Ветер задумчиво расхаживал из угла в угол. Пощипывал бороду. Лихарь коснулся пальцами ковра на полу. Близко увидел дорожку, вытоптанную в пушистой некогда шёрстке. «Зачем ты так скромен, учитель, давно бы уже новый ковёр тебе под ноги метнуть… Золотом тканный, семьюдесятью шелками…»

– Звал, отец?

«Только бы не спросил, скоро ли картину отдам. Утопить дуру безрукую…»

Ветер вздохнул:

– Прочти вот, что пишут.

Вощёная столешница когда-то была красивой и чистой. В первые годы Лихарь неутомимо затирал на ней кляксы. Ныне воск берегли для важных печатей. Порезы и пятна давно уподобили стол рабочему верстаку, но Ветер и его сменить не давал. Лихарь взял грамотку, лежавшую сверху. Пробежал начальные строки.

– Люторад к тебе просится…

В письмах Люторада мольба о служении звучала годами. Может, учитель решил внять наконец?

Ветер кивнул:

– Ты дальше читай.

«…Сей унот, именем Мартхе… с первых слов исповедался братом отступника, казнённого смертью…»

Руки начали противно дрожать.

Голос Ветра пробился сквозь пелену:

– Об этом что скажешь, сын?

Ковёр под ногами Лихаря обратился жёрдочкой над ловчим оврагом.

– Скажу, два яблочка с одной яблони, – произнёс он сипло, глухо. – Куда старшее укатилось, туда и младшее метит.

– Люторад не менее пристрастен, – сказал Ветер. – Только ты близко знал этого ученика, он же встретил впервые. Это старое письмо. Я немало повеселился, читая, как сын ревнителя, пеняющий нашему ученику, сам пел песню, сложенную его дружком. Ладно, думал я. Всякий, кто возвысился, бредёт сквозь стаю завистников, убеждённых, что несли бы честь гораздо достойней.

Лихарю стало нечем дышать. Глубоко в животе сплотился ледяной ком. Тайные разыскания. Имя брата. Что за тайны Ознобиша мог открыть в городе, куда путь исчислялся седмицами? Лихарь не знал. Вот только животной боязни нет дела до разумного знания. Ивень. Ивень…

– Первый урок во славу Владычицы был им исполнен прекрасно, – продолжал Ветер. – Надёжные люди наперебой подтверждали, сколь верно я распорядился судьбой ученика. Я радовался и гордился, не ведая о грядущих тревогах. Потом стали доходить известия о тайных занятиях Мартхе. Мой вернейший старатель, ты помнишь его, искал записи райцы, дабы показать людям грамотней себя, но не нашёл. Тем временем новое задание было напрямую отвергнуто, притом без единого слова сомнения или просьбы. Я получил лишь вот это. Прочти, сын.

Грамотка Ваана являла вершину краснописанья. Благороднейший лист без разводов от смыва, буквы кружевной вязью. Сразу видно: эта рука царские уложенья записывала.

– Люторад зол и всем недоволен, от его обличений я с лёгкостью отмахнулся, – вслух размышлял Ветер. – Однако это Ваан, неизменный на советах Высшего Круга. Может, мне в совпадения верить начать? Или в то, что он мальцу сопливому позавидовал?

– Так вот зачем ты плесень настаивал и ложечницу толок, – вырвалось у стеня.

Ветер отмахнулся:

– Мне нужен был зримый знак исполнения… Об остальном как рассудишь? Мог наш ученик, оставшись без каждодневного водительства, не на шутку сбиться с пути?

Лихарь заново перечёл нарядные строки. Перед глазами рябило. Ивень. Ивень…

– Ваан свой век доживает, – выговорил он медлительно. – Ему всяк вражишка, кто на ум наставить не просит. Ты же нас учил чужим мнением не прельщаться. Право, отрока впору хвалить: твоей наукой живёт.

Ветер молча расхаживал. Что-то решал. Лихарь натужно выдавил шутку:

– А воровские чернила и нам бы сгодились. Особенно если впрямь способ есть поблёкшее восставлять.

Ветер всё молчал. Разглядывал оружие на стенах. Лихарь сказал ещё:

– Даже его своеволие можно толковать надвое. Если как презрение… ты, отец, к столбу за меньшее ставил. Но если по-иному судить… райца, давший присягу, отверг тайнодействие за спиной государя. Опять хоть хвали.

Ветер наконец остановился. Откупорил пузатую глиняную бутыль, налил в две кружки душистого привозного вина.

– Ты думаешь моими мыслями, сын. Так я и сделал: похвалил его. А теперь сядь и слушай меня.

Лихарь опустился на корточки у двери – место почтительного ученика, внимающего наставлению.

