. «Но, Луиза, это же полное безумие. Вы не можете здесь остаться. На что вы собираетесь жить?» И тут засмеется уже Луиза.

«Конечно, я думала о зиме». Остров, несомненно, будет выглядеть по-другому. Эти голые скалы, сухие заросли орегано и чертополоха, должно быть, не так приветливо выглядят под тусклым ноябрьским солнцем. Когда зарядят дожди, в горах, наверное, станет совсем сумрачно. Но это ее не пугает, и никто не заставит ее покинуть остров. Возможно, она выберет другой, но назад не вернется.

– А может, я вообще ничего не скажу. Просто возьму и исчезну. – И она прищелкнула пальцами.

Вафа внимательно слушала рассуждения Луизы об этих грандиозных планах. Она без труда представила себе синие небеса, мощеные улочки, утренние купания в море, и ее охватила глубокая тоска. Рассказ Луизы пробудил в ней воспоминания о ветреных вечерах на скалистом побережье Атлантики, куда в Рамадан вся семья отправлялась встречать восход солнца. Но тут вдруг Луиза рассмеялась, вырвав Вафу из мечтательных мыслей. Смеялась она, как застенчивая девочка, прикрывая рот ладошкой; взяв за руку подругу, она усадила ее рядом с собой на диван. Они подняли бокалы и чокнулись, похожие на двух школьниц, задумавших одну проказу, в которую никого не собирались посвящать. На двух девчонок, удачно прикидывающихся взрослыми.

У Вафы был сильно развит материнский, или сестринский, инстинкт. Она все порывалась принести Луизе стакан воды, сварить ей кофе, заставить поесть. Луиза вытянула ноги и положила их на журнальный столик. Вафа покосилась на ее немытые ступни, едва не касающиеся ее бокала, и решила, что подруга, наверное, совсем опьянела, раз позволяет себе такое. Она всегда восхищалась манерами Луизы, ее сдержанностью и воспитанностью – ни дать ни взять настоящая дама. Вафа тоже плюхнула голые ступни на столик и игриво спросила:

– Может, с кем-нибудь познакомишься на своем острове? Вдруг в тебя влюбится какой-нибудь красавец-грек?

– Ну уж нет, – ответила Луиза. – Если я там останусь, то не затем, чтобы опять кому-то прислуживать. Буду спать, сколько хочу, и есть, что люблю.

Поначалу Вафа не собиралась праздновать свадьбу. Они договорились с Юсефом, что зарегистрируются в мэрии, и Вафа будет каждый месяц выплачивать ему часть долга за французские документы. Но позже будущий муж передумал. Он убедил свою мать, которая только того и желала, что все же надо пригласить нескольких друзей. «В конце концов, это моя свадьба. И потом, как знать, это может произвести хорошее впечатление на иммиграционную службу».

В среду утром она встретились перед зданием мэрии коммуны Нуази-ле-Сек. Луиза, которая впервые в жизни была свидетельницей, надела голубое платье с круглым воротничком и вдела в уши сережки. Она расписалась внизу листа, протянутого мэром, и подумала, что теперь бракосочетание выглядит почти всамделишным. Крики «Ура!», пожелания счастья новобрачным и аплодисменты звучали вполне искренне.

Небольшая компания двинулась к ресторану «Газель Агадира», которым владел приятель Вафы – когда-то она работала здесь официанткой. Луиза смотрела на стоящих вокруг людей: они размахивали руками, смеялись и хлопали друг друга по плечам. Перед рестораном братья Юсефа припарковали черный седан, украшенный золотистыми синтетическими лентами.

Хозяин ресторана включил музыку. Недовольства соседей он не боялся, зато надеялся привлечь внимание прохожих к своему заведению: пусть заглядывают в окна, видят накрытые столы и завидуют чужому веселью. Луиза разглядывала женщин – широколицых, с полными руками и пышными бедрами, которые казались еще пышнее из-за туго перетянутой поясом талии. Они громко говорили, смеялись и окликали друг друга через весь зал. Они сгрудились вокруг Вафы, сидевшей за главным столом и, как догадалась Луиза, не имевшей права подниматься с места.

