Точкой перелома между Россией и США стала, как принято считать, вовсе не Украина. Я тоже поначалу думал, что все дело в аннексии Крыма, войне на Украине, но знающие люди с обеих сторон утверждают: точкой перелома стал бывший сотрудник Агентства национальной безопасности Эдвард Сноуден. Они уверяли меня, что во время разговора между Путиным и Обамой, когда Сноуден прилетел из Гонконга в «Шереметьево», наш президент якобы обещал не принимать его в России, а отправить, например, в Венесуэлу. Все равно куда. И это был первый случай обмана, как говорили мои источники, прямого обмана или неисполнения взятых на себя обязательств со стороны Путина. Это сразу же понизило уровень доверия между двумя президентами. Я спрашивал республиканцев, откуда они это знают. Они говорят, что читают распечатки разговоров президента. Им их дают в комитете по разведке. Конечно, это вопрос интерпретации, но важно, как это воспринимается. А американская сторона восприняла это как обман, вызов, оплеуху. Барак Обама – человек очень рефлексирующий, это была его первая, публичная для американского истеблишмента оплеуха.

Аннексия Крыма, война в Донбассе, участие в войне на территории Сирии – это приметы процесса поиска идентичности, попытка найти ответ на вопрос, чем стала Россия в современном мире, каково ее место как наследницы Российской империи и Советского Союза. Эти поиски активизировались в 2011–2012 годах, поскольку в мире в целом усилились противоречия. Прежние границы стираются, каждое государство ищет свое место, и, что важно, почти каждая страна смотрит в будущее, а не в прошлое. Исключение представляет, возможно, Евросоюз как целое, но это не государство.

Так что акциями в Крыму и Донбассе Москва не только хочет показать, что Украина остается российской сферой влияния, от которой НАТО следует держаться подальше. Такие действия – только инструмент. Владимир Путин хочет вернуть международный уклад, который опирался на договоренности из Ялты и Потсдама. Российский президент убежден, что такая модель делает мир более безопасным, поскольку державы делятся в нем друг с другом ответственностью и контролем. Советский Союз в прошлом брал на себя ответственность за Донбасс и всю Украину. То, что происходит в этой стране сейчас, создает дисбаланс в международных отношениях. И, согласно этой логике, как бы смешно это ни звучало, Путин стремится вернуть равновесие.

Должное мироустройство, каким оно представляется Владимиру Путину, – это мироустройство холодной войны. Есть враги (НАТО, Запад) и есть друзья-союзники (Восточная Европа, союзные республики). Есть историческая роль Советского Союза освобождать угнетенные народы. Мир стабилен лишь потому, что две великие державы – СССР и США – после Второй мировой разделили сферы влияния. Но как только снесли Берлинскую стену, все пошло не так, началась свистопляска с ближневосточным кризисом, терроризмом и миграцией в Европу.

Путин уверен, что восстановление ялтинско-потсдамской системы с зонами ответственности – это хорошо, а в рамках перезагрузки отношений с США (до 2004–2005 года) ему было некомфортно. Новая внешняя политика России – путь к восстановлению не СССР, а зон влияния России, за счет чего страна может вернуть себе былой вес (и неважно, какая у нас экономика). Вот вам, кстати, и основа новой имперской идеи.

Сегодня основная внешнеполитическая идеологема, которую так или иначе транслирует команда Владимира Путина, – это защита так называемого русского мира, который каждый трактует по-разному. В понимании «брежневских офицеров» входит в него не только Осетия и Абхазия, не только Украина (Путин еще в 2007 году рассуждал о том, что по совести – Крым наш), но и Сирия, откуда есть пошло «наше православие». И это вещь опасная.

Прибалтика же – это другой мир, не русский, и Путин это понимает, он внимательно читал секретные папки 39–40-х годов. Но в отношении Латвии, Литвы и Эстонии всплывает другой важный фактор – понятие колонии как территории, куда сначала приходит военная администрация из центра, потом там создается согласованная гражданская администрация, потом колония экономически развивается для работы на метрополию, а завершается привязка культурным проникновением. Все эти признаки в Прибалтике были. А поскольку сегодня имперская политика строится именно на этой надстройке, то зоной интересов «метрополии» можно объявить любую бывшую «колонию». И когда мне про Латвию говорят «этого не может быть», я отвечаю: да, не может, как и с Крымом.

