Улица Сметонос
(А. Smetonos g.)
Гест

Новый жилец не понравился Маржане со второго взгляда.

С первого взгляда он ей как раз очень понравился. Приятный человек средних лет: высокого роста, крепкого сложения, в явно недешевом пальто и безупречно чистых ботинках, с элегантной сединой в густых волосах и очаровательной улыбкой, мгновенно преобразившей его заурядное круглое лицо. Пока поднимались по лестнице на второй этаж, Маржана успела сказать, что если его все устроит, договор можно будет подписать прямо сейчас, бланки у нее с собой. В ответ будущий жилец улыбнулся еще шире, посмотрел ей в глаза, и Маржана невольно поежилась под его взглядом, тяжелым и темным, как туча, несущая град.

Но он уже стоял в коридоре и с любопытством оглядывался по сторонам. Вдруг спросил:

– Такой тускло-желтый свет – это нарочно?

– Нарочно? – растерянно переспросила Маржана. – Ну да, можно сказать и так. Экономичная лампочка, в коридоре больше света не надо. Зачем зря…

– Вы читали «Тибетскую Книгу мертвых»? – перебил он. И, не дожидаясь ответа, добавил: – У тибетцев тускло-желтый свет символизирует мир претов, вечно голодных духов. Перерождаться там настоятельно не рекомендуется, совсем паршивая будет жизнь. Счастье, что я не покойник. А ваш коридор – просто коридор.

И посмотрел на нее вопросительно, словно бы ожидая согласия или опровержения.

– Просто коридор, – зачем-то подтвердила Маржана. И, спохватившись, напомнила: – Вы еще не представились. Как вас зовут?

– Гест.

Маржане сперва послышалось guess, и она автоматически перевела: «Угадай»?

– Тоже неплохо, – рассмеялся новый жилец.

Смех его оказался неожиданно громким, грубым, почти нахальным, как у подростка, который веселится всем назло, напоказ.

– Но все-таки нет, – наконец сказал он. – Не «Гесс», а «Гест». У людей начитанных это обычно вызывает некоторое недоверие, и тут я достаю документы. Один – ноль.

И сунул под нос Маржане бледно-зеленую пластиковую карточку. «Виктор Гест», – прочитала она и уже открыла рот, чтобы спросить: «А почему ваша фамилия должна вызывать недоверие?», но тут вспомнила, что в исландских сагах, которые читала в рамках программы по зарубежной литературе – очень давно, невнимательно, лишь бы скорее отделаться, сдать и забыть – Гестом представлялся каждый, кто хотел скрыть свое настоящее имя, начиная от силача Греттира из одноименной исландской саги и заканчивая самим богом Одином.

Вот оно что.

– Да, повезло вам с фамилией, – согласилась Маржана. – Но сомневаюсь, что в наше время часто встречаются люди, способные оценить ее по достоинству. Разве только в самой Исландии; говорят, они там в начальной школе изучают похождения своих богов.

В общем, кое-как сошла за образованную. И новый жилец опять начал ей нравиться – как когда-то в университете нравились преподаватели, которым удачно сдавала экзамен или зачет.

– Ну, значит, мне до сих пор просто везло, – пожал плечами Гест. – Потому что удивлялись довольно часто. Покажете мне квартиру? Как тут все устроено, где у вас что, как выглядит моя комната. Идемте!

И, не дожидаясь приглашения, даже не спросив, надо ли разуваться, пошел по коридору, внимательно разглядывая каждую дверь. Маржана окончательно поняла, что кандидат в жильцы ей неприятен. Ишь – раскомандовался. И не возразишь, все правильно он говорит, прежде, чем принимать решение, надо осмотреть будущее жилье. А все-таки очень уж он властный и самоуверенный. Перебор. Человеку, который в таком солидном возрасте вынужден снимать комнату в общей квартире, потому что не может позволить себе отдельное жилье, следует быть скромней.

Хотя кто его знает, что он на самом деле может, а чего нет.

Скорее всего, ему не подойдет, – утешила себя Маржана. – Комната все-таки слишком маленькая. И ремонт я там после Илзе не сделала. Вот и хорошо.

– Какая маленькая комната! – одобрительно сказал Гест, остановившись на пороге. – Именно то, что надо. Мне тяжело работать в больших помещениях, все отвлекает. А это – в самый раз.

Маржана растерянно моргнула. Ну надо же. От этой восьмиметровой комнаты, отказались уже четверо кандидатов в жильцы, она почти решилась снизить цену с полутора до одной сотни евро, и вдруг отыскался любитель тесноты. Обрадоваться бы, да не выходит.

– Идемте покажу вам кухню, – сказала она в надежде, что кухня ему не понравится. Нечему там особо нравиться, честно говоря.

На пороге кухни Гест остановился, принюхался, покачал головой – Маржане показалось, неодобрительно. Спросил:

– У вас в кухне курят?

Ну слава богу. Сейчас скажет, что это возмутительно, и уйдет.

– Совершенно верно, в кухне можно курить, – сказала она. – В квартире нет ни одного балкона, курить в подъезде запрещают правила, а если вынудить людей выходить на улицу, они начнут тайком курить в комнатах. Сама на их месте начала бы. Как по мне, лучше уж тут. По крайней мере, здесь неплохая вытяжка.

– Очень разумное решение, – одобрительно кивнул Гест.

Вот же черт.

– Хотите я сварю кофе, пока вы читаете договор? – спросила Маржана.

До сих пор на этом месте все ее будущие постояльцы смущенно отказывались – ой, что вы, мне ничего не надо, нет-нет-нет! – и Маржана с чистым сердцем пила кофе одна. Но этот, конечно, кивнул:

– Давайте.

Как будто весь мир существует исключительно для его удовольствия. Такой нахал. Но формально придраться не к чему: сама предложила. Кто тебя за язык тянул?

Вежливость. Просто вежливость, чтоб ее.

Договор Гест просмотрел бегло, насмешливо поджав губы, положил на стол:

– Обычный стандартный документ.

– Ну да, – согласилась Маржана. – Зачем что-то придумывать, когда существует общепринятая форма.

