Огонек зажигалки «Зиппо» выхватил из темноты бледное лицо с тонкими губами и глазами настолько черными, что они, казалось, впитали в себя окружающую тьму. Выхватил и тут же погас.

– Внешность обманчива, да? – голос был слегка ироничным, но чувствовалась в нем и застарелая усталость. – Вот, например, вы ростом мне по пояс, но в некотором смысле выше на целую голову, а то и на две. А меня легче представить за роялем или мольбертом, чем во главе взвода, не так ли?

– Вы…

– Несчастный Пьер Бутонна жил со мной на одном этаже студенческого общежития, когда я учился на искусствоведа в Сорбонне. Что же касается моего настоящего имени, то я не произносил его так давно, что сам начинаю его забывать. Вы могли слышать обо мне как о Бельмондо…

Его сигара разгорелась сильнее, и я вновь увидел его бледное лицо.

– Времени у меня совсем мало, хочу вернуться, пока Бэйб меня не хватилась, а говорю я, как правило, очень пространно. Все же я постараюсь быть кратким. Меня наняли, чтобы вас убить.

– Харконен?

– Нет, Кохэген. Хоть старый лис с утра и накачивается виски, но голова у него работает хорошо. Вы даже не представляете, насколько хорошо. К тому же он завзятый игрок, и, в отличие от Харконена, удачливый. К его вящему сожалению, проигрыши бывают у всех, а в этот раз ему к одиннадцати пришел туз.

– Я совершенно не разбираюсь в азартных играх, – признался я. Откровенно говоря, мне было страшно – я находился наедине в темном коридоре с очень опасным человеком и запросто разговаривал с ним, хотя мне надо бы бежать от него сломя голову. Сейчас эта опасность явственно сквозила в каждом его жесте, в каждом движении. Он больше не казался инженером или пианистом, нет, это был настоящий хищник, пантера в облике человека.

– Вы нужны были Кохэгену, чтобы поставить на место Харконенов. По его мнению, они напрочь отбились от рук. У старика заканчивается президентский срок, так что на четыре года его основательно отодвинут от корыта. Причем Харконен действительно полнейший дурак. Он тратит гораздо больше, чем зарабатывает, потому гребет из кормушки больше, чем коллега. Вообще-то изначально Кохэген хотел убрать его и заменить на Фредди, но тут появились вы.

– И он решил меня использовать? Но как?

– Да просто, сыграл на вашей слабости к Ариэль. Его племянник взял малыша Фредди на «слабо» – мол, ты только на словах мачо, а переспать с дочкой директора цирка у тебя кишка тонка. Мелкий Харконен азартен, как папа, но в два раза глупее, если с пола вообще можно упасть. А вы ему еще и подыграли…

– Подыграл? Каким образом?!

– Невольно. Например, заставили Ариэль ревновать не на шутку, сняв помещение у Бэйб. Черт вас возьми, когда она сегодня ускакала от меня, я и сам заревновал. Честно говоря, если бы между вами что-то было, я бы непременно выполнил заказ и честно получил бы деньги. К счастью, у меня хороший слух, а вы не особенно заботились о конспирации. Порой вы так орали, что вас могли, наверно, даже в зрительном зале услышать.

Я почувствовал, что краснею.

– А потом этот плейбой местного разлива встретил вас на дороге и слегка отделал, после чего возомнил себя Джеком – бобовое зерно наоборот. Вот так. Но Кохэген вас недооценил, а вы его вчистую переиграли. Старый лис почувствовал неладное еще два дня назад, должно быть, семейную интуицию кто-то из его предков спер у сатаны, когда тот валялся пьяным у ирландского кабака. И тогда он вызвал меня. Ему просто не повезло, что у меня в тот момент разыгрался ревматизм и приехать я смог только позавчера. А вчера я познакомился с Бэйб.

Я ничего не понимал.

– Зачем вы мне все это рассказываете? – спросил я. – Я думал, только в фильмах злодей, прежде чем убить героя, выкладывает ему все свои планы.

– Спасибо за лестную оценку, – улыбнулся он, в очередной раз затягиваясь. – Но только я вас убивать не собираюсь.

– Почему? Вас же для этого наняли, – удивился я. Не знаю, чему я удивлялся больше – тому, что он не желает выполнить свой заказ, или тому, что я спрашиваю его об этом.

– А вам что, хотелось бы обратного? – спросил он с немного большей долей иронии, чем раньше. – Хорошо, объясняю… По двум причинам. Во-первых, из-за Бэйб. Вы, не вы лично, а вся ваша банда, дали ей больше, чем она когда-либо имела. Благодаря вам у нее теперь есть дом. Знаете, что такое дом?

– Строение, в котором живут люди? – я решил продемонстрировать, что тоже умею быть ироничным.

