Песня перевала
IX

Стежок, стежок, другой – стянуть края раны, сшить воедино порванные жилы. Свирель казалась Рацлаве тонкой, будто игла, и как никогда острой. По пальцам разметалась россыпь точек – следы от невесомых уколов. Сейчас Рацлава не ткала полотно, а, пропуская крепкую нить, разбрасывала по нему очертания узоров. Вот незнакомые небесные огни – далекие, горячие, зо-ло-тые (язык толкнулся о нёбо) – закручивались в созвездия над их шатром. В эту ночь для Рацлавы не существовало ничего, кроме шатра, разбитого на равнине рядом с лесом. Ничего, кроме Та Ёхо, чья голова лежала на ее коленях, и Хавторы, гибко свернувшейся под шерстяным покрывалом. Кроме музыки, льющейся из ее свирели, и Совьон. Насыщенный воздух – густые запахи хвои и брусники – обтекал шатер, и теплый ветер гулял между деревьев, раздувал сторожевые костры. Рацлаве хотелось, чтобы это мгновение застыло в ее памяти – ставка каравана на пути к Сармату-змею и ее песня, свивающаяся кольцами, будто пряжа. Ночь, пахнущая ягодами, лесом и вязкой кровью Та Ёхо, меха постелей и тягучая ворожба.

Совьон не спала – сидела за спиной Рацлавы, вытянув одну ногу и согнув другую, упершись босой ступней в пол. Плечи ее были расслаблены, ворот рубахи – растянут, а рукава – закатаны до локтей. Обнажались черные родимые пятна: смоляные кляксы на предплечьях, у ключиц и лодыжек. Совьон выглядела человеком, наконец-то получившим возможность отдохнуть от долгого пути, – Рацлава не знала этого, о чем сильно жалела. Девушка мечтала рассмотреть ее лицо – дотронуться кончиками пальцев так, как она дотрагивалась до лица Ингара. Тогда бы она увидела прямой нос и широкие брови с выемкой шрама, очертания губ и щек. Косу, заплетенную от середины, – сейчас волосы выбивались, и пряди лезли за шею.

Рацлава чувствовала, как воительница наблюдала за ней, пытающейся спасти Та Ёхо. Срастить вспоротые мышцы, залатать разорванные сосуды. Играть рядом с Совьон было легче – Рацлава лечила Та Ёхо всего несколько дней, но уже чувствовала себя уверенно и спокойно. Она почти позабыла про боль. Позабыла, что раньше только вырывала чужие нити, – вплетать оказалось сложнее. Приходилось медленно пропускать нить через распущенное шитье, стягивать, прокалывать, держать, чтобы не расползалось. И песня – до чего выходила чудесная песня! Она появлялась виток за витком, позвякивала зо-ло-ты-ми колокольцами, падающими на ложе из мягкого мха.

Рацлава была счастлива. Ей снова позволили дышать, видеть, творить истории – от горячей радости щемило в груди.

Прошедшая буря повалила деревья. Одна из лопнувших осин, обнажив сухое нутро, обмакнула скрюченные ветви в прозрачную реку; вода пузырилась и лизала размякшие берега. Вдоль по течению, хромая, шел раненый зверь – под сильными лапами мялись трава и почва. У зверя был красивый мех – густой, бархатный, теплый. Точеные мышцы перекатывались под кожей, кровь сочилась из рваной раны на животе, и крупные рдяные бусины срывались в лунки следов.

Многим певцам камня звуки крошащихся башен и рвущихся глоток были милее шепота ржи и щелчка вправленных суставов. Кёльхе же собирала все – она лечила и убивала, когда того требовала задуманная ею песня. В ее музыке мешались горечь отчаяния, и соль слез, и острота желаний – Кёльхе была великой певуньей. И если она и решала исцелить чью-то рану, то делала это так искусно, что не оставалось даже шрама.

На бедре у Та Ёхо вздувался уродливый рубец – Рацлава осторожно касалась его в перерывах между игрой на свирели. В первые дни шов постоянно расходился и кровоточил – трав Совьон хватало лишь на то, чтобы выгнать гной и подарить Та Ёхо глубокий сон. Даже сейчас пласты кожи наслаивались неохотно, и Рацлаве стоило большого труда держать их вместе: о красоте девушка даже не вспоминала.

– Ты долго играешь, драконья невеста. Разве ты не устала? – Совьон полулежала на локтях. Выбившаяся черная прядь волос перечертила синий полумесяц на скуле.

