Роза Гринберг

Мадам Гринберг уже раз сто рассказывала о странном происшествии в лифте. Короткое ожидание внизу и путь в пять этажей. Путь, продолжавшийся меньше двух минут и ставший самым значимым событием в ее жизни. Можно сказать, судьбоносным. Она могла, могла, непрестанно корила она себя, изменить ход вещей. Если бы она обратила внимание на то, как тяжело дышала Луиза. Если бы не прилегла днем и не закрыла окна и ставни. Говоря об этом с дочерями по телефону, она зарыдает и будет безутешна. В конце концов полицейским надоест выслушивать ее стенания, и ей холодно заметят: «В любом случае вы ничего не могли изменить». Она расскажет об этом журналистам, освещающим процесс, и адвокату обвиняемой, которая покажется ей высокомерной и небрежной, и повторит свои показания в суде, куда ее вызовут свидетелем.

Луиза, скажет она, была на себя не похожа. Обычно такая улыбчивая и приветливая, она неподвижно стояла перед стеклянной дверью. Адам сидел на ступеньке лестницы и громко плакал, а Мила прыгала вокруг брата и толкала его. Луиза не реагировала. Она молчала, только нижняя губа у нее слегка подрагивала, и смотрела себе под ноги. Казалось, ее вообще не волнует, чем заняты дети. Всегда следившая, чтобы они производили хорошее впечатление на соседей, она не сделала им ни одного замечания. Складывалось впечатление, что она их не слышит.

Мадам Гринберг очень уважала Луизу. Более того, она восхищалась этой элегантной женщиной, которая так ревностно заботилась о детях. Мила, старшая девочка, всегда выходила аккуратно причесанная, с туго заплетенными косичками или с пучком на затылке, украшенным бантом. Адам просто обожал свою няню. «После того, что она натворила, мне, наверное, не стоит этого говорить. Но когда я видела их вместе, я думала: как же повезло этим деткам».

Наконец подошел лифт, и Луиза, схватив Адама за воротник, затащила его внутрь. Мила вошла следом, что-то напевая себе под нос. Мадам Гринберг секунду поколебалась, зайти ли с ними или сделать вид, что ей срочно нужно проверить почтовый ящик. Ей было неприятно смотреть на бледное лицо Луизы. Все-таки ехать вместе целых пять этажей. Но Луиза придержала соседке двери лифта, и та протиснулась в кабину, поставив на пол сумку с покупками.

– Может быть, она была пьяна?

Мадам Гринберг решительно замотала головой. Нет, Луиза выглядела нормально. Да разве она оставила бы ее одну с детьми, заподозри она хоть на миг… Адвокат – тетка с сальными волосами – подняла ее на смех.

Напомнила суду, что Роза страдает головокружениями и у нее проблемы со зрением. Бывшей учительнице музыки шел шестьдесят пятый год, и она в самом деле видела не очень хорошо. Подобно кроту, она неплохо ориентировалась в темноте, но от яркого света на нее накатывала жуткая мигрень. Вот почему Роза закрыла ставни. Вот почему ничего не слышала.

Она чуть не сорвалась и не наорала на адвокатшу прямо в присутствии судьи. Как же ей хотелось заставить ту заткнуться! У нее прямо руки чесались от желания влепить ей оплеуху. Неужели ей не стыдно? Неужели она не понимает, что ведет себя попросту неприлично? С первых дней процесса адвокат постоянно говорила, что Мириам «бросила своих детей» и «нещадно эксплуатировала безропотную няню». Она называла ее «эгоисткой, ослепленной честолюбием», своим равнодушием вынудившую бедную Луизу пуститься на крайнюю меру. Журналист, сидевший рядом с мадам Гринберг, объяснил ей, что она не должна возмущаться, потому что это всего-навсего «тактика защиты». Но Роза все равно находила подобную тактику возмутительной. Возмутительной, и точка.