– Дом – это то место, за которое ты готов драться до последнего, за которое готов пролить кровь. Мне это наглядно продемонстрировали под Марьинкой, до сих пор плечо на погоду болит так, словно из него кусок клещами вырывают… – Огонек сигареты вновь высветил его скулы. – Фокс, мы с вами почти ровесники, я на два года моложе вас. В нашем возрасте многое становится несущественным. Насколько я могу судить, наши ситуации похожи. И вы, и я оказались здесь, и вы, и я впервые почувствовали, что незнакомый человек имеет для вас особое значение. Для меня Бэйб – это серьезно, хотя это, наверно, странно, учитывая то, что мы и знакомы-то с ней всего ничего. Но так бывает…

Очень странная, даже фантастическая ситуация – я стоял в темном коридоре с человеком, которого наняли меня убить, но думал вовсе не об этом. Я думал об Ариэль. Я сказал Барбаре, что люблю Ариэль, но главное не это – под ее давлением я признался в этом самому себе. Я люблю Ариэль Кэрриган, люблю и не знаю, что делать с этой любовью. Люблю, хотя это и неправильно. Люблю и буду любить.

– Вы, вы лично, док, сделали для нее очень многое, появившись в Хоулленде, и это та причина, по которой я не выполню поручения. Но есть еще и вторая. Я в Хоулленде всего два дня, но это место странно на меня повлияло. Какая-то мистика… Во всяком случае, я понимаю, почему Бэйб считает его своим домом. Здесь хочется остаться навсегда. Здесь нестрашно состариться. И тем более нестрашно прожить жизнь. Здесь время течет по-другому, не так, как в Большом мире.

Он затянулся еще раз.

– Я устал, Фокс. В военные игры хорошо играть, когда тебе двадцать пять или меньше. Вот появилась ростовая мишень: «бенг-бенг» – мишень упала, в кармане стало тяжелее на восемьдесят граммов. А потом, со временем, понимаешь, что у этой, так сказать, «мишени», возможно, были пожилые родители, братья и сестры, жена, дети, дом – все то, чего нет у тебя. И что кто-то будет его ждать. И не дождется.

Мы помолчали, стоя в темноте. Теперь она не казалась такой пугающей.

– Моя сигарета почти выкурена, – сказал он. – Пойду к Бэйб, она уже беспокоится, наверно. А вам, док, советую никуда пока не выходить из броха. До поры до времени. Думаю, вы что-то запланировали на выборы, иначе Кохэген не трясся бы, как Иуда. Пусть у вас все получится.

– Спасибо, – через силу выдавил я.

– И мой вам совет – решитесь и поговорите все-таки со своей Ариэль. Она не Бэйб, сама первый шаг не сделает, но, не будь я французом из Авиньона, ждет его от вас. Vous me comprenez?

– Oui, – ответил я и добавил: – Merci.

– Не за что, – ответил он и бесшумно, как тень, исчез в направлении зала. А я вернулся в щитовую.

– Я так понял, ночевать мы будем в брохе? – сказал Блейк, когда представление закончилось и мы тепло распрощались с Барбарой и Пьером, который вновь превратился в вальяжного, сдержанного мужчину средних лет. Парадоксально, стоило им уйти – и я, хоть убей, не мог вспомнить черты лица Бельмондо, хотя его сложно было назвать неприметным. Впрочем, в Хоулленде ему нелегко будет сохранять инкогнито, подумал я. Не слишком-то здесь много высоких людей.

– Вот что, молодежь, – решил Блейк. – Вы располагайтесь у меня в кабинете, а я пойду в электрощитовую. Теперь моя очередь дежурить.

Свет, кстати говоря, нам так и не выключили. Должно быть, Кохэген узнал про мой генератор и решил, что это бессмысленно. Впрочем, когда Блейк ушел, Ариэль предложила погасить люстру и зажечь свечи. Так мы и поступили.

Мы совершили вылазку в буфет и принесли себе нехитрой снеди – по паре бутербродов с ветчиной и сыром, пакет сока и кувшин кофе, естественно, растворимого. Несмотря на отсутствие окон, в кабинете Блейка было на удивление уютно, и я внезапно понял, что сейчас настанет та минута, когда я, к добру или нет, совершу тот важный шаг, к которому меня так настойчиво подталкивала Барбара. И Бельмондо-Пьер говорил о том же. Но, черт возьми, я абсолютно не знал, как это делается. Да, за свою полувековую жизнь я ни разу не признавался никому в любви, если не считать дежурных «я тебя люблю – я тебя тоже», принятых между супругами. Вообще, если слова могут девальвировать, то слово любовь – абсолютный чемпион в этом отношении. Множество людей говорят его без какого бы то ни было трепета, просто механически воспроизводят звуки, не вкладывая в них ни унции душевного порыва.

– Мне страшно, – сказала Ариэль, присаживаясь рядом и передавая мне чашечку с едва теплым кофе.

– Вас пугает брох? – спросил я.

Она отмахнулась:

– Я не раз оставалась здесь на ночь и никогда не боялась, хотя легенду о проклятии знала с детства. Не в брохе дело. Мне страшно потому, что меняется жизнь.

Если бы она знала, что мне сегодня говорил Бельмондо, наверно, перепугалась бы еще больше. Но я решил ей этого не рассказывать.

– Вам нечего бояться, Ариэль, – сказал я. – В конце концов, я вас в обиду не дам. Вы, кажется, уже могли в этом убедиться.

– Почему? – спросила она, глядя на меня снизу вверх. Я почувствовал, как стучит у меня в висках кровь, голову словно сдавило мягкой лапой. Потом Ариэль утверждала, что я зажмурился. Я этого не помню. Но вполне возможно, так оно и было.

– Потому, что я вас люблю, – сказал я тихо, можно даже сказать глухо. Кровь в висках застучала сильнее. Мне стало жарко. Я был готов ко всему и не был готов ни к чему, я боялся и не боялся одновременно.