Луизу усадили в глубине зала, подальше от окон, за одним столом с мужчиной – Вафа познакомила их еще утром. «Это Эрве. Помнишь, я тебе про него рассказывала. Он делал у меня в комнате ремонт. Он любит работать рядом с домом». Вафа специально посадила их вместе. Никого лучше Луиза не заслуживала. Никому он не нужен, а Луизе сгодится: она привыкла донашивать чужую одежду, читать брошенные кем-то журналы с вырванными страницами и доедать надкушенные детьми вафли.

Эрве ей не понравился. Ее смущали красноречивые взгляды Вафы. Она терпеть не могла, когда на нее пялились, и ощущала себя в ловушке. Но главное, мужчина оказался до того невзрачным! Разве такой может понравиться? Во-первых, маленький, ростом чуть выше Луизы, с сильными короткими ногами и тощим задом. Практически без шеи. При разговоре он время от времени склонял голову к плечу, точно пугливая черепаха. Луиза не сводила глаз с его лежащих на столе рук – рук рабочего, бедняка, курильщика. Она заметила, что у него не хватает зубов. И вообще выглядел он простовато. От него пахло свежими огурцами и вином. Первым ей пришло в голову, что она постесняется познакомить его с Мириам и Полем. Они будут разочарованы. И решат, что Луизе этот мужчина не подходит.

Эрве, напротив, пожирал Луизу взглядом, словно старик юную девушку, которая обратила на него внимание. Она показалась ему такой элегантной, такой утонченной. Его восхитил ее изящный воротничок, ее скромные сережки. Он смотрел, как она крепко сжимает на коленях руки – белые ручки с розовыми ноготками, на вид никогда не ведавшие ни нужды, ни тяжелой работы. Луиза напоминала ему фарфоровую куклу, какие встречались ему в квартирах старух, которым он что-нибудь чинил или делал ремонт. У нее были почти застывшие черты лица и такие же кукольные, пленившие его манеры. Она, например, могла подолгу смотреть в пустоту, вселяя в Эрве желание вернуть ее на землю.

Он рассказал ей, чем занимается. Он работал шофером в доставке, неполный день. Еще подрабатывал, кое-что чинил, помогал грузить вещи тем, кто переезжал с квартиры на квартиру. Три дня в неделю дежурил охранником на автостоянке банка на бульваре Осман. «Зато у меня остается время читать. В основном детективы, но не только». Она не знала, что ответить, когда он спросил, что любит читать она.

– Хорошо, а музыка? Ты любишь музыку?

Сам он был помешан на музыке и даже изобразил своими синеватыми пальцами, как трогает струны гитары. Заговорил о прошлом, когда ходил с друзьями на концерты своих кумиров. Тогда он носил длинные волосы и боготворил Джимми Хендрикса. «Я покажу тебе фото!» – пообещал он. Луиза вдруг сообразила, что никогда не слушала музыку. Не испытывала такой потребности. Она знала лишь считалочки и примитивные детские песенки, которые передаются от матери к дочери. Однажды вечером Мириам услышала, как она пела с детьми, и сказала, что у Луизы очень красивый голос. «Надо же, да вы могли бы стать певицей!»

Луиза не обратила внимания на то, что большинство гостей не притронулись к алкоголю. На каждом столе стояло по бутылке с газировкой и по графину с простой водой. Эрве поставил бутылку вина на пол и подливал Луизе, как только у нее пустел бокал. Луиза пила медленно. Постепенно она перестала замечать оглушительную музыку, вопли гостей и невнятный речитатив, который наговаривали молодые парни, приклеившись ртом к микрофону. Она смотрела на Вафу и улыбалась, совсем забыв, что все происходящее – не более чем маскарад, ширма для простофиль, спектакль.

Она продолжала пить, и в бокале, из которого она не спеша потягивала вино, тонули и растворялись ее жизненные неурядицы, ее болезненная застенчивость, все ее горести. Убожество ресторана и ничтожество Эрве вдруг приобрело какие-то новые краски. Эрве говорил тихим голосом и умел молчать. Он смотрел на нее и с улыбкой опускал глаза. Если ему нечего было сказать, он ничего и не говорил. Луиза поняла, что ей вовсе не противны ни его маленькие глазки почти без ресниц, ни его жидкие волосы, ни его лицо в пурпурных пятнах, ни его манеры.

