21. Потерянный рай и рай обретенный
– Испугал ты меня, Сережка, ох испугал, – говорил Машиц через несколько минут после выяснения обстоятельств. – Такой грех мог взять на душу, такой грех… Лисичек пошел пострелять, – объяснял он. – Тридцать долларов невыделанная, шестьдесят выделанная… Так я их кефирчиком, сметанкою…
– Ты выстрелы ночью слышал?
– Слышал, Сереженька, слышал… Салют. Великий салют запускали. Такой праздник, всенародный, объединительный. Девки купаются голыми. Парни поют. Красота, да и только!
– Что ты несешь? Выстрелы слышал? Меня обстреляли ночью на подъезде к Нарочи…
– Сереженька, кто же тебя мог обстрелять? Шутники какие? Или ты сам шутишь? Кто же будет здесь стрелять? У нас порядок, чистота, дисциплина. Мы только на лисичек… На зайчиков…
Я чувствовал, что старик не врет, но для пущей уверенности хотел выслушать его до конца. Когда масса его словоблудия стала критической, я неожиданно перешел на «вы», подчеркивая этим, что инцидент исчерпан.
– Извините, Лев Васильевич, но вы на моем месте поступили бы так же, – добавил я, надеясь вернуть его доверие. – Я был в сложной ситуации. Уходил от преследования. Должен был спасти свою жизнь. Для Родины… Для семьи…
Он необыкновенно обрадовался моим словам, сказав, что и сам готов отдать жизнь за свободу Отчизны.
– Смерть фашистским оккупантам, – подытожил я наш разговор. – Вы бывали на «линии Сталина»? Говорят, хороший музей.
– Замечательный, просто замечательный, – замахал он руками. – Как познавательно, воспитательно! Мы не забываем подвига наших отцов. Помним о тех, кто вел их в бой, организовывал работу на фронте и в тылу.
– Вы воевали?
– Мал был, Сереженька. Мал годочками. А то бы повоевал. Отомстил бы за сестер и братьев!
Я понимающе кивал в ответ. Встреча со Львом Васильевичем возвращала меня к нормальной жизни.
– Что бы вы сказали, если бы ваши друзья, старшие, погибшие на войне, вдруг воскресли? – потянула меня за язык наивная панибратская эмоция.
Но старикан, похоже, был готов к такому вопросу. Он ответил мгновенно:
– Что бы я сказал, Сереженька? Я бы сказал, что Александру Григорьевичу удалось осуществить народные чаяния, реализовать великий замысел. Мы превратим нашу республику в земной рай. А в раю, Сереженька, смерти нет. Мы близки, необычайно близки к завершению проекта. Если б не Запад, мы бы его уже воплотили. У ангелов Восток всегда впереди, перед лицом, куда бы ни обращались они лицом и телом. Это трудно нам понять, Сереженька, потому что мы с тобой должны вертеться в разные стороны. А у них Восток всегда перед глазами. Господь, как солнце, постоянно находится перед ними, и они видят Его. Если ты видишь ангелов, ты видишь Господа, и Восток видишь, Сереженька. Потому что Господь, он и есть Восток. Взор их обращен к Востоку, но они видят и все прочие стороны света, потому что силен внутренний взор у них.
– Не знал, что вы стали религиозны, Лев Васильевич, – пробормотал я удивленно. – Откуда такие подробные сведения?
– Коммунисты теперь верят в Бога, Сереженька. Как тут не поверить? Мы видели на своем веку рай земной: жили в нем, строили его. И вот нас обманули. Украли у нас нашу обетованную страну. И это хорошо, Сережа. Слышишь, Сергей, это очень хорошо!
– Отчего же?
– Господь дал нам возможность увидеть, чем мы обладали. Дал шанс вернуть достойное существование. Можно ли жить достойно при ростовщическом, спекулятивном капитализме? Нет, Сереженька, нельзя. Нам с тобой нельзя. Кому-нибудь можно, а нам нельзя. Жизнь ради денег. Интеллект ради денег. Дух ради денег. Профанное знание – то же самое пищеварение. Результат один. Фекальный результат, Сереженька. Вот и вся цена этой хваленой цивилизации. У нас было другое, совсем другое. Настоящее, героическое. Эх-эх… Что имеем – не храним, потерявши – плачем. Народная мудрость всегда права… Народ еще сложит о нас свои сказки, споет песни. Какой хороший праздник вчера был. Девки поют. Парни купаются. Даже собачки и те радуются, хвостиками виляют. А ведь могли брехать. Злобно брехать до рвоты, Сереженька! Они такие, собачки наши!
– Вы считаете, что назло ростовщическому капитализму могут воскресать люди?
