Глава 23. Багрянец

В милицию добирался на метро, но на этот раз не озирался по сторонам и не выискивал несоответствия, которыми был буквально напичкан этот чужой, холодный мир, застывший в привычных, и даже родных вещах. Я изучал документы, выданные главврачом.

Одним из бланков был акт о расторжении договора, заключенного между хосписом и мной. Копия прилагалась. Этот договор датировался третьим апреля две тысячи восьмого года и предусматривал изоляцию моей матери на неопределенный срок с целью недопущения негативного влияния Объекта (так называли мою маму в тексте) на Общество. Один из пунктов гласил: «С момента вступления в действие настоящего Договора, Опекун (это я) освобождается от ответственности за возможные неправомерные действия Объекта, вплоть до физической смерти Объекта или до момента расторжения настоящего Договора. Данная ответственность возлагается на Хоспис», а другой пункт уточнял: «Хоспис имеет право провести процедуру эвтаназии в отношении Объекта без разъяснения каких-либо причин Опекуну».

То есть, третьего апреля две тысячи восьмого года я на законных основаниях разрешил убить свою мать, в случае, если такая необходимость или даже желание появится у сотрудников хосписа!

Мне стало плохо. Руки тряслись с такой силой, что читать дальше просто не представлялось возможным. Теперь страх встретиться с собственным двойником сменился жгучим желанием, чтобы эта встреча все-таки состоялась. И я прекрасно знал, что буду делать, когда увижу перед собой собственное лицо.

Удивительное дело: насколько сильно я удивлялся жалкой увечности населявших этот мир людей, настолько же сильно поражался схожести поведения наделенных властью чиновников и госслужащих с их коллегами в моем мире. Разницы практически не было! Общаясь с представителями органов правопорядка, создавалось стойкое впечатление, будто я и не переносился никуда! А в один забавный момент я и вовсе ощутил неуместную ностальгию, которая, по сути, являлась больше актом мазохизма, нежели чем-то и в самом деле логичным.

В районном отделении меня принял сержант, состоящий на должности участкового инспектора. Я знал его. Точнее, помнил его визит в ноябре две тысячи восьмого. Он приходил ко мне домой вместе со следователем, когда погибли Маша с Юлей. Да только толку от этого знакомства сейчас было мало. Во-первых, я запомнил только его лицо – круглое, с вечно красными щеками. Ничего больше об этом человеке я не способен был тогда переварить. А во-вторых, в этой реальности он меня тоже не знал. Причина банальна – тот роковой ноябрь две тысячи восьмого здесь еще попросту не наступил.

Видимо, участковый относился к тому типу людей, у которых краснота никогда не сходит со щек. Я понятия не имею, с чем это связано. С особенностями кожи, или с тем, что человек постоянно находится в возбужденном состоянии, но пухлые щеки милиционера, сидевшего передо мной в тесном, душном кабинете, пылали багрянцем. Можно было, конечно, предположить, что сказывалась беспощадная июльская жара, от которой не спасал даже крутящийся на полную катушку вентилятор, но я прекрасно помнил, что его лицо имело тот же цвет и во время известного осеннего визита.

Я изнывал от духоты помещения вот уже битый час, но дело, по которому я добровольно явился в милицию, не сдвинулось и на шаг. Большая стрелка настенных часов, на циферблате которых красовался огромный золотистый трезубец, бездушно отсчитывала драгоценные минуты, которых теперь могло не хватить на то, чтобы вернуться в хоспис и вытащить оттуда маму.

– Товарищ сержант, я же вам говорю, я полностью осознаю меру ответственности и обязуюсь при первой же необходимости уведомить вас о подозрительных действиях со стороны моей матери. У нее своя квартира, причем находится она совсем недалеко от моего дома. Я смогу посещать ее ежедневно, контролировать, ухаживать… Вы поймите, я остался без работы, за хоспис платить нечем. Жена даже собаку усыпила, чтобы сократить расходы. У меня малолетняя дочь, она расстроится, когда узнает, что ее питомца умертвили, но у нас не оставалось другого выхода. Мы просто вынуждены были так поступить! То же самое касается и моей матери! Если я в ближайшее время не найду работу с достойной оплатой труда, то уже в скором времени у семьи не останется средств для существования. А на такие риски я идти не готов. Пусть лучше мать живет у себя дома, если надо, под замком, но заставлять дочь и жену голодать – это будет слишком серьезным ударом по моему самолюбию.

Услышав последнюю фразу, участковый изменился в лице. Едва заметно, но изменился! Впервые за шестьдесят минут диалога! И изменения эти были отнюдь не негативными. Я, вдруг, заметил, как его багровое лицо оттаяло! Не было сомнений – он и в самом деле проникся ко мне пониманием. Самолюбие! Черт возьми! Самолюбие – вот, что объединяет это общество! Вот, что способно хоть в какой-то мере вызвать, если не сочувствие, то хотя бы понимание! Парадоксальное, абсурдное взаимопонимание.