– Я знаю, сын, твои подкрылыши жалуются: Ворон получает и то орудье и это, а им остаётся совестить должников да смирять блудливых мужей, – начал говорить Ветер. – И Белозуб скоро выплачет единственный глаз, посягая вернуться в тайное воинство. Как мыслишь, споспешится ему добежать в Выскирег? Осмотреться, людские пересуды послушать, нам донести? Вроде невелико орудье, справится. Успешка знаменитая выйдет, оплошка шеи не сломит… разве только беспрочему, а беспрочих не жалко. Понял ли ты меня, старший сын?

Лихарь еле проглотил сладкое вино, вдруг ставшее уксусом. Послушное тело перетекло на колени.

– Воля твоя, отец… не пойму…

– Чего же я не объяснил тебе, сын?

Вот она, горчайшая мука. Угадывать за внешне простыми словами тайную суть. Истый замысел учителя. Своё в нём значение и место. Бояться ошибки. Сознаваться в бессилии.

И ещё этот вечный страх. Лёд внутри. Тень Ивеня всякий раз, когда поминали Ознобишу.

Лихарь пробормотал:

– Гнездарёнок с самого начала на меня зуб вострит. Я тоже никогда ему долгих лет не желал… и чада за мною. Если Ваану с Люторадом вера слабая, на что Белозуб? Пускай дикомыт бежит успешника награждать…

Ветер улыбнулся. За такую улыбку учителя Лихарь кого угодно убил бы. И сам жизни не пожалел.

– Ты говоришь моими словами, сын. Я думал про Ворона. Нет, выскирегское орудье не про него. Он обнимет царского райцу и забудет, чего ради пришёл. Думаешь, зря я его подальше услал?.. Твои наглядыши легче сберегут трезвость рассудка. Не оправдают отступника потому лишь, что тот звался некогда братом… Понял ли ты меня, сын?

Жёрдочка под ногами вроде окрепла. Лихарь сглотнул.

– Если райца Эрелиса остался верен Владычице и котлу, они придут и уйдут, не показавшись. На что ему о них знать…

Ветер смотрел очень пристально. Взвешивал каждое слово. Кивал. Лихарь отважился вздохнуть чуть свободнее.

– Если же Мартхе… вольно, невольно… левую стезю принял… как велишь помочь ему правый путь вспомнить?

Ветер поставил кружку на стол. Не спеша подлил напитка, пахнущего сладкими ягодами и солнцем. На изысканные Ваановы строки шлёпнулась багровая капля.

– Бывает, потускневшую память ясня́т знакомые стены. Тут и посмотрим, далеко ли яблочки раскатились. Уразумел, сын?

– Воля твоя, отец… Уразумел.

– Ступай. С Белозубом отправишь Бухарку и одного из робуш, кого сам изберёт.

Лихарь низко поклонился. Вышел вон. Источник смотрел ему вслед, смакуя вино. В глазах больше не было улыбки – так щурится стрелок, оттягивая тетиву. Когда за дверью стихли шаги, он негромко сказал:

– А беспрочих не жалко.

Вечером по ступеням Торговой башни взошёл Белозуб.

Он угодил в котёл немногим позже Лихаря, притязал даже на равенство, но когда это было! Теперь он о гордом служении не мечтал, рот открывать старался пореже. И то спасибо, оставили робушами помыкать. Не выгнали за ворота.

Покои стеня, куда осторожно постучал опалённый, год от года очень мало менялись. То ли оружейная, то ли моранский храм времён Хадуговых кар. Образ Матери Всех Сирот. По стенам кинжалы и самострелы. Скудное дощатое ложе. Несколько книг.

– Учитель моими устами тебе орудье даёт, – сказал Лихарь, не оборачиваясь. Он сидел на топчане, обложившись начертаниями земель.

Белозуб, скромно оставшийся у двери, медленно опустил руки. «После стольких лет… стольких молитв… Не может быть. Неужели?»

– Орудье, – повторил стень. – Ближе подойди, если оттуда не слышишь. Дверь крепче закрой.

Белозуб проверил дверь. Подошёл. Начертания покрывали путь от Чёрной Пятери до Кияна. Отдельно лежали сшитые в рыхлую книжку берестяные листы. Чёрные дорожки, красные кружки, тесные надписи. «Неужели…»

– Волчий зуб, лисий хвост во имя Владычицы, – сам собой выговорился словесный образ готовности. – Кого в стольном городе казнит земная рука?

Светлые глаза Лихаря в свете жирника блеснули усмешкой.

– Многовато чести близ царской семьи оружие кровенить… Это не орудье – орудьишко. Милостью учителя, способленье тебе опалу избыть.

Белозуб судорожно сглотнул. Подался вперёд, пылая неистовой надеждой:

– Приказывай, брат старший… Всё как есть исполню…

– Учитель крепко надеется, что ты впрямь исполнишь как есть, не упустив важного и не надерзив от себя. Думаю, возьмёшь одного из своих, кто может вернуться ложкой в котёл. И Бухарку, для верности.

