ГЛАВА IX Варшава – С.-Петербург. Июль – август 1914 г

1

Операция, связанная с ликвидацией дела очередного германского шпиона, подходила к своей завершающей стадии, когда в кабинет к Генерального штаба полковнику Баташову заглянул генерал-квартирмейстер Варшавского военного округа генерал-майор Постовский. Он обычно не баловал своим посещением подчиненных и старался пореже отрывать их от дел, и поэтому каждое пришествие начальства разведчики воспринимали как событие из ряда вон выходящее.

– Здравствуйте, Евгений Евграфович, дорогой! – радушно поздоровался генерал, направляясь к столу Баташова.

– И я рад видеть вас, уважаемый Петр Иванович, в добром здравии, – озадаченно взглянув на начальника, ответил Баташов.

Видя, что при его приближении офицер накрыл газетой лежащие на столе документы, Постовский озабоченно произнес:

– Я вижу, вы уже читали в сегодняшней газете об ультиматуме, который послала Австро-Венгрия Сербии?

– Да! – Баташов, занятый срочным делом, был немногословен.

– И что вы на это скажете?

– Для меня ясно одно, то, что венское правительство горит желанием развязать войну с Сербией. И на это, по моему мнению, австрияков толкает кайзер Вильгельм.

– И у вас есть конкретные доказательства?

– Есть! Перед вашим приходом я, как раз разбирал поступившие от агентов, находящихся на сопредельной территории, отчеты. Анализируя их, можно сделать неутешительный вывод: Австрия и Германия скрытно проводят мобилизацию…

– Не может быть! – воскликнул удивленно генерал. – Я второго дня получил из Генерального штаба ориентировку, в которой прямо говорится, что между царем и кайзером ведется интенсивный обмен телеграммами. Оба монарха ищут пути мирного урегулирования конфликта, вызванного сараевским убийством.

– И все-таки я утверждаю, что именно Германия толкает мир к войне! – уверенно произнес Баташов.

– Видимо, об этом догадываются и в Генеральном штабе. В своей депеше обер-квартирмейстер Монкевиц проинформировал меня, что управление не покладая рук работает над двумя документами – приказами на частичную и полную мобилизацию. Он просил меня также быть готовым к объявлению мобилизации в царстве Польском.

– К частичной или полной?

– Он ничего на этот счет не пишет.

– Я подумаю о вопросах оперативного прикрытия плана полной мобилизации, – предваряя приказ начальника, сказал Баташов.

– Конечно-конечно, я об этом и хотел вас попросить, – удовлетворенно произнес генерал, довольный тем, что подчиненный понял его с полуслова и ему не пришлось брать на себя ответственность за принятие окончательного решения.

Баташов нетерпеливо заглянул под газету, ненавязчиво намекая тем самым на срочность работы, полагая, что не только подчиненные, но и начальники должны быть более догадливыми и не должны отвлекать его от срочных дел.

– Да, Евгений Евграфович, – спохватился вдруг генерал-квартирмейстер, – только что поступила телеграмма немедленно откомандировать вас в распоряжение обер-квартирмейстера Генерального штаба! – виновато промолвил Постовский.

– Зачем я там понадобился? – искренне удивился Баташов.

– Не знаю, что и сказать, – откровенно признался генерал, – я пытался дозвониться до генерала Монкевица, но не смог. Линия постоянно была занята или командующим, или начальником штаба. Так что, уважаемый Евгений Евграфович, собирайтесь, и в путь. Передадите привет славному городу Петербургу. Откровенно говоря, я порядком соскучился по его площадям и проспектам, – с ностальгическими нотками в голосе произнес генерал.

– Но я не могу вот так все бросить! – раздраженно воскликнул Баташов. – У меня на завершающем этапе одно архисложное дело. Я не могу его никому доверить. А кроме того, необходимо продумать вопросы оперативного прикрытия мобилизации…

– Сколько вам нужно времени, чтобы его завершить?

– Сорок восемь часов!

– Хорошо! Я постараюсь уладить этот вопрос.

Перед отъездом генерал сообщил Баташову по секрету, что его ждет высочайшая аудиенция.

И теперь почти всю дорогу до самой столицы Генерального штаба полковника Баташова мучил вопрос: «Зачем я понадобился царю?»

По рассказам знакомых по работе в Генеральном штабе царедворцев, он знал, что обычно на аудиенцию к императору в Зимний дворец вызывали с тем, чтобы наградить или отправить в отставку. «Награждать меня пока что не за что, – думал он, – значит, в отставку? Но за что?»