А Ариэль молчала. Только смотрела на меня и молчала.

– Не молчите, пожалуйста, – сказал я. – Я знаю, что это неправильно. Я знаю, что совершенно вам не нужен…

– Почему вы так думаете? – спросила она почти шепотом.

– Я намного старше вас. И потом я не от мира сего. Ученый, всю жизнь проведший в лабораториях и библиотеках…

Внезапно ее ладошка накрыла мои губы. Я посмотрел на нее. Ее глаза блестели, губы были приоткрыты, а волосы, несмотря на царившую полумглу, пламенели почти так же ярко, как свечи на видавшем виды письменном столе Блейка.

– А если мне это в вас и нравится? – сказала она. – Если я чувствую себя рядом с вами так спокойно, так хорошо, как ребенок у матери на руках? Если я готова слышать от вас что угодно, от химических формул до матерных куплетов, и каждое слово будет на вес золота, потому что его сказали вы?

– Если? – спросил я.

Она встала и взяла меня за руку:

– Нет, не если. Совсем не если… Так оно и есть, Фокс Райан, как вы не понимаете? Я постоянно думаю о вас и никогда не забываю. Мне хорошо от того, что вы есть, и плохо потому, что вы не со мной.

– Я испытываю то же самое. Думаю о вас каждую секунду, хочу вас видеть, не могу без вас, – сказал я, ощущая, что у меня подкашиваются ноги. Гул в ушах становился невыносимо громким. – Ариэль, я… мы…

Боже мой! Мне не хватало слов, как утопающему не хватает воздуха.

– Фокс, я больше всего боюсь сейчас проснуться, – прошептала она. – Вы же не снитесь мне? Вы настоящий? Фокс Райан, который любит меня, – это не плод моего разыгравшегося воображения?

– Нет, – ответил я, чувствуя, как что-то внутри меня окончательно развалилось, разлетелось на части и вместо этого родилась уверенность.

– Пусть весь мир с его правилами, его приличиями, его традициями летит к черту на рога, пусть все пропадет пропадом, если оно против нас, – сказал я. – Ариэль, я вас люблю и хочу, чтобы вы были со мной всегда. Если вы этого тоже хотите, то так и будет, и никто нам не помешает!

Скрипнула дверь. Мы разом развернулись к ней, не выпуская друг друга из объятий – а я и не заметил, как обнял ее, как прижал к себе. Но это был всего-навсего Блейк. Он стоял и совершенно бесцеремонно глазел на нас.

Я, вероятно, покраснел:

– К-хм… Блейк, что-то случилось?

– Ровным счетом ничего, – сказал он, довольно ухмыляясь. – Заскочил взять книгу почитать, не спится мне чего-то.

Мы с Ариэль разошлись, смущенные, а Блейк проследовал к столу, порылся в ящике, действительно взял какую-то книгу и пошел к двери:

– Не буду мешать вам. Спокойной ночи, док.

– И вам спокойной ночи, Блейк. – Когда дверь за ним закрылась, я повернулся к Ариэль. – Ну вот… теперь Блейк тоже знает.

Она молчала.

– И пусть знает, – с непонятной мне самому горячностью добавил я. – Не знаю, согласитесь ли вы со мной, Ариэль, но мне даже хочется, чтобы об этом все знали. О том, что я вас люблю, я готов рассказать всему миру.

Неделя промелькнула совершенно спокойно. Противник не предпринимал никаких действий ни против нас, сидящих в брохе, ни против наших друзей за его пределами. Единственное, что можно было счесть враждебным актом, было то, что Ариэль все-таки уволили и сразу же заблокировали прямой доступ к системе канцелярии. Но Ариэль оказалась хитрее и успела сделать на сервере резервную учетную запись, через которую ходила в систему как к себе домой. Харконен (а может, Кохэген, но скорее первый) попытался было удалить с сервера то, что, по его мнению, могло скомпрометировать их дуумвират, – и потерпел фиаско, поскольку система, настроенная Ариэль, ежедневно вытаскивала резервную копию стертых документов. Справиться с этим наш противник не сумел и к среде махнул рукой и оставил тщетные попытки. Также им был просмотрен субботний ролик (пока еще старая версия, а о существовании новой он и не догадывался). Видимо, содержание ролика его вполне удовлетворило, и ролик по-прежнему фигурировал на сервере с пометкой о допуске в систему телевещания города. Что нам и было нужно: в урочный час наш ролик заменит этот, и страна, а с ней и весь мир, если, конечно, в мире найдутся люди, которым интересны хоуллендские страсти, увидят и узнают правду о Харконене с Кохэгеном. Морпехов нам, конечно, не пришлют, но последствия могут быть для наших заклятых друзей самые печальные.

Я все гадал, чувствуют ли Кохэген с Харконеном висящий над их головами дамоклов меч или пребывают в уверенности, что находятся в безопасности? Второе было предпочтительнее, но, судя по всему, события развивались по первому варианту. Мне даже начинало нравиться происходящее, этакий политический цугцванг. Но нравилось, вероятно, лишь потому, что я находился в приподнятом расположении духа.

