В щели задувало сухой снег, образующий на полу узоры, которые напоминали маленький веер. На подоконнике стояли пустые цветочные горшки с остатками земли на дне. Наверное, цветы сажала Альма, а дедушка вынес их сюда после ее смерти. Потом тут больше никто цветов не разводил.

Избушка на горном пастбище никак не хотела согреваться. Ежась от холода, я подкидывал в чугунную печку дрова. С латунного листа под печкой выползла на дощатый пол проснувшаяся муха и застыла в растерянности.

Слышно было, как на лугу блеют овцы. Пока я нашел только двенадцать из них. В комковатой шерсти у каждой застряли кусочки льда, и они уже с трудом пробирались по снежной каше. Овцам не нравится промозглая и ветреная погода, так что большинство из них спустились в лес. Стали пугливыми. Стоило мне приблизиться, и они со всех ног бросались прочь, хоть я и видел, что они голодны.

Я снова отправился их собирать. За несколько часов нашел всего одну овцу. Остальные разбежались в разные стороны – они так шарахались от людей, что собрать их и согнать на хутор не удалось.

Потом я остановился возле вырубки. Внизу, в долине, передо мной раскинулся Саксюм. Последний раз я появился в деревне в «Бристоле», с незнакомой спутницей. Мы купили вустерского соуса, словно протестуя против чего-то. Но получилась сцена из карнавала. Машина слишком показушная, пиджак слишком франтоватый, объяснение слишком запутанное.

Для себя я хотел бы сейчас быть внешне обыкновенным, чтобы настоящая жизнь свершалась внутри меня. Зайти в кафе на станции, и чтобы никто не пялился на меня; не бросаться на тех, кто рисует на машинах свастику. Пойти пострелять по тарелочкам, и чтобы ни у кого не возникло мыслей о том, что я могу учудить с этим дробовиком.

Совершенно обычные вещи, происходящие с каждым. Приехать в деревню, чувствуя себя там своим, и в то же время быть самим собой.

Так что остается делать? Наверное, просто делать то, что надо. Поехать на стрельбище, достать без лишних слов «Диксон Раунд Экшн», отстрелять пару серий. Убрать ружье, и пусть себе треплются потом. Если спросят, отвечать. Делать свое дело, пусть привыкают видеть меня.

Вот, собственно, и всё.

Я поймал пару овцематок. В шерсти у них застряли мелкие веточки. Намучаешься стричь. Услышав блеяние сородичей, они прибавили ходу. Что-то не сходились у меня цифры, когда я начал пересчитывать овец в загоне. Их было уже больше двадцати. Кто-то же загнал их сюда, но никого не было видно… У калитки чужие следы, но шума мотора я не слышал.

На следующее утро я снова отправился на пастбище. Все повторилось. Пока я ходил по лесу, кто-то уже собрал в загон больше овец, чем я.

В последующие недели похолодало. Поля и лес покрылись снегом. Пушистый снег поблескивал на ветках деревьев. Я работал с семи до семи, чтобы не думать о пережитом на Шетландских островах.

На чердаке я нашел старый журнальный разворот с картинками пресноводных рыб. Приложение к летнему выпуску журнала «Домашний очаг». Я надеялся, что, снова увидев его, вспомню еще что-нибудь, что говорил мне отец, но похожими казались только звуки его голоса и интонаций.

Может, это и к лучшему, подумал я. Не стоит помнить сказанное родителями дословно.

Я расчистил в снегу тропинку к столярной мастерской, затопил чугунную печку и сделал для разворота с рыбами рамку. Потом поднялся в гостиную на третьем этаже. Всю зиму в ней стоял холод, летом там была пыль и запустение, и только ду́хи давних обитателей витали здесь. На стенах висели в маленьких рамках фотографии угрюмых мужчин и хмурых женщин со стянутыми на затылке волосами. Вид у них был такой, будто жили они тут, никому не нужные и покинутые потомками, и никто их не навещал.

«Каким же пустым выглядит хутор!» – сказал я себе. Когда единственное, что согревает, – это память о комнате дедушки. Все эти книжные корешки за его спиной, мерцание приборов на усилителе «Грюндиг», где тоненькие стрелочки покачиваются в такт движениям его натруженных рук, когда он, сам того не замечая, дирижирует музыкой… И всепроникающий аромат горячего мясного блюда, которое подавалось ровно в пять на двух тарелках, а потом – дымок сигарилл.

Здесь, наверху, не было ничего, кроме этой большой гостиной с холодным полом, не застеленном коврами, с обеденным столом на двенадцать персон, которым никогда не пользовались, книг в кожаных переплетах, отпечатанных готическим шрифтом.

Я спустился вниз и повесил иллюстрацию с рыбами в прихожей маленького дома. Сварил форель, выловленную на летней рыбалке, и поделился ею с Грюббе.