«Может быть, это козни жандармского полковника Ежова? Ведь Иван Спиридонович последнее время все чаще и чаще намекал ему о том, что между агентами германской разведки, обделывающими свои грязные делишки в Варшаве, и российскими социал-демократами существует прямая связь. Что в это неспокойное время социалисты делают все, чтобы опорочить правительство и царскую семью. Что к борьбе с этим злом призывает не только министр внутренних дел, но и император всея Руси. На это он резко, по-солдатски ответил, что дело офицеров Генерального штаба – ловить шпионов, а не заниматься политикой. Больше Ежов с ним на эту тему разговоров не заводил, видимо, кровно обиделся. И вот результат. Ну что же, чему быть, того не миновать!» С этой мыслью он под стук колес курьерского поезда и заснул…

Едучи с Варшавского вокзала по набережной Обводного канала, Баташов озабоченно всматривался в лица людей, попадающихся на пути, пытаясь по ним определить настроение петербуржцев накануне неминуемой (а это он, как офицер Генерального штаба, знал наверняка) войны. Но к своему удивлению, ни мрачных лиц, ни избыточного патриотического настроя у многочисленных прохожих он не замечал. Петербуржцы выглядели довольно буднично.

Неожиданно сзади раздались крики:

– Поди! Поди! – И мимо пронеслась тройка с загулявшими купчиками. Увидев в коляске офицера, развеселая компания разразилась криками:

– Да здравствует император!

– Слава русской армии!

– Долой немцев и австрийцев!

– Покажем Вильгельму, где раки зимуют…

Ура-патриотические вопли захмелевших лавочников слышались до тех пор, пока их пролетка не свернула на Лиговскую улицу.

«Вот тебе и частичный ответ на вопрос, – подумал Баташов, – для торгашей и откупщиков война – что мать родная. Они, уже предвкушая немалые барыши, веселятся в полную меру». Эта грустная мысль стала еще горше, когда он вспомнил о том, что на провиантских складах Варшавского военного округа огромная недостача и подозрение падает на окружное интендантское ведомство.

«А за этим обязательно стоит предательство… – успел подумать полковник, когда мысли его были неожиданно прерваны громкими молодыми голосами, весело распевавшими:

Vita nostra brevis est, Brevi finietur; Venit mors velociter, Rapit nos atrociter, Nemini parcetur Nemini parcetur…

По тротуару, во всю глотку горланя свой гимн и размахивая трехцветными флажками, шли гурьбой студенты. Они так звонко, весело и беззаботно повторяли две последние строчки своей корпоративной песни, что это вызывало на лицах куда-то спешащих по своим делам петербуржцев невольные улыбки.

– Nemini parcetur, Nemini parcetur, – повторил про себя Баташов, – никому пощады не будет, никому пощады не будет…

«Юнцы, они и не понимают, что в этих словах заложена вся суть предстоящей войны. И ни для кого уже не секрет, что познанные ими идеи рыцарства и благородства, с трудом дотянув до конца прошлого века, в начале нынешнего канули в Лету. А это значит, что предстоит страшная, кровавая, взрослая, беспощадная война. По своей молодости и недомыслию они думают, что война будет недолгой, похожей на веселую вылазку в Петергоф…» – с сожалением думал он, подъезжая к мосту Обводного канала.

В виду возвышающегося на набережной храма Покрова Пресвятой Богородицы на Боровой Баташов истово перекрестился.

«Слава тебе, Господи, что не оскудела еще в России вера в Бога, Царя и Отечество, – размышлял Баташов, провожая взглядом удаляющуюся молодежь. – Сила нынешней России сегодня не только в оружии и технике, но и в руках людей, которые смогут всеми этими убийственными достижениями цивилизации управлять. И здесь даже недоучившийся, но технически подкованный курсист будет незаменимым помощником офицеру. Вольноопределяющиеся из студентов до получения офицерского чина смогут управлять и обслуживать авто и аэропланы, могут рассчитывать артиллерийские углы и служить в качестве военных чиновников. Да мало ли где понадобятся молодые руки и светлые головы в предстоящей войне…» – Обо всем этом Баташов предавался размышлениям уже не как простой созерцатель или обыватель, а как Генерального штаба полковник. Думая о молодых петербуржцах, он вдруг с щемящей тоской в сердце вспомнил о сыне.

«Вот и Аристарх так и не смог как следует прочувствовать всю прелесть настоящей офицерской юности, не успел насладиться теплом родного дома и ласками любимой девушки, как по звуку кавалерийской трубы уже скачет куда-то во главе своих гусар. Что ждет его, сына моего?» – задумался полковник.