Налила кофе в чашки. Джезва, которую она держала в этой квартире, была маленькая, на одну порцию, пришлось разделить ее пополам, в итоге вышло совсем понемногу. Ни сливок, ни сахара не предложила, злорадно подумала: обойдется. Я вообще не обязана поить его кофе. Хочет – пусть пьет так.

Выпил залпом и не поморщился. Но и не похвалил. Достал из кармана серебряный портсигар, из него – какую-то пижонскую черную сигарету, щелкнул зажигалкой, и кухня тут же наполнилась неожиданно приятным ароматом, словно он благовония воскурил. Заметил Маржанино удивление, сказал:

– Если вы сами курите, угощайтесь. Очень хороший табак. Но крепкий, имейте в виду.

Хотела сухо поблагодарить и отказаться, но не удержалась, взяла. Табак и правда был слишком крепкий, но удивительно приятный на вкус. От этой сигареты Маржана словно бы опьянела, по крайней мере, утратила обычную сдержанность. Спросила с несвойственной ей прямотой:

– А почему вы снимаете комнату? Явно же можете позволить себе отдельную квартиру. А то и целый дом. Извините за откровенность, но это довольно заметно. Я бы сказала, бросается в глаза.

– Квартира у меня уже есть, – Гест в очередной раз улыбнулся этой своей невыносимой лучезарной улыбкой, словно бы специально отрепетированной для рекламных съемок. – Довольно большая, на целый этаж. И семья тоже большая. Знали бы вы, как они невыносимо галдят! Хуже чаек. А я не то что пальбу открыть, даже прикрикнуть толком не могу – любовь зла. Но любовь любовью, а работать надо. И офиса мне не положено, я сценарист. Да и толку от того офиса, даже если бы был. Лучше всего мне работается в крошечных, аскетично обставленных комнатах – вроде той, какую снимал в юности. Вдохновения мне тогда было не занимать, и сейчас в соответствующей обстановке оно снова появляется. А в своем просторном кабинете двух слов связать не могу. Самому смешно, но это так.

– Так вы для работы комнату снимаете? – обрадовалась Маржана.

В голове у нее сразу прояснилось. Все встало на свои места. Непонятное пугает, зато понятное успокаивает, а только что понятое – окрыляет. Теперь Виктор Гест снова ей нравился. Ну, как минимум больше не раздражал.

– Для работы, – подтвердил он. – Но спать я тут тоже буду. И готовить. В смысле кофе варить, на большее меня вряд ли хватит. Я, можно сказать, запойный трудоголик. Пару недель работать, не разгибаясь, пока не упаду на диван, а потом несколько дней отдыхать, даже не вспоминая о работе – оптимальный для меня режим. Не очень удобный, особенно для близких, но уж какой есть.

– Это я могу понять, – кивнула Маржана. – Теоретически. Встречала таких людей.

– Встречали таких, как я? – почему-то обрадовался Гест. И испытующе заглянул ей в глаза.

От этого взгляда, не просто тяжелого, как на пороге квартиры, а натурально свинцового, пронзительного до выворачивающей наизнанку тошноты Маржане стало по-настоящему плохо, даже в глазах потемнело, и она почти сказала, очень захотела сказать: «Знаете что, не надо никакого договора, извините, пожалуйста, я не хочу сдавать вам комнату, я вас боюсь». Но почему-то не сказала. Это просто не принято, нормальные люди так не поступают, а я – нормальная, – объяснила себе она.

– Не надо волноваться, все будет в порядке, – сказал с явным удовольствием наблюдавший за ее терзаниями Гест. – Я всегда играю по правилам. Никогда их не нарушаю. Не превышаю полномочий. А вы?

Нормальные люди не визжат, потеряв голову от беспричинного ужаса, не вскакивают посреди разговора, не убегают, бросив на столе подписанные бумаги. Вот и Маржана не стала. Только спросила упавшим голосом:

– Какие полномочия? Вы о чем? – и, не дождавшись ответа, забормотала якобы важное – что оплата коммунальных услуг делится на четверых, раз в неделю она сама убирает кухню, санузел и коридор, это входит в оплату, а если жилец хочет уборку комнаты, это будет стоить…

Перебил ее, не дослушав:

– Спасибо, но комнату убирать не нужно. – И положил на кухонный стол большую загорелую руку раскрытой ладонью кверху. – Давайте ключи.

Проводил ее до входной двери, как хозяин гостью. Маржана была сама не своя, но все-таки нашла в себе силы сказать:

– Если что-то пойдет не так – кран сломается, дверь заклинит, кто-то из жильцов будет шуметь, – звоните с десяти утра до десяти вечера, велика вероятность, что смогу сразу прийти. Я здесь рядом живу, в этом же подъезде.

– В подвале? – совершенно серьезно спросил Гест. Даже не улыбнулся.

– Да почему же в подвале?! – оторопела Маржана.

– Сам не знаю. Просто вам это было бы очень к лицу.

Сомнительный комплимент. Но она слишком устала, чтобы продолжать тягостную беседу. Поэтому просто сказала:

– Тем не менее, не в подвале. На первом этаже.

– Вы наш новый сосед? – спросил Хенрик.

– Бинго! – вскликнул незнакомец, высокий, широкоплечий и сразу видно, что очень добрый; в детстве Хенрик примерно таким представлял себе погибшего через два месяца после его рождения отца.

– Вам полагается приз! – объявил новый сосед и протянул Хенрику ватрушку. – Угощайтесь. Я пожадничал, слишком много купил, в одиночку не справлюсь. Кофе хотите?

– Хочу, – честно признался Хенрик. – У меня как раз закончился, а деньги на карту придут только завтра.

– Тогда утром можете заварить себе мой, – предложил Гест. – Не стесняйтесь, чего-чего, а кофе у меня всегда большой запас. Вроде бы вот это мой шкафчик. По крайней мере, он был пуст, и я туда все сложил.

– Ваш, – подтвердил Хенрик. – Раньше был Илзин. Вы знаете, что она умерла?

– Вот как? – флегматично спросил новый сосед.