– Семенов, ты же сам прекрасно понимаешь, что все твои доводы – бред сивого мерина. Ты что, с таким опытом работу себе найти не можешь?

– Да какая сейчас работа у банкиров? Мировой финансовый кризис на дворе! Людей из банков пачками на улицу выбрасывают! Сокращения жуткие. Сейчас безработных банкиров больше, чем китайцев в Пекине.

– Ясно…

Он хотел еще что-то сказать, но на его столе зазвонил телефон. Сержант снял трубку и поднес к уху.

– Алло. Да. Да. Так и есть. Угу. Угу. Все понял. Принято. Будьте богаты. Угу. Отбой.

Он выдохнул с каким-то облегчением, улыбнулся и вытер пот со лба.

– Ладно, Семенов. Считай, взял ты меня измором. Подпишу твой запрос, но при одном условии: теперь ты в моем кабинете постоянный клиент. Будешь являться на отчеты еженедельно, скажем, по четвергам к восемнадцати ноль ноль. Неявка без уважительной причины будет квалифицирована, как нарушение правопорядка и меры будут предприняты к матери и к тебе, соответственно. Усек?

– Усек! – тут же отрапортовал я и мысленно возликовал.

Он сделал росчерк на заветном листе, обнаружил, что шариковая ручка не пишет, ругнулся, принялся искать другую. Нашел, расписался ею и протянул листок мне.

– И ищи работу! Не думай, что ты ее навсегда забираешь. А то мало того, что сам тунеядец, так еще и мать свою ебанутую ко мне на участок притащишь. Свободен!

Мне в спину будто лом вставили. Замер на месте и даже вдохнуть не смел. Если бы вдохнул, то не смог бы сдержать себя в руках. Перепрыгнул бы через стол и вцепился сержанту в горло. А это значило бы только одно: я проведу невесть сколько времени за решеткой, и, даже если не убьют, то мама может просто не дождаться моего возвращения. Пришлось прикрыть веки и проглотить оскорбление.

Видимо, мое лицо стало не менее бордовым, чем у него, потому что участковый нахмурил брови и спросил:

– Семенов, ты как? Ходить можешь?

– Вполне, – сквозь зубы процедил я.

– Ну, так иди, ёб твою! – выплюнул он и добавил, – Иди, а то передумаю!

Я ушел, по пути ища оправдания сказанной ментом фразе, но так и не смог подобрать веской причины, чтобы его понять, а тем более простить. Выругавшись мысленно для разрядки, выскочил из здания отделения.

Попытки поймать такси превратились в настоящую панику. Я, как безумец, размахивал руками перед проезжающими мимо автомобилями с шахматными фишками на крыше. Те, как назло, не останавливались, иногда сигналя кидающемуся под колеса пешеходу. Когда, наконец, удалось остановить машину, часы уже показывали без пятнадцати пять. Я понятия не имел, в котором часу заканчивается смена главного врача в хосписе и до последнего надеялся, что еще смогу успеть. Хотя надежда таяла с каждой секундой.

Пришлось заплатить таксисту наперед, и переплатить вдвое, чтобы тот ехал быстрее, не обращая внимания на дорожные знаки. Мы заскочили домой за паспортом, и ровно в семнадцать часов я переступил порог хосписа, держа бумажку с резолюцией участкового милиционера перед собой, будто она служила пропуском.

Охранник бросил на меня испепеляющий взгляд и демонстративно заблокировал турникет. Тот лязгнул встроенным электромагнитным замком.

– Да я же уже был здесь сегодня! – возмутился я, для убедительности даже ударив ладонью по стеклу сторожки, – Нужен паспорт? Пожалуйста! Открывай уже! Я спешу очень.

– Паспорт! Да хоть удостоверение прокурора области! – рявкнул охранник, – Ты мне, падла, квартальную премию зарезал! Я тебя, как человека, пропустил. Вошел, так сказать, в положение. А ты, гнида, тут же побежал начальству стучать! Вот теперь бери свой паспорт, засовывай себе в жопу и иди к хренам собачьим, чтобы я тебя в глаза не видел. Завтра будет сменщик дежурить, вот ему и сношай мозги, а я по поводу тебя вопрос решил окончательно. А будешь угрожать – ментов вызову. Вот им и расскажешь, как ты взятки должностным лицам предлагаешь, чтобы тебя на режимный объект пропустили. Козлина…

Стало совершенно ясно, что договариваться с этим человеком – вообще не вариант. По крайней мере до тех пор, пока он находится в таком возбужденном состоянии. А ждать, когда его попустит, у меня не было ни времени, на настроения. Я толкнул турникет, убеждаясь, что тот заперт, и услышал шаги, звонким эхом разносящиеся по коридору, ведущему к лестнице. Шаги приближались.