Зная о предстоящей командировке в Санкт-Петербург, он заранее радовался предстоящей встрече с Аристархом и даже заготовил для этого случая поучительную речь, предварительно проштудировав «Советы молодому офицеру» ротмистра Кульчицкого, но перед отъездом неожиданно получил от жены, Варвары Петровны, телеграмму:

«Аристарх произведен в офицеры и, наскоро распрощавшись с нами, выехал в свой полк. Я очень тревожусь. Мы с Лизонькой ждем тебя, непременно!»

По прибытии в столицу Баташов хотел сразу же ехать домой, чтобы успокоить супругу, повидать дочь, а уже после этого являться в Генеральный штаб, но не тут-то было. На Варшавском вокзале у дверей вагона первого класса его уже ждал офицер Генерального штаба, который передал распоряжение обер-квартирмейстера, где ему в приказном порядке предписывалось для присутствия на высочайшем приеме явиться во дворец тотчас…

Выезжая на Невский проспект, Генерального штаба полковник Баташов услышал истошные крики мальчишек, юрко снующих между экипажами и каретами:

– Австро-Венгрия объявила войну Сербии!

– Начался артиллерийский обстрел Белграда!

– Подай-ка мне, братец, несколько газет, – обратился он к мальчугану с толстой пачкой печатных изданий в руках.

Развернув еще пахнущую типографской краской «Петербургскую газету», Баташов прочел на первой полосе набранное жирным шрифтом заглавие статьи:

«Австро-Венгрия объявила войну Сербии! Начался артиллерийский обстрел Белграда!»

Ниже был опубликован Высочайший указ о мобилизации Киевского, Московского, Казанского, Одесского и Варшавского военных округов.

«Может, в этом указе и кроется главная причина моей спешной командировки?» – подумал он. Занимаясь военной разведкой и контрразведкой, Баташов, анализируя военно-политическую обстановку в приграничных с царством Польским странах, всегда старался предвидеть события на два шага вперед. И потому, когда закончилась первая Балканская война, в результате которой Болгария, Греция, Сербия и Черногория вдрызг разнесли турецкую армию и та трусливо бежала, оставив европейские территории, захваченные ранее Македонию и Албанию, и внезапно началась вторая, где уже Сербия, Греция, Черногория и Румыния и вскоре примкнувшая к ним Турция скопом набросились на Болгарию, то еще тогда Баташов сделал главный для себя вывод, что еще одна, более страшная и непредсказуемая война за передел Европы просто неминуема. Ибо победителей и удовлетворенных стран в этих войнах не было. Австрия потеряла надежду выйти к греческим Салоникам и нацелилась на захват Албании, а кайзеровская Германия с тревогой наблюдала за тем, что теряет контроль над Босфором, являющимся яблоком раздора вот уже не одну сотню лет. Кровоточащая рана на теле Франции – присоединенные к Германии Бисмарком в результате Версальского договора Эльзас и Лотарингия. Все это создавало такую гремучую смесь, что достаточно было одной-единственной искры, чтобы Европа взорвалась. Огонь, выплеснувшийся из пистолета сербского студента Гаврилы Принципа и направленный в грудь австрийского эрцгерцога Франца-Фердинанда, и стал тем запалом, который взорвал мир на долгие годы. И теперь, глядя на разворачивающиеся события, он понимал, что ошибался лишь в одном, в том, что война будет не европейская, а мировая, в которой России отводилось одно из ведущих мест. Это и понятно, ведь не вечно же ей, родимой, ради тушения постоянно то там, то здесь возникающих в Европе «пожаров» поступаться своим достоинством, делать дипломатические и политические уступки исконным врагам, Австрии и Германии, как это было в 1909-м, в 1912-м и, наконец, в 1913 годах. Нет! И еще раз нет! Пора и честь знать!

Все эти мрачные мысли забивали все остальные, более насущные в тот момент, стараясь отделаться от них, он, словно включателем, переключил мозг на реальную действительность. На то, что необходимо было обдумать сегодня, сейчас.

«Меня ждет высочайшая аудиенция, связанная скорее всего с последними событиями, происходящими в Европе и, в частности, в сопредельных с царством Польским государствах. Значит, я должен быть готовым а) доложить его величеству об имеющихся у меня сведениях о негласной, тайной мобилизации, происходящей в Австрии и Германии; б) представить царю предложения по оперативному прикрытию предстоящей всеобщей мобилизации в царстве Польском. А для этого прежде всего необходимо, насколько это возможно в приграничном округе, дезавуировать мобилизационную деятельность, плотнее перекрыть границу и ограничить доступ иностранцев в Варшаву. Неплохо бы поскорее подготовить дезинформацию для двойных агентов и тех, кто находится под наблюдением…» Мысли текли спокойно и уравновешенно, формируя в голове прочную и надежную программу его дальнейших действий в новых условиях.