– Диалектика, Сереженька! Мы в такой ситуации, что и мертвые встают, чтобы нам помочь. Бойцы, верные сыны. Они достают свое боевое оружие, выходят на партизанские тропы. Подрывают вражеские эшелоны, казнят гауляйтеров и полицаев. «План Ост» осуществлен иудами из Политбюро. Они не знали силу нашего народа, его мистическую мощь. Отдай партизану все: корову, кошку, свинью. Им оно нужнее! Если у тебя есть петух, отдай его бригадам народного ополчения. Пусть вострубит победу! У тебя есть петух, Сереженька?
– Будет! – сказал я обнадеживающе. – Но почему именно петух?
– Устал я, мальчик мой! Напугал ты меня. Приду сейчас домой – и помру. Чувствую приближающийся разрыв сердца.
Я пожалел старика, обнял, повесил карабин на его плечо.
– Он все равно не заряжен, Сереженька. Возьми его себе, родной. Тебе он теперь нужнее…
– Не заряжен? А что ж ты тогда испугался?
– Страшно, Сереженька. Такой грубый у тебя был голос.
Старик не изворачивался: он действительно мог испугаться. Я вспомнил, как он брел на полусогнутых ногах по земляной тропе. Как сидел на корточках, когда я его арестовал. Он вызывал во мне искреннюю симпатию: и своими путаными речами, и страстью, с которой произносил их. Из него мог бы получиться хороший оратор.
– Извини, Васильевич. Из меня твои партизаны чуть вчера не вынули душу. Может, приняли за агента мирового империализма?
– Ошибки в нашем деле случаются, Сережа! Но я бы на твоем месте сходил в милицию. Покушение на убийство. Бытовое хулиганство. Там решат…
– Схожу… Хотя какая разница… Главное – понять мотивы. А еще главнее – этих ребят обезвредить. Как у вас с преступностью? Я думал, искоренена…
– Искоренена. На корню, – подтвердил он напористо. – Поэтому тут не преступность… Тут что-то другое… Провокация? Галлюцинация?
– Я, дядя Лева, тебе гильзы принесу. Пулек насобираю. Ты за психа-то меня не держи.
– Я верю тебе, Сереженька. Как сыну родному верю. Ты стал свидетелем важных перемен. Можешь теперь ответствовать за всю свободную Беларусь!
– В смысле?
– В таком-то вот и смысле… В таком… Все четырнадцать республик нашего Союза предали дело социализма, повелись на сладкий пряник… Обесчестили себя. Разрушили промышленность, бесплатное образование и медицину. Зачеркнули подвиг отцов. Забыли про Берлин. Про Космос. Забыли – и тут же подверглись Вавилонскому столпотворению. А мы не повелись! Мы. Белорусы. Поэтому в нашей стране стали воскресать люди со всех просторов нашей необъятной Родины. Строители коммунизма. Неуловимые мстители. С одной стороны, народ вымирает, спивается, отказывается иметь детей. С другой – встает из могил. Все просто и понятно. Закон баланса. Это подтверждение нашей правоты. Мы смогли выстоять против всех. Против марионеточных режимов других несамостоятельных государств. Чтобы тебе поверили, должно произойти чудо. И оно произошло. И скоро народы преклонят колени перед подвигом Беларуси, сохранившей свою общенародную сущность. Мы построили рай! Царство небесное, совпавшее с царством земным. Это лучший ответ нашим критикам, оппонентам, предателям. Миром правит святой дух! Осмотрись – он здесь, он вокруг! Все освящено в этой стране святым духом. Строгим, но справедливым. Скромным, но могущественным!
– Красиво говорите, Лев Васильевич, – вздохнул я. – Мне бы вашу уверенность.
На строителей коммунизма ни Мишка, ни Гарри похожи не были. Они были похожи на потерянное поколение, на разлагающий и бессмысленный элемент. Обретя вторую жизнь, от своих безнравственных принципов не отказались – со стороны это выглядело именно так. Мои братаны были при жизни предельно далеки от какого-либо идеала. Само существование идеалов считали оскорблением здравого смысла.
Кунсткамера II
ПАРТИЗАНСКАЯ ЛИСТОВКА
«Студень 1943 г.
Смерть немецким оккупантам!
К нарочанским рыбакам!
Рыбаки Нарочи! Беритесь за оружие,
истребляйте немецких оккупантов!
Дорогие товарищи, сыны и дочери Нарочи!
Немцы захватили Нарочь, и вам, нарочанским рыбакам, под угрозой пыток и расстрела запрещают ловить рыбу. Каждого, кто будет замечен у озера даже с удочкой, ожидает жестокая расправа фашистских извергов и их псов – предателей Родины.
Немецкие кровавые захватчики принесли на белорусскую землю рабство, разорение, ограбление и смерть. Реками льются слезы и кровь народа, стонущего под игом гитлеровского рабства, пылают деревни. Вас, рыбаки Нарочи, фашисты обрекли на голодную смерть, пытают и убивают.
