Спичакова палатка
Тем утром, привычно направившись в книжницу, Ознобиша ещё не успел покинуть дворцовые подземелья, когда впереди послышались голоса. Долетел размеренный стук, сопровождавший приближение шествия. Это лязгал, высекая искры, наконечник посоха Фирина Гриха. Выглянув из-за угла, Ознобиша увидел и самого царедворца. Великий жезленик выступал сущим пырином, от парчового кафтана чуть пуговки на груди не летели. Позади старика угадывались ещё тени. Когда они шагнули в пятно света от жирника на стене, Ознобиша узнал Мадана. За племянником Фирина с шапками в руках шли два незнакомца. Молодые, в одинаковой походной одежде и сами похожие, только русоголовый был по-мужски плечист, крепок в кости, беленький – тонок, изящен. Оба шли с деревянными лицами, прятали робость, сдобренную нетерпением.
Сзади всех, пригибаясь под низкими сводами, двигался великан Сибир.
Юный Грих всё сбивал торжественную поступь, оборачивался к приезжим. Фирин грозно косился, но обряд был важней, да и не при чужих племянника щунять.
Ознобишины мысли успели умчаться далеко вперёд, в книжницу с её тенями и дразнящими тайнами. К связке нераспечатанных писем, найденной накануне.
Что ему эти люди, идущие к двери Ойдриговичей? Про них стража есть. Он вежливо отступил, чтобы даже тень его не перерубила путь шествию, и продолжил думать о более важном.
Мадан улучил наконец мгновение, подал голос:
– Так будет же, душа, у тебя время, праздное от забот?
Ладонь молодого вельможи легла было на рукав потёртого кожушка, но ласки не получилось. Неуловимое плечико уплыло из-под ищущих пальцев, голос прозвенел колокольцем:
– Моё время, добрый господин, надлежит государыне. Сей же час о похотеньях твоего степенства ей расскажу. Может, поволит нам с тобой сделаться…
«Ай обморок-девка! – восхитился наторевший в словесных изысках Ознобиша. – Любовный посул начинила угрозой шею свернуть! – Моргнул, понял. – Да это ж заменки. Нерыжень с Косохлёстом…»
Фирин всё-таки не стерпел, остановился. Грянул жезлом в пол так, что брызнули искры.
– Какое тебе степенство, на́долба! Не выучишься преподобство от именитости отличать, живо службу покинешь!
– Воля твоя, государь великий обрядчик, – потупилась разумная девка.
Косохлёст промолчал. В двух шагах от двери любимого господина ничто больше не имело значения. Даже обида сестры.
Маленькое шествие миновало влипшего в стену Ознобишу, двинулось дальше. Тени книжницы бежали прочь, жгуче захотелось вернуться в покои, увидеть встречу назва́ных братьев и сестёр. А пуще – нескончаемо любоваться красавицей Нерыженью. Ждать, чтобы вновь говорила, неожиданно умная, скорая на язык. Бояться, кабы не обратила ревнивое язво на него, новика при царятах.
Ознобиша даже шагнул следом… одёрнул себя. Представил, как Эрелис будет расспрашивать Мадана о путешествии, учтиво благодарить Фирина. Потихоньку выставит обоих… и тогда-то в покоях воскреснут прежние времена. Обнимутся четверо молодых, всплакнёт бабка Орепея, как обычно, засуетится дядька Серьга… Ознобиша почувствовал себя лишним. Покачал головой, продолжил путь в книжницу. Там обитали его ровни, его истинные друзья. Дремали на полках, томились по сундукам и корзинам. Ждали, чтобы он взял их в руки, пробудил для беседы.
Те письма…
Вот только мысли очень трудно возвращались в привычное русло. Ознобиша слышал от царевны: её названая сестра была хороша. Но чтобы настолько…
* * *
Что́ твоя сила, кулачный боец честной,
Если ты за бессильных не встал стеной?
Пальцы Сойки скакали по глиняным дырочкам, упоённо выводя голосницу. Каким образом она просочилась с царского выхода на исад? Поди знай. Вероятно, по свойству песен и стихов путешествовать из уст в уста, с перстов на персты. Ознобиша неволей остановился послушать. Сразу стали подбегать мезоньки. Когда появился Кобчик, он задержал его подле себя.
– Помнишь, я рассказывал про котёл?
