31. Газообразная шерсть

Кладбище располагалось на въезде в город у края дороги. Кованые ворота со щитом Давида посередине. Невысокий металлический забор. Гарри с видом усталого хозяина пропустил меня через калитку и, поясняя некоторые формальности нашего будущего поведения, проводил в город мертвецов. Удивительно, но поверхность того печального мира устилал пух. Залетевший из тополиных деревень, он укорачивал дыхание, не давая легким набрать в себя воздуха, достаточного для бега. И эти физиологические помехи, как и трагическое состояние внутри нас, не давали возможности понять, что все окружающее по-настоящему и возвышенно красиво.

Мы поднимались на холм с разнонаклоненными могильными камнями, врытыми по склонам. На вершине виднелись сосны с широкими кронами, за мутными облаками пробивались очертания луны. Кладбище имело голливудский колорит, не хватало лишь клочьев тумана, висящих меж могилами. С рюкзаком на плече, с лопатой в руках Грауберман походил на профессионального разорителя гробниц. Он тяжко поднимался по тропе, насвистывая «Беса ме мучо», песенку, залетевшую к нам в уши из сумбурного радиоэфира.

– Я слышал фамилию Дорн от нашего Федора, – пробормотал Гарри. – Сионист. Меценат. Восстанавливает еврейские памятники по всей стране. Наш Теляк вращается в таких разных кругах…

– Слушай, мы должны раскопать могилу или просто зарыть здесь этот булыжник?

Я испуганно осматривался по сторонам. Гарри, наоборот, был в приподнятом настроении.

– Мы должны поменять всех покойников местами, – отозвался напарник. – Надо справиться до рассвета. Как думаешь, успеем? Не успеем – разжалуют, вышвырнут из бизнеса. Ха-ха.

Поднявшись на вершину горы, он огляделся, что-то прикинул и быстро пошел вниз по левому склону. Я следовал за ним, спотыкаясь об осколки могильных плит и памятники, вросшие в землю по самую макушку. Внизу стояли две сосны, по замыслу, видимо, символизировавшие ливанские кедры. Гарри дошел до них и вонзил лопату ровно между деревьями. Мы находились – так я это ощущал – на кладбище пришельцев, носителей чужеродной религии, не прижившейся в этих краях и полностью отсюда вытесненной. Особенно страшным казалось то, что евреев в этом краю больше не было. Живых евреев. Истребили, выгнали, поселились в их домах, построили баню на месте синагоги. Мертвых оставили лежать здесь. Вплоть до воскрешения. Граубермана это не волновало. Он начал рыть яму, отметив ее контуры несколькими тычками лопаты. Пригласил к работе меня.

– Копни разок-другой. Не стыдись. Здесь должны быть еврейские клады. Они, кстати, по белорусским поверьям, не приносят счастья.

– Почему?

– Нажиты бесчестным, ростовщическим путем. Другое дело – разбойничьи схроны. Это по-нашему! Ха-ха.

– А че ты ржешь сегодня весь вечер? – Мне его комментарии казались не очень-то уместными.

– Истерика, – ответил он. – Нервическая расторможенность, вызванная прахом отеческих гробов. Ха-ха.

Мы вырыли квадратное углубление метр на метр глубиной с полчеренка обычной лопаты. Гарри работал маленькой складной лопаткой, но его вклад в общее дело оказался большим. Я никогда не думал, что он окажется таким землеройным человеком. Мы распаковали мегалит и опустили его в яму, стараясь не смотреть на иероглиф. На нас это изображение вроде бы не действовало, но кто его знает? Сойти с ума, залезть на дерево или зарыться в землю ни Гарри, ни мне не хотелось. Мы положили камень лицевой стороной вверх, бросили в яму по горсти земли, как на похоронах.

– Земля тебе пухом, брат, – сказал Грауберман безмолвному валуну. – Ты сильнее всех нас, вместе взятых. Спаси нас. Помоги нам. Прогони зло. Верни добро. – Я не понимал, насколько он серьезен. – Камень не гниет. Поэтому именно он и есть наша основа. Да здравствует каменный мозг, каменная мысль, каменный век. Пришло время собирать камни! Ха-ха.

Мы закидали новую могилу лесным мусором и сели, прислонившись к хладным мацейвам. Сколько времени мы трудились? Часа два? Я посмотрел на часы. На них высветилось привычное 11:09. Я показал часы Грауберману, он кивнул, но рокового числа в этом не увидел.

– Скажи мне, ты спал с Людкой? – спросил он вдруг каким-то звенящим загробным голосом. – Ведь спал, да?

– Нет, – соврал я молниеносно, будто был готов к такому обороту разговора.

Гарри начал проговариваться. Процесс пошел. Людка была пламенной комсомольской активисткой, спортсменкой, а главное – страстной женщиной. Мы с другом делили ее в студенческие годы: он имел серьезные намерения, а я нет. Она, как я понимал, хотела меня окрутить, а когда не получилось – выскочила замуж, но не за Гарри, за другого мужа Авраамова рода. Такая у нее была судьба. Хохлушки вообще неравнодушны к евреям.