Итак, мы заняли глухую оборону в брохе и никуда не выходили оттуда. Но меня это совершенно не угнетало. Даже если бы нас с Ариэль заперли в одиночной камере, единственным, что тревожило бы меня, было бы то, что ей не понравится подобная ситуация. Сам я был счастлив в нашем вынужденном заточении, проводя практически все время с Ариэль. При этом я отнюдь не сидел сложа руки, а сразу же начал обустраивать свою лабораторию. Это было дело весьма сложное, требующее максимальной концентрации внимания, тем более что процесс юстировки и калибровки приборов шел с трудом, и я лишь впоследствии узнал, почему.

Когда я занимался этим, Ариэль тихонечко сидела рядом со мной на стуле. А иногда она расспрашивала меня, что я делаю, и слушала мои не очень-то доступные для понимания пояснения с восхищением ребенка, которому читают на ночь сказку. В наших новых отношениях вообще появилось что-то родительско-детское. Но это меня больше не смущало. Я рассказывал ей о назначении приборов, демонстрировал по ходу рассказа нехитрые опыты, и вскоре она призналась, что мир, в котором я живу, кажется ей довольно увлекательным. От этих слов чаша моего счастья стала еще полнее.

А после работы мы вместе с ней шли на репетиции, и я вскоре понял, что цирковая арена и все, связанное с нею, – это ее мир. И, что удивительно, мне в этом мире было так же интересно, как ей в моем. Я даже стал рассчитывать кое-какую механику сцены, чтобы впоследствии внедрить ее в деятельность цирка лепреконов, сделав его представления еще красочнее и безопаснее.

До четверга я усиленно возился с настройкой приборов лаборатории. В четверг было представление, и вечером в цирк пришел Барт с семьей. Он получил от Блейка контрамарку и приходил с внуками на каждое представление. Кстати, представления цирк давал четыре раза в неделю.

Я поспешил выведать у Барта, что творится снаружи.

– Харконен с Кохэгеном шляются где-то, – безмятежно ответил он. – Возможно, что-то планируют, но что – я не знаю. Фредди ковыряется в сервере, но, по-моему, я лучше разбираюсь в этой машинерии, чем он. А новый безопасник Кохэгена вовсю крутит с нашей Барби, причем у них, похоже, все действительно очень серьезно.

Мне это затишье совершенно не нравилось. Слишком легко у нас все получалось, а когда все идет так, как планируешь, – жди большой неприятности. По крайней мере, в этом состоит суть одного из законов Мэрфи, в истинности которого убеждены все, имеющие отношение к науке – от зеленого лаборанта до матерого академика.

Но я решил не портить себе нервы тревогами и ожиданием, и мы с Ариэль отправились смотреть представление.

Кстати говоря, я не забросил свою медицинскую практику. Теперь в моей аптеке управляла Барби (я решил, что отдам ей весь свой доход за этот месяц), а всех пациентов, которых, к счастью, было немного, она отправляла в брох. Всего за эту неделю «сидения в осаде» ко мне на прием явилось три человека, что не сильно отвлекло меня от занятий в лаборатории и общения с Ариэль.

Наступила пятница, и я как-то остро почувствовал тревогу. Нет, это было не смутное предчувствие чего-то нехорошего, а просто тревога, зуд ожидания. Унять его я решил, занявшись исследованиями, благо все оборудование было уже введено в строй. Но никакие измерения мне ничего не дали – все показатели были в норме, все мои версии последовательно опровергались. Но ведь я сам своими глазами видел карликовые березки и осинки, растущие вокруг броха. А чем дальше от броха, тем выше они становились, выглядели как самые обыкновенные деревья.

Как бы там ни было, что бы ни показывали мои приборы, я отчетливо понимал, что просто чего-то не замечаю в упор. Оно рядом, но я его не вижу.

Мы с Ариэль теперь ночевали в лаборатории. Еще в понедельник я с Блейком сделал вылазку к нему домой, и мы привезли оттуда все необходимое, включая две раскладные кровати. Потом заскочили и ко мне. В четверг выступления цирка не было, и мы с Ариэль допоздна просидели в лаборатории за работой.

– Ничего, – сказал я разочарованно, просмотрев еще раз полученные данные. – Ровным счетом ничего, что могло бы объяснить происходящее вокруг броха, да и вообще в городе. Ч-черт, здесь, похоже, нарушаются элементарные законы физики, во всяком случае, они как-то странно работают. Я в тупике.

Ариэль подошла ко мне и обняла сзади, положив головку мне на плечо.

– Вы найдете, – убежденно сказала она, – я верю. Вы у меня такой… Не можете не найти.

Несмотря на близость наших теперешних отношений, мы с Ариэль продолжали обращаться на «вы», лишь иногда переходя на интимно-доверительное «ты». Мне это нравилось, потому что некоторая внешняя дистанция лишь подчеркивала, как близки и дороги мы стали друг другу.

– Эх, мне бы вашу веру, – ответил я, с наслаждением чувствуя, как ее мягкие волосы щекочут мою щеку. – Но я, правда, даже не знаю, где искать еще. Кажется, уже и негде. Если только в четвертом измерении…

– Я верю, что для моего Фокса Райана неразрешимых задач не существует, – она потерлась щекой о мою щеку. – А я всегда буду рядом, чтобы присутствовать при этом открытии века.

– Только для этого? – я обернулся к ней и коснулся ее губ своими.