Она согласилась, чтобы Эрве ее проводил, и они вместе дошли до метро. Она простилась с ним и, не оборачиваясь, спустилась по лестнице. Эрве по дороге домой думал о ней. Ее образ преследовал его, как песня на английском, из которой он не понимал ни слова, но мелодия которой продолжала звучать у него в голове даже спустя годы.

Как каждое утро, ровно в 7:30 Луиза открыла дверь квартиры. Поль и Мириам стояли в гостиной и явно ее ждали. У Мириам было лицо голодного зверя, который всю ночь метался по клетке. Поль включил телевизор и в виде исключения разрешил детям посмотреть утром мультики.

– Сидите здесь и не убегайте, – сказал он сыну и дочери. Те, разинув рты, мгновенно уставились в экран, по которому скакали развеселые кролики.

Взрослые закрылись на кухне. Поль предложил Луизе сеть.

– Может, сварить кофе? – предложила няня.

– Нет, спасибо, – сухо отказался он.

Мириам стояла у него за спиной, опустив глаза. Она поднесла руку к губам.

– Луиза, мы получили письмо, содержание которого привело нас в полное недоумение. Должен сказать, что мы крайне расстроены тем, что узнали. Есть вещи, которые мы считаем недопустимыми.

Он говорил без остановки, сверля взглядом конверт, который держал в руке.

У Луизы перехватило дыхание. Язык у нее одеревенел, и, чтобы не расплакаться, она прикусила губу. Как маленькой, ей захотелось заткнуть уши, закричать, упасть на пол – сделать что угодно, лишь бы прекратить этот разговор. Она попыталась рассмотреть, что за конверт держит Поль, но не смогла разобрать ни адреса, ни имени отправителя.

Она вдруг решила, что письмо написала мадам Гринберг. Наверняка старая ведьма шпионила за ней в отсутствие Поля и Мириам и прислала им анонимку. Мается от скуки, вот и придумала себе развлечение – возвести на нее напраслину. Скорее всего, доносит, что все каникулы Луиза провела здесь. Что приводила в гости Вафу. И письмо, как пить дать, не подписала – чтоб напустить побольше туману. Небось, насочиняла с три короба – поди догадайся, какие непристойности бродят в старухиной башке, не давая ей покоя. Луиза этого не переживет. Не переживет взгляда Мириам, презрительного взгляда своей хозяйки, которая поверит, что она спала в их постели и насмехалась над ними.

Луиза словно окаменела. Пальцы свело от ненависти, и она спрятала руки под колени, чтобы не было видно, как они трясутся. Лицо у нее побелело. В порыве ярости она запустила пальцы в волосы. Поль, так и не дождавшись от нее ни слова, продолжил:

– Это письмо из казначейства, Луиза. Они требуют, чтобы мы удержали из вашей зарплаты сумму вашего долга, очевидно копившегося много месяцев. Вы ни разу не ответили на их уведомления!

Поль мог поклясться, что в глазах няни мелькнуло облегчение.

– Я прекрасно понимаю, что это крайне унизительная для вас процедура, но, поверьте, она и нам не доставляет никакого удовольствия. – Поль протянул ей письмо. – Посмотрите.

Луиза схватила конверт и вспотевшими, трясущимися пальцами достала из него листок. В глазах у нее все плыло. Она притворилась, что читает, хотя на самом деле не понимала ни слова.

– Если они пишут нам, значит, испробовали все другие пути. Нельзя же быть такой безответственной, – объяснила Мириам.

– Простите меня, – ответила Луиза. – Мне очень жаль. Я все улажу, даю вам слово.

– Если надо, я могу вам помочь. Принесите мне все документы, и мы поищем выход.

Луиза растерянно скребла ладонью щеку. Она догадывалась, что должна что-то сказать. Ей хотелось броситься к Мириам, обнять ее и молить о помощи. Признаться, что она одна, совсем одна, что с ней случилось столько всего, что никому не расскажешь, разве что ей, Мириам. Ее била дрожь. Она не знала, как себя вести.