Недавно оголтелые гитлеровцы учинили дикую расправу над мирными жителями деревни Занорочь Мядельского района. В местечке Кобыльники немцы расстреляли 50 человек стариков, женщин и детей, среди которых было немало нарочанских рыбаков.
Товарищи! Братья и сестры!
Вспомните, как в 1914–16 гг. ваши отцы и деды тысячами топили в Нарочи, беспощадно истребляли немецких захватчиков. Вспомните славное революционное прошлое нарочанских рыбаков, борьбу отцов ваших за свободу и независимость, против угнетателей, борьбу за свободную Нарочь.
Никогда белорусский народ не потерпит фашистского рабства!
Никогда нарочанские рыбаки не будут рабами немецких помещиков и баронов! Никогда гитлеровским захватчикам, жадным грабителям и насильникам, не владеть Нарочью!
Смерть немецким оккупантам!
Прочитал – передай другому».
Матюшонок достал листовку из почтового ящика, повертел в руках и даже посмотрел на просвет. Если настоящая – то музейная ценность. А если подделка, то детки пошутили глупо. В ящиках соседей что-то белело, но разобрать, листовки ли это, было нельзя. На лавочке у подъезда сидел Авдеев с каким-то незнакомым хлопцем и пил крепленое вино «Экспромт престиж».
Матюшонок присел рядом. Парень слушал Авдеева, кивал головой:
– Ну их в жопу… В жопу, со всей ответственностью говорю…
Матюшонок вынужденно слушал их разговор минут пять. Перечитывал партизанскую памятку. Потом поднялся, подошел к мужчинам.
– Вы знаете, – сказал он. – Я родился на Западной Украине, в Ивано-Франковске.
– Ну и что? – насторожился Авдеев.
– Вот что, – важно ответил старик. – Родился далеко, но кое-что знаю. Знаю, что слово «жопа» у нас не принято говорить. Несерьезно. Смешно как-то, невежливо! В нашем регионе люди пользуются словом «срака»! Срака – других вариантов не предусмотрено.
Он поднял палец высоко над головой, молча передал листовку (что и требовалось) и степенно удалился, оставив спорщиков в немом недоумении. Удаляясь в свою квартиру, он приостановился и добавил излишне громко:
– До свидания, мужчины! Прочитал – передай другому!
СЛУЧАЙ В ПРИМЕРОЧНОЙ
Соня сидела за кассовым аппаратом. К ней подошла Клава поделиться мнением.
– В Минске все ходят на площадь и хлопают в ладоши, – сказала она. – Совсем обнаглели. Столько проблем, а они аплодировать.
– А что плохого? – удивилась Соня. – Радуется народ. Вот и хлопает. У меня внучка, как услышит музыку, тоже начинает хлопать. Танцевать не умеет еще, маленькая. Может, они не умеют танцевать? – предположила кассирша.
– Умеют. Они все умеют. Вот и зажрались. Хотят показать народу, что они не такие. Что им все дозволено теперь.
– Пьяные?
– Ты за событиями следишь, Аркадьевна? – возмутилась Клава. – Тут ползучий заговор по всей стране, а ты как в розовых очках.
– Ну не знаю, – расстроилась Соня. – По телевизору не показывают. Откуда мне знать?
– Еще их по телевизору показывать! Они только и хотят, чтоб их показали по телевизору! Ты понимаешь, что говоришь?
Соня не поняла, но на всякий случай согласилась. Действительно, зачем показывать по телевизору всякую ерунду? Новость ее задела. Было что-то необычное в ней, привлекательное. Она мечтательно вздохнула.
– У вас станки для бритья есть? – спросил растерянный покупатель. – Импортные. Нигде найти не могу. Mach 3. И лезвия.
– Нет, что вы… – развела Сонечка руками. – Они давно уж исчезли. Дорогие очень. Не покупает никто. Не будем же мы их заказывать из-за вас.
– Может, закажете? – протянул мужчина шутливо. – А то никак побриться не могу. Противно. Раздражение.
– Купите одноразовые, – предложила Соня. – Езжайте в Поставы. Или в Островец. Может, они заказывают.
– Скоро жрать нечего будет, а ему бритву подавай, – прокомментировала Клава, когда покупатель ушел.
В полупустом универмаге было светло и уютно. Бессмысленная разносортица товаров внушала уверенность, что так должно быть всегда. Ситчики, клеенки, посуда, канцелярка, резиновые сапоги, сандалии. Ассортимент жалкий, но не безнадежный.
Клава вновь подошла к Сонечке, чтобы завершить свою мысль.
– Ты не думай. Ничто не осталось безнаказанным, – сказала она. – Наши ребята знают свое дело. Работа развернулась по всей стране.
– Кто такие? – поинтересовалась Соня. Тема по-прежнему вызывала в ней любопытство. Все-таки столичная жизнь.