Колеса забуксовали, когда я заехал в тупик. Подъезд к дому был расчищен так плохо, что пришлось остановиться перед калиткой. «Ровер» с летними покрышками стоял под навесом. Этой зимой самым дальним походом пастора было, наверное, пробраться от двери до почтового ящика по протоптанной в снегу тропке.

Минуло уже двенадцать часов, но он все еще был не одет. И еще больше похудел с нашей прошлой встречи.

– Вы с лета-то ели что-нибудь? – спросил я.

Таллауг раздумывал, как бы ответить, но приступ кашля заставил его согнуться пополам, и он просто махнул мне рукой, приглашая войти.

– Мне теперь ничего не вкусно, – сказал священник и зашел в дом, шаркая ногами. Задники его тапок шлепали по стертому до матовости паркету гостиной.

– Кофе? – задал я новый вопрос. – Могу сварить.

– Благословляю тебя на это от лица Церкви. И на то, чтобы сходить к ящику за газетой. Хоть в ней и читать-то нечего теперь. Скоро перейду на областную.

В кухонных шкафчиках у священника было шаром покати, если не считать чая в пакетиках и пачки печенья. На пластике стола среди редких хлебных крошек стояла заросшая чашка. Слышно было, как он кашляет в глубине дома.

Я поехал в коопторг. Закупил всего, словно собирался зимовать в избушке на пастбище, заполнил две картонные коробки. Прихватил центральных газет.

Вернувшись, я услышал из коридора громкий голос диктора местной радиостанции. Расставил продукты по шкафчикам, сварил кофе и пошел на звук. Магнус был у себя в кабинете, лежал на диване под книжной полкой.

– Ага, кофейком пахнет? – сказал он, привстав. – Или это Он прибрал меня в Царствие Небесное?

– Да нет, это всего лишь кофе из коопторга, – отозвался я. – К счастью.

Пастор выключил радио.

– Сойдет. Много сварил-то?

– Полтора литра.

– Хорошо, – сказал он. – Ну, теперь рассказывай. Всё до последней капли.

Потом Таллауг долго сидел с закрытыми глазами. Тихонько покачивался вперед-назад.

– Вы не спите? – спросил я.

Старый священник открыл глаза.

– Вовсе нет. Бодрее бодрого.

Он отвел локти за спину и выпрямил спину.

– Будучи пастором в Саксюме, я повидал и услышал много такого, что заставляло меня усомниться в мудрости божественного плана создать человечество. Но теперь я больше в этом не сомневаюсь.

Снаружи все окутало зимней мглой.

– Все мучаешься? – спросил Таллауг. – Из-за того, что убежал тогда в лес.

– Дa, – сказал я.

Некоторое время мы молчали.

– Не надо, Эдвард, – снова заговорил потом Магнус. – На этот случай у меня не припасено цитаты из Библии. Но мы невинны во сне и невинны во младенчестве.

– Я знаю, что это так, – ответил я. – Но не могу отделаться от этой мысли.

– Ты уже стократ отбыл наказание, к которому тебя никто не приговаривал. Подумай о своем дедушке. Я теперь в более ясном свете представляю себе его, сидящим в одиночку на органном концерте. Может быть, он чувствовал, что все идет к тому, что, затосковав по своим родителям, ты будешь винить себя в их гибели, и боялся этого.

Мы снова замолчали. Но на этот раз ненадолго. Таллауг повернулся ко мне, скрипнув стулом.

– И почему только мы, норвежцы, говорим «кофейник-термос для телевизора»? – сказал он. – Нету ведь «кофейника-термоса для радио».

На дне еще оставалось немножко кофе, и мы допили его пополам.

– Мне интересно про этих двух женщин, – сказал старый пастор. – По которой из них твое сердце бьется сильнее?

– Поди знай. По Ханне – когда сжимается, по Гвен – когда разжимается.

Священник с трудом поднялся со стула.

– Любил я одну девушку. Когда учился в университете. Но ничего из этого не вышло. Слишком долго раздумывал, а надо было действовать быстро… – Он окинул взглядом книжные полки, стопки старых проповедей. – Загляни-ка в зеленую коробку возле конторки.

Я послушался. Присел и полистал пожелтевшие странички корректуры «Вестника Саксюмского прихода».

– Я выпускал его при помощи супизов и пишущей машинки, – рассказал Магнус. – Но ты под ними посмотри, ниже, и увидишь кое-что гораздо более любезное Господу. Только обещай, что не зароешься в них сразу.

Там была стопка потрепанных специальных выпусков журнала «Плейбой».

– Холостяком я ориентировался в прессе, способствовавшей решению проблемы безбрачия, – сказал старый пастор. – Их регулярные выпуски так себе, мне не по вкусу их гедонистический профиль. Но ежегодно в мае они публикуют специальный выпуск. «Girls of Summer». Я был подписан на них много лет. Как видишь, здесь только девушки, а текста никакого. Никаких эксплицитных пояснений. Лишь величайшее творение создателя. Женщина, какой она дана нам Господом. К сожалению, в бумажном варианте не дотягивает до оригинала, как Библия.