Ладони Рацлавы – сплошь в кровоточащих точках от сотен невидимых игл. В первый день, едва дорвавшись до свирели, девушка сшивала звуки до того жадно, что чудом не проколола себе сухожилия.

– Нет, – ответила она, прерывая музыку и выпрямляя спину. Рукав нательной рубахи соскользнул с ее полного молочного плеча: Рацлава обернулась к Совьон, стараясь не потревожить Та Ёхо, спавшую на ее коленях. – Я могу играть всю ночь.

Всю эту славную, зо-ло-тую ночь, несущую запахи трав в потоках южного ветра.

– Не стоит. – Голос и спокойный, и стальной. – Побереги силы на завтра. Ложись.

Перечить Совьон было бессмысленно – воительница, мягко поднявшись, переступила босыми ногами через шкуры и опустилась рядом с Та Ёхо. Бегло ощупала пальцами плотный шов, сплавленный силами Рацлавы. Девушка знала, что сама Совьон спала очень чутко и что глупо было бы пытаться играть после того, как она заснет. В последнее время женщина особенно следила за ее музыкой: отныне Рацлаве запрещалось ткать из живого – не считая больной айхи. Воительница по-звериному вслушивалась в ее песни, готовясь почуять неладное, и поэтому, когда днями караван переваливался по Плато Предателя, Рацлава плела свои истории из хвои и брусники, из стука колес и пробовала подчинить себе воду или огонь.

– Завтра я начну ткать из железа, – зевнув, доверилась она Совьон. Подтянула ноги под рубаху, перекинула за шею косы и завернулась в меха рядом с задремавшей Хавторой. – Но это будет непросто.

– Железо, – протянула Совьон, укрывая сопящую Та Ёхо на ее ложе. – Какие сказки ты сможешь вытянуть из него?

– Множество. – Устроившись на подушке, Рацлава подперла щеку кулаком. – О кинжалах, которые крадут у путешественников хитрые мереки…

– Прихвостень Оркки Лиса и до тебя добрался?

– …о мече славного воина, который в узловатых пальцах сжимает старая вёльха. Все знают, что если вёльха коснется оружия, то следующий бой его хозяина станет последним.

Совьон не ответила: Рацлава слышала, что она тушила единственную восковую свечу, освещавшую ей шатер.

– Если я научусь ткать из железа, то смогу сплести битвы. Разошью полотна поединками и заговорами в княжеских теремах.

– Спи, драконья невеста. – Девушке показалось, что Совьон ненадолго, но улыбнулась. Раздался шорох – она легла в постель.

– И, быть может, я сыграю тебе. – Ладони ныли. Но Рацлава собиралась еще до сна смазать их маслом зверобоя из подаренного Совьон маленького пузырька. Теперь она повсюду носила его с собой. – Какую историю ты захочешь?

– О вёльхе, – проговорила воительница. – И о мече.

Теплый ветер осторожно лизнул полог шатра.

Годы, проведенные в походах, отучили Совьон от крепкого сна. И тем странна была эта ночь: воительница не слышала ни единого звука, застыв на шкурах, словно мертвая. Просыпалась она тяжело, будто выплывала со дна глубокого озера. И мир вокруг был мутным и вязким, и в голове глухо и мерно стучал молот.

Годы, проведенные в походах, приучили Совьон всегда хранить кинжал под подушкой. Она сжала рукоять и рванулась с постели, но покачнулась и втянула липкий воздух – закашлялась. Зрение рассеивалось: вот шатер, сквозь щели которого сочился свежий утренний свет. Вот спящие женщины – свернувшаяся под одеялами старуха-рабыня, тихо посапывающая Та Ёхо. Рацлава дремала рядом с ними, положив под голову белую руку. На какой-то безумный миг Совьон показалась, что это музыка певуньи камня погрузила ее в чудовищно глубокий сон. Но нет – Рацлава не имела над ней власти.

Все было не так, не так. Кинжал неправильно лежал в руке, звуки с запозданием текли в уши, и предметы перед глазами плясали и дробились. На нетвердых ногах Совьон приблизилась к выходу и, резко отдернув пыльный полог, вынырнула под небо.

Первое, что она увидела, – своего ворона. Каркая, связанная птица каталась у ее ступней, тщетно пытаясь сорвать путы и забиться в шатер. Лагерь заволок туман, но не такой, как на Недремлющем перевале. Этот туман был белым-белым и густым, словно кисель. Ноздреватым, тяжелым – он стелился по земле, будто пуховое облако. Ворон надеялся докричаться до хозяйки. Пахло топью и смертью, птичьи крылья были перевязаны длинной болотной травой.