– Ба, какие люди! Николай Евгеньевич! – пропел главврач, – Вы, никак, передумали насчет мамы?

Он и в этот раз слово «мама» произнес с какой-то особенной интонацией. Как бы намекая на что-то. Только я никак не хотел понять, что он хочет этими намеками сказать. Ну, не мог я поверить, что он меня так быстро раскусил! Я лихорадочно перетасовывал в голове более вероятные варианты. Тем временем врач прошел через турникет и, не останавливаясь, двинулся к выходу.

– Карл Генрихович! – поспешил я за ним, – Я получил разрешение в милиции. Документы подписал. Послушайте, мне обязательно нужно забрать маму… мать сегодня.

Он остановился.

– Я вас прекрасно понимаю, голубчик. Думаю, когда вы узнаете последние новости, то поймете, что все обстоит гораздо лучше, чем можно было изначально себе представить. Поднимайтесь в отделение и сами во всем убедитесь. А мне пора ехать. Я и так уже в бассейн опаздываю. Суставы, знаете ли… Приходится уделять время водным процедурам. Эх, где моя молодость? То ли дело вы! Наслаждайтесь, голубчик, жизнью без боли, пока старость не подобралась слишком близко.

– Но я смогу ее забрать сегодня?

– Я же говорю, все сможете, Николай Евгеньевич! Все сможете и даже больше! Проходите! Поднимайтесь наверх!

Главврач, не прощаясь, развернулся и вышел на улицу. Я же снова подошел к сторожке и, с вызовом посмотрев на охранника, положил ладонь на турникет. Тот раздраженно хмыкнул, но нажал на кнопку замка, позволяя пройти внутрь. Видимо, ему еще оставалось, что терять, помимо квартальной премии, если он не решился ослушаться распоряжения начальства, которое велело пропустить ненавистного посетителя.

На третий этаж взлетел так быстро, словно в спину дул ураганный ветер. Стальная дверь, которая была запертой во время моего первого визита, теперь была распахнута настежь. Длинный коридор был пуст и не освещался. Лишь вдалеке, там, где располагалась камера номер «девять», был различим рассеянный свет, падающий в темноту коридора прямо из дверного проема изолятора.

Я почувствовал неприятное волнение. С чего бы это вдруг такая халатность со стороны персонала? Мало того, что дверь в отделение открыта нараспашку, так еще и камера не заперта. Тоже мне «режимный объект»! Так у вас все «психи» разбегутся. Понятное дело, это был мысленный сарказм, не более. Однако если следовать логике здешних карателей, то следовало мыслить именно так. И это настораживало.

Чем ближе я приближался ко входу в девятую камеру, тем сильнее билось сердце. Впереди послышались шорохи. Подойдя, заглянул в приоткрытую дверь. Мамы внутри не было. Вместо нее у койки возилась какая-то полная, невысокая, пожилая женщина, одетая в голубой медицинский костюм. Она бесцеремонными движениями упаковывала постельное белье, стараясь уместить простынь и пододеяльник в застиранную донельзя наволочку.

– Простите, – обратился я к ней, – Вы не подскажете где пациентка из этой… из этой камеры?

Тетка недружелюбно, но, в то же время без особого интереса, посмотрела на меня и продолжила паковать белье.

– Померла.

– Как померла?

– Молча. Жила себе жила, да и померла. Сегодняшний, что ли? Не знаешь, как люди мрут?

Я выронил бумаги, которые до этого сжимал так, словно они были самой важной вещью в жизни. Следом за ними сполз на пол и я, хватаясь за стальной косяк двери. Ноги стали ватными и подкосились сами собой.

«Все обстоит гораздо лучше, чем можно было изначально себе представить», – всплыли в голове слова главврача, который тут же, с задором в голосе, сообщил о предстоящих водных процедурах, которые полезны его заржавевшим от времени суставам.

– Как она умерла? – спросил я таким жутким голосом, что сам испугался.

На этот раз тетка отреагировала на вопрос со всей серьезностью. Мне даже не пришлось угрожать ей или применять силу. Она отложила в сторону тряпки и села на койку, а когда увидела меня на полу, трясущегося и комкающего хрустящие бумажки, то тихим, дрожащим голосом выдавила:

– Сердце у нее… Инфаркт.

– Как?! – прорычал я.

– Эвтаназия. Ей укол сделали.

– Зачем?

– А я почем знаю? Есть приказ – мы исполняем. Начальству видней, наверное. А ты вообще кто?

Я не ответил. Посмотрел на часы, прикинул, где в местных окрестностях располагаются ближайшие бассейны, встал и быстрым шагом двинулся к выходу. Нужно было успеть застать Карла Генриховича резвящимся в стерильной воде бассейна.