47
Гортензия

– Твоя Гортензия?!

Скорее крик, чем вопрос. Я прорычала эти два слова с яростью, которая внезапно вылилась наружу.

Приехали, вот оно – безумие! Теперь мне было ясно все. Рывком я поднялась с места, а София попыталась схватить меня за руку и проговорила: «Время пришло!» Но я оттолкнула ее с такой силой, что она отлетела на несколько метров, и ей пришлось ухватиться за комод, чтобы не упасть. С трудом сдерживаясь, чтобы не наброситься на нее, я решила сначала все разузнать.

– Ради бога, Гортензия… выслушай меня, – лепетала София, – мне столько нужно тебе рассказать. Время пришло! – повторила она.

– Что еще за время? Кончай бредить, у тебя крыша поехала, ты обезумела! – И почти не отдавая себе отчета, я плюнула ей в лицо со словами: – Грязная старуха!

Плевок угодил ей в самую середину носа, она не вытерла его, он так и остался, белея омерзительным пятном. Размахнувшись, я изо всех сил ударила рамку об пол. Дерево треснуло, осколки брызнули в стороны, а фотография скользнула под журнальный столик. Я проговорила с вызовом:

– Вот что я сделаю с твоей гнусной фотографией!

– Гортензия, не говори так!

По моей милости Софии пришлось опуститься на колени, и она принялась ползать, подбирая обломки. Пеньюар распахнулся, и в вырезе показались обвисшие груди, от чего меня затошнило.

Она встала, прежде чем я решилась повалить ее на пол и избить, как она того заслуживала.

– Смотри, – ныла она, – я поранилась…

В колено ей вонзился большой кусок стекла. Когда София его выдернула, из раны тут же хлынула кровь, залив полу пеньюара. Подскочив, я вырвала у нее из рук фотографию, испачканную кровавыми отпечатками пальцев.

Быстрым жестом я разорвала ее надвое.

– Зачем ты это делаешь, маленькая паршивка! – воскликнула она.

Теперь и София пришла в бешенство: с искаженным от гнева лицом она обзывала меня идиоткой, дурой, жалуясь:

– Господи, знала бы ты, сколько мук я вытерпела из-за тебя!

– Из-за меня?

– Да, из-за тебя! Вы с отцом разбили мою жизнь вдребезги!

У меня закружилась голова, и мне пришлось сесть на диван. Мысли путались, но я попыталась сконцентрироваться и почувствовала, как постепенно ко мне возвращались силы и мужество, заставившие меня сюда прийти, чтобы призвать Софию к ответу.

Она подошла ко мне. Из колена продолжала сочиться кровь, ее белый носок превратился в кровавую тряпку, так что каждый шаг оставлял на паркете темный след. Остановившись передо мной, она посмотрела на меня пристальным ледяным взглядом. Я еще раз упрекнула себя в неосмотрительности: она права, что называла меня дурой, – ослепленная беспокойством за отца, я добровольно отдала себя в ее руки. Но, собрав все силы, чтобы скрыть от Софии овладевший мной ужас, я проговорила чужим голосом:

– За что ты обозлилась на отца?

– У тебя нет отца, Гортензия, – отрезала она. – Только мать. И эта мать – я!

При этих словах я ощутила новый приступ тошноты и громко возразила:

– Никакая я не Гортензия – меня зовут Эмманюэль! И я вовсе не твоя дочь.

Мало-помалу я овладела собой, мысли прояснились. Мне стало легче: хорошо, что я лишь пригубила чай, – если она туда и насыпала снотворного, то оно не подействовало. Я приготовилась к схватке: «Нет, старая безумица, я так легко не сдамся! Можешь не сомневаться – я прикончу тебя первой».

Но она должна поверить, что сейчас я целиком в ее власти. Вздохнув, я закрыла глаза и сделала вид, что погружена в полузабытье. София уселась в кресло, слева от меня, и я почувствовала ее дыхание:

– Не время сейчас спать, детка.

Она легонько дотронулась до моего плеча, и я открыла глаза. На меня в упор смотрели стеклянные бусины ястребиного чучела с угрожающе поднятыми крыльями. Взгляд мой уперся в вышитую картину на противоположной стене: охотничья собака готовилась вцепиться в раненого оленя. Как-то раз София мне призналась, что вышивала ее по выходным, потратив на этот шедевр больше трех месяцев. Я снова закрыла глаза, чтобы ее не видеть: картина была ужасной. Тогда, помню, я лицемерно похвалила ее за качество работы и спросила, она ли вышила остальные картины? София ответила, что нет: эту она оставила потому, что она ей очень нравилась, но остальные вышила ее подруга. Я сказала, что нахожу картину с оленем слишком грустной.

– Как раз наоборот, – возразила она. – Олень ранен, и собака вот-вот на него набросится, но у него еще есть шанс спастись. Даже у затравленного зверя остается надежда.

Ответ этот сейчас прозвучал во мне с жестокой очевидностью.

Почувствовав, что София взяла у меня из рук порванную фотографию, которую я продолжала держать, я услышала ее ровный голос:

– Снимок, который ты разорвала, – память о том дне, когда мы праздновали твои два с половиной года. Мы ходили к знаменитому фотографу на улицу Кондорсе, неподалеку отсюда. Увы, этого ателье больше нет… Ты ничего не припоминаешь? – И поскольку я молчала, София продолжила: – После этого мы отправились завтракать в «Макдоналдс», а потом пошли в сад Аклиматасьон. Как ты там забавлялась, дорогая! – Она тяжело вздохнула: – Да и я тоже…

София осторожно положила руку мне на затылок, очень нежно, но мне хотелось сопротивляться, и я невольно приподняла голову, открыв глаза. Прямо перед ними была та часть фотографии, где была изображена маленькая девочка с грустным взглядом.

– Присмотрись хорошенько, – настаивала она. – Это ты, Гортензия! В день, когда тебе исполнилось два с половиной года. Ты была такая прелестная, что все мне завидовали.

И я уже не смогла оторвать взгляда от фотографии, словно завороженная этим поблекшим от времени образом. Голубоглазый ребенок с красиво завитыми кудряшками до странности походил на меня.

Вздрогнув, я ощутила, что София взяла меня за руку.