– Конечно же, нет, – ответила она и улыбнулась очень нежно и немного лукаво.

Тревоги и переживания никогда не проходят бесследно. Даже если мы и не идем у них на поводу, если игнорируем их, они все равно медленно и упорно накапливаются в глубинах нашего подсознания, чтобы выплеснуться в свой урочный час.

В ту ночь мне приснился кошмар. Мне снилось, что я шел по коридору броха, по одному из тех заброшенных, пустынных коридоров, которых здесь было предостаточно. Было темно, и я решил, что Блейк, наверно, опять экономит на электричестве, ожидая атаки Кохэгена. Внезапно впереди на фоне темноты появилось нечто еще более темное, постепенно принимавшее очертания человеческой фигуры. Вначале я решил, что это Блейк или кто-то из персонала совершает дежурный обход, но затем сообразил, что фигура имеет нормальные человеческие габариты.

– Пьер? Бельмондо? – наугад спросил я.

– Не угадали, – ответил мне голос с твердым, континентальным акцентом. Человек приближался, и вскоре я увидел, что это мужчина. Одет он был подчеркнуто старомодно – в темные брюки, черные грубые ботинки с гамашами и в свободную белую рубаху. Руки он держал в карманах.

– Простите, я вас не знаю… Кто вы? – спросил я.

Он не ответил на мой вопрос. Вместо этого он начал что-то напевать по-немецки. Я понял, что знаю его, но почему-то не могу вспомнить, кто это. Лица мужчины я не видел, оно было словно окутано тьмой.

непринужденно напевал незнакомец. У меня похолодело внутри: немецкий язык, одежда тридцатых годов прошлого века…

– Вы не там ищете, док, – сказал незнакомец, прервав свое пение и остановившись в нескольких ярдах от меня. – Вы разве не знаете, чем занимаются цверги, эти, как многие думают, безобидные сказочные гномы? Так я вам расскажу!

Он двинулся вперед, и я наконец-то увидел мертвенно-бледное лицо Игги. На лице не было видно глаз, вместо них чернели глубокие провалы. Нос также провалился, коричневато-желтая кожа туго обтянула череп. Но я все же узнал его.

– Sie gewinnen Sternenlicht aus dem Boden! – прокричал он. – Они добывают из нее клады, но клады цвергов всегда прокляты!

– Игги, что вы от меня хотите? – спросил я дрожащим голосом. – Начнем с того, что вы давно умерли.

– И вас ждет такой же конец! – беззаботно ответил он. – Я был таким же, как вы. Я тоже считал, что двигаю вперед науку, и верил в то, что потом назвал заблуждением! Я тоже приехал сюда, влюбился и женился, но тайна не давала мне покоя. Я хотел разгадать ее, я приблизился к ней и умер.

– Какая тайна? – спросил я.

– Хотите ее узнать и умереть? – спросил он, приближая лицо ко мне. – Или что похуже – стать цвергом и добывать из земли солнечный свет для других? Я скажу вам, что лежит там, внизу, и вы никогда не вернетесь…

…меня кто-то тряс за плечи. А потом я открыл глаза и увидел насмерть перепуганное лицо Ариэль. Отчего-то я почувствовал облегчение.

– Фокс, проснись, что с тобой?!

– Что со мной? – все еще не в силах прийти в себя повторил я.

– Ты кричал во сне, – сказала она. – Метался и что-то кричал по-немецки. Ты разве говоришь по-немецки?

– Немного. Я знаю по паре десятков слов на десяти языках, если быть точным. Это нельзя назвать «говорю», – сказал я, успокаиваясь и садясь в кровати. Но Ариэль вдруг испуганно вскрикнула и вскочила:

– У тебя кровь! О, боже…

– Где? – я машинально поднял руки и ощупал лицо – почему-то я решил, что кровь идет у меня из глаз.

– Не здесь… на запястье, – сказала она, и одновременно я и сам увидел – левое запястье перечеркивала свежая неглубокая царапина.

– Пустяки, – сказал я. – До свадьбы заживет.

– До свадьбы? – засмеявшись, переспросила она.

– До нашей свадьбы, – сказал я, притягивая ее к себе и целуя в висок. – Или ты мне откажешь, если я попрошу тебя стать моей женой?

Она обвила мою шею своими тонкими ручками и шепнула:

– Что ты, Фокс Райан, я только об этом и мечтаю. И сегодня я никуда от тебя не уйду. Без меня тебе снятся плохие сны.

Мы снова легли в кровать, и Ариэль положила головку мне на грудь.

– Любимая, ты не помнишь, что я говорил во сне? – спросил я, все еще перебирая подробности моего сновидения.

– Что-то о солнце, о солнечном свете, – сказала она и, прижавшись ко мне всем телом, почти моментально уснула.

Вслед за ней уснул и я.

Наутро мой кошмарный сон по-прежнему не давал мне покоя, не шел из головы. Хоть это и нетипично для ученого, но к сновидениям я относился серьезно: возможности человеческого разума еще до конца не изучены, но ясно одно – наш мозг обладает намного бо́льшими возможностями, чем мы умеем и можем использовать. И сны – это вовсе не пустопорожние видения. Это подсознание выдает нам то, что прошло мимо сознания наяву, но выдает на своем, символическом, обобщенном языке. Иными словами, в сновидении определенно есть смысл, и нельзя не обращать на него внимания, игнорировать сигналы, которые подает нам наше подсознание.