В доме никто не обсуждал случившееся, но Роза знала, что все только об этом и думают. Что по ночам на всех этажах люди лежат без сна, таращась в темноту. Что у них щемит сердце, а на глаза наворачиваются слезы. Что они вертятся с боку на бок не в силах уснуть. Супружеская пара с третьего этажа съехала. Разумеется, сами Массе в квартиру не вернулись. А Роза осталась – несмотря на память о криках, которые до сих пор стояли у нее в ушах.

Поднявшись после дневного сна, она распахнула ставни. И вот тогда услышала. Мало кому доводится хоть раз в жизни услышать подобные вопли. Так кричат на войне, в окопах, в другом мире, на других континентах. У них здесь так не кричат. Вопль продолжался не меньше десяти минут, почти без перерыва, непрекращающийся бессловесный вопль. Постепенно он перешел в хрип, словно захлебывался кровью, слизью и яростью. «Врача!» – вот все, что она сумела произнести. Она не звала на помощь, не кричала: «Спасите!» В те редкие промежутки, когда к ней ненадолго возвращалось сознание, она лишь повторяла: «Врача!»

За месяц до трагедии мадам Гринберг столкнулась с Луизой на улице. У няни был озабоченный вид, и она призналась, что у нее проблемы с деньгами: владелец квартиры не дает отсрочки, у нее накопились другие долги, а на банковском счете пусто. Она говорила все быстрее и быстрее – так из воздушного шара выходит воздух.

Мадам Гринберг сделала вид, что ничего не поняла. Она скорбно опустила голову и изрекла: «Сейчас у всех трудные времена». Но Луиза схватила ее за рукав: «Нет, я не прошу милостыни! Я могла бы у вас работать, вечером или по утрам. Или когда дети спят. Я могу убирать, гладить белье, все, что захотите». И не вцепись Луиза в нее так крепко, не заглядывай своими черными глазами ей в лицо с такой пугающей, почти оскорбительной настойчивостью, как знать, возможно, Роза Гринберг и воспользовалась бы ее предложением. И тогда, что бы там ни говорили полицейские, она бы все изменила.

Вылет сильно задержали, и они прилетели в Париж ближе к вечеру. Луиза торжественно попрощалась с детьми. Она долго целовала и обнимала их. «До понедельника, да, до понедельника! Если что-то понадобится, позвоните», – сказала она Мириам и Полю, прощаясь с ними возле лифта для спуска на подземную парковку.

Луиза побрела к метро. В вагоне было пусто. Она села у окна, проклиная эти пейзажи, эти платформы, заполненные толпами крикливых подростков, эти обшарпанные дома, балконы, враждебные лица охранников. Она закрыла глаза и стала вспоминать греческие пляжи, сказочные закаты, ужины в ресторане с видом на море. Она вызывала в памяти эти воспоминания в мистической надежде на чудо. Когда она вошла к себе в квартиру, у нее задрожали руки. Ей захотелось разодрать покрывало на диване, разбить кулаком окно. Внутри ее клокотала лава, прожигая болью внутренности, и она едва сдержалась, чтобы не завыть.

В субботу она проспала до десяти. Она лежала на диване, сложив руки на груди, и смотрела на пыльную зеленую люстру. Она никогда не купила бы такое уродство. Но она сняла эту студию вместе с мебелью и ничего не меняла в обстановке. После смерти ее мужа Жака с прежней квартиры ее прогнали, и пришлось искать другое жилье. Промаявшись несколько недель по случайным углам, она поняла, что ей необходимо свое гнездо. Эту крохотную однушку в районе Кретей она нашла через медсестру больницы Анри-Мондор, которая прониклась к ней симпатией. Та заверила ее, что владелец не требует особых гарантий и принимает оплату наличными.

Луиза встала. Поставила под люстру стул и взяла тряпку. Она терла ее так яростно, что чуть не сорвала с потолка. Приподнявшись на цыпочки, она смахивала пыль, которая огромными серыми хлопьями летела ей на голову. К 11 утра она закончила с люстрой. Вымыла окна, изнутри и снаружи, даже прошлась мыльной губкой по ставням. Вся ее обувь выстроилась в ряд вдоль стены. Начищенная и жалкая.

