Глава 8
А звуки знакомой песни были все ближе и ближе. Уже совсем рядом слышался размеренный, приятный, вкрадчивый баритон Георгия Виноградова:
«…Счастье мое! Посмотри, наша юность цветет!..»
Эта песня невольно навевала свежие воспоминания о недавнем пребывании в Мурманске. Именно там, во время вечерней прогулки в последний предвоенный день, Алексей слышал ее. Дню тому срока давности не было и недели, а теперь казалось, что прошла вечность…
«…Сколько любви и веселья вокруг!..» – мысленно подхватил Речкин ненавязчиво осевшие в памяти простые слова.
Наконец, все трое оказались возле большой палатки. Поставлена она была основательно, с грунтовой обваловкой, глубоко вбитыми кольями, из крыши торчала тронутая ржавчиной узкая труба «буржуйки». На входе стоял боец славянской внешности, с винтовкой на плече.
– Ротный у себя? – в сотый раз протирая рукавом гимнастерки блестящий от пота лоб, спросил Речкин.
Командир роты был на месте. Боец, как ему и полагалось, проверил у прибывших документы, после чего впустил их в палатку.
Обставлена палатка была по-походному обстоятельно, но без излишеств. Несколько колонн каких-то деревянных ящиков возвышались под самую крышу слева от входа, там же стоял патефон, поблескивая черным глянцем крутящейся пластинки. У задней стены томилась без дела «буржуйка», на которой стоял слегка подкопченный алюминиевый чайник. По обе стороны от «буржуйки», в углах, размещалось по раскладной скамейке, которые были накрыты солдатскими шинелями. Слева, по центру палатки, стояла рация, раскладной стол, уставленный стройным рядом телефонов прямой линии. Точно напротив находился другой такой же стол, загроможденный кипой каких-то бумаг, папок и различными канцелярскими принадлежностями. На каждый стол приходилось по плошке, которые устремили вверх алые языки пламени. Кроме того, у дальней стены светила большая керосиновая лампа, подвешенная под самой крышей на специальном крючке. В целом этого освещения вполне хватало для палатки.
За столом с бумагами сидели двое. Один, в пилотке, с треугольниками сержанта в петлицах и красной повязкой дежурного по батальону, что-то старательно записывал в раскрытую книгу, второй – с кубарями младшего лейтенанта внимательно следил за его рукой. Они не сразу обратили внимание на вошедших, решив, видимо, что это кто-то из своих.
– День добрый! – несколько помявшись у входа, громко поздоровался Алексей.
Сержант с повязкой, увидев незнакомого лейтенанта, хотел было вскочить с табурета, но был остановлен рукой младлея.
Офицер не спеша поднялся и сделал шаг навстречу гостям, недоуменно осматривая их.
– Кто такие будете? – наморщил он свой крупный, с залысинами, лоб.
– А это, видимо, товарищи из штаба дивизии… По медицинскому вопросу! – услужливо поспешил опередить гостей сержант. – Я вам докладывал утром.
– Федя, – недовольно глянул на дежурного младший лейтенант, – у тебя дело есть? Вот и работай! Без тебя разберусь!
– Ваш дежурный прав, – ответил Речкин. – Вот, товарищ военфельдшер с бойцом из штаба 14-й дивизии, задание у них – занятие провести, а я сопроводить их к вам направлен. Речкин моя фамилия, лейтенант Речкин. Помощник начальника 7-й заставы.
– Командир пятой роты младший лейтенант Титов! – засиял ротный дружелюбной улыбкой, протянув Алексею широкую, крепкую ладонь. – Помню-помню… Звонили по вам! Проходите, гости дорогие!
Без фуражки, с расстегнутой верхней пуговицей гимнастерки, обнажающей несвежий подворотничок, этот невысокий, но коренастый парень, лет двадцати пяти на вид, больше походил на казарменного хулигана, нежели на командира роты.
– Это КП нашего батальона, ну и по совместительству моей роты! – обвел глазами помещение Титов, уткнув руки в бока.
– А где комбат? – поинтересовался Алексей, пройдя в центр палатки.
– Еще днем убыл на высоту 204. У нас там первая линия ДОТов. Прям у самой границы! – Титов указал ладонью на несколько армейских табуретов, что стояли возле стола с телефонами: – Присаживайтесь сюда, ноги-то, поди, гудят с дороги!
Речкин и Розенблюм присели, а боец с тубусом, которому табурета не хватило, сел на лавку, покрытую солдатской шинелью.