Естественно, этот ужасающий образ Игги был вызван чтением его дневников и моей усиленной работой в лаборатории. Я переутомился. Возможно, я действительно подсознательно проводил параллели с его жизнью и своей собственной. И это немудрено – наши судьбы и правда были очень похожи. Но к чему в этом зловещем сне он пел эту песню? И эти слова?

Я не настолько хорошо знал немецкий, поэтому воспользовался голосовым поиском Гугла. Как ни странно, фраза имела смысл, если это можно так назвать.

«Они извлекают из-под земли свет звезд!»

Что это может означать?

Ариэль заметила мою задумчивость и пристала ко мне с заботливыми расспросами. Мой сон страшно ее удручил, и я все время ловил на себе ее испытующе-внимательный взгляд. Я сначала не хотел рассказывать ей о своем сне, хотя до этого историю об Игги рассказал и даже дал почитать его дневник.

Ариэль была потрясена. Она совершенно не знала об этой стороне жизни миссис Штайнер, знала лишь, что та была замужем, муж ее трагически погиб и она жила в одиночестве, храня память о нем. Читала Ариэль быстро, и вскоре мы уже обсуждали записи несчастного Игги.

– Вы именно это ищете, да? – спросила она. – То таинственное явление, что погубило несчастного Игги?

– Да, – ответил я. – Это как-то связано с пресловутым проклятием цирка, вернее броха. Но как связано, я пока понятия не имею.

– Цирк странно действует на людей нормального роста, – подтвердила Ариэль. – Ни один из них надолго не задерживался здесь. Кроме Одетт-Одиль, если их можно назвать нормальными.

– И растения вокруг какие-то странные, – добавил я. – А как ведут себя животные? Например, птиц на стенах броха и поблизости я никогда не видел. Блейк говорил, что животным здесь неуютно.

– Да, им в цирке неуютно. Кроме, пожалуй, пони. Но всех лошадей мы держим в конюшне далеко от броха, там они вроде нормально себя чувствуют. И кстати, Кэмерон никогда не спит в брохе: летом на улице, зимой в конюшне, и вообще в цирк заходит только на репетицию или выступление.

– Вот, пожалуйста, и еще факты, которые существуют, но ничего не объясняют, – я усмехнулся и снова вспомнил свой сон.

В конце концов я поведал Ариэль о том, что мне приснилось. Она не испугалась, но забеспокоилась.

– Я так и думала… Вы слишком много работаете, Фокс, – вздохнула она. – Может, вам хотя бы сутки хорошенько отдохнуть?

– Ага. Сходить куда-нибудь, развеяться, – я притянул ее к себе и поцеловал. – Мне и с вами хорошо, а сны меня нисколько не пугают. Но чертовски интригуют.

В полдень ко мне явился Барт. Он смущенно помялся в дверях и спросил, можно ли меня на минутку. Я вышел в коридор, решив, что, возможно, у него какая-то деликатная проблема по медицинской части. Оказалось, не совсем так:

– Доктор, вы мне не дадите в долг двести фунтов на «небогоугодное» дело? – спросил Барт, потупившись.

– Конечно, Барт, – ответил я. Для меня это были небольшие деньги, хотя, по меркам Хоулленда, довольно приличные. – А что за дело, если не секрет?

– В «Лепреконе» открыли тотализатор. Впервые за тридцать лет принимают ставки на исход выборов.

– С чего это вдруг? – поинтересовался я.

– Так ведь народ у нас не слепой, – ответил он. – Чувствуют, что направление ветра меняется, вот и хотят на всем наварить бабки.

– И какие ставки?

– Харконен – 1,1… Кохаген – 1,25… На «ни один из» – 2,1… Пока.

– В каком смысле «пока»?

– Да в самом прямом. С утра было пять к одному, но ставят многие, потому ставку выигрыша понизили. В любом случае, ниже 1,5 она не упадет, так что на ваших двухстах фунтах я подниму сотню. Будет старичишке на молочишко…

– Вот что, – сказал я, доставая бумажник. – Возьмите восемьсот и поставьте пятьсот от меня. Если выиграем – триста можете положить себе в карман.

– Не если, а когда, – поправил меня Барт. – Ну, с богом.

Не прошло и получаса, как с той же просьбой, только речь шла о сумме вдвое меньшей, ко мне обратился бородатый женщина, а за ним и Одиль с Одетт.

– На кого будете ставить? – уточнил я у сестер.

– На вас, – прямо ответила Одетт.

– Ммм… Не понимаю – с каких это пор меня внесли в список кандидатов? – всерьез обеспокоился я.

– Пункт «ни один из…» – это же значит, что победите вы, – пояснила Одиль.

Я рассеянно кивнул, и сестры засеменили к выходу.

В общем, день прошел нервно, зато вечером мы могли насладиться нашим с Ариэль роликом, одновременно вышедшим на нашем телевидении, на Ютюбе и даже в нескольких телепрограммах Британии и Ирландии. Удар, похоже, получился сильнейшим.

Поздно ночью, когда я уже спал, мне позвонил Барт.

– Наши уроды только что разъехались, – доложил он.

– Уроды у нас кто? – уточнил я.