В начале февраля я пошел в березовый лес. Один, взяв с собой валочный топор. Не прихватив ни табака, ни перекуса. Присмотрел первое дерево, развернул топор боком и рубанул. С веток посыпался снег. Пока он весь не оказался на земле, я смотрел на небо, широко открыв глаза. На щеках у меня таяли снежинки.

Дальше было так же. Обходя вкруг дерева, я делал на стволе равномерные зарубки, чтобы под конец береза осталась балансировать на тонкой сердцевине, подобно песочным часам. Потом прикладывал ладонь к стволу и мягко толкал его вперед, будто это спина ребенка, которого я учу прыгать в воду. Рука на спине – лишь знак того, что я пробуду с ним столько, сколько можно. Свилеватая карельская береза медленно падала, покряхтывая, сугроб бережно принимал ее, ветви обламывались под снегом с многозвучным хрустом.

Я обрубал сучья, отмеривал нужную длину и отделял кусок ствола. Пригнал старый «Дойтц». Когда небо потемнело до синевы, сзади на нем лежало восемь распиленных деревьев. Я выехал из леса на низкой передаче, любуясь открывающимся мне видом на хутор. Он был окружен дымкой зимнего света, в щели между бревнами сложенного «в лапу» дома набился снег: яркие белые полосы, подчеркивающие этапы когда-то выполненной работы.

И так три дня, только топор и ручная пила, чтобы можно было работать без наушников. Тяжелый труд на морозе, отвлекающий от лишних мыслей. Часть железных скоб лопнули, когда березы падали; остальные я выковыривал из чурок зубилом уже на хуторе и складывал их в колючую горку металлолома.

К четвертому дню у меня практически все уже было сделано. Я занялся обрубкой сучьев, и тут повалил снег. Началась метель, и сквозь снежную пелену я увидел, как за деревьями промелькнуло что-то красноватое. Она появилась на протоптанной мной дорожке со своими осветленными волосами, уже начавшими отрастать, возвращаясь к родному каштановому цвету.

– Картошка вырыта рано, овцы согнаны поздно… Потерял ты хозяйственные навыки, Эдвард Хирифьелль. – Она остановилась метрах в пяти от меня. – Но, может, тебе и там тоже нелегко пришлось.

– Спасибо, что осенью помогла мне с овцами, – сказал я.

– Я сделала это ради овец, – отозвалась она.

– Дa, понимаю, ветеринарный врач Сульволл.

На ней были начищенные горные ботинки – снег не прилипал к ним, а скатывался капельками. Она встала на ствол березы, слегка раскачиваясь на нем, чтобы удержать равновесие, – так делают сплавщики леса на воде. Кожа ботинок четко вырисовывалась на фоне белой бересты.

– Ты что, собираешься все деревья срубить? – удивилась Ханне.

– План был таков, – кивнул я.

– Что-то не верится, – сказала она, спустившись на землю, – насчет плана. Ты же сам видишь, что за дерево оставил.

Ханне подошла к большой березе, под которой мы лежали прошлым летом. Кора на ней была прорезана грубыми железными обручами, погрузившимися в дерево. Девушка провела пальцем по ржавому металлу.

– Вот ты стоишь здесь в той же рабочей одежде, в какой я тебя видела так много раз, – сказала она. – Но ты стал совсем другим. И я не знаю, нравишься ты мне или нет. И совсем не уверена, хочу ли я разобраться в этом.

Я воткнул топор в сугроб.

– Ни за что на свете я не превращусь в эдакую верную Сольвейг, застрявшую навеки в своей деревне в ожидании суженого, – продолжала Ханне. – Я нашла место практикантки на севере, на два года. Так что даром ты ничего не получишь, Эдвард. Но и в минусе не останешься.

Два года, подумал я. В каком-то смысле это даже меньше, чем два месяца.

– Ну, скажи уж что-нибудь, – попросила она.

– Хочу сказать тебе что-нибудь хорошее, – ответил я. – Но так много хорошего можно сказать…

Я выпрямился, поднял топор за самый кончик топорища и покачал им. Головка топора обрисовала на снегу нечто вроде бантика.

– Это что такое? – спросила Ханне.

Я задал себе тот же вопрос. Бесконечность ли это? Или просто восьмерка?

Она накрутила прядь волос на палец.

– А куда девалась та, другая?

Я поднял топор повыше. Он продолжал раскачиваться у меня в руках, но теперь до снега не доставал.

Ханне же не знала, что произошло. Теперь я мог ей это рассказать.

– Если тебе нужно будет ее упомянуть, – сказал я, – никогда не называй ее «та, другая». Говори: Гвендолин Уинтерфинч.