Может, они ей все же позвонят. Она знала, что по субботам они иногда ходят обедать в ресторан. Это ей Мила рассказала. Обычно они отправляются в ближайший брассери, позволяя Миле выбирать блюдо себе по вкусу и давая Адаму лизнуть – под умилительным родительским взором – горчицы или лимона. Луизе там понравилось бы. В переполненном ресторане, под стук тарелок и крики официантов, ей не грозила бы пытка тишиной. Она села бы между Милой и ее братом и положила девочке на колени большую белую салфетку. Терпеливо кормила бы Адама с ложечки. Слушала бы болтовню Поля и Мириам, время бежало бы быстро, и ей было бы так хорошо.

Она надела синее платье, длинное, почти по щиколотку, которое впереди застегивалось на длинный ряд синих бусинок. Она хотела приготовиться на случай, если ее позовут. Если ей вдруг придется мчаться к ним как можно быстрее – они, конечно, не помнят, как далеко она живет и сколько времени тратит каждый день на дорогу. Она села за кухонный стол и забарабанила пальцами по пластиковой поверхности.

Миновало обеденное время. За идеально вымытыми окнами сгустились облака, небо нахмурилось. Ветер безжалостно трепал кроны платанов, заморосил дождь. Луиза нервничала. Они не позвонили.

Идти куда-нибудь самой уже поздно. Можно было бы сходить за хлебом, а заодно подышать свежим воздухом. Просто прогуляться. Но что ей делать на этих безлюдных улицах? В единственном местном кафе собирались одни пьянчуги, и уже с трех часов дня можно было видеть, как налакавшиеся мужики колотятся в запертую решетку пустынного сквера. Надо было сообразить раньше, сесть на метро, поехать в центр, потолкаться среди людей, осаждающих магазины накануне начала нового учебного года. Она затерялась бы в толпе, незаметно следуя за красивыми женщинами, спешащими к тому или иному универмагу. Прошлась бы перед церковью Марии Магдалины, мимо столиков, за которыми люди пьют кофе. Ее толкали бы, а она говорила бы: «Простите!»

Париж представлялся Луизе гигантской витриной. Больше всего она любила бродить в районе Опера, откуда сворачивала на рю Руайаль, а затем на Сент-Оноре. Она шла медленно, разглядывая прохожих и витрины.

Она купила бы все: и замшевые сапоги, и кожаную куртку, и сумку из питона, и платье с запахом, и кружевную комбинацию. Ей хотелось, чтобы у нее были шелковые блузки, розовый кашемировый кардиган, мешок колготок, деловые пиджаки. Она воображала себе другую жизнь, в которой у нее было бы столько денег, что она могла купить это все. Она просто показывала бы пальцем льстивой продавщице на приглянувшуюся вещь.

Настало воскресенье, такое же унылое и тревожное, как суббота. Мрачное, неповоротливое воскресенье, которое она провела, валяясь на складном диване. Она заснула прямо в синем платье и проснулась вся в поту, помятая – синтетика есть синтетика. Ночью она без конца открывала глаза, не в силах сообразить, сколько времени прошло – то ли час, то ли месяц. Если бы она ночевала у Мириам и Поля или лежала под боком у Жака в их доме в Бобиньи… Она закрывала глаза и снова погружалась в беспокойный, сводящий с ума сон.

Луиза всегда ненавидела выходные. Когда они еще жили вместе с дочерью, Стефани постоянно жаловалась, что в воскресенье ей нечем заняться, потому что мать развлекала чужих детей. При первой возможности дочь сбегала из дома. По пятницам она всю ночь где-то шлялась с приятелями-подростками. Возвращалась под утро, бледная, с красными припухшими глазами. Голодная как волк. Она не поднимая головы шла через их маленькую гостиную, направляясь прямиком к холодильнику. И ела, прислонившись к дверце холодильника, даже не сев за стол и запуская пальцы в контейнеры, которые Луиза готовила Жаку на обед. Однажды она покрасила волосы в красный цвет. Потом проколола нос. Потом стала исчезать на все выходные. А в один прекрасный день просто не вернулась. Больше ничто не удерживало ее в доме в Бобиньи. Как и в лицее, который, как оказалось, она давно бросила.