– Как кто? Органы, конечно. Как только захлопаешь – тебя тут же и сцапают. И в автозак. И увезут в неизвестном направлении. Там похлопаешь. Все предусмотрено заранее.
– А почему? Разве нельзя? Что тут такого?
– Как почему? Издеваются. Революция должна себя защищать. Думаешь, они сами хлопают? Нет, конечно. На деньги западных спецслужб. Мы их от Гитлера освободили, а они теперь платят деньги провокаторам. И немалые, говорят, деньги.
– За аплодисменты?
– За аплодисменты. Теперь нельзя хлопать даже на концертах. Даже на собраниях. Могут не так понять.
– Как жаль, – вздохнула Сонечка.
События в Минске казались ей новой интересной игрой. Местом, где можно познакомиться с хорошими, веселыми людьми. Чем-то вроде дискотеки, куда она не ходила по причине не слишком молодого возраста. А на такую акцию бы пошла. Только вот в тюрьму не хотелось.
– Не волнуйся, – подытожила Клавдия. – Эта зараза скоро и сюда придет. Это как СПИД, как наркотики.
Женщина, по виду из отдыхающих, повесила два сарафана себе на локоть и прошла в примерочную. Полная блондинка в прическе с укладкой производила впечатление курортницы из «Белой Руси», санатория МВД. Какая-то неуловимая деталь подчеркивала принадлежность дамы к спецслужбам, пусть и не по прямой линии, а лишь по родственной. Женщина скрылась за занавеской, на алюминиевой перекладине появились ее льняной жакет и юбка. Вход воспрещен.
Продавщицы продолжили беседу, пожалели действующего президента республики, согласившись, что и ему свойственно ошибаться.
Эмвэдэшница вышла из примерочной, повесила сарафаны на стенд женской одежды. На лице недовольная гримаса, на лбу пропудренный пот.
– Ты смотрела «Славянский базар»? – сменила тему Клавдия. – Такой хороший концерт, а Путин нас не поздравил. Всегда писал специальный адрес, а теперь нет. Показал свое отношение к славянам. А ведь там и казахи выступали, и немцы, и грузины, даже чеченцы приехали. А он все равно не поздравил. Симптоматично, да? Может, он не русский совсем?
– Девушки, у вас нет сорок восьмого размера? – Блондинка подошла к продавщицам, виновато улыбаясь. – Маловаты мне ваши одежды.
– К сожалению, все что есть – на прилавке. На складе ничего не держим.
– Ну, не беда. Спасибо большое.
Женщина удалилась. В магазине остались несколько мужчин с низкой покупательной способностью. Один купил авторучку, другой взял тренировочные штаны, пошел примерить. Универмаг огласился воплем негодования, визгливым, некрасивым. Блондинка, оказывается, никуда не ушла, а продолжала крутиться в примерочной в полуголом виде, разглядывая себя в зеркало. Мгновенного взгляда Сонечки на обнаженную натуру хватило, чтобы оценить и качество ее белья, и некоторую запущенность телесных форм. Женщина рывком задернула шторку, продолжая вопить из укрытия:
– Маньяк! На каждом шагу извращенцы!
Мужчина, потупившись, стоял в сторонке. Когда блондинка вышла, поспешил принести извинения. Она неожиданно окинула его игривым взглядом.
– Вы маньяк, правда? Сексуальный?
Мужик не нашел, что ответить, извинился еще раз и захлопнулся в примерочной со своими трениками. Женщина попрощалась с Клавдией и Софьей еще раз.
– А сорок восьмого нет? Маловата мне ваша одежда…
Продавщицы испуганно замотали головами: дежа-вю, наложение реальностей, заедание пластинки…
– Так есть или нет?
– Нет, – наконец вымолвила Клава. – Ходовой товар. Народный. Все раскупили.
Женщина вежливо распрощалась с ними в очередной раз, продавщицы переглянулись. Поговорили про принципиальность Елены Ваенги. Она выгнала со своего концерта пьяного олигарха.
– У нее это ненастоящая фамилия. Она с Севера. В Мурманске родилась. В местечке под названием Ваенга. Вот и взяла себе псевдоним. Они всегда так…
– Слушай, Клава, – перебила Сонечка подругу, – а ведь она в раздевалке без сарафана была. Зашла и разделась. Она не примеряла ничего. Сарафаны-то на вешалке висят. Понимаешь?
– Знаю, Аркадьевна, – отмахнулась Клавдия недовольно. – Знаю, но молчу.
Тем временем из примерочной показался мужик с трениками на плече. Подошел на кассу расплатиться.
– Дайте мне скидку за моральный ущерб, – пошутил он и протянул сто тысяч. – Сдача найдется?
– Да уж наберем как-нибудь, – в тон ему ответила Соня.
Пока она возилась с кассой, из-за шторки показался второй мужик, в такой же одежде, с таким же лицом. Точная копия первого. Не обращая внимания на окружающих, задумчиво направился к выходу. Было слышно, как хлопают в тишине его резиновые пляжные тапки. Женщины проводили его оцепенелым взглядом. Такого они еще не видели.