– Но не здесь, – поспешил успокоить его Хенрик. – Не в вашей комнате. Вообще не в этой квартире. Спрыгнула с крыши высокого дома где-то на окраине два месяца назад.

– Вот как, – повторил сосед. На этот раз утвердительно. Нахмурил густые темные брови и сразу стал похож на людоеда из детской сказки. Такого, не очень страшного. Который вечно грозится всех съесть, но не ест.

Хенрик почувствовал себя виноватым. Опять ляпнул, не подумав. Зачем?

– Извините, что я вас расстроил, – сказал он. – Просто мне не с кем об этом поговорить. Ребята с моей работы ее не знали, а соседи делают вид, что ничего не случилось. Как будто не было никакой Илзе. Словно никто не ел ее конфет в дни зарплаты, не одалживал двадцать евро и не просил выключить музыку в три часа ночи. Пани Маржана мне сказала: «Просто у нас освободилась одна комната, больше нечего обсуждать». А я все не могу успокоиться. Как это – нечего, если Илзе так страшно умерла? Только об этом и думаю, хотя мы не дружили. Я ей вообще не особенно нравился; Илзе не говорила, но такие вещи не скроешь. Но она все равно была славная. И вообще – была.

– Вы меня совсем не расстроили, – мягко сказал Гест. – Я знаю, как бывает важно поговорить о том, что болит.

– Болит, – печально подтвердил Хенрик. – Все думаю, как она это сделала. И зачем. И что чувствовала, пока летела вниз и уже не могла ничего изменить; я бы, наверное, успел сойти с ума. Все-таки людям нельзя себя убивать. Не потому что грех в грехи я не верю. А просто… Ну, это как карты на стол кинуть и выйти посреди игры. Нечестно по отношению к остальным игрокам. И к самой игре.

– Пожалуй, – кивнул новый сосед. – Берите еще ватрушку. Я в одиночку и до послезавтра с ними не справлюсь, серьезно вам говорю.

– Я ваш новый сосед, – сказал Гест.

Тамбурина Львовна молча кивнула. Знакомства всегда были для нее мукой мученической, она стеснялась новых людей, хорошо хоть уже не до слез, как в детстве, но двух слов все равно связать не могла. Вот и теперь смотрела на незнакомца, высокого, широкоплечего, моложавого, несмотря на седину, с тяжелым внимательным взглядом, ужасного, как почти все мужчины, и думала: «Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, пусть он прямо сейчас уйдет, и можно будет закрыть дверь». Эта молитва никогда ей не помогала, никто никуда не уходил, во всяком случае, не так быстро, как хотелось бы.

Вот и этот новый сосед вместо того чтобы попрощаться, переступил порог и протянул Тамбурине Львовне руку, которую до сих пор прятал за спиной. В руке оказался букет из белых, желтых и лиловых фрезий, таких обескураживающе красивых, что Тамбурина Львовна непроизвольно ахнула и вместо того чтобы отступить вглубь комнаты, сделала шаг вперед, к незнакомцу. И цветы каким-то образом оказались в ее руках.

– Новый сосед по шкале стресса приравнивается к небольшому наводнению, – сказал тот. – Такому, как от поломки стиральной машины – например. Я решил, что обязан хотя бы отчасти компенсировать причиненное беспокойство.

И улыбнулся так тепло, что Тамбурина Львовна не то чтобы вовсе перестала его стесняться, но ее смущение стало вполне переносимым, умеренным, словно они виделись уже как минимум десять раз. И она почти беззвучно спросила:

– Хотите чаю?

А новый сосед, как положено вежливому человеку, деликатно отказался:

– Спасибо, я только что пил кофе. А к вам заглянул представиться, чтобы не напугать, случайно встретившись в коридоре. Меня зовут Виктор Гест. А вас, мне сказали, Тамбурина. Удивительно красивое имя. Польское? Русское? Никогда до сих пор ничего подобного не встречал.

– Моя мать играла на тамбурине в самодеятельном оркестре, – сказала Тамбурина Львовна, и сама себе не поверила – как? Я с ним вот так запросто говорю?! Рассказываю про маму? Но вместо того, чтобы умолкнуть, почему-то продолжила: – Она была увлекающаяся женщина. Энтузиастка. Такой темперамент. Горела всем, за что бралась. Поэтому дала мне имя в честь своего инструмента. Отец был против, но мама его не послушала; впрочем, он все равно вскоре от нас ушел. Я его даже не помню. У меня только отчество от него осталось – было когда-то в паспорте, у русских, вы знаете, положено отчество. А в новых документах никакого отчества нет. Впрочем, неважно. Имя у меня, конечно, дурацкое, и я из-за него в школе немало натерпелась, но мамина увлеченность мне все равно нравится. Жалко, я сама не такая. Не повезло.

– На мой взгляд, у вас прекрасное имя, – улыбнулся Гест. – Необычное, как вы сама. И очень вам идет.

Тамбурина Львовна потом весь вечер не могла успокоиться. Он назвал меня необычной! И подарил цветы! Ладно, предположим, цветы – просто дань вежливости, этот человек хорошо воспитан, узнал, что среди соседей есть женщина, и купил букет. Но называть каждую женщину «необычной» правила хорошего тона никого не обязывают. Неужели я ему понравилась? Интересно, что он во мне нашел? – думала Тамбурина Львовна, поневоле то и дело оглядываясь на пыльное овальное зеркало, висевшее на стене. Из зеркала на нее взирала нечесанная усталая тетка средних лет с темными кругами у воспаленных по случаю очередного дедлайна глаз, бледная, как восковая моль. Из-под усталой тетки робко выглядывала красивая голубоглазая женщина с пышными кудрявыми волосами и тонким, еще не увядшим лицом. Откуда она взялась, неведомо. Прежде ее не было, кажется, даже в юности. И вообще никогда.

