Улица Тауро
(Tauro g.)
Вечный календарь

Долго бежали с холма по улице Тауро вниз, к реке, добежали, упали на лед, как в траву, лежали, смеялись, словно лед действительно стал мягкой травой, и ты не ушиб колено, а я – оба локтя.

У меня до сих пор синяки.

Солнце внезапно такое, что дома не усидеть. Мы и стараться не стали. Бродили по улицам, сворачивали во дворы, загибая пальцы, считали подснежники – сколько уже расцвело? Сбились, конечно, на пятом, что ли, десятке, решили, ладно, пусть будет плюс бесконечность, это больше похоже на правду, чем наши глупые числа – четыре, двенадцать, восемьсот двадцать семь.

Так с тех пор и хожу, прижимая к ладони три пальца левой руки, словно продолжаю подсчет.

Только восемь шагов прошли в башмаках железных навстречу друг другу, да и то на двоих, ты – целых пять, мне и трех с головой хватило, чтобы разуться и дальше идти босиком по стылым мартовским лужам, чернеющим на ветру.

Я и сейчас иду по этой холодной воде.

Ночью бродили по городу, мелом писали на стенах всякую ерунду, просто для смеха: «Доброе утро, грачи», «Не пойте в колодцах», «Найден чей-то рассудок в хорошем состоянии», «Гипоталамус – дурак», «Обязательно сбудется», «Должно быть хотя бы одно зачарованное место», «Познайте основы древнего искусства штопки носков», «Умиляйтесь умеренно», «Постепенно становится ясно», «Время – ложь». А когда возвращались обратно той же дорогой, на всех стенах было написано одно и то же: «Я тебя люблю», – словно кто-то неумолимо правдивый шел по нашим следам с мокрой тряпкой и целой коробкой мела, с огнем и мечом.

Надписи про любовь до сих пор целы, даже нашим вечным дождям не под силу их смыть.

Долго ловили грозу, она не давалась в руки, наконец-то поймали, собрались нести домой, но гроза в самый последний момент изловчилась, ужалила молнией и убежала в небо, весело грохоча.

У меня на ладони от ее укуса остался почти незаметный огненный след.

Купили у пьяной старухи охапку пионов, мокрых от завтрашнего дождя, нюхали, зарываясь лицом в цветочную кашу, истрепали, измяли, не донесли до дома, бросили в реку, как бросают венки на Купалу, отвернулись и убежали, чтобы не видеть, плывут они или тонут, чтобы не угадать судьбу по движению вод.

У меня в волосах застрял бледно-розовый лепесток.

Вышли из дома под вечер, примерно в половине шестого, сразу свернули налево, шли, не спеша, мимо зарослей диких роз, мимо припаркованных автомобилей, мимо ветеринарной аптеки и ведьминой хижины, что напротив, через дорогу и дальше, до самой реки, мост перешли, поднялись по лестнице в Старый город, устали, зашли в кафе, сидели на летней веранде, крутили в руках пластиковые стаканы с холодным кофе, так долго, что кофе нагрелся под солнцем, молочная пена опала, а мы забыли, откуда пришли, и никогда не вернулись.

Я до сих пор там сижу.

С неба падали звезды, мы бросились собирать, но трава такая густая, что нашли всего три. Две были целые, у одной откололся луч, но ты сказал: ничего, подклеим, – и сунул его мне в карман.

В кармане с тех пор дыра.

Яблоки собирали, их было так много, словно кроме яблок в мире больше нет ничего. Сладкие ели сразу, кислые совали за пазуху, чтобы дома испечь пирог. Громко смеялись и говорили – нарочно, чтобы хозяева сада услышали, вышли и выгнали нас взашей из своего золотого осеннего рая, обнесенного ветхим забором. Но никто не пришел, пришлось нам остаться.

Я и сейчас в раю.

Солнечный свет нас будил, не добудился, померк, и тогда мы, конечно, сразу открыли глаза, вскочили и побежали к плите, чтобы разжечь огонь и поставить джезву, большую, одну на двоих. Это смешная участь – завтракать на закате в солнечном октябре.

Кофе почти готов.

Рано стемнело, электричество отключили, по телефону сказали, авария, до ночи будут чинить. Пришлось доставать из кладовки свечи, белую и зеленую, других не нашлось. Мы нажарили гренок из черствого хлеба, сварили глинтвейн, сели играть в «дурака», на деньги неинтересно, поэтому договорились: проигравший залезает на табуретку и представляет, будто он – целый мир, планета с морями и океанами, полезными ископаемыми, лесами, лугами, пустынями, условно разумной фауной и всей остальной ерундой. В карты мне не везет, ты выиграл раз пятнадцать подряд, смеялся, глядя, как я лезу на табуретку, давал практические советы по обустройству мягкого климата и дизайну глубоководных рыб.

Я до сих пор – весь мир.

Ночью пробрались на кухню, свет не включили, шептались, смеялись, толкались локтями у холодильника, съели всю ветчину и два рождественских кекса, настежь открыли окно, долго стояли, обнявшись, вдыхали морозный воздух. Так и уснули, стоя, не закрывая глаз, так до сих пор и стоим.

Здесь за окном всегда шумит священная роща, падают звезды на черепичные крыши, снег, кружась, поднимается к небу, яблоки спеют, синий рождественский поезд мчит по невидимым рельсам, чайки вопят над рекой, липы цветут, гаснут костры, разгораются фонари, обнимаются тени, снятся такие сны, что от них остаются шрамы, снятся такие сны.