– Что же нам в стольном Коряжине совершить?

Лихарь помолчал.

– Ты, верно, помнишь хилого гнездарёнка, за неспособность отосланного в мирскую учельню…

– Ознобишку?

– Проныра угодил на глаза третьему наследнику, заехавшему в Невдаху. Теперь его зовут Мартхе, он ходит в шитом кафтане, хвастается серебряным знаком райцы и думает, будто коснулся головой неба. Учителю шлют на него письмо за письмом. Люди разного сана молят придержать выскочку, подогревающего ожесточение царевича против котла.

Он не поминал Белозубу давней вины. Опалённый и так глядел с исступлённым рвением пса, готового разметать постылый ошейник.

– Что совершить над ним, старший брат? Там убить и на торговой площади бросить? Сюда на казнь привезти?

– Учитель не того ради нас холит, чтобы по чужому слову тотчас казнить, – нахмурился стень.

Белозуб замер. Затаился. Милость Лихаря нетрудно спугнуть. Как скажет сейчас: «Вижу, поспешил. Ступай прочь!» И пойдёшь. Уже навсегда. Благо будет, если отвоюешь место в домашней страже какого-нибудь купца.

– Вразуми, брат старший… – выдохнул Белозуб одними губами.

Стень смягчился:

– Все мы, пока молодые, вперёд приказа борзо бежим. Кто к столбу, кто вовсе в опалу. Добро, вразумлю, чтобы ты новой напасти не доискался. Вот орудье: живой ногой бежать в Выскирег…

У Белозуба напряглись шрамы кругом незрячего глаза. Лихарь встал, принялся шагать из угла в угол. Совсем как учитель, только в голом камне дорожка выхаживалась труднее. И бороды Лихарь по-прежнему не носил. Гладил усы.

– В стольном городе у воинского пути немало глаз и ушей, – начал он говорить. Поглядывал на Белозуба, как на больного, чья судьба зыбка, но кажется не совсем безнадёжной. – Люди радеют нам кто за страх, кто за совесть, однако истое доверие надлежит лишь своим. Миряне, сам знаешь, говорят направо, глядят налево. На словах ищут потрудиться для Матери, на деле рвут кусок для себя.

Стень почти никогда не бывал так речист. Белозуб удивился, понял, что его участь решится одним упущенным словом, и замер, мысленно нанизывая всё, что слышал, на знакомые клинки по стенам. Так Ветер когда-то учил запоминать важное.

– Итак, орудье твоё – доподлинно выведать, в какой мере нам несут правду, в какой – изветничают, выпячивая собственную верность. Неужто чернит мальчишку святой ревнитель Владычицы, сын боговдохновенного Краснопева? Неужто клеплет Ваан, советник царей, ходячая книжница, мудрейший из мудрых?

Белозуб слушал, молчал. Единственный глаз рдел, как уголь, наконец-то оживлённый дыханием мехов.

– Наш отец вложил душу в обучение сопляка и в его помещение у ступеней царского трона, – продолжал говорить Лихарь. Тень, отброшенная светильником, дробно стекала по лезвиям кинжалов и ножей, по крутым плечам самострелов. От этого смыслы, незримо нанизанные Белозубом, искажались, множились. – Отец крепко надеется, что преемник шегардайского настоятеля, седобородый мудрец и иные, чьи слова касаются его слуха, – все как есть заблуждаются либо просто лгут, оценивая ничтожного райцу. Если окажется, что истина впрямь такова, как хотелось бы, и Ознобишу, рекомого Мартхе, можно без вреда для котла оставить подле царевича, ты вернёшься и расскажешь об этом. Ты хорошо понял меня?

– Да, старший брат.

Лихарь мельком посмотрел на него. Снова молча заходил туда и сюда, трогая пальцем усы. Ждал, чтобы Белозуб прянул с места, спеша на орудье. Тот ошибки не сделал. Остался сидеть, напряжённо глядя на стеня. Удостоился одобрительного кивка.

– Найдя же, что учителя никто не дерзал обмануть и райца впрямь силится настроить царевича против котла, вези мальчишку сюда. Для отеческого вразумления. – Лихарь остановился так резко, что Белозуб вскинул голову. – Ты ясно понял меня?

– Да… да, старший брат, стень учителя. Я понял тебя.

У Лихаря в вороте грубой тельницы качалась на тонкой цепочке серебряная монета. Он продолжил:

– Не удивляйся, если юнец озлоблен и предаётся давним обидам. Чего доброго, по пути домой он отважится на побег. Будь бдителен. Никчёмный может вспомнить прежние навыки, потянуться к оружию и погибнуть. Конечно, будет жаль, если гибель его не послужит уроком для нынешних молодых, как когда-то казнь его брата. Но что взять с семьи, не умеющей отдать Владычице ни жизнь свою, ни свою смерть…