Голос ротного был звучный и твердый, настоящий командирский. Он говорил решительно, но спокойно. Такого человека непроизвольно хотелось слушать и слушаться.
– Комбат там себе НП оборудовал, в одном из ДОТов, на самом передке, так сказать! – Титов шагнул к дежурному и слегка хлопнул его по плечу: – Так, Федька, оставь пока дела и дуй на кухню, возьми компота! Только холодного возьми, да пусть повар не жмется!
Сержант вскочил с табурета и быстро удалился из палатки.
– Валяй, военфельдшер, что там у тебя за дела ко мне! – махнул рукой Титов, присев на место дежурного лицом к гостям.
Дальше последовал долгий и нудный рассказ Розенблюма о цели его визита и крайней необходимости проведения занятий по оказанию первой помощи раненым в подразделениях. Говорил военфельдшер таким голосом и с такой интонацией, что речь его больше походила на попрошайничество. Но, как ни странно, на молодого командира роты она оказала именно то воздействие, результата которого так долго ждал Розенблюм. Выклянчил.
Вдоль линии границы действительно не было опытных санитаров. 75-й медсанбат – единственное профилированное подразделение медицинской помощи на всем укрепрайоне находился в Титовке, добраться до которой, в случае ранения кого-то из личного состава, под обстрелом, по сопкам, болотам, да ручьям, с пострадавшим на руках – дело непростое, а при тяжелых ранах и вовсе не выполнимое.
Конечно, это занятие, проведенное молодым военфельдшером, было лишь скромной лептой в деле спасения жизней, но если бы оно помогло вытащить с того света хотя бы одного солдата!.. Одного! Тогда б оно стоило и потраченного Речкиным златовесного времени, и отрыва бойцов от их рутинных дел.
Алексея даже больно кольнуло под сердцем, что не смогли провести это занятие и у него на заставе. Но он быстро успокоился. На то были веские причины…
Розенблюм проводил занятие на восточном склоне Угловой. Этот восточный склон лежал со стороны, противоположной границе, и был скрыт от глаз неприятеля. Именно поэтому он был усыпан многочисленными постройками. Средь скальных выступов, величавых валунов, пологих ярусов, покрытых мхом и редким, мелким ивняком, находились хозяйственные времянки, склады, полевая кухня, палатки и навесы для размещения солдат. Военфельдшер развесил плакаты, принесенные в тубусе, прямо на камнях и прыгал от одного плаката к другому словно воробей. Бойцы, свободные от нарядов и несения дежурств на наблюдательных пунктах, коих набралось человек семьдесят, расселись прямо на каменистой почве, подстелив под себя шинели.
– Слушайте, ребята! – приобнял по-дружески за плечи своих новых знакомых Титов, когда занятие было закончено, и бойцы разошлись по своим местам. – Время уже позднее, оставайтесь у меня! К тому же слыхали про запрет из штаба армии на передвижения вдоль границы ночью, а тем более одиночные?
Алексей и Михаил переглянулись растерянно.
– Ну куда ты пойдешь сейчас по незнакомой дороге? Бойцов дать не могу, диверсанты кругом! Взводные все при деле! – сморщил ротный свой лоб, обращаясь к Розенблюму. – Дойдешь ты до этой четвертой роты ближе к утру только! А ты, Леха? Точно только утром на заставу вернешься! Оставайтесь, посидим, дружбу сведем!
Речкин коротко взглянул на свои наручные кировские часы на тонком кожаном ремешке, которые подарила ему мать по случаю окончания училища.
– Да в принципе только начало девятого… – пожал плечами Алексей, раздумывая над предложением, хотя отяжелевшие, словно налитые свинцом, ноги настойчиво твердили, что надо остаться.
– Да и мне идти надо… – замялся Розенблюм. – Впереди еще две заставы и одна рота… Если к вечеру завтра не вернусь, в штабе дивизии решат, что дезертировал…
– Миша, ну куда идти? И так весь день на ногах оба! – не унимался ротный. – Через пару верст с ног свалитесь! Ты-то хоть с санитаром своим, а Леха вообще один! Ты вот лучше позвони в свой штаб, там тебе и без меня оставаться прикажут!
Титов был прав. Понимали это и Речкин, и Розенблюм.
По прямой телефонной связи с НП батальона Алексей позвонил на заставу. Взявший трубку Круглов полностью поддержал решение своего помощника.
