Поездка на весь день в 1944 году. Пара часов на машине сегодня.

Лe-Кротуа напомнил мне Леруик. Тот же соленый запах, те же суденышки в море. Я не рассчитывал на многое. Найти хоть что-то, свидетельствующее, что меня туда на самом деле привез Эйнар. Дорога туда пролегла через дельту Соммы, гигантское речное устье с песчаными дюнами, болотцами и стоячей водой. Отличное место для утиной охоты, здесь неделями можно было бы заниматься ею.

Неширокая главная улица, горстка домов у песчаного берега, пара-тройка магазинчиков и заколоченное здание школы. Я бродил от дома к дому, разыскивая врачебный кабинет. На скамейке сидели два рыбака. Я собирался было обратиться к ним, но не стал – очень уж неприветливо они посмотрели на меня. А вот киоск у площадки с видом на море стоял тут лет двадцать, не меньше, как и обслуживающая его кругленькая тетенька.

– «Голуаз», – сказал я ей. – И еще зажигалку, будьте любезны.

Не оборачиваясь, она протянула руку за спину, вытащила нужную мне пачку в девятнадцать сигарет и положила ее на прилавок.

– А сколько у вас здесь врачебных кабинетов? – спросил я.

– Два, – сказала она. – Хотите бросить курить?

– Да нет пока. Я вообще-то ищу одного старого врача. Он принимал тут в семьдесят первом году.

– В семьдесят первом?

Я ответил вежливым «да».

– Тогда только один и принимал. Доктор Буссат. Работал до самой смерти.

– А когда он умер?

– В восьмидесятом, кажется. А может быть, в семьдесят восьмом… Не помню. Может, в семьдесят девятом?

– А не скажете, где располагался его кабинет?

– Он теперь закрыт.

– А раньше где был?

– Прямо под боком у мастерской «Ситроен», – показала продавщица, высунув руку из окошка киоска. – Когда дети были маленькими, я с ними ходила к нему: оба переболели ложным крупом. Прямо по улице, до конца.

Приемная врача, в которой меня обнаружили, теперь использовалась как комната отдыха. Там сидели четыре механика, которые сначала сказали, что я ошибся, а потом покачали головой, то ли не желая вникать в мои проблемы, то ли и вправду ничего не зная.

На них была рабочая обувь и закапанная маслом спецодежда. Свободные люди, не обязанные ни бриться, ни вставать перед кем-либо, ни держать ответ перед теми же. При этом с дружной подозрительностью относящиеся к чужакам вроде меня.

– А на что вам знать про того врача? – спросил один из них. – Он же давно умер.

– Он помог мне в детстве, – сказал я. – Я просто хотел снова увидеть его кабинет.

Мужики покачали головами. То, что было раньше и прошло, интересовало их мало.

Я огляделся. Голые стены, табуретки вокруг стола с пластиковой столешницей, календарь «Пирелли» с полуголыми бабенками, открытый на том летнем месяце, где фото самой красивой из них.

Где-то здесь меня оставили. Теперь тут только полные пепельницы, сваленные в углу запчасти и грязный пол. Я с тем же успехом мог зайти куда угодно и почувствовать ровно то же самое. А именно ничего.

Механики отряхнули комбинезоны от табачных крошек и разошлись. Но один остался – старый дядька с перекошенной губой. Он сидел с краю и не проронил ни звука. Теперь, с запинкой выговаривая слова, пристально смотрел на меня, видимо, опасаясь насмешки.

– Доктор Буссат лечил меня после войны, – медленно выговорил он. – В гестапо меня били дубинками. – Речь давалась ему с трудом. – Вообще-то раньше я торговал рыбой, – сказал он, – но м-м-механику не н-н-надо много говорить. А зачем вам нужно узнать про господина Буссата?

Почему бы и не рассказать? Я пересказал свою историю, а потом мы оба огляделись в комнате, словно теперь и для моего собеседника она предстала в образе приемной.

– Помнится мне, что-то об этом писали в газете, – сказал он. – Но вы, может быть, и теперь сможете что-нибудь тут найти.

Мой взгляд упал на стоящий в углу комод. Темно-коричневый комод, который местные жители уберегли от острых кромок деталей для двигателей и инструментов. На нем лежала груда старых каталогов запчастей к «Ситроенам».

Комод был изготовлен в неподражаемом стиле ар-деко. Я присел на корточки и заглянул снизу на его дно, но клеймо принадлежало не Эйнару. На нем были изображены рыбка, инициалы Ш. Б. и год – 1940.

Шарль Бонсержан. А ведь это местечко даже меньше Саксюма. Память о людях сохраняется тем дольше, чем меньше улиц в том месте, где они жили.