Когда Совьон взрезала путы, то увидела, что у кинжала в ее пальцах рукоять красная, выточенная в форме скалящегося медведя. Чужая рукоять. И оружие чужое – вопль заклокотал в гортани, да вырваться ему было не суждено. Пошатываясь, Совьон шла, и туман расползался перед ней, обнажая черную землю с примятой травой. Совьон шла – босая, с косой, заплетенной только у самого кончика, в неподпоясанной рубахе и штанах, задранных до щиколоток. Рукава были небрежно и неровно закатаны, а рубаха открывала ключицы, но сейчас женщина и не думала о том, что кто-то из каравана увидит ее родимые пятна и что это вызовет кривотолки.

Воины в палатках спали мертвым сном – никого не разбудило забрезжившее утро. Сторожевых Совьон нашла у потушенного костра: шалаш обгорелых веток, сквозь которые струился дым. Один сторожевой лежал, завалившись набок, и кровь у его перерезанного горла успела потемнеть. Голова второго лопнула от удара, замарав закопченные, окольцовывавшие кострище камни.

Третий, с разорванным ухом, распластался на склоне, уходившем к реке, – бросился на собственный меч.

Совьон вложила пальцы в рот и громко, залихватски, протяжно засвистела.

Так отряд узнал, что ночью в лагерь наведались мереки – лукавые духи топей. Их владения начинались в лесу, у которого остановился черногородский караван. Мереки натворили много мелких бед – связали ворона Совьон и остригли гривы нескольким коням (к одноглазому Жениху подойти так не решились), в пару палаток запустили крыс и ужей, решили поменять местами оружие воинов и пустить болотный мох по колесам телег, но главное – посеяли раздор между тремя сторожевыми. В конце концов, один из них, Корноухий, рассвирепев, убил двух других, но не смог уйти далеко: безумие одолело его.

Их положили в рыхлую землю у реки. Тойву смотрел, как зернистая почва укрывала окоченевшие тела, – наравне с другими предводитель рыл своим воинам могилу и сам засыпал ее. А когда выпрямился, стал страшен: рыжие косы змеились по запачканным черным плечам, и руки были в земле до локтей. Взгляд Тойву дрожал от отчаяния и бессильной злобы – даже Оркки Лис не решался ничего говорить. Над рекой плыли ошметки голубеющего тумана.

– Предводитель, – произнесла Совьон, когда сторожевых похоронили. Женщина выждала: люди отряда направились собирать палатки и сниматься с места, и никто из оставшихся рядом – ни Тойву, ни Оркки, ни Лутый, утирающий заляпанный почвой лоб, – не узнал ее голоса.

Тойву взглянул на Совьон и, переменившись в лице, как-то беззащитно, рассеянно кивнул. Из-за пояса вытянул кривой кинжал.

– Это твой, – сказал он. – Его вложили в мои ножны.

А потом забрал из пальцев женщины свой, с медвежьей головой на красной рукояти. Лутый, стоя за спиной у Оркки Лиса, промакивая краем рубахи вспотевшее лицо, вскинул голову и на мгновение ужаснулся: он никогда не видел Совьон такой мертвенно-бледной. Такой напуганной, с бескровными губами и глазами, в уголках которых накипела слеза. И уже когда Оркки увел его к одной из телег, когда солнце засияло в полную силу, он вспомнил начало октября и подножие Недремлющего перевала. В тот день березы утопали в медовом и алом, а Лутый и его друзья – вместе с еще живым Корноухим и здоровой Та Ёхо – метали ножи в одно из деревьев на предгорье. Кажется, Лутый предложил Совьон присоединиться к ним. Кажется, женщина ответила ему нечто странное.

Но что?

Взлетев в седло, Лутый потрепал жеребца по искромсанной гриве и, гарцуя, сощурил глаз и подставил щеки под желтые лучи.

Совьон бросила, что ее нож не для игр, и юноша предложил ей свой.

Заскрипели колеса повозок, с которых наскоро счистили мох. Лутый перехватил поводья и попытался найти взглядом Тойву.

Я не притрагиваюсь к чужому оружию. Вот что сказала Совьон в тот день, но Лутый не придал этому значения: у всех свои обеты. Но сейчас, когда обернулся и посмотрел на воительницу, державшуюся у телеги драконьей невесты, понял: у Совьон есть обеты, которые нельзя нарушить.