– Вы рассчитаете меня или нет? – подал голос покупатель. – Нет у меня времени на ваши сплетни!
– Вы нас подслушивали? – в ужасе прошептала Сонечка. – Так порядочные люди не поступают.
Мужик поперхнулся от негодования.
– С вас сорок восемь тысяч, – уточнил он. – А Лукашенко вашего скоро повесят, как Чаушеску. Ход истории не изменить.
– Иди проспись, – встряла Клава. – Ходят тут всякие. Вызову сейчас наряд милиции, там и поговоришь.
– Ну и поговорю, – хохотнул покупатель. – Я у Лукашенко твоего пуговицу оторвал. Ясно? Подошел и оторвал. В политическом задоре. Вот и кукую тут у вас в глуши. Как жертва политических репрессий. Или жертва режима не может купить у вас штаны?
– Алкаш, – согласилась Сонечка с подругой. – Пуговицу-то, наверное, на божнице хранишь? Или в музей сдал?
Тем же вечером примерочная в универмаге курортного поселка Нарочь была демонтирована, а на ее месте установили компьютерную точку. Слух о паранормальных явлениях далеко не распространился. Администрация сработала оперативно, по законам военного времени. Охранник отнес злополучное зеркало на склад, накрыл кусками картона от разломанной упаковки. Зачем в таком маленьком универмаге примерочная?
ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ
В Беларуси – свобода вероисповедания. Чрезмерная. Как людям запретишь верить, если буквально все напоминает о Божественном происхождении? Здесь никому не придет в голову, что человек произошел от обезьяны. Мы – Божьи творения, рабы Божьи. И каждый проявляет свою рабскую сущность по-своему. По одной улице толпой несут православную икону ортодоксы, по другой – католическую латиняне. Их маршруты могут не пересекаться, а если колонны встретятся, то с уважением разойдутся. С сектантами сложнее, а их в наших краях все больше и больше.
Возле урочища Дубового (за Рассохами) отстроили свои особняки мормоны. Заборы с колючей проволокой отделяют их от нас. Даже дети перестали шалить и подглядывать за ними. Мормоны по американской привычке стреляют без предупреждения. Свидетели Иеговы более открыты. Приходят в квартиры, передают из рук в руки рукописные листочки свидетельств.
Кришнаиты танцуют на улицах, колотят в бубны. Они не совершают визитов. Те, кому нравятся оранжевые одежды, придут к ним без пропаганды. Какой-то Пол возвел энергетическую пирамиду над озером Нарочь, Пайлот Баба Джи отверз женщинам третий глаз. Даже у нас во дворе открылся молельный дом неизвестного христианского учения. Здание из белого кирпича ранее было частью местной средней школы, но потом от нее отторглось из-за неуплаты. Снимали его разные организации; предпочтение отдавалось некоммерческим. Три года сектанты собирались здесь на виду всей Купы, но вели себя тихо. Прошлым летом стали устанавливать у себя под окнами батут на летнее время. Наши детки попытались на нем попрыгать – оказалось, что он для детей общины. Наши попытались в общину вступить, но одного желания прыгать на батуте оказалось мало. Через год на домике появилась вывеска: «Библия – книга жизни».
Ничем не примечательный дом, почти библиотека, куда можно прийти и почитать книгу жизни. Он отличался от прочих строений микрорайона тем, что в зимнее время с его крыши свисали сосульки необычайных размеров. На всех домах маленькие, а здесь огромные. Если бы не Гришка, я на это внимания бы не обратил. Дети более внимательны к мелочам мира.
И вот мы возвращаемся с охоты с пустыми руками. Лисицы обвели нас вокруг пальца. Махнули хвостами и растаяли в дымке полей. Гришка доволен. Ему лисичек жалко. Мужские инстинкты в нем еще не проснулись. Спрашивает, почему у лисичек такие облезлые хвосты, переживает. Потом вспомнил о сосульках на молельном доме.
– Папа, оторви мне несколько штук. Я не достаю.
– Оторву, конечно. Дело хорошее. Будем изучать их, проверять на прочность, да?
– Сосульки можно растопить и принять из них ванну.
– Правильно. Экономия воды.
Когда мы вернулись, сосулек на сектантской крыше не оказалось. Они были там всю зиму. И вот исчезли. Я перехватил взгляд Гришки.
Он молча указал на вытоптанные дорожки по периметру молельного дома. Следы вели к крыльцу. Мы подошли к зданию. Я прильнул к незашторенному окну в мимолетных росчерках мороза. Члены общины сидели вокруг просторного канцелярского стола, три пластиковых красных тазика стояли перед ними. Они ели лед. Не сосали сосульки, как делают это дети, а именно грызли его, не жалея зубов и поцарапанных необычной пищей губ.