Луиза сделала вид, что ничего страшного не произошло. Что все это – не больше чем недоразумение. Видимо, связанное с тем, что она недавно сменила адрес. Во всем виноват ее муж Жак, который все запутал и ни о чем ей не рассказал. Вопреки очевидности, вопреки доказательствам она все отрицала. Выражалась она так туманно и с таким жаром, что Поль воздел глаза к небесам.

– Ладно, ладно. Это ваши дела, так что, пожалуйста, разберитесь с ними. Но я больше не хочу получать подобных писем.

Письма преследовали ее от дома Жака до ее квартирки и в конце концов добрались сюда, до этого дома, который держался на плаву только благодаря ей. Ей слали счета за лечение Жака, квитанции на уплату жилищного налога, уведомления о задержке выплат по кредитам, о которых Луиза не имела никакого понятия. Она наивно думала, что, не дождавшись ответа, все эти люди рано или поздно перестанут бомбардировать ее письмами. Ей просто надо притвориться мертвой, все равно у нее ничего нет. Что они могут ей сделать? Какой им смысл за ней гоняться?

Конечно, она прекрасно помнила, где эти письма. Груда писем, которые она не выбрасывала, а засовывала за электросчетчик. Лучше бы она их сожгла. Она не понимала смысла этих длинных предложений, этих таблиц, занимавших целые страницы, и столбцов цифр, сумма которых все время росла. То же самое было, когда она помогала Стефани с уроками. Они писали диктанты. Она решала с ней задачки. Дочь над ней смеялась: «Да что ты в этом понимаешь? Ты полный ноль!»

В тот вечер, переодев детей в пижамки, Луиза задержалась в их комнате. Мириам ждала ее у входной двери.

– Вы можете идти. До завтра.

Луизе так хотелось остаться. Она спала бы на полу, возле кроватки Милы. Она не шумела бы и никого не побеспокоила бы. Она не хотела идти домой. С каждым днем она возвращалась все позже. Бродила по улицам, натянув шарф до подбородка и глядя под ноги. Она боялась столкнуться с владельцем квартиры – стариком с рыжими волосами и налитыми кровью глазами. Скряга! Он и поверил ей только потому, что «сроду не надеялся сдать жилье в этом квартале белой». Наверное, теперь он об этом жалеет.

Сидя в метро, она сжимала зубы, чтобы не расплакаться. На улице шел мерзкий холодный дождь, намочивший ей пальто и волосы. Тяжелые капли, срываясь с крыш, падали ей за воротник, и она вздрагивала. Дойдя до угла улицы, вроде бы безлюдной, она почувствовала, что за ней наблюдают. Она обернулась – никого. Вдруг в полутьме она заметила примостившегося между двух машин мужчину. Он сидел на корточках, с голой задницей, опустив на колени огромные ручищи. В одной руке он держал газету. На Луизу он смотрел без тени смущения или враждебности. Она отступила. К горлу подкатила тошнота. Ей хотелось закричать, призвать кого-то в свидетели. Мужчина испражнялся прямо на улице, у нее под носом. Очевидно, привык справлять нужду прилюдно. Ни стыда ни совести.

Луиза бегом бросилась к своему подъезду. Пока она поднималась по лестнице, ее колотило. Дома она принялась наводить порядок. Сменила постельное белье. Ей хотелось вымыться, встать и долго-долго стоять под струей горячей воды, чтобы согреться, но душ сломался еще несколько дней назад. Деревянный пол под поддоном душевой кабины прогнил и почти провалился. С тех пор она мылась в раковине, обтираясь рукавичкой. Три дня назад она вымыла голову, сидя на пластиковой табуретке.

Она легла в постель, но сон к ней не шел. Перед глазами стоял виденный только что мужчина. Как ни гнала она от себя ужасные мысли, но не могла запретить себе думать, что вскоре на его месте окажется она. Ее выгонят на улицу. Она лишится даже этой убогой квартирки и тоже будет испражняться на улице, как животное.

На следующее утро Луиза не смогла встать с постели. Ночью у нее поднялась температура; ее знобило так, что зубы стучали. Горло опухло и болело. Она не могла даже сглотнуть слюну. Вскоре после половины восьмого утра зазвонил телефон. Луиза не сняла трубку. На экране высветился номер Мириам. Луиза открыла глаза, протянула руку и нажала отбой. И упала лицом в подушку.