– Ну…
– Иные потомки царей полагают: недостойно праведных вменять котлярам всю заботу об отроках, не ведающих родства. Мало чести в том, чтобы пасынки Выскирега зябли у чужого порога, кормясь подаянием и крадьбой, пока в Левобережье дерутся за право отдать сына в котёл… Ты же знаешь Спичакову палатку на Затыльной гряде?
– Все знают…
– Приходи туда нынче вечером, когда стража будет копья передавать. Сойку приводи, иных, кого держишься. Понял меня?
– Понял…
Ознобиша вздохнул, разжал пальцы.
– Придёшь?
Лакомство исчезло в загрубелой лапке. Взъерошенный воробей прянул в сторону, мигом скрылся из виду. Ознобиша загрустил, нутром чувствуя: если у него и выйдет что с «котелком», радоваться перепадёт не сегодня. Вспомнилась гибель Дрозда… накрывающее безволье… злая насмешка Лихаря, неминучая смерть…
Руки братейки, стиснувшие вероломный канат.
Последнее это дело – загодя поражение признавать! Как они со Скварой потом бегали вверх и вниз по стене! Летали, не лазили! «У кого сразу всё получалось? Не сегодня ребят соберу, значит, через седмицу. Начало положил, не отстану. Всего достигну!»
Вздёрнул подбородок, упорно не обраставший желанным юношеским пушком. Зашагал вперёд по исаду.
Удалое предчувствие одоления и побед ещё держалось, когда Ознобиша разводил сомкнутые клювы жаркочетов…
На «Умилке Владычицы» лежала новая грамотка. Накрест повязанная красной нитью. Наверняка прошедшая множество рук; небось были среди них и знакомые. Её появление можно было предвидеть, но… не так же скоро…
Тяжёлая крышка норовила выпасть из рук. Шею сдавил незримый ошейник, ладони противно вспотели, взялись дрожать. Ознобиша зачем-то начал вытирать их о штаны… и вдруг успокоился. Если подумать, что за страхи могли таиться в маленькой грамотке? Угрозы неслушнику? Угрозы в Чёрной Пятери считали уделом глупцов и бессильных. Решил наказать, говорил Ветер, возьми накажи. Кулак издали показывать – только предупреждать. Ознобиша прислонил крышку к стене, взял письмо. Оно не ожило в руке и не укусило его.
Отрада учителя, гордость воинского пути!
Храброе безразличие было кажущимся. Строчки разъехались во все стороны. Ознобиша трудно перевёл дух, дождался, чтобы сердце опустилось из горла, продолжил читать.
Отрада учителя, гордость воинского пути! Ты домогаешь испытание за испытанием, не мешкая с исполнением явных приказов и умело распознавая неявные. Мы оценили бы твою верность и выучку, получив известие о добром румянце великого господина. Однако ты ещё более возвеселил нас, соблюдя клятву райцы и воздержавшись от тайнодействий. Трудись на благо праведных, ученик, только другой раз помни: мы трудимся вместе с тобой.
Ознобиша сидел на скамеечке, часто сглатывая, тупо глядя в пространство. Так, наверное, смотрит узник, помилованный на Звёздном мосту. Весь мир в серой мгле, существует лишь западня, разверстая впереди – и внезапно захлопнутая. Ознобиша еле вспомнил, зачем пришёл к сундуку. Ради писем давно сгинувшего сановника, писем, без сомнения достойных пылиться рядом с холостыми книжищами Ваана? Тело неистово требовало движения. Подъёмов и спусков крутыми переходами Выскирега. Сейчас же без отдыха взмыть к прежним царским покоям, ведя за собой разумницу Нерыжень. Показать знамёна дружин, вьющиеся на Ожерелье. Свергнуться оттуда в глубочайшие подземелья, где стены точат солёную влагу и можно услышать, как ворочается беспокойный Киян…
Ознобиша разогнул ноги, прошёлся несколько раз кругом скрыни. Уже взялся за крышку… всё-таки сел. Убоялся вновь нарваться на Ваана с его поучениями. Вот любитель посулов, уверенный, будто грозит изящно и тонко! Ознобиша даже улыбнулся. Отложил письмо Ветра, пустую змеиную шкурку. Вытащил пачку тугих, плотно перевязанных свитков. Развязал шёлковые шнурки. Осторожно разогнул хрупкий лист.