В этом смысле самая большая опасность сосредоточена на линии соприкосновения двух «империй». Увы, огромную роль тут играют случайности. Достаточно истории, подобной самолетам, сбитым над Донбассом и на границе с Турцией, – и кризис отношений выйдет на новый опасный виток. Ведь есть много желающих поживиться на таком развитии событий. Бесконечное бряцание оружием на границе чревато последствиями: ружье висит – должно грохнуть. Вот летел наш парень в 9 метрах над морем, а летел бы в 6–7 – поломал бы мачту корабля НАТО, а у тех приказ… И тогда как удобно будет вспомнить: а ведь и в Латвии тоже живут-страдают русские люди, а «фашистская» полиция «бьет» наших под Даугавпилсом. Разве это настолько невероятный сценарий? Речь идет не о расширении территории, а о возникновении стойкого постимперского синдрома как замещения тягот повседневной жизни: раньше мы тоже были бедные, но сильные, и поэтому нас уважали, надо вернуть уважение, пусть даже через применение силы.

Когда Европа выступила единым фронтом против России, как должна была отреагировать последняя? Раскачать обстановку, поддерживать внутри каждой страны тех, кто может переключить внимание с русско-украинского конфликта на внутренние проблемы. Придут ли такие популисты к власти и осуществят ли то, что наобещали? Тут все зависит от силы инструментов демократии в каждой конкретной стране: независимый суд, разделение власти, сила парламента… В России, увы, монополия на политику. В Венгрии и Польше эти институты оказались слабы – вот вам Орбан и Качиньский, которые действуют по российской кальке.

Отсюда и стремление стран Балтии в НАТО. Безусловно, 5-я статья, предусматривающая защиту любого члена НАТО, на которого совершено нападение, и военный договор с США – сдерживающий момент для возможных инцидентов. Ведь не идиоты сидят у нас вокруг президента или в Генштабе. Все десять раз подумают, прежде чем начать что-то.

Притом что для США вплоть до самого последнего времени Россия была далеко не в центре внимания. Для них Россия и Украина – не более чем инструменты для достижения своих целей, обеспечения безопасности США. Путин за них воюет в Сирии, а Украина сковывает прыть России. Американцы – очень прагматичный народ. Есть у нас и общие враги: исламский терроризм, новые эпидемии, киберпреступность – по этим вопросам худо-бедно сотрудничество идет.

Но США далеко, а те страны, что рядом, реально опасаются потенциальной российской агрессии. Более 70 % поляков считают, что Россия представляет для них военную угрозу. А с точки зрения Кремля, Польша – это плацдарм Североатлантического альянса, который тот использует для агрессивных действий против России. В Польше развивают инфраструктуру НАТО, строят противоракетную систему, там появится больше натовских солдат. Я, однако, полагаю, что поляки могут не бояться российских танков. Если кому-то и стоит опасаться, то странам Балтии. Напомню, что основная идея Путина – защита «русского мира», а в Польше его нет. Он есть на Украине, есть в Грузии, Латвии, Эстонии и Литве, но не в Польше. Непосредственного столкновения между Польшей и Россией, я думаю, не произойдет.

Путин понимает, что, поддерживая крайне правые националистические и сепаратистские партии, как, например, в Каталонии, он ослабляет единство Европы. А единство Европы состоит в том числе в противостоянии Российской Федерации по санкциям. Путину нужно сломать это единство. На мой взгляд, это совершенно очевидно, и наблюдательные люди видят это давно. Это абсолютно никак не связано с идеологией. Были бы крайне левые, которые могли бы сломать европейское единство, – поддержим и крайне левых. А тут понятно, что крайне левые слабее крайне правых.

Я никогда не соглашался с теми, кто сбрасывает со счетов вероятность Большой войны. Она, к сожалению, более чем возможна. Не потому, что Путин ее начнет, а потому, что слишком многие хотят этим воспользоваться. Путину недостаточно избраться – даже с заветным показателем чуть выше 70 % (допустим, 71,2 – какая приятная, достоверная цифра!). Ему нужна любовь. Любовь иссякает – ее прилив после Крыма был достаточно долговечным, но нужны новые стимулы. Танковый рейд на Киев – чем плохо? Сейчас стрелять никто не хочет, но случись что – и Порошенко тоже не прочь объединить вокруг себя людей. Тем более что в сознании Путина война идет. Он человек своей прослойки, офицер КГБ эпохи позднего Брежнева, он уверен, что все хотят нас схарчить, и для него холодная война не заканчивалась никогда. Не с Украиной Путин воюет в Донбассе, а с Соединенными Штатами.