Телефон зазвонил снова.

На этот раз Мириам оставила голосовое сообщение: «Луиза, добрый день. Надеюсь, у вас все в порядке. Уже почти восемь. Мила вчера вечером заболела, у нее температура. У меня сегодня важное дело, я вам говорила, что я выступаю в суде. Надеюсь, что у вас все хорошо и ничего не случилось. Перезвоните мне, как только получите сообщение. Мы вас ждем». Луиза уронила телефон на пол и плотнее завернулась в одеяло. Она старалась не думать о том, что ей хочется пить и срочно надо в туалет. У нее не было сил даже шевельнуться.

Кровать она придвинула к стене, поближе к чуть теплой батарее. Головой при этом она едва не упиралась в окно. Она смотрела на голые деревья на улице и не понимала, как жить дальше. В ней поселилась странная уверенность, что бороться бесполезно. Что ей остается лишь отдаться течению событий, плыть по воле волн, полностью покориться обстоятельствам. Вчера она достала эти письма. Вскрыла конверты и порвала письма в мелкие клочки, которые бросила в кухонную раковину. Пустила воду. Раз-мякнув, клочки бумаги склеились в бесформенный ком. Она смотрела, как он постепенно тает под струей кипятка. Опять зазвонил телефон. Луиза сунула его под подушку, но настырный трезвон мешал ей забыться сном.

Мириам металась по квартире. На полосатом кресле была разложена ее адвокатская мантия.

– Она не вернется! – сказала она Полю. – Это не первый случай, когда в один прекрасный день няня просто исчезает. Я слышала десятки таких историй.

Она снова и снова набирала номер Луизы, но та не отвечала. Мириам, чувствуя свою беспомощность, набросилась на Поля. Он был слишком суров с Луизой и разговаривал с ней как с простой домработницей.

– Мы ее обидели! – заключила она.

Поль успокаивал жену. Наверное, у Луизы проблемы, у нее что-то случилось. Она не посмела бы вот так взять и бросить их, без всяких объяснений. Она так привязана к детям! Как она могла уйти не попрощавшись?

– Чем строить предположения, поищи лучше ее адрес. Посмотри в контракте. Если через час она не ответит, я сам к ней поеду.

Мириам, сидя на корточках, рылась в ящиках комода, когда наконец зазвонил телефон. Еле слышным голосом Луиза просила ее извинить. Она заболела и не встает с постели. Звонков она не слышала – проспала все утро. Она раз десять повторила: «Мне так неудобно…» Мириам оторопела: такое простое объяснение даже не пришло ей в голову. Ей стало совестно. Почему она не подумала, что Луиза может заболеть? Как будто та была неуязвимой, а ее тело – не ведающим усталости и недомоганий.

– Понимаю, – сказала она. – Конечно, отдыхайте, мы как-нибудь выкрутимся.

Они с Полем обзвонили друзей, коллег и родственников. Кто-то дал им телефон одной студентки – «может, она вас выручит?» – и, к счастью, та согласилась приехать прямо сейчас. Симпатичная блондинка лет двадцати не вызвала у Мириам доверия. Войдя в квартиру, она неторопливо сняла свои ботильоны на шпильке. Мириам заметила у нее на шее татуировку – на ее взгляд, ужасную. На все разъяснения Мириам она лишь кивала: «Ага», хотя было ясно, что она ничего не запоминает и мечтает об одном – поскорее выпроводить настырную мамашу. Она попыталась подлизаться к Миле, дремавшей на диване, изобразив материнскую заботу – девчонка, сама еще не расставшаяся с детством.

Но только вечером, вернувшись с работы, Мириам осознала весь ужас ситуации. В квартире царил настоящий разгром. Игрушки были разбросаны по всей гостиной. В раковине громоздилась грязная посуда. На журнальном столике засохли ошметки морковного пюре. Девушка вскочила с резвостью заключенного, наконец выпущенного из тюремной камеры. Сунула в карман деньги и с мобильником в руке помчалась к двери. Позже Мириам обнаружила на балконе с десяток окурков самокруток, а на голубом комоде в детской – липкую лужицу растаявшего шоколадного мороженого.