Итак, младший брат мой, тебе следует знать: я нимало не уронил родовой чести. Надеюсь, миролюбец, ты ещё не забыл, что мои и твои предки ходили со славным Ойдригом отвоёвывать Левобережье, а в позднейшие времена тяготили свой щит цепью, в знак лютого срама от воинской неудачи. Что до меня, оставь сомневаться: я помню. Избегаю гадать, какого рода советы давал бы ты государю, будь ты, а не я призван во имя старинного долга слушать и говорить в чертогах Высшего Круга, под взорами пращуров и Богов, хранящих победоносную Андархайну. Я знаю, ты склонен считать шегардайца толковым правителем, радеющим о спокойствии в наших северных землях. Что тут скажешь! Ты младший из нас двоих, с тебя спрос невелик. Я же, когда приходится выбирать между спокойствием и честью, не колеблясь выбираю последнюю…
Послание живо напомнило Ознобише давнее письмо Лигуя Гольца. Правда, там пресмыкалось низкопоклонство, здесь пыжилась спесь, но, по сути, в чём разница? Оба пишущих безудержно хвалили себя… и выбалтывали гораздо больше, чем намеревались. Ознобиша придвинул светильничек. С пробудившимся любопытством дочитал письмо до конца.
Слава предков, оставшихся в безымянных могилах возле Светыни, должна быть возвращена и умножена, а злобное племя – истреблено, отброшено в непроходимые топи, откуда оно до скончания века не выйдет тревожить народ, любимый Богами. Большего, милый брат, я тебе не открою, ибо сказанное в чертоге советов не может быть разглашаемо. Знай лишь явное: в ушах государя крепнут голоса древней чести, взывающие к отмщению. Нас, приверженцев старины, согревает надежда: Шегардай ждут благотворные перемены, способные возвысить имя державы. Молюсь, чтобы ты не стал чужд Андархайне, вспомнившей Ойдрига.
Любящий тебя Сиге, сын Сиге, щитоносный предводитель Трайгтренов
К последним строкам Ознобиша уже не помнил ужаса и остолбухи от похвалы Ветра. Добравшись до подписи – забыл даже встречу с красавицей Нерыженью. Обыденный мир заслонила находка, быть может, та самая, ради которой он месяцами протирал здесь штаны, мытарил хранителей, возмущал желчь могущественного Ваана. Загляни тот прямо сейчас, то-то разразился бы обличениями, найдя молодого райцу в видимой праздности! Ознобиша мельком подумал о нём, отвернулся, забыл.
Он сидел без движения, задрав голову, вперив далёкий взгляд в потолок. Губы то сжимались напряжённой чертой, то растягивались в улыбке. Знать бы старцу, какие жернова проворачивались за бездельной улыбкой! Отсветы на камне преломлялись дюжиной перьев, снующих по множеству страниц. Ознобиша вычёркивал, вписывал, высекал суть. Грамотка старшего Трайгтрена явилась каплей кислого сока, воскрешающей утраченный цвет. Крупицы и крошки сплавлялись в чёткие образы. Заметки, лишённые вменяемой связи, оказывались гранями целого. Выстраивались слоями, сплачивались в начертание…
Теперь Ознобиша поистине готов был встать перед Эрелисом: «Я доподлинно знаю, что́ выплело судьбу твоего отца и твою, государь. Всё началось в стародавние времена…»
Жирник замерцал, тени по углам хоромины стали гуще. Ознобиша прислушался к внутреннему чувству, отмечавшему время. Кажется, пора было запирать сундук, живой ногой поспешать в Спичакову палатку. Странно! По сравнению с нынешним прозрением даже мечта урядить сиротский котелок была уже пуста и скучна. Ознобиша неохотно встал. Вдел два железных клюва в скобу, поднял догорающий светоч. До Спичаковой палатки путь был неблизкий. Успеется ещё многому в мысленном начертании местечко найти…
Прежнее жильё рыбацкого ватажка встретило Ознобишу тишиной и безлюдьем.
– Эй! – для порядка окликнул молодой райца.
– Эй!.. – долетел па́зык, гулкий в пустом каменном ходе. «Забоялись. Меня забоялись. А сам я Ветра с его уроками не так трепещу?» Стало даже смешно.
Маленькое окно некогда украшали нарядные ставни. Когда их распахивали, в щели между жилыми утёсами, в обрамлении цветущих ветвей открывался кусочек Кияна. То играющий под солнцем, как бесценный камень верил, то чёрно-свинцовый от грозовой непогоды… Ознобиша посмотрел в сумрачное, вечереющее выскирегское небо. Моря и неба в их истинном облике он никогда не видел. Воображал по рассказам. По книгам.