Разумеется, Луиза заявила о ее исчезновении. «В этом возрасте побег из дома – дело обычное. Подождите немного, она вернется». Вот и все, что ей сказали. Она не искала дочь. Позже она узнала от соседей, что Стефани где-то на юге Франции, с любовником. Что она все время переезжает с места на место. Соседей изумляло, что Луиза не пытается выведать подробности, не задает никаких вопросов, не просит их по сто раз повторять те крохи сведений, которыми они располагали.

Стефани исчезла окончательно. Всю жизнь она ощущала себя лишней. Она дико раздражала отца, ее звонкий смех будил малышей, за которыми смотрела мать. Она привыкла вжиматься своей большой задницей в стену узенького коридора и отворачивать лицо с тяжелыми чертами, пропуская идущих навстречу. Она всегда боялась кому-то помешать и получить тычок в спину, боялась сесть на чужое место. Она не умела складно говорить. Когда она смеялась, окружающие косились на нее, воспринимая ее смех, даже самый невинный, как оскорбление. Мало-помалу она овладела искусством оставаться невидимкой, и неудивительно, что однажды она без всякого скандала, без предупреждения, словно исполняя предначертанное судьбой, взяла и исчезла.

В понедельник утром Луиза поднялась задолго до рассвета. Она направилась к подземке, сделала пересадку на станции «Обер», подождала поезда, вышла на рю Лафайет и свернула на рю Отвиль. Как настоящий солдат, Луиза шагала вперед, не думая об усталости. Или как животное. Как собака, которой злые дети перебили лапы.

Сентябрь выдался теплый и ясный. В среду, забрав Милу из сада, Луиза повела детей в парк, полюбоваться аквариумными рыбками, хотя они просились домой. В Булонском лесу они взяли напрокат лодку, и Луиза объяснила Миле, что плавающие на поверхности озера водоросли – на самом деле волосы злой колдуньи, которую утопили и которая мечтает отомстить обидчикам. Даже в конце месяца по-прежнему стояла такая теплынь, что Луиза решила свозить детей в парк аттракционов.

У входа в метро пожилой магрибинец предложил ей помочь спуститься по ступенькам. Она поблагодарила, но отказалась, и покрепче ухватилась за ручки коляски, в которой сидел Адам. Старик не отставал. Он спросил, сколько детям лет. Она хотела сказать, что это не ее дети, но он уже наклонился к ним: «Какие хорошенькие!»

Дети обожали ездить в метро. Стоило Луизе чуть отвернуться, они пускались бегом по платформе, влетали, путаясь в ногах выходящих пассажиров, в вагон, чтобы успеть занять места у окна, и сидели высунув язык и тараща глаза. Отдышавшись, они вскакивали на ноги; Мила хваталась за поручень и изображала, что она машинист и ведет поезд; Адам за ней повторял.

В парке Луиза носилась вместе с детьми. Они хохотали; она баловала их, покупая мороженое и воздушные шарики. Они валялись на ковре из опавших листьев, ярко-желтых и багряных, и она их фотографировала. Мила интересовалась, почему на одних деревьях листва желтеет и золотится, а на других – с виду таких же, растущих рядом или через тропинку, – как будто гниет и из зеленой сразу становится грязно-бурой. Луиза не знала, что ей ответить. «Спросим у мамы, ладно?» – предложила она.

На аттракционах они визжали от страха и восторга. У Луизы кружилась голова; Адам сидел у нее на коленях, и она крепко прижимала его к себе, когда поезд на полной скорости въезжал в туннель или спускался с горки. Один шарик вырвался у них из рук и улетел в небо. «Смотрите, смотрите! Микки превратился в ракету!»