«Теперь мне будет что предложить его величеству, – удовлетворенно подумал Баташов, – теперь царь меня врасплох не застанет!» И он, воспрянув духом, отдался любимому занятию – созерцанию обступившей его со всех сторон прекрасной действительности.

Любил ли он Петербург? Если просто ответить «да», то этим просто ничего не будет сказано, потому что этот город был как бы частью его, плотью его. И если он подолгу отсутствовал в Северной Пальмире, то где-то в глубине души начинал ощущать боль, словно инвалид, которому отрезали руку, но он ощущает ее словно живую. Больше всего Баташов любил гулять по Невскому проспекту, особенно по вечерам, когда проспект оживлялся голосами гуляющих пар и подвыпивших гуляк, истошными криками возниц и грохотом колес многочисленных экипажей и карет по каменной мостовой. Тогда белые и розоватые стены домов, подсвеченные фонарями, казались ему загадочными замками и фортами, в которых жили сказочные феи и злодеи. Все здесь удивительно менялось, как только наступал день. То, что в свете фонарей казалось замком, при солнечном свете превращалось в серый, ничем не примечательный доходный дом, феи – в спешащих по своим делам безликих девиц, а злодеи – в добродушных чиновников, вымаранных чернилами. В этом – весь Невский проспект, разный в разное время, словно двуликий Янус, которому сердце хочет верить, а разум этому постоянно противился.

«Невский как хороший разведчик, и в душу войдет, за собой поведет, а потом все выведает и бросит», – подумал Баташов, продолжая любоваться всегда свежим, отмытым частыми дождями проспектом. Неожиданно коляска резко остановилась, отрывая его от пришедших в голову мыслей.

– Что там случилось, любезный? – спросил он недовольно возницу и, вытащив серебряные карманные часы с подарочной надписью «За службу», полученные недавно от генерал-квартирмейстера Варшавского военного округа, взглянул на циферблат. Стрелка неумолимо приближалась к полудню.

– Люди там с флагами по самому прошпекту гуляют, ваше высокоблагородие.

– Городовой, поди-ка сюда! – подозвал Баташов полицейского, который стоял на тротуаре и безучастно смотрел на шествие.

– Слушаю, ваше высокоблагородие!

– Что там деется? Надолго ли?

– С соизволения градоначальника шествие проходит в поддержку Сербии. А как долго будет продолжаться, ваше высокоблагородие, не знаю. Может быть, час, а может, и час с четвертью…

В пестрой многотысячной толпе петербуржцев, медленно двигающейся по проспекту, слышалось пение: «Боже, Царя храни…», «Спаси Господи». Агитаторы во все горло кричали: «Да здравствует русское войско!», «Да здравствует государь император!» Им многоголосо вторили патриотически настроенные манифестанты.

– Сворачивай на Фонтанку, – посоветовал вознице городовой, и тот, дождавшись пока пройдет хвост колонны, повернул на набережную Фонтанки. Поплутав по узким улочкам и переулкам, коляска вскоре вновь оказалась на Невском проспекте, намного опередив медленно двигающуюся с хоругвями, флагами и транспарантами голову манифестации.

– Ну а теперь гони, да побыстрей, до самого дворца, – приказал Баташов вознице, – если доедем быстро, получишь полтинник!

Коляска только-только выехала на Александровскую площадь, когда со стены Нарышкина бастиона Петропавловской крепости прозвучал артиллерийский выстрел, означающий, что наступил полдень.

Рассчитавшись с извозчиком, Баташов направился к центральному входу в Зимний дворец.

Проходя мимо Александровского столпа, он, испытывая сложное чувство гордости и внутреннего подъема, остановился. Обошел кругом, еще и еще раз всматриваясь в покрытые тонким налетом патины барельефы, воспевающие русское оружие и героев войны 1812 года. Бывая в Генеральном штабе по делам службы, Баташов как бы ни торопился, всегда старался совершить этот круг почета, а в заключение, задрав голову, старался разглядеть вознесенного гением автора на вершину гранитной колоны золотого ангела, попирающего крестом змея. И если, несмотря на погоду, ему удавалось разглядеть его лицо, то он верил, что все у него в ближайшее время будет хорошо. Вот и сегодня яркие солнечные лучи, отражаясь от ангельских крыльев, создавали что-то похожее на ореол, осеняющий не только голову ангела, но и площадь, и Зимний дворец.