Грузный мужчина с красно-фиолетовым лицом восседал во главе собрания с самой большой сосулькой. Он что-то говорил, жестикулируя ледышкой, как дирижерской палочкой. После окончания очередного тезиса ожесточенно откусывал от сосульки большой кусок и старательно его жевал. Прихожане делали то же самое и, видимо, обдумывали услышанное. Связь с Библией как книгой жизни со стороны не прослеживалась, но в чужой монастырь со своим уставом не ходят.
– Что там? – нетерпеливо засопел Гришка.
Я приподнял его и поставил на подоконник. Опасность быть замеченными существовала, но люди слишком увлеклись трапезой, чтобы озираться по сторонам. Гришка с негодованием уставился на конкурентов. Начал передразнивать жующих, по-вампирски причмокивать.
– А Теляк-то, Теляк! Какой наглый.
– Теляк? – переспросил я, услышав знакомое имя. – Кто это?
– В Кобыльнике у костела, помнишь? Дом с вмурованными мотоциклами? Со сторожевой вышкой. Помнишь?
Да, это был Теляк, собственной персоной. Вдруг Федор Николаевич оторвался от проповеди и поднял на нас глаза. Его красная физиономия приобрела абсолютно свекольный оттенок. Он попытался встать, указывая пальцем на шпиона, но, видимо, сердце не выдержало. Он схватился за левый бок, выронил сосульку на дощатый пол, и она разбилась на мелкие осколки. Сектанты бросились помогать ему, какая-то баба в черном платке подбежала к окну, но мы с Гришкой в этот миг, хохоча, уже бежали по детской площадке в сторону подъезда. Книга жизни! Вот ты какова!
БОРКИ
Голубиный помет на церковных куполах со временем теряет запах, превращаясь в нечто, похожее на известку. Наляпанный бесформенными глыбами на медных ромбах и фальцах, этот материал нужно хотя бы раз в сто лет убирать. Это сложно и даже рискованно. Проще обнести храм лесами снизу доверху и потом уже скрести, чувствуя опору под ногами. Желательно в респираторе. Взвесь векового помета сжигает бронхи и легкие.
Отец Геннадий пригласил для работы ребятишек из соседних деревень: вполне им по силам. Вскоре был привлечен к уголовной ответственности за педофилию. При обыске у него обнаружили валюту в количестве шестисот египетских «долларов», а также две видеокассеты из далекой Аргентины с записью тамошних православных обрядов. Сам отец Геннадий за границею не бывал, записи были подарком от дона Педро, но в нагрузку к обвинению в педофилии пришили и политическую статью.
Люди его любили, арест восприняли с недовольным ропотом. Саша Желудь тоже расстроился. Несколько дней назад они с отцом Геннадием выпили у того в гостях цельный погреб узбекистанского кагора.
– Пост только начался, – ворчал отец. – Креста на тебе нет. – Потом прошел в комнату, снял с себя рясу, крест, вынул из шкафа мятую клетчатую рубашку с уже засученными рукавами. – Наливай, подлец!
Они еще не протрезвели, когда на церемонию открытия приехал Филарет (тоже навеселе), на скорую руку освятил храм и подарил всей бригаде по трехтомнику изданной в Норвегии Библии на русском языке. Каждый том по полторы тысячи страниц. Ценный подарок. Заслуженное поощрение. Храм Николы Угодника в Борках наша бригада реставрировала все лето.
О том, что отца Геннадия замели, мы еще не знали, когда в Старых Дорогах ОБХСС остановил два наших «КамАЗа». Обмерили все, составили протокол. Двенадцать кубов древесины. Как раз на стропила под второй купол. Бухгалтер заявил, что впервые нас видит. Начальник Девятов пообещал Желудю лет пять-шесть. Саша тут же нашелся:
– Я тоже имею факты, как вы пиздили у нас из столовой вместе с Матреной Сергеевной мясо. Целыми свиными тушами. Оба гоните самогон. И продаете его по завышенной цене. Могу обнародовать.
– Ты можешь не дойти до прокуратуры.
– Я, когда уезжал, составил бумагу, товарищ Девятов. Если завтра не буду в Слуцке, бумага пойдет в Минск. Там вами займется республиканская прокуратура.
Мент застыл:
– Это… Парень. Надо поговорить…
Однако говорить не стал. Матерясь, вышел из помещения на природу, подошел к шлагбауму.
– Выпусти оба «КамАЗа».
– Как так?
– У меня есть все документы.
Мы жили в хате на церковном дворе. Вечером пошли набрать воды, чтоб сварить макароны. Через полчаса опять пошли к колодцу за водой для чая. Когда поднимали ведро, оно показалось подозрительно легким. Достали: ведро был полно пуха. Будто кто-то подушку выпотрошил. Сухой пестрый пух. Ни капли воды в колодце. Даже часа не прошло – и вода исчезла.