Они уселись на травку перекусить. Мила смеялась над Луизой, которая боялась разгуливающих в паре метров от них павлинов. Луиза взяла с собой старое шерстяное одеяло. Мириам свернула его и засунула под кровать, а няня нашла и выстирала. Там же, на травке, они и заснули, все трое. Когда Луиза проснулась, Адам спал у нее под боком. Она озябла – дети во сне стянули с нее одеяло. Она огляделась, но Милы не увидела. Луиза позвала ее, потом еще раз, погромче. Она уже не кричала, а вопила. На нее начали оборачиваться. «Что случилось, мадам? Вам нужна помощь?» Она не отвечала и только кричала: «Мила! Мила!» Взяв Адама на руки, она побежала вперед. Обежала все аттракционы, заглянула в тир. Слезы застили ей глаза, она неслась не разбирая дороги, одержимая желанием растолкать в стороны посетителей парка, которые вышагивали, крепко держа за руку своих детей. Они вернулись к игрушечной ферме. У Луизы так тряслись губы, что она больше не могла звать Милу. Голова раскалывалась от боли, колени подгибались. Она поняла, что сейчас просто рухнет на землю, не в состоянии пошевелить ни рукой ни ногой, онемев от ужаса.

И тут она заметила девочку в дальнем конце аллеи. Мила сидела на скамейке и уплетала мороженое. Над ней наклонилась какая-то женщина. Луиза бросилась к ребенку. «Мила! Ты что, с ума сошла? Почему ты ушла?» Женщина – на вид ей было лет шестьдесят – приобняла девочку. «Это просто возмутительно! О чем вы только думали? Почему оставили ребенка без присмотра? Я ведь могу спросить у девочки номер телефона ее родителей. Вряд ли они скажут вам спасибо!»

Вдруг Мила вырвалась из рук незнакомки, оттолкнула ее, смерила сердитым взглядом и бросилась в объятья Луизы, которая тут же взяла ее на руки. Она целовала девочку в замерзшую шейку и гладила по головке. Присмотревшись к ее побледневшему личику, Луиза принялась путано просить прощения: «Моя маленькая, мой ангелочек, моя куколка!» Она прижимала ее к груди и не переставая шептала ей ласковые слова.

Старуха, увидев, с каким блаженством ребенок прильнул к груди хрупкой светловолосой женщины, успокоилась. Она уже не знала, что сказать, и просто смотрела на них, с укором покачивая головой. Наверняка она надеялась раздуть эту историю и тем самым развлечься. Если бы няня расшумелась, если бы она набросилась на ребенка с руганью, а то и с кулаками, если бы пришлось звонить родителям ребенка… Тогда ей было бы о чем с ними поговорить! В конце концов незнакомка встала со скамьи и удалилась, бросив на прощание: «Что ж, в следующий раз будьте внимательнее».

Луиза проводила незнакомку взглядом. Та еще пару раз обернулась, и Луиза послала ей вдогонку благодарную улыбку. Когда сутулая фигура скрылась вдали, Луиза еще крепче обняла Милу. Она стиснула ее с такой силой, что та умоляюще пискнула: «Хватит, Луиза, ты меня задушишь!» Девочка попыталась освободиться, забилась в руках няни и начала колотить по ней ногами, но Луиза не ослабила хватку. Приложив губы к самому уху девочки, она спокойным, без тени эмоций голосом прошептала: «Больше никогда от меня не отходи, поняла? Ты ведь не хочешь, чтобы тебя украли? Не хочешь, чтобы тебя забрал злой дядя? В следующий раз он обязательно тебя заберет. Ты будешь плакать и кричать, но никто тебя не услышит. А ты знаешь, что он с тобой сделает? Нет? Так я тебе скажу: он тебя заберет, запрет и оставит у себя, и ты больше никогда не увидишь маму и папу». Луиза хотела опустить девочку на землю, когда ее плечо вдруг пронзила резкая боль. Она вскрикнула и стала отрывать от себя Милу, которая вонзилась в нее зубами и прокусила ей плечо до крови. Детские зубы все глубже впивались в ее плоть, а девочка так и продолжала сидеть у нее на руках, похожая на взбесившегося зверька.

Вечером Луиза ни словом не обмолвилась Мириам ни о побеге Милы, ни о том, что девочка ее укусила. Мила тоже помалкивала, хотя няня ее об этом и не просила. Обе дулись друг на друга. Но общий секрет связал их между собой крепко, как никогда прежде.