– Харконен с Кохэгеном. Чего они там решили, не знаю, но разъехались не по домам – Кохэген умчался в «Гроб», а Харконен – к себе в офис. Я так понимаю, скоро начнется отключение электроэнергии.

– Посмотрим, – сказал я. – Не думаю, что до выборов они примут такие радикальные меры.

Через полчаса опять позвонили, на этот раз с неизвестного номера. Я уже дремал, Ариэль мирно посапывала рядом.

– Это Пьер, сэр, – негромко представился абонент. – Я сейчас на городской электростанции и пробуду там до завтра. Завтра в двадцать один ноль-ноль я должен выключить подачу электроэнергии в цирк.

– Спасибо, что предупредили, – усмехнулся я.

– О чем? – удивился Пьер. – Вы что же, думаете, что я его и вправду отключу? Единственное, о чем я хочу предупредить, что ночью свет может мигать – хочу попробовать сделать одну штуку, чтобы у Кохэгена возможности отключения просто не было. Вероятно, мне придется обесточить город на полчаса или около того. Бэбби уже предупредила вашего главного полицейского, а я предупреждаю вас.

– Спасибо, – только и смог сказать я.

К четырем часам ночи свет действительно пропал, но включился минут через двадцать. Потом опять перезвонил Пьер.

– Все в порядке, можете спать спокойно, Кохэген тянет лапки к рубильнику, – доложил он. – Теперь хрен у него получится отключить электроэнергию. Я позаботился… А поскольку станция вырабатывает ток с помощью геотермального источника, то Кохэген разве что может ее взорвать. Но тогда уж, не обессудьте, я его тут же шлепну.

– Не думаю, что он пойдет на столь крутые меры, – ответил я, поежившись от того, как Пьер свободно рассуждает о том, что он кого-то «шлепнет». Словно комара прихлопнет. Нет, есть что-то в этом неправильное.

И вот, наконец, наступил решающий день. Я волновался, как школьник перед экзаменом. Очень странно: ведь это не было моей идеей, я буквально плыл по течению событий и все-таки как-то ухитрялся управлять ими. Не желая того, я запустил процессы, которые должны были навсегда изменить жизнь Хоулленда.

И это действительно стало моим делом, ведь именно вокруг меня сплотились Бенджен и Блейк, Барбара и Барт, Бельмондо-Пьер и, конечно же, Ариэль. Они поверили в меня, доверились мне, они дали мне полномочия, и я не мог их подвести. Я был знаменем преобразований. А знамя не само движется на поле боя, знамя даже не может само себя защитить и тем более не умеет поражать врагов, но без знамени невозможна борьба. Без знамени невозможна победа.

Как нарочно, в этот день было солнечное затмение. Не полное, но все равно вполне достаточное, чтобы счесть это дурным предзнаменованием. Блейк так и сказал.

– Для кого дурным? – спросил я. – Для нас или для наших соперников? Законы небесной механики – вещь строгая. Брох – сакральное место, следовательно, они меньше всего коснутся его…

Неся эту псевдонаучную чушь, я смотрел, как все вокруг тускнеет, теряет цвет, замирает. Природа словно опустила веки. Мы с Блейком стояли у входа в брох и наблюдали за этими метаморфозами.

– Хорошо, если это так, – вздохнул он.

А потом мы следили за ходом голосования из кабинета Блейка, глядя на экран моего компьютера. Работали все терминалы, работали вэб-камеры на участках и в «Гробу», Кохэген-центре, в барах «У Лепрекона», «Зеленые рукава» и у нас в фойе цирка.

Я поразился тому, как активно народ шел голосовать. В Великобритании я видел такое лишь однажды, во время референдума по Шотландии. Графики, показывавшие распределение голосов, говорили о том, что мы уверенно идем к победе.

Незадолго до окончания голосования к нашей компании присоединилась Барбара, усиленно пытающаяся выглядеть спокойно.

– Пьер отправил меня сюда, – сообщила она мне тихо. – Вы в курсе, что он собрался делать на электростанции?

Я кивнул.

– Я за него беспокоюсь, очень беспокоюсь, – дрожащим голосом сказала Барби. – Это же опасно!

– Ну, Бель… ну Пьера же голыми руками не возьмешь, – сказал я, подмигнув. – Он вам вообще-то о себе рассказывал?

– В общих чертах. Ну да, его поносило по миру. Он бывал в таких местах и в такое время, мама не горюй, одна Украина чего стоит…

– Поверьте мне, он справится, – уверенно сказал я. – И, кстати, запомните, что это он делает ради вас.

– Я знаю, – кивнула она рассеянно. И тут же не в такт добавила: – Хорошо, что у вас с Ариэль все наладилось. И солнечное затмение уже прошло. И ничего не случилось.

И вот наступил наш звездный час. Впрочем, еще до окончания голосования нам было абсолютно ясно – мы победили.

Блейк набрал 65 % голосов, Харконен – 19 %, остальные достались Кохэгену.

Что ж, очень наглядное распределение.

Блейк извлек откуда-то бутылку шампанского и бокалы:

– Ну что, дети, отпразднуем?

– Можно и отметить, – согласился я. – Но, может, соберемся все вместе? И вообще, Блейк, мы победили – и что дальше?