Розенблюм с, видимо, присущей ему в подобных случаях нерешительностью долго собирался с мыслями и все ж таки осилил звонок в штаб дивизии. Дали добро. Сроки выполнения задания перенесли на сутки.
Ненавязчивая, дружеская беседа не давала сна всем троим, когда они уже разместились в палатке офицеров роты. Небольшая, на отделение, палатка, несколько спальных мест, устланных колючими соломенными матрацами и армейскими одеялами. Сыскались спальные принадлежности и для гостей. В углу скучала неизменная «буржуйка», а подле нее тихо-тихо играл принесенный из НП роты патефон.
«У меня есть сердце, а у сердца тайна…» – убаюкивающе напевал Леонид Утесов.
В углу палатки тихо сопел один из взводных, обнимая свернутую под подушку шинель, как горячо любимую подругу. Остальные командиры взводов, как пояснил Титов, находились на позициях.
Плотный брезент палатки едва пропускал яркий солнечный свет нескончаемого полярного дня, создавая внутри приятную атмосферу дремотного полумрака.
Набившихся в палатку комаров пришлось вытравливать резко приторной «Гвоздикой» из личных запасов Титова. Вскоре присутствующие попривыкли к спирающему дыхание аромату, а остервенелость насекомых несколько спала.
За день солнце порядочно нагрело темно-зеленый брезент палатки, а прохладный вечерний ветерок разбавил духоту. Поэтому внутри было и не жарко, и не холодно, в самый раз.
– А ты, значит, до службы доктором был? – Полулежа, опершись на локти, с интересом разглядывал Титов непривычные глазу эмблемы в виде змеи, обвивающей чашу, на вороте Розенблюма.
– Врачом… – осторожно поправил собеседника военфельдшер. Он сидел на матраце в дальнем от входа углу, неподалеку от Титова, обняв обеими руками колени и то и дело расчесывая сухими длинными пальцами густую черную копну волос. – Точнее, я и врачом-то стать не успел. Диплом защитил, а тут война… На следующий день после выпуска и пришел в военкомат, двадцать второго числа…
– Ууу! Так ты доброволец?! – с уважением протянул Титов.
– Выходит, что так… У нас все пришли. Весь курс.
– То есть двадцать второго призвался и уже здесь? – вклинился в разговор Речкин, удивленно приподняв густые русые брови. – Лихо тебя оприходовали!
– Я в Петрозаводске учился и призывался там же, – почесывая искусанную комарами шею, пояснил Розенблюм. – А оттуда до Мурманска, можно сказать, рукой подать!
– А здесь, на Титовке, давно? – Речкин никак не мог улечься на колком матраце и, то и дело переминаясь на нем, пытался найти позу покомфортнее.
– Позавчера прибыл в медсанбат, а вчера уже на границу отправили.
– А в какой области врач-то? – атаковал Розенблюма очередным вопросом ротный.
– Терапевт, – чуть погодя, совсем тихо пролепетал Розенблюм.
Титов размашистым шлепком прихлопнул на своем лбу раздутого от крови комара.
– Ох и достали меня эти демоны! – вытирая рукавом гимнастерки окровавленный лоб, посетовал ротный. – А сам тоже петрозаводский?
– Калужский… Родился там, потом уже переехали в Петрозаводск, там и поступил в институт. А родители потом в Минск уехали. Они тоже врачи, отца главврачом в больницу туда назначили.
– Так у вас, выходит, целая врачебная династия! – улыбаясь, воскликнул Титов.
Розенблюм тоже улыбнулся, смущенно, слегка порозовевшими щеками. Видимо, разговоры о нем самом несколько смущали его кроткую и застенчивую натуру.
– Розенблюм… – задумчиво произнес Алексей и перевернулся в сторону военфельдшера, подперев голову рукой. – Еврейской нации, значит?
Михаил коротко кивнул и, догадываясь, к чему ведет Речкин, опередил его расторопно, почти взахлеб, в несвойственной ему, по наблюдениям со стороны, манере:
– Наверно, в оккупации сейчас! Но они отличные врачи, а хорошие врачи на вес золота! А может, и с нашими ушли, может, успели… Главврач больницы все же!..
– По последней сводке, Минск не взяли… – сосредоточенно говорил Титов, глядя куда-то в пол, почти отрешенно. – Близко совсем, но город наш! А взять его еще суметь надо!