Через неделю – опять происшествие. Вернулись из Минска. На этот раз пухом был засыпан весь дом: будто распороли перину или несколько подушек. Причем наши подушки остались целы. Окна заколочены крест-накрест досками, забиты нашими ватниками и прочим хламом. Одеяла прибиты к полу поверх кроватей. Потолок почему-то закопчен, пахнет гарью, хотя следов костра нет. На стене углем нарисованы какие-то круги.
Нас все в округе знали. Приносили жратву, самогон. С населением мы дружили.
Тут-то и приехал в Борки новый служка. Отца Геннадия к тому времени повязали окончательно. Служка приехал один, на автобусе. Зашел к Желудю за ключами – мы только успели оборвать доски с окон, застелили койки, вымели пух. Отдали ему ключи. К тому времени строительство было почти закончено. Попик ушел, возвращается через пятнадцать минут, бросает ключи на кровать. Глаза выпучены, губы трясутся:
– Моей ноги здесь больше не будет!
И бегом на автобус. Мы поначалу не обратили на него внимания – мало ли странных людей. От этого пуха сами не могли прийти в себя. Ближе к ночи пошли в храм, за инструментом. Как входишь, сразу чувствуется: что-то не то. Какой-то свист непрерывный, наподобие ультразвука. Там архитектура довольно странная была – двойные стены. Если запалить пару топок, можно быстро протопить весь храм. И потом мы внутри поставили часовенку, чтоб молиться зимой. Приход все равно маленький. Зимний храм шестнадцать на двадцать четыре метра. В этой часовенке весь инструмент и оставался. Только вошли, голову подняли. А там такой белый парапет под куполом – и на нем как черная бахрома. Крысиные хвостики. Шевелятся, свисают. Высоко – метров пятнадцать. Я до этого так много крыс видел только в порту Сухуми году в восьмидесятом. Отошел за будку помочиться, а там кусты шевелятся, железные урны катаются по земле. И везде крысы… крысы… крысы… Ужас. И здесь тоже: глаза блестят, светятся. У алтаря вообще одна на другой. В несколько слоев.
Мы все бросили: рубанки, дрели, плахи хорошие, доски. Уже вечером были в городе. А там на Орловской отец Филарет пьяный перевернулся на «мерсе».
Выскочил из машины, разбрасывает деньги:
– Вы этого не видели, вы этого не видели…
Церковь не старая, 1901 года постройки. Ее один купец возводил, хотел отмолить грехи дочери. Причем сначала поставил кирпичный завод, потом построил храм, а завод разрушил. Чтоб больше таких кирпичей не было. На каждом кирпиче клеймо «Розенберг», хоть сейчас в коллекцию.
В тридцатые годы крест с колокольни сбросили, он упал в траву. Полынь метра по два вымахала, а там, где лежал крест, – проплешина. Когда с колокольни смотришь – видно, какой был этот крест.
МЕСТЬ
Ленка болела неизлечимо и мучительно. Куцкевич постоянно ходил пьяный и, зайдя в спальню, спрашивал: «Когда ж ты сдохнешь, Ленк?» Она уже не могла ответить. Теперь она померла. Около ее дома на Щорса выстроились автомобили, стоял грузовик, украшенный елками и траурными венками. У входа печалились женщины и молчаливо курили мужчины. Мы прошли сквозь знакомые сени. Священник завершил свою речь призывом оказать помощь семье Куцкевич: «Будем и мы добры к тем, для кого тяжела эта утрата».
Когда люди пошли к выходу, я столкнулся с Ленкой нос к носу и машинально поздоровался, лишь после сообразив, что это ее сестра. Ленка будто не уходила совсем, в поселке оставалась точная ее копия. Вскоре гроб, маленький и легкий, вынесли через окно, и Ленка на мгновение взлетела над землей.
На следующий день мы собирались на охоту. Я взял с собой сына. Поначалу поехали на старое место в Лукьяновичах. Мы с Гриней залезли на вышку, Сашка пошел высыпать прикорм. Вскоре забрался к нам. Сынок попробовал подержать карабин, но тут же вернул, разочарованно прошептав: «Тяжелый». Кабан появился скоро. Приблизился к куче отрубей и тут же стремительно отбежал в сторону, прячась за кустами.
– Учуял мой запах, – подытожил Сашка. – Еще не выветрился.
Еще с полчаса мы ждали добычи, все пристальнее вглядываясь в сумрак. Черные коряги и пни горбатились кабанами в сгущающейся тьме. Слышался деловитый стук дятла. Сынок шуршал во тьме, сопел, но вскоре затих. Я поискал его рукой и нащупал помпончик шапки.
– Готов, – сообщил Сашке. – Теперь будет спокойнее.
Он проснулся, захотев писать, и мы спустились на землю.