Три дня Луизу мучили кошмары. Она не спала, но впадала в мучительное, сродни летаргии, состояние: мысли у нее путались, она чувствовала дурноту. Всю ночь она слышала какой-то внутренний вопль, насквозь прожигавший кишки. Она ворочалась на своем диване в сбившейся комом рубашке и бессильно скрипела зубами. Ей казалось, что кто-то наступил ей на лицо тяжелым башмаком, что ее рот набит землей. Ноги сотрясала мелкая дрожь, вызывая в памяти хвост головастика. Ей было совсем плохо. Она вставала попить, сходить в туалет и снова валилась на диван.

Она выныривала из сна, как из морской бездны, и, как обессилевший пловец, задыхаясь от нехватки кислорода, барахтаясь в воде, превратившейся в плотную черную магму, молилась о глотке воздуха и собирала последние силы, чтобы всплыть на поверхность и сделать судорожный вдох.

В свой блокнот с обложкой в цветочек она записала подслушанный у врача больницы Анри-Мондор термин: депрессия с признаками делирия. Луизе показалось, что это звучит очень красиво и придает ее тоске оттенок нездешней поэтичности. Она записала эти слова своим странным почерком – старательно перекрученными заглавными буквами. Все записи в ее блокноте напоминали те шаткие строения из деревянных кубиков, которые Адам возводил только ради удовольствия их разрушить.

Впервые в жизни она задумалась о старости. О том времени, когда тело начнет ее подводить, когда малейшее движение будет причинять ей нестерпимую боль. О том, сколько денег придется тратить на лекарства. Она с ужасом представляла себе, как лежит больная и беспомощная в комнате с немытыми окнами. Эта мысль преследовала ее как наваждение. Она ненавидела свою квартиру. Ее сводил с ума затхлый запах из душевой кабины, проникавший ей в самое нутро. Все зазоры и щели в квартире были покрыты налетом зеленоватой плесени, и, как она ее ни отскребала, наутро корка появлялась снова, еще более плотная, чем раньше.

В ней закипала ненависть. Чувство, несовместимое с ее вечной покорностью и детским оптимизмом. Ненависть туманила ей взор. Луиза проваливалась в печальные, сумбурные сны. Ее преследовало ощущение, что она видела и слышала слишком много о чужой жизни, о чужой близости, в праве на которую ей было отказано. У нее даже своей комнаты никогда не было.

После двух безумных ночей она наконец почувствовала, что готова вернуться к работе. Она осунулась, и ее девичье личико, бледное и худое, как будто еще вытянулось, словно по нему били молотом. Она причесалась и накрасилась. Накладывая на веки свои лиловые тени, она совсем успокоилась.

В половине восьмого утра она открыла дверь квартиры на улице Отвиль. Мила в своей голубой пижамке бросилась навстречу няне, обняла ее и воскликнула:

– Луиза, ты пришла! Наконец-то ты вернулась!

Адам, сидевший у матери на руках, услышал голос Луизы, узнал запах ее пудры и деликатный звук ее шагов. Он заколотил кулачками в грудь Мириам, которая с улыбкой передала его на попечение Луизы.

В холодильнике у Мириам громоздились пищевые контейнеры. Они стояли один на другом, рядом с мисочками, накрытыми фольгой. На полках лежали крохотные ломтики лимона, увядшие огуречные попки, четвертушка луковицы, запах которой заполнял всю кухню, стоило открыть дверцу холодильника. Кусочек сыра, от которого осталась одна корка. На дне очередной коробочки Мириам находила засохшие пожелтевшие горошины. Три макаронины. Ложку каши. Кусочек жареной индейки, которого не хватило бы на обед и воробью, но который Луиза не решалась выбросить.

Мириам и Поль подшучивали над ней. Поначалу бзик Луизы, хранившей все объедки, вызывал у них только смех. Няня дочиста выскребала консервные банки и заставляла детей вылизывать стаканчики из-под йогурта. Родителям это казалось нелепым, но трогательным.

Поль подсмеивался над Мириам, которая среди ночи выносила на помойку пакеты с остатками еды или сломанной и не поддающейся починке игрушкой Милы.