Спичак небось выходил за Зелёное Ожерелье, кланялся Морскому Хозяину. Вынимал из пучины медных окуней, жирных камбал, нежных мякишей в завитых раковинах…
А возвращаясь с промысла, знал, куда смотреть, чтобы различить вдали огонёк. Ознобиша поставил жирник на подоконье. Задумался, кто мог увидеть его снаружи. Сколько лет назад безвозвратно погасло это окно?
С ледяных капельников текла сырость. В вечной тени камень зарастал слизью. Слизь твердела, накапливалась слоями… Окошко понемногу утрачивало резкость стрельчатой выводки, заплывало, превращаясь в простую дыру. Сквозь такую ничего хорошего не разглядишь. Слякоть, мокрые сумерки. Чахнущий, угасающий город.
– Молодому государю новую столицу огоивать, – вслух пробормотал Ознобиша. – Восставлять батюшкин престол. Намеренья отцовские продолжать…
В чистых снегах морозного Левобережья. В живом деревянном дворце поверх мрачного Ойдригова подклета. С лучшими горожанами, помнящими Эдарга и Эсинику.
«А мезоньки придут. Успеется. В Шегардай ехать не завтра. Кобчик испугался, на весь народец страху нагнал? А я Сойку позову. С вожаком перемолвлюсь. Ведига, рождаясь, у повитухи колечко с пальца украл, но умом не обижен. Смекнёт выгоду. А не смекнёт – в самую закуту к ним спущусь. Всё испробую! Выйдет, не выйдет, не отступать стать! С ними наторюсь, тем легче шегардайских камышничков ради Эрелиса приручу…»
– Эй! – кликнул он снова, просто чтоб подушка под головой не вертелась. – Кобчик! Сойко!
Пазык откликнулся глухо, неохотно.
Ознобиша снял светильник с окна. В другой день недоверие мезонек изрядно опечалило бы его, но не сегодня. Мысли уже возвращались к важнейшему. Он не будет спешить. Грешно комкать слово, венчающее месяцы прилежаний. Пусть брат и сестра отойдут от встречи с заменками. Тогда он объявит царевичу: готов, мол, поклониться плодами вручённого дела. Быть может, Эрелис захочет позвать Невлина, чтобы письмо, опоздавшее на четырнадцать лет, наконец попало в должные руки. Велит сказывать.
И Ознобиша заговорит.
И ни мелочи не упустит в дееписании праведного Эдарга.
И дивная Нерыжень будет слушать его.
И тоже увидит, что райца Эрелиса не впустую носит свой сан…
В длинном прогоне, где некогда с визгом носились малые спичаковичи, царила вещественно-плотная тьма. Ощутив мимолётное прикосновение к шее, Ознобиша успел удивиться. Даже вспомнил мезонек. Вернулись, вздумали шутки шутить? Тут перестало хватать воздуху и твердь запрокинулась, уходя из-под ног, а свет жирника унёсся на вёрсты, канул за окоём. Испугаться Ознобиша уже не успел.
Зря Харавониха порицала узенькое ложе Эльбиз! Двум сёстрам, двум ненаглядным подругам было как раз.
– Ох, Крыло… Значит, дядя Летень…
– Отвоевался Летень Мировщик. Так и осел в деревне у дикомытов. Дядя Сеггар из благодарности там отрока взял.
– Толкового хоть? Довелось уже испытать?
– Мы, пока были, испытывали, а там как знать.
Две девушки грелись в обнимку, как некогда на дружинных ночёвках. Жизнь снова была полна, радостна и надёжна.
– А у нас тоже новик есть, – похвасталась царевна.
– Это который?
– Да райца братнин. Ты его небось видела, только перед вами ушёл.
На полице потрескивал выскирегский светильник: жирная вяленая рыбёшка, от головы до хвоста продёрнутая фитильком.
– Мелькнул вроде парнишечка, – помедлив, припомнила витяжница. – Невзрачный такой.
Эльбиз рассмеялась.
– Ты к статным воинам привыкла, сестрёнка. Доблесть Мартхе – разум светлый, речи правдивые, сердце зоркое.
Нерыжень вдруг хихикнула.
– Что за словеса отрадные! Ты, свет мой, уж не влюбилась ли?
Негодующий писк царевны Эльбиз. Шуточная возня на тесной лавке. Девичий смех.