Во время большой пресс-конференции президента в декабре 2017 года польскому журналисту удалось вывести из себя Владимира Путина. У президента вновь спросили о расследовании авиакатастрофы лайнера Леха Качиньского под Смоленском в 2010 году. Польский журналист сообщил, что эксперты якобы нашли следы взрыва на борту, и добавил, что в Польше обещают опубликовать доклад, в котором все это может быть отражено. «Мы устали от подобного блефа. Чушь какая-то. Несут несуразицу», – резко ответил тогда Путин.

Люди, которые давно знают Путина, оценили, что это был единственный момент за три с чем-то часа пресс-конференции, когда он вышел из себя. Это был не троллинг, который Путин позволяет себе довольно часто, когда ему задают неприятные вопросы. Это действительно была неконтролируемая ярость президента. Я не знаю, почему так получилось. Путин сам дал слово польскому журналисту, он приблизительно понимал возможную тему вопроса.

Столь нервная реакция Путина, с моей точки зрения, объясняется тем, что именно он приглашал Качиньского на траурные мероприятия в связи с 70-летием расстрела польских офицеров в Катыни. И я думаю, что для него это больной вопрос до сих пор. Может быть, ярость Путина была вызвана тем, что Анджей Зауха спросил президента, «Возможно, это ваши люди взорвали самолет?»

Но польский журналист задал в том числе один вопрос, на который президент не ответил. И в этом было лукавство Путина. Если все понятно в расследовании смоленской трагедии, как говорит Владимир Владимирович, то почему Россия уже восемь лет не возвращает обломки польского президентского самолета Польше? Несмотря на официальные запросы, которые поляки направляют раз в полгода, эти обломки продолжают храниться в нашем Следственном комитете. Я убежден, что именно это обстоятельство вызывает вопросы к России и добавляет аргументов сторонникам версии диверсии со стороны российских спецслужб. Но наша власть сама дает карты в руки апологетам этой версии, не возвращая обломки самолета, не давая возможности польской стороне их исследовать.

Сейчас очевидно, что Путин еще в конце 2017 года знал о тех результатах работы комиссии польского министерства обороны, о которых мы узнали только в январе 2018-го. Польские эксперты пришли к выводу, что внутри самолета на подлете к аэродрому Смоленска произошли три взрыва, разрушившие крыло президентского Ту-154.

Опирается этот вывод на следующие обстоятельства: первое – до падения был зафиксирован резкий подъем температуры, который эксперты связывают с возможным взрывом в крыле; второе – как утверждают поляки, предыдущая комиссия по расследованию во главе с бывшим главой МВД Ежи Миллером по просьбе российской стороны изъяла двухсекундный отрывок записи полета с «черного ящика», а еще две секунды записи имеют некие «аномалии». По версии польских экспертов, именно на этих четырех секундах и были доказательства взрыва на борту президентского самолета. Безусловно, для того, чтобы понять, что это не fake news, нужно получить ответ от Ежи Миллера, был ли этот инцидент и как объяснить этот скачок температуры перед катастрофой.

Гибель самолета Качиньского давно стала фактором внутриполитической борьбы в Польше. Выводы польской правительственной комиссии направлены в том числе против бывшего премьер-министра Туска, который давал команду на проведение расследования сразу после катастрофы, который считался другом Путина и партия которого в 2019 году может выиграть парламентские выборы. Конечно, его политические противники представят дело так, будто это Туск под нажимом русских изъял записи с «черного ящика» и т. д.

Но во всей этой истории остается главный вопрос – если российской стороне все понятно в обстоятельствах катастрофы, то почему мы не отдаем обломки самолета? По закону они принадлежат Польше. Но нам говорят: расследование еще не закончено. А если расследование не закончено, то зачем вы премьер-министру и президенту докладываете, что все ясно?

Присутствие Путина на саммите Азиатско-Тихоокеанского экономического сотрудничества во Вьетнаме в ноябре 2017 года напомнило мне саммит G20 в Брисбене в 2014 году, когда сразу после событий на Украине наш президент оказался в изоляции. И хотя здесь он уже не был в изоляции – Путин был игроком, мы не увидели результата. Наоборот, во время саммита во Вьетнаме были приняты два решения, которые очень больно бьют по России, решения, о которых умолчали наши федеральные телеканалы. Первое: Вьетнам отказался от закупки российских вертолетов и будет покупать вертолеты у США. Второе: Китай будет покупать американский газ, а не российский.