– Остался от Буссата, – с напряжением выговорил механик. – Рука н-н-не поднялась его в-в-выбросить.

– На нем написано «Ш. Б.», – сказал я. – А Шарль Бонсержан хорошим был столяром?

Мой новый знакомый не понимал моего выговора. Я попробовал еще раз, и тогда он сказал:

– А, да. Шарль-то. – Он наклонил голову, ожидая от меня пояснений, откуда я знаю это имя.

– Вы с ним знакомы? – обрадовался я.

– Да нет, не знаком.

Он снова начал заикаться, поэтому переждал немного и лишь затем выговорил:

– Но я знал, кто это. Лe-Кротуа – небольшой городок.

Механику пора было идти чинить машину. Но, вероятно, ему стало любопытно узнать, что я собираюсь делать. Он выдавил из себя несколько обрывочных фраз, как будто наломал веточек для растопки костра.

– Шарль был на несколько лет старше меня. В его семье все рыбачили, но у Шарля оказались золотые руки. Он поехал в Париж и выучился на столяра. Работал там, пока не разразилась война. Вернулся сюда, стал изготавливать мебель для местных.

– Это он сделал мебель для кабинета доктора Буссата?

– Может, и он. Красивая, помню, была. Вся в том же стиле, что этот комод.

Старик ждал, что еще я ему расскажу. Хотел проверить, есть ли правда в деревенских сплетнях. Я спросил, не было ли у Шарля приятеля из Норвегии. Или по имени Оскар Рибо. Механик покачал головой, сказав, что настолько хорошо они знакомы не были. Я видел, что наш разговор ему уже наскучил.

– Шарль столярничал только в молодости, – сказал он. – После войны он уж не столярничал.

– А что так?

– Он участвовал в La Résistance. Его тоже схватило гестапо. Пытали его. Два пальца отрезали. Что-то еще ему повредили, из-за чего у него руки стали дрожать, вроде как у меня губа. Работать-то он работал и потом. Они саботажников держали в одном большом доме до самого освобождения. Но такие резные вещи он уже делать не мог.

– Как интересно, – сказал я, зная, что тут мне придется довольствоваться лишь этой правдой.

Я попытался поставить себя на место Эйнара. На руках у него ребенок. Голова идет кругом из-за только что случившейся трагедии. Поблизости никого, кто мог бы вникнуть в его положение. Все перевернулось вверх дном. Уже ничего не изменишь. Дочь умерла. Племянник умер. Внук перепуган. Остается обратиться к другу, у которого он скрывался и раньше.

Для Эйнара Хирифьелля это оказалось продолжением его побега 1944 года. Побег привел его в Лe-Кротуа. Может быть, сам Эйнар и позвонил дедушке. Сообщил ему весть, которая, он знал, подкосит брата и возбудит ненависть, и от этой ненависти будет невозможно избавиться до конца жизни. Но лишь бы я был в безопасности. Он попросил дедушку приехать сюда, но дождаться утра понедельника, когда откроется кабинет врача. Притвориться, что ничего не знал, чтобы ему не отказали в усыновлении, не признаваться, что ребенка увез, а потом подкинул его собственный брат.

Шарль Бонсержан договорился с врачом, и у Эйнара образовалась чуточка времени на общение со мной. Хоть самая малость, прежде чем пришлось возвращаться на Хаф-Груни, к дождям и камням.

Четырьмя днями измерялась не загадка моего исчезновения. А благородство двух моих дедушек.

Механик сидел и смотрел на меня. Потом прервал молчание.

– Кстати, о Шарле, – сказал он. – После войны доктор Буссат пытался ему помочь, но от дрожи излечить его не удалось. Так что Шарль занялся тем же, чем его отец, – стал рыбачить.

– А кто-нибудь из его родных жив? – спросил я.

– Чьих, Буссата или Шарля?

– Шарля.

– Да живы-то они живы…

– Но они тут не живут?

Мой собеседник покачал головой.

– Уехали. Из них Шарль последним был, кто рыбачил. Странная история, собственно говоря.

Я погрузился в задумчивость. Механик поднялся, давая понять, что ему пора браться за работу.

– А что такое? – снова подал я голос.

– Чего?

– Вы сказали «странная история».

– Ну, когда немцы оккупировали побережье, они первым делом попортили все рыбачьи лодки. Сожгли или разбили, чтобы невозможно было бежать в Англию или контрабандой ввозить оружие. После освобождения Шарль первым принялся ловить рыбу.

– А что тут странного?

– Да лодка необычная была. Огроменную такую лодку он построил, чтобы ставить сети у берега. Как раз тут объявился один плотник, помогал ему. Не представляю, где они ухитрились сразу после войны раздобыть материал. Крест на кладбище, и тот не из чего было сколотить. Но лодку эту радостно было видеть. Народ изголодался.