В палатке повисла напряженная тишина. Каждый молчал о своем. И хоть они едва знали друг друга, но их недобрые мысли сводились к одной общей беде. Не только у Розенблюма родители в те дни были так опасно близки к врагу, у каждого имелись еще бабушки и дедушки, братья и сестры, друзья, которые жили на бескрайних просторах великой страны, и некоторые из них теперь находились в зоне оккупации. Кроме жены и сына, в Подмосковье у Алексея жила старая мать и сестренка, и там тоже бомбили. Бабушка по линии отца уже давно переехала на родину под Киев, много училищных друзей служили на западных границах, а младший брат проходил срочную службу на Дальнем Востоке, где безопасности страны угрожали японцы. И положение советских войск не вносило оптимизма. Было яснее ясного, что ситуация на фронте катастрофична. И слова Титова – не более чем бравада, жалкая попытка подбодрить себя и товарищей. Пустозвонство, да и только. То, что творилось в те дни на западном направлении военных действий, являло собой ужас целого народа, медленно, но верно втаскивало огромную страну на ее Голгофу. Даже втиснутые в узкие рамки жесточайшей цензуры сводки Совинформбюро уже не скрывали всей глубины трагедии. Советская армия, которая, если верить известной песне, была «всех сильней», отступала в глубь страны, если не сказать драпала, оставляя день за днем все новые села, все новые города. Утром по радио Речкин слышал, что немцы уже подобрались вплотную к Минску и судьба его (если он еще не был взят в ту минуту) висела на волоске. И больше всех присутствующих в палатке беспокоило будущее этого города молодого военфельдшера Розенблюма. Его, не только еврея, но теперь еще и командира РККА, не просто мучил, а терзал, как терзает голодный лев сломленную жертву, вопрос о судьбе родителей. Это было ясно всем, как белый день. Может, оттого он и выглядел таким робким и растерянным? Загруженный тяжелыми мыслями об отце и матери, подавленный новой, совершенно незнакомой и мало понятной пока обстановкой.
Сам Розенблюм лишь украдкой глянул на Титова, снял пенсне и молча протер носовым платком стекла.
– Ребята, можно потише? – не оборачиваясь, пробурчал лежащий в стороне комвзвода, ерзая головой по скрученной шинели.
– Перекурим? – шепотом обратился Титов к товарищам.
Михаил лишь отрицательно покачал головой, укладывая пенсне вместе с платком в нагрудный карман гимнастерки.
– Пошли! – махнул рукой Алексей, вставая с колкого матраца.
Погода на улице установилась благодатная! Легкая, бархатистая прохлада нежно целовала кожу. Небосвод сделался безупречно чистым, сияющим своей неповторимой глубокой синью. Лишь вдали над сопками зависла гряда взлохмаченных белесых облаков, к которым медленно спускалось, набирая малиновый цвет, солнце. Теплый ветерок гулял лишь здесь – на самой верхотуре. Внизу же стоял штиль, что особенно хорошо было видно по идеально гладким зеркалам великого множества озер, заполонивших все видимое пространство среди амфитеатра сопок и скал.
Титов протянул Речкину папиросу из помятой пачки «Казбека», и не успел тот ухватить ее губами, как ротный, ловко чиркнув спичкой о коробок, уже поднес колыхающийся огонек к лицу Алексея.
Задымили.
Взгляд пограничника невольно упал на свежую воронку в десятке метров от палатки, оставленную, судя по размерам, авиабомбой.
– Бомбят? – само собой вырвалось из тонких обветренных губ Алексея вместе с густым табачным дымом.
– Бомбят… – с осадком в голосе протянул Титов, стряхивая указательным пальцем пепел с папиросы.
– Потери есть? – Речкин колебался, прежде чем задать этот вопрос, не хотел будоражить душу командира неприятной темой, но и не спросить не мог.
Ротный лишь коротко кивнул, втягивая в себя очередную порцию крепкого «казбекского» дыма. Вопрос этот мгновенно изменил Титова в лице. Светло-русые брови, едва различимые на смуглом загорелом его лбу, нахмурились, а затуманенный взгляд растворился где-то в бескрайнем просторе сопок. Алексею не доводилось слышать о каких-либо крупных потерях от действий вражеской авиации, но бывали командиры, которым смерть даже одного солдата – рубец на сердце на всю жизнь.
Алексею не приходилось еще прятаться от немецких бомб, но он настолько явственно представлял себе ужас, который, должно быть, охватывает человека, когда на него с неба устремляется бомбардировщик, что от этих мыслей бросало в дрожь. Кроме того, здесь, на Угловой, впрочем, как почти и на всей сухопутной части границы, не было ни единой зенитки, ничего, что могло б отогнать стервятников. А потому люди гибли, лишенные самого малого солдатского права – защищаться.