– Боишься, что Луиза отругает, признайся! – кричал он ей в спину с лестничной клетки.

Они веселились, наблюдая, с каким вниманием Луиза изучает рекламные проспекты, опущенные в почтовый ящик, – они давно привыкли выбрасывать их не глядя. Няня аккуратно собирала купоны на скидки и гордо предъявляла их Мириам, которая не смела сказать ей, что считает это идиотизмом. Напротив, она приводила Луизу в пример, говоря мужу и детям:

– Луиза права! Расточительство – это большой грех. В мире до сих пор есть дети, которые недоедают!

Но по прошествии нескольких месяцев эта мания начала их раздражать. Мириам упрекала Луизу в упрямстве и даже называла ее пристрастие паранойей.

– Если ей нравится рыться в мусоре, это ее дело, – говорила она Полю, убежденному, что няня забрала себе слишком много власти. – Я перед ней отчитываться не собираюсь.

Единственное, что она сделала, – запретила Луизе давать детям просроченные продукты.

– Да, даже всего на сутки. Это не обсуждается.

Однажды вечером – это было вскоре после болезни Луизы – Мириам вернулась домой очень поздно. Свет в квартире был погашен, а Луиза ждала ее прямо у дверей, в накинутом на плечи пальто и с сумкой в руках. Она небрежно попрощалась и поспешила к лифту. Мириам слишком устала, чтобы размышлять или тем более волноваться по этому поводу. «Ну, Луиза обиделась. И что дальше?»

Ей бы плюхнуться на диван и, не раздеваясь и даже не скинув туфли, уснуть, но она пошла на кухню налить себе бокал вина. Вдруг захотелось сесть в гостиной, выпить ледяного белого вина и выкурить сигарету. Если бы она не боялась разбудить детей, она бы и ванну приняла.

Она зажгла на кухне свет. Здесь было еще чище, чем обычно, и отчетливо пахло моющим средством. Дверца холодильника сияла. На кухонном столе – ни одной забытой чашки. На вытяжке над плитой – ни намека на жир, ручки шкафов протерты до блеска. Как и оконное стекло.

Мириам собиралась открыть холодильник, когда увидела его. Посередине столика, за которым ели дети и няня. На тарелке красовался куриный остов. Голый скелет, без малейших признаков мяса. Как будто его обглодали стервятники или стая прожорливых насекомых. В любом случае кто-то хищный.

Она смотрела на коричневый скелет: закругленный хребет, острые кости, гладкий, точно отполированный позвоночник. Ноги были оторваны, но надломленные крылья висели на своих местах. Суставы вывернуты, вот-вот хрустнут. Желтоватые хрящи напоминали засохший гной. Сквозь зияющие в переплетении тонких косточек дыры Мириам видела пустую, черную, обескровленную грудную клетку. На остове не осталось ни плоти, ни внутренних органов, ничего подверженного разложению, но Мириам казалось, что она смотрит на падаль, на протухший труп, невесть как попавший к ней на кухню.

Она точно помнила, что сегодня утром выбросила эту курицу. Мясо уже не годилось в пищу, и она боялась, как бы дети не отравились. Она наклонила тарелку с курицей над мусорным ведром, и тушка соскользнула вниз, вся в застывшем жире. Она упала на дно ведра с глухим стуком, и Мириам сказала: «Бр-р». От мерзкого запаха ее замутило.

Мириам приблизилась к скелету, не решаясь до него дотронуться. Он не мог появиться здесь случайно, из-за невнимательности Луизы. На шутку это тоже не походило. От остова пахло средством для мытья посуды с миндальной отдушкой. Луиза отмыла его дочиста и водрузила на стол как зловещий тотем. Она им мстила.

Потом Мила все рассказала матери. Она смеялась и прыгала, объясняя, как Луиза учила их есть пальцами. Забравшись на стулья с ногами, они с Адамом обдирали с костей мясо. Он уже засохло, и, чтобы они не подавились, Луиза велела им запивать еду фантой из больших стаканов. Она строго следила за тем, чтобы они не сломали куриный скелет. Она сказала детям, что это такая игра и что они получат кое-что вкусное, если будут слушаться и соблюдать правила. И в самом деле – она дала им по леденцу.