– Честно не спал?

– Честное ленинское. Бля буду.

– Пиздишь, конечно, – вздохнул он, – но все равно приятно. Ты меня прости за тот Новый год. Погорячился. Ревность – страшная сила. И потом, я совсем от вас этого не ожидал…

В восемьдесят пятом мы вместе встречали Новый год на квартире у граубермановой бабушки. Гарри застукал нас с Людкой целующимися в туалете. С кухни в санузел вело окно, этого мы не учли. С некоторых пор мы уже были, как говорится, близки; а вот сегодня выпили, расслабились, потеряли бдительность. В принципе я был рад, что он застал нас на подготовительных этапах: иначе совсем было бы стыдно.

Гарри к нам не ворвался, ему хватило выдержки дождаться, когда благоразумная Людочка остановит мои руки и выйдет из уборной к гостям. Он вошел ко мне, когда я, сидя на краю ванной, пил воду из-под крана и умывался, чтобы привести себя в порядок. Он ударил меня по лицу и с первого удара одержал победу, попав по левому глазу своими металлическими часами. Глаз почернел, затек, синяк опустился по нижнему веку до щеки. Я узнал об этом только под утро. А до этого мы бегали по дому, дрались, кидались стульями. Потом я ушел на танцы в общагу, где и был обласкан. Особенно всех позабавил Лапин, проснувшийся около полудня следующего дня со словами «Какой спокойный Новый год!».

– Знаешь, Гарри, мне было стыдно за это всю жизнь, – сказал я, продолжая лукавить. – Перепил, потерял контроль. Виноват. Вы ведь, кажется, потом помирились?

– Помирились, – передразнил он меня. – Помирились, а после аборта опять поссорились.

Это был точно Гарри. Грауберман оказался Грауберманом. Не двойником, не клоном, не репликантом. Человеком из общего со мной прошлого. Другом детства, юности, зрелости и старости.

– А че ты кривлялся? – спросил я осторожно. – Я уже решил, что обознался. Или встретился со случаем полной амнезии.

Он неприязненно посмотрел на меня, видимо, подбирая правильные слова.

– Как тебе сказать… Все настолько изменилось… Я просто не могу принимать этого всерьез… Не могу всю эту жизнь принимать всерьез… – Он отрывисто задышал, словно собирался заплакать или закричать: – Ты вот рассказывал вчера про матрасы, а мне хотелось взять тебя за лицо. Мне противно было. Я даже ебнуть мог, честно. Даже не потому, что это сентиментально, душещипательно, глупо… У меня ощущение, что это было не со мной… Что это будто до рождения… никчемное что-то… Я сейчас вижу каких-то темных людей, которые копошатся в Сибири, на Дальнем Востоке, в Москве… И это мы… И мы безнадежны… бессмысленны… Мы ходячее говно… Понимаешь?

Я не понимал, но на всякий случай кивнул. Передо мной сидел человек, на чьей могиле я десять лет назад пил водку. Мертвым Гарри видели все: друзья, родственники. И если лично я не был свидетелем его смерти, это не значило, что мне можно считать его живым. Я не мог с ним этим поделиться, хотя он, наверное, знал о жизни и смерти больше, чем я.

– Ты избавил меня от мучительных догадок, – сказал я, усмехаясь. – Я же тоже человек… Думаю… Вспоминаю…

– Короче, человек, – оборвал он меня на полуслове. – Фишка в том, что я вижу теперь людей как темные пятна, могу их пнуть, проткнуть, разорвать. Они в основной своей массе именно такие: ни живые, ни мертвые. А другие, к которым я отношусь нормально, выглядят как в огненном облаке, тумане… Вокруг некоторых эта газообразная шерсть есть, вокруг других – нет. Прошлое лишено ее начисто. Вот мне и неинтересно. Мне кажется, что лет до двадцати пяти я спал. А теперь проснулся. И увидел все как есть. Понятно я объяснил? Я читал где-то про аурические облака, там было правильно все написано… Ты тоже врубишься когда-нибудь…

– Я уже врубился, – пошутил я. – Что непонятного. Аура, искры, духовный газ.

Он внимательно посмотрел на меня и добавил:

– Я думаю, когда вы нас расстреливали и сжигали, вы тоже видели темные, невнятные пятна, а сами были аурическими облаками. Иначе как объяснить такую жестокость? Вы просто не принимали нас за людей. Мы были кусками мяса, осьминогами, инопланетянами. Таких не жалко. Я бы легко отправил свое прошлое в газовую камеру, сжег бы его. Прошлое и половину настоящего…

– А почему «вы»? Вас немцы сжигали, дурак. Мы под руководством товарища Сталина, наоборот, вас спасли.

– Чушь собачья. Между вами и немцами нет никакой разницы. Одно племя. Одна кровь. Один грех.

– А вокруг меня такое облако есть? – спросил я примирительно, спорить с ним мне не хотелось.

Он смерил меня взглядом, улыбнулся:

– Ну, я же с тобой разговариваю…