Из кармана комбинезона у механика торчала авторучка. Я попросил ее у него на минутку, после чего разорвал обертку «Голуаз», высыпал сигареты в карман рубашки, а на внутренней стороне обертки набросал очертания «Патны».

– Такая была лодка? – спросил я.

Механик покосился на мой набросок.

– Вы же совсем обычную лодку нарисовали. Они все тут похожи на эту.

Я скомкал бумагу в шар. Встал, выглянул в окно.

– А эта его первая лодка, она еще здесь?

– Нет, он ею недолго пользовался. На следующий год раздобыл другую, побольше, на ней можно было в море выходить. Оно и к лучшему. Его жене первая не нравилась. Он поставил ее в док на песчаной отмели, где Сомма впадает в море. Место труднодоступное, повсюду пла́вник. Я там как-то в семидесятые годы охотился на уток. Тогда лодки там уже не было.

Я спросил, чем жене Шарля не угодила первая лодка.

– По традиции суда называют именем женщин из своей семьи. Жены, там, или матери, или дочери. Его жену звали Даниэль.

– Ну и что?

– Народ удивлялся, что на носу лодки чужое имя. Лодка называлась «Изабель».

Я покинул место, где меня нашли. Выехал из Лe-Кротуа мимо перекатывающихся в канавах выцветших пластиковых пакетов. Проехал по берегу вдоль Па-де-Кале. Приезжал я сюда с одним вопросом, а возвращался с двумя ответами.

Я представил себе Эйнара в те дни, когда пришло освобождение. Члены семьи Дэро были казнены, Изабель исчезла. Он, конечно, понимал, что ее поиски потребуют много времени. И что Уинтерфинч скоро пришлет людей за орехом.

Как спрятать огромную партию ценной древесины, по его мнению, принадлежавшей Изабель?

Построить из нее лодку.

Последним испытанием для подавленного горем столяра-краснодеревщика, научившегося чинить лодки для норвежских моряков, нашедших пристанище на Шетландских островах, явилось возвращение в Отюй. Вместе со своим верным товарищем они свалили деревья, вынесли распиленные бревна из забросанного снарядами леса по надежной тропке и перевезли их на побережье.

Вдвоем с Шарлем Бонсержаном, с которым десятью годами раньше они стояли у верстаков, создавая мебель в стиле ар-деко, краснодеревщики подкладывали стволы ореха под циркулярную пилу и распиливали их на самые лучшие заготовки, виденные ими в жизни. Придавали им форму ружейных лож, но размером чуть больше нужного, чтобы из них можно было собрать шпангоуты с их специфичным легким изгибом.

В сыром приморском климате дерево высыхало бы постепенно, не трескаясь. Эйнар окрестил лодку именем «Изабель», чтобы та могла сама найти ее, когда его не станет. Они с Шарлем спустили лодку на воду. Забрасывали сети, таскали рыбу, зарабатывая деньги на судно побольше. Опрокидывали «Изабель» килем вверх на песчаной отмели в безлюдном, пустынном устье Соммы. Чтобы деревянное судно разбухло, требуется много дней, а что лодку украдут, было маловероятно. Так это и продолжалось до 1971 года.

Если б я не убежал в лес, Уинтерфинч получил бы свои долгожданные ружейные заготовки. Теперь же его жизнь круто поменялась, и ее остаток он посвятил Гвен. На далеком Хаф-Груни Эйнар принялся делать гробы. Немногочисленные островитяне выказывали недовольство пугающим зрелищем, часто возникавшим перед ними в сумерки, требовали от него добыть себе другую лодку. Вот и повод забрать «Изабель» к себе. К этому времени буквы ее имени выцвели, и он дал ей другое – «Патна».

Я так себе это представил. Как-то в начале семидесятых годов двое мужчин в возрасте под шестьдесят пересекли Ла-Манш. Вероятно, на рыбацком судне, волоча на буксире большую гребную лодку под видом спасательной шлюпки. Вполне обычная картина. Посильный морской переход. В хорошую погоду дней пять-шесть. На север вдоль побережья, потом к Шетландским островам. А позже, через несколько лет после смерти Уинтерфинча, под «Патной» закончилась жизнь Эйнара.

Над морем носился ледяной ветер. В Ла-Манше вздымались белой пеной волны.

Я подумал о том, какая сейчас погода в Норвегии. Скоро выпадет снег. Наверное, овцы потянутся вниз, в леса, не желая пастись на голых вершинах в сильный ветер, под мокрым снегом. Позор для хуторянина последним спустить своих овец с гор.

Надо торопиться.