За всеми криками о сотрудничестве и рукопожатиями по 10 секунд, 15 секунд… – надо смотреть на суть договоренностей. Надо смотреть не то, что говорят лидеры – Трамп, Путин и другие: все говорят про себя хорошо, – а смотреть на конкретные соглашения, которые были достигнуты.

В феврале 2017 года при исполнении своих служебных обязанностей скончался постоянный представитель Российской Федерации при Организации Объединенных Наций и в Совете Безопасности ООН Виталий Чуркин. Есть люди, которые его знали, и знали неплохо – я отношу себя к ним. Есть люди, которые знали его только по телевизору и имели представление только по телевизору. Это тоже часть нынешнего информационного века.

Для меня Виталий Иванович Чуркин – это человек, который сидел в студии «Эха Москвы» в 90-м году, в первом году существования радиостанции, – охотно приходил. Тогда он был начальником управления информации МИДа. Мы тогда с ним вели в эфире шутливые дебаты по поводу управления информацией: «А как ваше управление будет управлять информацией?» И в 90-е годы мы были с ним на «ты». Потом, конечно, на «вы» перешли.

Я бы сказал, что Чуркин – фигура трагическая. И так бывает, что человек начинал очень азартно как один из строителей новой российской политики в окружении Андрея Козырева. Политики, заточенной на создание единого союза великих держав и «Восьмерки». А закончил человеком, которому приходилось отбиваться от всех тех, кто сидел с ним за одним столом в Совете Безопасности ООН, и нередко голосования или дискуссии были 14 к 1. Человеком в изоляции… Вернее, конечно, Виталий Чуркин в изоляции никогда не был – в изоляции оказалась внешняя политика России. Она и остается в ней во многом из-за того, что произошло полное изменение ее направленности.

Чуркина сравнивали с Андреем Януарьевичем Вышинским. Тот тоже был постпредом Советского Союза при ООН и умер в Нью-Йорке в 54-м году. Но я бы сравнил Виталия Ивановича с другим человеком – с персонажем из знаменитого романа Александра Бека «Новое назначение». У него, как и у литературного героя, произошла, на мой взгляд, «сшибка», разрыв, деформация, когда глаза видят одно, а человек верит в другое… Прочитайте «Новое назначение», и вы поймете, что Виталий Чуркин или, например, Сергей Лавров, Сергей Шойгу, Сергей Собянин – все они живут в состоянии «сшибки» в понимании того литературного термина, который ввел Бек в своем романе. На мой взгляд, это характерно почти для всех людей, начавших свою карьеру в конце 80-х – начале 90-х годов – тогда перестроечных, потом ельцинских, теперь верных путинских солдат. Именно у многих из них происходит такая «сшибка».

Я делал большое интервью с Чуркиным в июле 2016-го за полгода до его смерти. И он был жесток, он был определенен, он был четок. Но я понимал, что человек передо мной просто физически болен. Я сказал тогда своим друзьям в МИДе: «Ребята, вы знаете, у вас у человека такое психологическое напряжение…» Самый невинный вопрос вызывал резкую, почти болезненную реакцию. Я сидел рядом с Чуркиным, а когда сидишь рядом, психологическое напряжение контрагента видно очень хорошо. Он-то понимал, что я его знаю четверть века.

Виталий Чуркин был очень талантливым полемистом и дипломатом, язвительным и ироничным. И когда за год до его смерти мы встретились на совещании послов, то в коридоре, наверное, минут сорок простояли, язвя и шпыняя друг друга по старой дружбе, и даже снова перешли на «ты». То есть политические взгляды нас разделяли, но я отдаю должное в первую очередь его профессионализму, его умению вести дискуссию. И пусть говорят, что это умение он использовал для защиты «кровавого режима»! Да, для защиты, но это умение тем не менее.

История Виталия Ивановича Чуркина и многих других людей, которые начинали во внешней политике с Козыревым, – это, безусловно, история трагедии. А вот тем, кто сейчас во власти, им в состоянии конфронтации очень комфортно, у них никакой «сшибки» нет. И Патрушеву, скажем, комфортно, и силовикам. Потому что эти установки – США, Запад – плохие, мы – хорошие, а весь остальной мир – большая шахматная доска – идут еще из их детства.