Бьорн вернулся домой поздно, после ужина в ресторане – не праздничного, а повседневного; готовить он умел и когда-то даже любил, но не на общей же кухне. Благо недорогих ресторанов в городе предостаточно, а есть на людях гораздо веселей, чем в одиночестве, да и выпить за ужином в ресторане дело обычное, по крайней мере, всяко лучше, чем пить, запершись в своей комнате; впрочем упаковку пива он, конечно, все равно купил. Пиво – не столько выпивка, сколько снотворное, необходимо, чтобы уснуть до полуночи, завтра к восьми на работу, гори она огнем. Все им гори, начиная с Ирины. И заканчивая Ириной. По справедливости, пусть она одна и горит.

В кухню Бьорн зашел за открывашкой. Иногда привычка класть вещи на место становится источником ненужных хлопот. Не навел бы с утра порядок, открывашка сейчас лежала бы в комнате, на прикроватной тумбочке, не пришлось бы ходить туда-сюда.

У плиты околачивался какой-то хмурый тип; ах, ну да, хозяйка квартиры говорила, что наконец-то нашла жильца в Илзину комнату. Значит, это и есть новый сосед. Бьорну он не понравился, потому что был похож на одного из Ирининых ухажеров; с другой стороны, если так подходить к вопросу, приятных людей в мире вообще не останется, ухажеров у его жены было много, на каждого кто-нибудь да похож.

Поэтому – просто назло себе, Ирине и ее ухажерам, настоящим и выдуманным, бывшим, нынешним, будущим, вообще всем – Бьорн приветливо поздоровался с новым соседом. И даже спросил, в надежде, что тот, если и говорит по-английски, ни черта не поймет из-за его акцента и привычки глотать половину слогов, переспрашивать постесняется, но уловит дружелюбный тон и сделает у себя в голове пометку: «Бьорн – нормальный мужик». С соседями лучше ладить, какой бы задницей не поворачивалась к тебе жизнь. В общем, спросил:

– Хотите пива? Я зачем-то купил целую упаковку.

– Спасибо, очень хочу, – улыбнулся тот. – Но не могу. Мне еще работать.

Английский у нового соседа был, пожалуй, не хуже, чем у самого Бьорна, который считал его практически родным и даже думал по-английски, правда, только о работе. О жизни – по-шведски. На самом деле очень удобно, как вещи по полкам разложить.

– Как это – работать? – нахмурился Бьорн. – Ночь на дворе.

– Ночь на дворе, – согласился сосед. – А работа еще не сделана. Вечно так.

Бьорн, как это часто бывает в подобных случаях, исполнился азарта. Только что тараторил в надежде, что новый сосед не поймет его приглашения, а теперь вдруг решил во что быто ни стало его угостить.

– Ну, от одной бутылки пива вам точно ничего не сделается, – сказал он. – А больше я и не предложу. Пошли, у меня «Corona», не какое-то местное.

– Договорились, – неожиданно легко согласился сосед. – Местное, кстати, сам терпеть не могу.

Бьорн так и не понял, как ему удалось надраться до практически бессознательного состояния какой-то несчастной одной бутылкой пива. Никогда такого с ним не было, обычно он медленно пьянел, а опьянев, сохранял вполне здравый ум. Язык, конечно, развязывался, но не настолько, чтобы рыдать на плече нового знакомого, многословно жалуясь на прогнавшую его жену. С другой стороны, оно долго копилось. Не с кем было об этом поговорить. А тут незнакомец. Какой-то хрен с горы, откуда он вообще взялся? Ах да, новый сосед. Ну сосед и сосед, неважно. Все равно я здесь ненадолго. Через три месяца окончательно рассчитаюсь с банком за Иркин крайслер, можно будет снять что-нибудь поприличней. А еще лучше – разорвать этот чертов контракт и уехать до… Нет, домой, пожалуй, не надо. Просто куда-нибудь. Я же хороший профи. Такие везде нужны.

– Такие везде нужны, считайте, у вас в руках весь мир, – говорил, словно бы читая его мысли новый сосед – как его там? Гест? Удачная у мужика фамилия. Специально чтобы в гости ходить.

Когда Бьорн уснул – одетый, на неразложенном диване, – Гест какое-то время неподвижно сидел на стуле с едва початой бутылкой пива в руках. Наконец аккуратно закрыл ее крышкой и поставил на стол. Подумал: «Ну, с этим-то будет просто, даже резать ничего не придется. Наконец-то хоть что-то у меня в жизни просто. Приятный сюрприз».

Ближнее прошлое тем и прекрасно, что память о нем очень легко переткать, не нарушив соседних узоров. Всего-то работы развязать несколько узелков, перевязать их по-своему, добавив пару-тройку новых сияющих нитей – для большей прочности. И, конечно, для красоты. Красота еще никому никогда не вредила, – ухмылялся про себя Гест, вывязывая элегантный грейпвайн в том месте, где Бьорн когда-то – как будто якобы считается что, но уже не на самом деле – пьяный не столько от водки, сколько от горя валялся в ногах давным-давно разлюбившей его жены, умоляя дать ему еще один шанс. А теперь у нас здесь будет строгая минималистическая композиция, ничего лишнего, всего несколько фраз. «Хватит с меня», «Я давал тебе время подумать», «Нет, уже поздно». Слезы оставим, не помешают, но плакать теперь будет его жена. Не от великой любви, конечно, в это Бьорн и сам не поверит, а просто от неожиданности и от досады, что не успела первой уйти сама. Ничего, так тоже неплохо, слезы Ирине совсем не к лицу, вот и славно, пусть Бьорн запомнит ее некрасивой стареющей дамой с уже поплывшими формами, раскрасневшимся носом и по-старушечьи сморщенным ртом; ей самой никакого ущерба, никогда не узнает, какой осталась в памяти нелюбимого бывшего мужа, а ему так будет гораздо легче спасти свою бедную душу из этого невыносимого ледяного огня.

Маржана долго не могла заснуть. Все ей нынче было не так: любимый ортопедический матрас вдруг начал казаться жестким, одеяло – слишком тяжелым, подушка мешала, откуда-то издалека подбиралась не то тошнота, не то изжога, а в квартире стало зябко и сыро, как будто и правда переселилась в подвал. Кое-как задремала под утро, и ей сразу приснился новый жилец. В этом сне он бродил по улице Сметонос, прямо под ее окном, поигрывая серебристым серпом; войти не мог, но они оба знали, что это всего лишь вопрос времени. Однажды войдет.