– Два дня по несколько раз бомбили… – после продолжительной паузы зло процедил Титов. – А у нас? Ни самолетов не видно, ни зениток не слышно… Будто ждем, когда всех с воздуха перебьют и возьмут тех, кто остался, одним махом!
Скулы на лице Титова налились и замерли словно окаменелые. Коротко взглянув на истлевший до самой «пятки» окурок, ротный отправил его в сторону ловким щелчком пальцев.
– Обидно… – тихо подытожил он с горечью в голосе.
Речкину сделалось прохладно, и он застегнул расстегнутый до этого ворот.
– А ты давно здесь? На Титовке? – решил сменить тему Алексей.
– Да порядочно… – Титов засунул свои крепкие руки в карманы галифе и стоял так, переваливаясь с носков на каблуки и обратно. – С Финской, выходит…
– А семья?
– В Вологде семья сейчас. Они в Вологде, а я здесь… Никакой личной жизни… Служба, и только. Впереди граница, а позади вся Россия! Река Титовка под боком, Титовский укрепрайон, и я тут, как есть, младший лейтенант Титов!.. Все как на подбор! Прям-таки судьба!
Ротный улыбнулся, и Алексей охотно поддержал его.
Титов вдруг снова похмурел лицом, сосредоточенно всматриваясь в близлежащие сопки уже финской земли.
– Слышал про них? – cпросил он вдруг, и Речкин не сразу понял, о ком ведет речь ротный. – Я о немцах… О тех, что, по разведданным, к границе стягивают.
Речкин тоже уставился в сторону линии границы, будто там было видно что-то, что могло прояснить, о чем именно говорит Титов.
– Ты о чем? – недоуменно нахмурился Алексей.
– «Эдельвейс»! – почти восторженно произнес Титов. – Слыхал? Название на манер цветочка такого горного… Говорят, мол, отборные войска, элита! До войны все альпинистами да лыжниками были, а потом еще специальную подготовку проходили!
Речкин, конечно же, слышал об «Эдельвейсе», еще до войны доводилось читать где-то в газетах. О том же, что именно этих ребят активно стягивают к границе, здесь, прямо под нос Алексея, он узнал пару дней назад на совещании в Озерках. Каленников рассказывал офицерам отряда о них, обойдясь всего лишь парой слов. Видимо, не хотел вселять в своих подчиненных еще больший страх перед врагом. Сам же Алексей как-то основательно на этом вопросе не останавливался. Враг – есть враг, как его ни назови. Он бьет тебя, ты – его. Самый простой и понятный закон войны. Поэтому в ту минуту, слушая Титова, Речкин довольно насторожился, но вида своей озабоченности не подал, лишь с интересом уставился на ротного.
– Вот так, Леха… – продолжал Титов, скривив губы в горькой ухмылке. – А про остров Крит слыхал, что возле Греции? Или же про Нарвик?
– Про Нарвик читал, было… Помнится, писали, что мощнейшая военно-морская база была в Норвегии!
– Вот именно… Была! Эти-то ребята из «Эдельвейса» ее и разбили! – Титов вновь потянулся в карман за пачкой папирос. – Надо, Леха, понимать, с кем нам тут биться предстоит!
Он протянул Речкину папиросу, но тот отказался.
– Это тебе не просто пехота, не просто фашисты! Асы! Самые что ни на есть отъявленные головорезы! – Титов закурил, и в воздухе вновь запахло горьковатым табачным дымом. – А у меня что в роте? Сотня бойцов, дюжина пулеметов… Да и половина солдат даже по-русски не разумеют! Одни киргизы, узбеки, казахи, таджики и таких еще национальностей, что мне и слышать не доводилось раньше! Пойди им еще объясни, за что воевать, как воевать, с кем… Вчера подкрепление из Мурманска прибыло. Хоть лица русские появились в полку! Да и тех еле вооружили да одели… Не всем спальные принадлежности выдали, на шинелях спят, да на мху, как бродяги!
– Будет тебе! – подбадривая, хлопнул по плечу своего нового товарища Речкин. – Мы тоже не пальцем деланы! Здесь наша земля, а своя земля своих солдат крепче держит! Дадим немчуре жизни!