В Триаданах сына оставили в машине с Костей, а сами двинули к кордону. Cашка шел быстро, я еле поспевал за ним и вскоре поскользнулся и упал, вываляв карабин в снегу.
– Хорошие у тебя унты, – сказал Сашка. – Но скользкие.
Он пошел по тропе, стараясь ступать как можно мягче. Я двигался следом нога в ногу. Мы подкрадывались, пока визг и фырканье стада не стали слышны совсем близко.
– Вот они. – Сашка протянул мне прибор ночного видения. – Ищи кого-нибудь, кто отбился. Слышишь, они начали резаться.
Большое стадо пока что выглядело как единый лохматый организм, растянувшийся вдоль кордона. В прицел отдельных зверей мне было не видно: я еще не привык к темноте. Наконец опустил винтовку на сошки и припал к оптике, удивляясь неожиданно яркой картине происходящего.
Сашка осторожно переместил карабин, потянув его на себя, и я понял, что случайно нажал на кнопку подсветки. Кабаны не ушли – растворились. Мы подождали минут двадцать, вглядываясь по очереди в прибор ночного видения, и побрели обратно к Костиному внедорожнику.
Главный лесничий национального парка Константин Константинович Воропаев не мог скрыть досады.
– Зачем свет? Я же говорил вам, что не надо включать свет.
Мы вернулись в Лукьяновичи, в саму деревню, к скотоферме. Здесь, на окраине поселка, кабаны часто выходили ночью в колхозное поле, разрывая бурты с кукурузой. Вышли на грунтовку, идущую по краю поля, и, пройдя по ней метров сто, свернули к полуразрушенному сеновалу.
– Иди теперь за мной вот так, – сказал Сашка и начал скользить валенками в снеговом покрове. – До тех двух стожков. Ветер боковой. Они нас не учуют.
Из леса раздавались хриплые звуки и неравномерный топот.
– Вот они, – как и в прошлый раз, Сашка протянул мне бинокль. – Будут жрать и постепенно подойдут к нам. Подпустим поближе.
В прибор я увидел огромного секача, стоявшего посреди лесной дороги; две или три тени поменьше копошились в буртах слева от столбов электропередачи. Справа от дороги тоже возникали неясные очертания зверей, но тут же терялись в складках рельефа. Казалось, сама тьма порождает их и сами они – сгустки тьмы, ее правители. Князья тьмы и хаоса, исчадья ада.
Справа промышляла мамка с тремя поросятами. Она появилась неожиданно, совсем недалеко от нас: вышла из-за холма. Потомство следовало за ней, торопливо, бессистемно, постоянно меняясь местами в своей нехитрой очереди. Из чащи подходили все новые звери.
– Стреляй в первого, – занервничал Сашка; я выжидал чего-то, переводя прицел с одного зверя на другого. – Стреляй, она нас учуяла!
Звук выстрела слился с визгом: кабан упал, вздымая над собой вихри снега. Скорее всего, я попал ему в хребет – обычно они умирают, не проронив ни звука. Я видел издалека, как зверь барахтается в снеговом крошеве, не прекращая своих бесовских завываний. Сашка побежал к нему, крикнув мне, чтоб я загнал новый патрон в патронник. Я передернул затвор и бросился за ним. К моменту нашего появления кабан уже окочурился, вытянув окровавленную морду в сторону родного леса.
– Хороший выстрел, – похвалил меня Сашка, – все как доктор прописал. Ровно в лопаточку.
Тогда я еще не мог знать результатов произведенной Сашкой разделочной экспертизы: пуля попала кабану в позвоночник на уровне лопатки, по неизвестной причине повернула и прошла по длине всего позвоночного столба, перед тем как застрять в крестце. Беспонтовая советская пуля повела себя с удивительной изобретательностью. У меня было странное ощущение, что за Ленку мы отомстили.
Поклонный крест
Деревня Теляки находится на отшибе дороги Мядель – Нарочь, если свернуть в направлении Целяки – Скарины. Песчаный проселок вскоре приведет к кирпично-деревянному зданию, у которого за столбом ЛЭП из груды цветов вырастает православный крест в искусственных цветах, приделанных к распятию широким багажным скотчем. На фоне лужаек и веселых дощатых домиков крест смотрится празднично. Он радует взор, приветствуя каждого входящего в поселок. Если миновать Теляки и проехать еще минут семь, откроется вид на Засценак Брили («застенок» – это большой хутор). Здесь расположено беленое здание свинофермы и водонапорная башня серого металла. Если ехать дальше, уткнешься в тупик из садово-огородных участков. А если повернешь налево, доедешь до сухостоя у поворота на деревню Внуки, где 8 августа 2010 года мне повстречались двенадцать аистов, сидящих на высохших ветвях. Не знаю, что означало это знамение, но, видимо, нечто хорошее. По крайней мере, я решил, что это лучший подарок от моих богов мне на день рождения.