Проснулась еще до будильника, как от удара – от мысли: «Жадная дура, из-за каких-то полутора сотен евро подпустила к себе убийцу. Надо было ему отказать». Мысль была еще не Маржанина, но уже и не часть абсурдного сна, так, серединка на половинку. Вести с границы между двумя ее жизнями, которые вот прямо сейчас собирались превратиться в ад.

Но потом, конечно, встала, сварила кофе, выпила его, сидя в любимом кресле у окна, с удовольствием ощущая, как с каждым глотком растворяется мутный предутренний морок, и принялась за дела.

Хенрик постучался так тихо, что Гест скорее просто почувствовал его присутствие, чем услышал звук. Не стал говорить: «Входите», а встал и сам открыл дверь. И приветливо улыбнулся пунцовому от смущения белобрысому мальчишке, чьи серые глаза сейчас казались черными из-за расширившихся зрачков.

Не стал спрашивать, что случилось, захочет – сам скажет. Взял за руку, подвел к дивану:

– Садись. Виски выпьешь?

Хенрик молча кивнул.

Налил ему – даже не половину рюмки, примерно одну восьмую, на полглотка. Мальчишке как раз хватило, чтобы окончательно проснуться и прийти в себя.

– Ой! – с облегчением выдохнул Хенрик. – Спасибо. Извините меня, пожалуйста. Ни за что бы не стал стучать, если бы свет у вас не увидел.

– Да нормально, – отмахнулся Гест. – Я по ночам работаю. Такая привычка. Вообще-то считается, что я сейчас в долгосрочном отпуске, но обещал помочь коллегам подготовить концепт.

– Концепт? – оживился Хенрик.

Гест молча кивнул. Потом как бы неохотно добавил:

– Почти пятнадцать лет в геймдизайне. Доработался почти до галлюцинаций – учти, я сейчас не шучу! Но все-таки смог остановиться, Уволился, пообещав себе отдохнуть хотя бы год. И тут бывшие коллеги затеяли новый проект. Планы у них фантастические. Мне и впрягаться не хочется, и интересно до смерти. Ладно, помогу им сейчас, а там поглядим, как пойдет.

– А я тестировщик, – Хенрик почему-то перешел на шепот, как будто они были заговорщиками. – Я вам не говорил? Правда недавно, всего три месяца. Работаю почти бесплатно, но это не беда, все так начинают, я знаю, самое главное – начать. Слушайте, мне так нравится! А вам уже разонравилось? Насовсем?

– Сам видишь, – усмехнулся Гест, кивнув на экран своего ноутбука. – Так разонравилось, что на первый же свист обратно побежал. Так что будь осторожен: и тебя ждет такая судьба.

– По-моему, очень хорошая, – твердо сказал Хенрик.

– По-моему, просто ужасная, – вдруг рассмеялся сосед. И, подмигнув ему, добавил: – Но нам с тобой другая не нужна.

Часа полтора они говорили об играх. Хенрик расцвел, оживился, но при этом так отчаянно зевал, что Гест в конце концов сказал:

– По-моему, ты уже спишь сидя.

– Почти, – согласился Хенрик. И тут же так помрачнел, что Гест перестал делать вид, будто не понимает настоящей причины его ночного визита, а прямо спросил:

– Тебе очень страшный сон приснился? Хуже, чем способен выдержать человек? И теперь ты не хочешь засыпать, чтобы не вернуться обратно?

Мальчишка, конечно, изумленно вытаращился:

– Откуда вы знаете?

– Угадал, – усмехнулся Гест. – Просто в курсе, что такое иногда бывает. И как после некоторых снов чувствует себя человек. А как ты думаешь, почему я на старости лет, с кучей денег снял комнату в общей квартире?

– Чтобы рядом были другие люди? – почти беззвучно прошептал Хенрик. – Все равно кто? И я тоже поэтому! У меня же есть квартира – большая, хорошая, бабушкина; она сама давно умерла. А родители еще раньше, погибли в аварии. А я был с ними, еще совсем маленький. И уцелел.

– Выходит, ты счастливчик, – мягко сказал Гест.

– Ну да, в каком-то смысле, – согласился Хенрик. – Хотя лучше бы никакой аварии вовсе не было, и никто бы не погибал – это больше похоже на счастье, как я его себе представляю. И кошмары тогда бы, наверное, не снились. Иногда ужасно обидно – почему нельзя просто спать? Просто так, как все нормальные люди?

– У меня к этой дурацкой вселенной ровно тот же вопрос. Но когда рядом люди, все не так страшно, правда?

– Ну, в общем да. Когда бабушка умерла, я жил в детдоме, там спят по несколько человек в одной комнате, и было вполне ничего. А один жить не смог. На самом деле даже хорошо получилось: ту квартиру сдаю, комната стоит дешевле, когда за работу не платят, вполне можно прожить на разницу. Но если бы одному не было страшно, я бы, наверное, не догадался, что можно сделать так.

– Можешь поспать у меня на диване, – предложил Гест. – Все равно мне еще долго работать. Тебе когда вставать?

– В половине седьмого… А что, правда можно у вас? – просиял Хенрик.

– Конечно. Было бы нельзя, я бы не предлагал.

– Это только сегодня, – сонно пробормотал Хенрик, закрывая глаза. – Обычно я справляюсь, но это… оно такое ужасное! Невыносимое. Выворачивало меня наизнанку и ело. И обещало, что у нас впереди вечность. В смысле теперь так будет всегда.

– Ну уж нет. Не будет, – твердо сказал Гест.

Но Хенрик не услышал его обещания. Он уже спал.