– А у нас выбора другого нет! – пламенно выпалил Титов, и взгляд его загорелся злым, полным ненависти блеском. – Вожмемся в камни и будем поганцев этих стрелять, покуда последний патрон не закончится!
Титов нервно и глубоко затянулся. Ротный был до того на взводе, что у Алексея внутри пробежал неприятный холодок. Видно было, что он уже всем нутром люто ненавидит врага, значит, действительно попортил ему кровь немец своими бомбежками.
– Сегодня тоже бомбили? – спросил Алексей.
– Да тишина весь день… Прям настораживает… – Ротный еще раз коротко затянулся, сморщился и бросил скуренную лишь наполовину папиросу в сторону.
– Дурные мысли?
– Есть такое… То бомбили по несколько раз на дню, а теперь тишь да гладь… – Титов задумался о чем-то и в конце добавил: – Самый темный час перед рассветом…
– Думаешь? – настороженно покосился на ротного Речкин.
– А и думать нечего! Весь день тишина гробовая. Ни моторов их не слышно, ни стуков… Словно повымерли все… Что-то затевают… Значит, отдыхают, сил набираются.
Слова Титова обеспокоили Алексея. Речкин, до этого занятый мыслями о возвращении на заставу, почувствовал неприятное щекотание под ложечкой. Он еще раз взглянул на лежащую перед Угловой пологую, вытянутую почти строго по границе, сопку. Покрытые черным лишайником камни, желто-зеленый мох… Все привычно глазу, но почему-то это «привычное» вновь показалось Алексею зловещее зловещего. С начала войны Речкин уже несколько дней часто всматривался вот так в знакомый пейзаж, что простирался перед его заставой. Всматривался настороженно, как притаившийся охотник, в каждый камень, каждую яму, каждую расщелину… И вновь неприятно кольнуло его в самое сердце. Снова навалилось тонным грузом ощущение опасности, что исходило от этой спокойной и миролюбивой с виду картины. Будто там, за вершинами сопок, поравняв острые концы штыков с линией горизонта, сидит враг. Да что там! Целая орда с танками, пушками, самолетами, напряженно ждущая, словно стая дрессированных псов, команды «фас»!
Да, Титов был абсолютно прав. Пугающе прав! И как он, помкомзаставы Речкин, сам не обратил на это внимание? Как?! Сама погода сегодня как никогда благоволила немцам для очередной бомбежки. Небо было идеально чистым, воздух замер в редком для этих мест почти идеальном штиле. Любой летчик поразился бы такой удаче в этих широтах. К тому же если на подлете к Мурманску их и ждали зенитки, то здесь, в районе Титовки, им было нечего бояться. Но небо молчало с самого утра. Ни звука! Ни малейшего звука! Даже приглушенного отголоска рычанья мотора или уханья разорвавшейся бомбы. Ничего! И это притом что днем ранее, когда погода не очень-то располагала к полетам, отзвуки бомбардировок доносились до заставы Алексея и справа, и слева. А сегодня тишина… Словно весь мир вокруг замер в томительном ожидании чего-то…
– Ладно, Леха! Шел бы ты спать! Вставать тебе рано! – Титов застегивал верхние пуговицы гимнастерки, по-видимому, собираясь куда-то.
– А ты?
– А я пойду гляну – что там на позициях творится. Взводных своих поищу, осмотрюсь перед сном…
– Ну, давай, командир, осторожнее! – Речкин улыбнулся устало, а оттого едва заметно.
Титов быстро нырнул в палатку и почти тут же выскочил из нее обратно, уже с фуражкой в руках.
– Будить-то тебя во сколько? – спросил ротный, распрямляя помятый верх фуражки.
– В четыре буди! – ответил все с той же усталой улыбкой на губах Речкин, взглянув на свои наручные часы. – Да понастойчивей! Хоть пинками!
– Хорошо! Спокойной ночи! – широко улыбнулся Титов, вновь обнажив приличную щербину между передними зубами.
Титов набросил фуражку на свою густую шевелюру и, поправляя ее на ходу, зашагал куда-то не спеша. Лицо его вновь сделалось задумчиво-серьезным, и у Алексея в голове опять проскочила мысль о том, что ему очень жаль этого крепкого деревенского парня, на плечи которого взвалили тяжелое бремя командира роты при его скромном звании. Речкин еще какое-то время молча провожал взглядом своего нового знакомого, пока поджарая, невысокая фигура того не исчезла за гребнем одной из сотен скалистых возвышенностей.