– Ну как что? – ответил он. – Завтра в десять у нас будет пресс-конференция по результатам выборов. Потом предшественник отдаст мне ключи от администрации и канцелярии, я приму отставку у канцлера и кабинета, а в следующее воскресенье состоится инаугурация. Так, Ариэль?

– Да, так, – сказала Ариэль, беря свой бокал. – За тебя, папа.

– За вас, Блейк, – поднял бокал и я, и тут телефон Блейка зазвонил.

Блейк все-таки выпил шампанского, прежде чем ответить. Тем временем телефон зазвонил и у меня.

Это был Барт.

– Поздравляю, док! – победно проорал он. – Мы выиграли!

– Не спешите, Барт, – предостерегающе ответил я. – Конечно, мы победили, но еще не время расслабляться. Все еще впереди.

– Я понял, – бодро гаркнул Барт. – Ладно, я сейчас заскочу в «Лепрекон» и потом сразу к вам за инструкциями, о'кей?

– О'кей, – сказал я. Расслабляться действительно было еще рано.

– Звонил Коннингтон, – сообщил Блейк. – Говорит, что в город приехала куча репортеров, чтобы снимать завтрашнюю пресс-конференцию. Он направил их в «Дыру», так что у Мэри-Сью сегодня праздник.

И тут наши телефоны зазвонили вновь, буквально в унисон.

– Вам надо поменять рингтон, – засмеялся я. – На «We are the champions».

Следующий час наши телефоны буквально разрывались, но по делу было только два звонка. Один опять от Коннингтона – по его сведениям, Харконены пытались покинуть страну, но он их не выпустил, мотивируя это тем, что Харконен-старший обязан присутствовать на завтрашней пресс-конференции.

Второй звонок был от Пьера-Бельмондо.

– Как у вас со светом, горит? – весело спросил он.

– И даже не мигает, – засмеялся я. – А как у вас с Кохэгеном?

– Мы с ним поругались, – расхохотался Бельмондо. – Он пообещал обрушить на меня все кары земные и небесные, а я ему порекомендовал пожаловаться в профсоюз киллеров. Я так понял, что он даже не записал наш разговор на диктофон! Вот ведь шляпа. Я был лучшего мнения о его умственных способностях.

– Не нравится мне все это, – сказал я Блейку в перерыве между звонками.

– Что вам не нравится? Что мы победили?

– Слишком все как-то легко вышло. Слишком… И что нам теперь делать с Харконенами и Кохэгеном?

– Как что? Мы ж договорились: арестовать и судить, – удивился Блейк. – Я после завтрашней пресс-конференции буду обладать всей полнотой власти. Полагаю, что у Бенджена руки чешутся разрушить этот пресловутый status quo и надрать нашим правителям их жульнические задницы.

Я недоверчиво покачал головой. Нет-нет, когда все идет хорошо, жди какой-то подляны, это уж всенепременно.

К десяти прилетел Барт с хозяйственной сумкой, в которой что-то подозрительно звенело, и сразу всучил мне толстенькую пачку денег:

– Я успел поставить еще до того, как они опустили курс, так что держите свою тысячу, док. Сотку я взял на фуршет, ничего?

– Ничего, ничего, – ответил я, чувствуя, как на меня наваливается усталость. И тут, подчиняясь какому-то странному порыву, я спросил:

– Скажите, Барт, а вы ведь застали Игги живым, не так ли? Вы ведь видели его, возможно, даже разговаривали с ним.

– А как же, – он внимательно смотрел на меня. – Я, правда, тогда был совсем мелким, разговаривать с ним мне было не по чину. Но история с его смертью была такой жуткой! Мы с ребятами даже полезли в больницу, в его палату, чтобы посмотреть, что он там кровью-то своей намалевал, но картину к тому времени уже замазали побелкой.

– А какой он был? – спросил я. – Вы помните его? Сможете описать?

Барт пожал плечами:

– Какой-какой… Высокий. Темноволосый. Худощавый. Хотя поесть любил – говорил, на Западном фронте так наголодался, что теперь, мол, ему пища в жир не идет.

– А одевался он во что?

– Когда как. Иногда при параде. А в основном ходил по-простому – брюки, ботинки с гамашами… вот только вместо френча всегда надевал чистую белую рубаху, даже когда лазил в подвалы броха.

– Куда? Куда лазил? – удивился я.

– А тут под цирком есть еще один… Ну, скажем так, этаж. А то и больше, точно не знаю. Всякие подземелья, колодцы, ямы… Только там все ходы давно засыпало. И все там вроде как обрушилось, но местами, говорят, есть полости, ходы какие-то сохранились полузасыпанные. Но, если честно, туда боятся лазить. Не из-за проклятия. Просто там все такое непрочное, своды сыплются. Неровен час, упадет камень на тыковку, земля придавит, и могилку копать не надо.

Барт рассеянно посмотрел на Ариэль и Барби, сервирующих стол:

– А он вот лазил, хоть и здоровый был, а проходы там по габаритам нашего брата. Мать у него брала рубахи стирать. Так она вечно ворчала, что они у него всегда были в земле, глине, еще какой-то гадости.

Он усмехнулся:

– Странный был человек. Привез с собой три дюжины одинаковых рубах и даже сносить их не успел. А может, новые все время заказывал, не знаю. В одной из них его и похоронили. Лежит он, значит, в гробу, а рубашка такая белая-белая, только левый рукав весь кровью перемазан.