Гест поднялся, небрежно смахнул со стола не нужный пока ноутбук; тот исчез, не успев долететь до пола. Проделывать этот трюк было не обязательно, просто Гест не любил оставлять в рабочем пространстве посторонние предметы. Они отвлекают, рассеивают внимание. Поэтому вслед за ноутбуком исчез и сам стол, потом оба стула, книжные полки, комод с зеркалом, древний торшер и его ровесник платяной шкаф. В комнате остался только диван, занятый спящим Хенриком. И сам Гест, хмурый, заранее, как бы авансом уставший, растрепанный, в спортивных домашних штанах и серой флисовой куртке. И серебряный серп, который он вынул из ее рукава.

Маржана встретила Геста на лестнице – она как раз выходила, а он шел домой. Увидев Маржану, улыбнулся так ослепительно, словно собирался пригласить ее на собрание свидетелей Иеговы, а заодно впарить пылесос KIRBY или что там сейчас с такими улыбками продают. Но слава богу, ничего предлагать не стал, только поздоровался, вежливо спросил: «Как ваше самочувствие?» – и, не дожидаясь ответа, пошел дальше, зато Маржана еще несколько минут стояла, прислонившись спиной к холодной стене, говорила себе: «Успокойся, ничего страшного не случилось. Он ничего такого не имел в виду».

Какого «такого», она и сама не знала. Предпочитала не знать.

Ужинали вместе – не то чтобы специально договаривались, просто так само собой вышло. Хенрик внезапно получил премию в честь успешного окончания очередного проекта, купил несколько коробок суши, планируя угостить подкармливавшего его нового соседа, но был такой голодный, когда делал заказ, что набрал целую гору, получилось – на всех. Бьорн по настоятельной просьбе матери вызнал рецепт капустного пирога из кафе, куда водил ее в отпуске, и решил сперва проверить его на себе и соседях, а Виктор Гест явился с огромной коробкой конфет, сказал – только что подарили, спасайте, у меня на шоколад аллергия, а удержаться сил моих нет.

Тамбурина Львовна выходить к ужину решительно отказалась, сославшись на избыток работы. Впрочем, ясно, что не будь у нее работы, все равно бы не пришла.

– Пани Тамбурина всех стесняется, а меня еще и боится, – объяснил Гесту Хенрик. – Потому что слишком молодой. К тому же детдомовский. Знаете, какая репутация у ребят вроде меня? Когда я тут только поселился, она спрашивала пани Маржану, не буду ли я принимать наркотики прямо на общей кухне; та мне передала. Я хотел сказать: «На кухне – ни за что, только в ванной!» – но вовремя прикусил язык. Все-таки пани Маржана хозяйка квартиры, не стоит с ней так шутить.

– Меня Тамбурина однажды встретила в коридоре пья… слегка подвыпившим, – хмуро признался Бьорн, в последнее время налегавший исключительно на кока-колу, – и сочинила невесть что. Наябедничала хозяйке, будто я в запое и скоро наверняка сожгу весь дом; хорошо, что пани Маржана разумная женщина, объяснила ей, что немного выпить после рабочего дня – совершенно нормально. Но установлению теплых дружеских отношений между мной и пани Тамбуриной это не помогло. Жалко на самом деле. Она славная женщина, только очень уж перепуганная. Наверное, в детстве с ней что-то плохое случилось – так в подобных случаях говорят.

Дело кончилось тем, что суши они съели сами, а четверть пирога и почти непочатую коробку конфет Гест понес Тамбурине. Хенрик с Бьорном заключили пари на пять евро – возьмет или нет. Хенрик с оптимизмом, присущим молодости, ставил на обаяние Виктора, Бьорн с сомнением качал головой: «Она не захочет быть хоть чем-то нам обязанной».

Бьорн проиграл.

Гест постучался, сказал:

– Добрый вечер, я всего на минутку, зато с угощением. Кусок в горло не лезет без вас!

Тамбурина Львовна очень ему обрадовалась, чего греха таить. Знала, что после двух почти бессонных суток над переводом выглядит отвратительно, поэтому сперва выключила верхний свет, оставив только настольную лампу, а потом отперла дверь. Гест стоял в коридоре, переминался с ноги на ногу, словно бы не решаясь войти. Неужели он такой же стеснительный, как я? – умилилась Тамбурина Львовна. – Хотя все-таки вряд ли. Наверное, просто демонстрирует уважение к моему личному пространству. Ужасно мило с его стороны.

– Заходите, пожалуйста, – сказала она.

Ну наконец-то сама пригласила, – с облегчением подумал Гест. Не то чтобы личное приглашение было для таких как он обязательным условием, но с ним определенно легче. Сегодня это важно. Очень уж тяжелая работа предстоит.

Вошел, поставил на письменный стол тарелку с пирогом, коробку с конфетами примостил на комод, многословно расхваливал поварской талант Бьорна и качество шоколада, говорил, говорил, говорил, все тише и одновременно быстрее, пока у Тамбурины Львовны не закружилась голова.

– Извините, пожалуйста, – прошептала она, опускаясь на диван. – Мне… нет, со мной все в порядке. Просто надо присесть.

– Обязательно надо, – подтвердил Гест. – Вы сколько суток не спали?

– Я спала, – едва ворочая языком, возразила Тамбурина Львовна. – Если спать иногда короткими промежутками, по пятнадцать-двадцать минут, хватает всего двух часов сна в сутки, чтобы сохранить работоспособность. Ничего, послезавтра все сдам и тогда отосплюсь.

– Двух часов сна в сутки может хватить только на то, чтобы себя угробить, – укоризненно сказал Гест. – Впрочем, дело хозяйское, вы взрослая женщина, делайте, что хотите. Но прямо сейчас вам обязательно надо полежать.

Тамбурина Львовна, как ни силилась, не могла открыть глаза, но сквозь сон слышала, как скрипнула сперва половица, а потом и дверь – открылась, закрылась, замок защелкнулся. Сосед понял, что она переутомлена и ушел, такой деликатный человек.

Гест некоторое время стоял неподвижно, даже не дышал, чтобы не разбудить соседку, ему это было совсем не трудно, мог бы и вовсе никогда не дышать, но очень уж любил сам процесс.

Наконец убедился, что Тамбурина Львовна спит достаточно крепко, подошел к ней и невольно схватился за голову: ну и развлечение я себе отыскал! Одним серпом тут не обойдешься, придется хорошо поработать руками – всеми, сколько удастся в себе найти. С самого начала понимал, что с ней будет трудно, но насколько трудно, все равно не представлял. Воображение отказывало. Даже его воображение! Хотя, казалось бы, чего он только на своем веку не перевидал.

Плотный, клейкий кокон, в который была заключена Тамбурина Львовна, он распутывал почти до утра: рук, как на грех, оказалось всего семнадцать, больше, как ни старался, не отросло. И все в лоскуты изрезал этими адскими волокнами, с виду похожими на темные шелковые нити, а наощупь – хуже стекловаты. Ладно, потерплю, что мне сделается. А ничего. И останавливаться, в любом случае, слишком поздно.

В самом конце Тамбурина Львовна проснулась. Скорее всего от его собственной боли и нетерпения, все-таки в ходе работы связь становится очень крепка. Но проснулась она настолько храброй, что увидев склонившееся над ней темное безликое существо с множеством окровавленных рук, не умерла от страха, не упала в обморок, даже не закричала, а вполне внятно – насколько это вообще возможно для проснувшегося в таких обстоятельствах человека – спросила:

– Чего вам от меня надо?

Гест к тому моменту настолько устал, что ответил честно:

– Вашу бессмертную душу, конечно. Мне надо, чтобы она у вас была.

Голос ужасного существа был таким теплым и нежным, что Тамбурина Львовна снова уснула. А проснувшись чуть ли не за полдень, одетая, на неразобранном диване, в тапке на левой ноге – правая благоразумно свалилась на пол – вспомнила только, что видела очень странный сон про соседа, хотя не могла сформулировать, в чем именно заключалась странность. Даже немного обидно – обычно она хорошо запоминала сны, особенно такие, приснившиеся за самой дальней чертой переутомления, и вдруг самой себе нечего рассказать.

Но настроение у нее все равно было прекрасное, несмотря на рабочий завал, который теперь уже, пожалуй, не разгрести в срок. Плевать, – с несвойственной ей обычно лихостью думала Тамбурина Львовна. Главное – я жива. Настолько жива, что в каждой клеточке тела бурлит такая смешная щекочущая радость, как было когда-то в детстве, давно, до того, как мама сошла с ума.

Маржана чувствовала себя так плохо, что впору было сдаваться врачам. Но и сама в общем знала, что врачи ей вряд ли помогут. Однако в субботу пошла убирать верхнюю квартиру, как всегда.

Собиралась открыть дверь своим ключом, но чертов Гест ее опередил. Распахнул дверь перед Маржаниным носом, улыбнулся – шире не бывает, взмахнул своим серебристым серпом – господи, чего только не примерещится, какой может быть серп? – щелкнул выключателем, и коридор залил неприятный Маржане тускло-белый, так называемый «дневной» свет.

– Это тоже экономичная лампочка, – предупреждая вопросы, сказал Гест. – Желтая, слава богу, перегорела, и я вкрутил эту. Тусклый белый свет все у тех же тибетцев символизирует Дэвалоку. Не высший идеал продвинутого буддиста, но как по мне, неплохое место. Самый приятный из шести миров сансары. Долгожительство, счастье и разнообразие наслаждений – включены. Сам бы с удовольствием там переродился, иногда очень хочется в отпуск. А вам?

– Спасибо, что заменили лампочку, – сухо сказала Маржана, изо всех сил стараясь казаться спокойной. – Если сохранили чек, вычту эту сумму из вашей ежемесячной платы. Если нет – извините. У меня перед налоговой строгий отчет.

– Если сохранил чек! – повторил Гест, с таким энтузиазмом, словно идея сохранить кассовый чек от покупки перевернула все его представления о жизни на земле.

Впрочем, вполне может статься, что так.

Жильцы собрались в кухне, все, как назло. Обычно в это время мужчин не было дома, а Тамбурину никогда не видно, не слышно, вечно сидит взаперти. Но теперь она стояла у плиты в вызывающе яркой цыганской юбке и теплой стеганой кофте, варила кофе в большой, на несколько чашек джезве, помешивала его длинной палочкой корицы и оживленно пересказывала по-английски содержание какого-то сериала, субтитры которого попали ей на перевод. Бьорн и мальчишка Хенрик внимали ей, как пророчице – то ли из вежливости, то ли и правда хотели узнать продолжение, поди их разбери.

Маржана сперва кашлянула, привлекая к себе внимание, но, не добившись его, сказала:

– Мне кухню надо убрать.

Однако квартиранты не спешили разбегаться, только заулыбались, здороваясь, каждый на свой лад, мальчишка – как малахольный, чертов пьяница швед – снисходительно, чокнутая Тамбурина – так дерзко, словно планировала в ближайшее время обнажить колено или плечо. И тогда Маржана упавшим голосом добавила:

– Ладно, я могу начать с ванной. У вас есть полчаса.

– Ну куда вам сейчас убирать? – ласково спросил Гест. – Вы же расхворались совсем. Не волнуйтесь, справимся сами. Ванную мы с Хенриком уже помыли, по-моему, вполне ничего получилось, можете посмотреть. И с кухней как-нибудь разберемся. А вам сейчас нальем кофе, Тамбурина Львовна что-то фантастическое с ним делает, сами увидите. Выпьете и пойдете домой. Вам надо в постель, отдыхать.

Только сейчас Маржана поняла, что уборка квартиры, которую она всегда считала тяжелой неприятной обязанностью, на самом деле была нужна ей гораздо больше, чем квартирантам. Смешно, но иногда швабра и тряпка в руках дают ощущение власти, если не вообще саму власть. Например, над пространством, которому раз в неделю напоминаешь: ты – моя территория, больше никому не смей принадлежать! Потому и приходила сюда наводить чистоту, хотя могла бы сказать квартирантам: «Справляйтесь сами», – и время от времени проверять, чтобы не развели совсем уж адский свинарник.

Впрочем, в том-то и дело, что не могла. И теперь рассердилась на самоуправство жильцов, как будто они не ванную вымыли, а все окна в квартире разбили. Но ругаться и спорить у Маржаны не было сил. Их вообще ни на что не было, даже сидеть на кухонном табурете. Пол под ногами раскачивался, а белая чашка, стоявшая перед ней на столе, то приближалась, то удалялась, так и не смогла взять ее в руки. Не сделала ни глотка. Пробормотала:

– У меня и правда температура. Кажется, поднялась. Или наоборот, упала. Извините, что так получилось. Я переоценила свои силы. Сейчас пойду.

– Я вам помогу, – жизнерадостно объявил Гест.

Маржана так ослабла, что даже не испугалась, а только устало подумала: «Ну вот и все».

Вел ее по лестнице, поддерживая под руку и обнимая за талию; это оказалось так неожиданно сладко, как будто всю жизнь ждала возможности оказаться в объятиях этого чудища с милой улыбкой и глазами голодного паука.

Когда вошли в ее квартиру, не удержалась, спросила:

– Ты убьешь меня так же ласково?

– Ну ты и дура! – в сердцах сказал он, подхватывая на руки ее отяжелевшее от ужаса тело. – Тоже, выискала убийцу. Давно могла бы понять: я не умею отнимать жизнь.

Уложил ее на кровать, коснулся лба ладонью, такой горячей, что чуть не обжег. Отнял руку и вдруг сунул под нос Маржане куклу, маленькую, прекрасной работы, в роскошном красном бархатном платье, но такую уродливую, что Маржана зажмурилась, лишь бы на нее не смотреть.

– Вот и все, Марусечка, – будничным тоном сказал Гест. – Дела на полминуты; ну, правда, надо еще ее спалить. Не хочешь полюбоваться на прощание? Потом будет поздно… Ладно, ладно, шучу. Не хочешь – не смотри.

Достал из кармана домашних штанов серебряный портсигар, оттуда – две черные сигареты.

– Только не говори, что не куришь в спальне.

– Но я правда здесь не курю, – запротестовала Маржана. Откуда только силы взялись.

– Я знаю, – усмехнулся Гест. – Но сейчас я тут разведу такую вонищу, что лучше уж закурить.

Чиркнул зажигалкой, прикурил обе сигареты, одну сунул Маржане, а потом поджег подол кукольного платья. И раздался такой страшный визг, что Маржана сперва заткнула уши и только потом поняла, что визжит она сама.

– Не кричи, пожалуйста, Марусечка, – ласково, как ребенку, сказал ей Гест. – Я знаю, что трудно, но если очень захочешь, сможешь замолчать. Ты справишься. Тебе на самом деле не больно. И даже не страшно. Это не ты горишь, а она.

Правду говорил. Больно Марусе не было. И страшно ей тоже не было. Наоборот, даже весело. И вообще как-то удивительно хорошо, как будто только что выздоровела после тяжелой болезни – еще слаба, но уже ясно, что это ненадолго. Завтра можно будет идти гулять. А смотреть на залившее комнату солнце можно уже сегодня. И будет можно всегда.

– Эта красотка богато жила, – приговаривал Гест, переворачивая куклу так, чтобы пламя охватило ее целиком. – Сладко ела чужое горе, мягко спала на твоей груди, прирастала чужими жизнями – скольких твоих квартирантов свела в могилу? Ладно, дело прошлое, можешь не считать. Сам виноват, поздно я вас нашел. Не кричала бы так громко девочка Илзе, когда умирала, еще бы долго искал. Спасла она этих троих и тебя, Марусечка, в придачу. Думаешь, долго бы с такой подружкой жила? Ошибаешься, людям трудно носить в себе чудовище, человеческое тело не для того. Когда ты ее пустила, помнишь? Можешь не отвечать, вижу, что помнишь. Не плачь, чего теперь плакать, так часто бывает. Когда обиженный всеми ребенок мечтает о власти – хоть над кем-нибудь, на любых условиях, легко вляпаться в такую прекрасную тайную дружбу… Извини, я хотел сказать, в дерьмо. Ничего, уже догорает – видишь? Сгорела. Не осталось от нее ничего. А от тебя – целая Марусечка. Неплохой результат. Все-таки я мастер золотые руки, вся сотня, включая те семнадцать, которые еще в бинтах.

– Как же ужасно воняет, – пробормотала Маруся. – Можно открыть окно?

– Лежи пока, не вставай, сам открою. И, пожалуй, пойду. Дело сделано. Тебе надо поспать. А завтра все будет иначе. По крайней мере, без чужого горя и страха ты теперь вполне можешь прожить, хотя поначалу будет непривычно – столько лет Маржаной жила. Ничего, справишься, куда ты денешься. Ты у меня молодец.

Поцеловал ее в лоб, встал, распахнул окно настежь и не то вылез в него прямо на улицу Сметонос, не то просто смешался с ярким солнечным светом, поди разбери.

Маруся долго не встречала нового квартиранта, дней десять, если не больше, хотя по вечерам часто видела свет в его окне. Тамбурина, с которой случайно столкнулась в пекарне возле дома, подтвердила: сидит, работает, даже принес и поставил в комнате капсульную кофе-машину, чтобы на кухню пореже ходить, говорит, с такими соседями много не наработаешь, сразу хочется сесть за стол и поболтать.

Но наконец встретились на улице у подъезда. Гест просиял:

– Пани Маруся! Сто лет вас не видел! Как дела?

– Так долго не виделись, что вы мне даже приснились, – зачем-то сказала Маруся. Почувствовала что краснеет. Мамочки, чего это я? Поспешно добавила, чтобы не смущать ни в чем не повинного человека: – На самом деле я пошутила. И шутка вышла дурацкая.

– Ничего, – утешил ее квартирант, – со мной то и дело гораздо хуже бывает. Хочу сказать человеку что-то приятное, а вместо этого вдруг как ляпну: «Вы похожи на моего любимого школьного друга, который утонул в позапрошлом году в Тунисе, тело так и не нашли, наверное, его съели акулы», – и стою потом как дурак, мычу извинения, не знаю, чем загладить такую бестактность. А просто «вы мне приснились» – это совсем не беда.