«Это хорошее предзнаменование, – подумал Баташов, – и не только для меня, но и для всей России…»

Манифестации, славящие императора и русскую армию, броские передовицы газет, призывающие к защите братьев-славян, видимая готовность петербуржцев к справедливой войне, все это вкупе с золотым ореолом над головой ангела словно теплое шампанское вскружило голову Генерального штаба полковнику Баташову. И он, направляясь на аудиенцию к императору всея Руси, казалось, готов был, как и встреченные им ранее столичные жители, кричать здравицы своему царю-освободителю, царю-защитнику обиженных народов. И чем ближе он подходил к Зимнему дворцу, тем более ширилась в его душе и сердце надежда на своего императора как на верховного вождя и полководца, который стоя у кормила огромного корабля под названием Российская империя, сможет не только вывести судно из самых страшных штормов, но и смело поведет его дальше, навстречу прекрасному и достойному будущему.

2

Подойдя к Комендантскому подъезду Зимнего дворца, Генерального штаба полковник Баташов доложил дежурному флигель-адъютанту о своем прибытии и сразу же поинтересовался, как скоро его сможет принять император.

– Я сейчас же доложу о вашем прибытии генерал-адъютанту Фридериксу, – уклончиво ответил офицер.

– Ну хоть несколько минут у меня есть, чтобы привести себя в порядок? – спросил Баташов. – Я прямо с поезда и не могу предстать в таком виде перед его величеством.

– Конечно-конечно, ваше высокоблагородие, здесь в комнате есть все, что вам может понадобиться, – откликнулся флигель-адъютант, указав на дверь, ведущую в комнату дежурных офицеров.

– Церемониймейстер зайдет за вами через четверть часа, – торжественно объявил свитский офицер, заглянув в комнату.

Вскоре Генерального штаба полковник Баташов в начищенных до блеска сапогах и в видавшей виды полевой форме бодро вышагивал вслед за рослым гвардейцем по пустынным, гулким залам дворца. Вот уже более девяти лет Зимний дворец пустовал. Только в преддверии каких-либо важных событий он открывал свои двери для высшего света и офицерства, чтобы вскоре вновь закрыть их на многие месяцы, а то и годы. После трагических событий января 1905 года император в искреннем желании быть подальше от народного возмущения перенес свою резиденцию в Царское Село, чтобы там, подальше от взрывоопасного Петербурга, укрыться за штыками верных ему гвардейцев, казаков и жандармов. Только самые неотложные дела заставляли царя работать в Зимнем дворце. Быстро меняющаяся международная обстановка июля 1914 года просто не давала ему возможности эффективно управлять империей из Александровского дворца Царского Села. Слишком много конфиденциальных решений необходимо было ему принимать и передавать в военные округа и губернии…

По просторной мраморной лестнице, украшенной античными статуями и позолоченными шандалами, под пронзительными взглядами венценосных особ, запечатленных в своих парадных одеждах великими живописцами своего времени, Баташов проследовал на второй этаж. Прошагав еще с полсотни шагов по широкому коридору, гвардеец остановился. Высокомерно взглянув на полковника, он торжественно произнес:

– Император Всероссийский, Царь Польский и Великий Князь Финляндский! – При последних словах он подал знак двум ливрейным лакеям, и те величественно раскрыли створки дверей, ведущих в кабинет императора.

Кабинет царя благодаря широким и высоким окнам, выходящим на Адмиралтейство и в собственный дворцовый садик, был сплошь залит дневным светом. Двухтумбовый красного дерева Г-образный письменный стол с лампой под сверкающим позолотой матерчатым абажуром стоял в углу, образуя своеобразную крепость, за которой возвышалось резное, тоже красного дерева кресло. Внутреннюю сторону арочных дверей кабинета украшали кованые прорезные петли. Еще один стол стоял у окна, выходящего в сторону Адмиралтейства, вокруг него и у стены стояли стулья с высокими спинками. На стенах, оклеенных светлыми шелковыми обоями, висели портреты императоров, Екатерины Великой, а также портрет Николая II в тужурке.

Невысокого роста курносый человек в походной форме полковника лейб-гвардии Конного полка резко встал из-за стола и, прищуриваясь, словно от острой головной боли, направился навстречу полковнику.

Глядя на прикрытый волосами чуть заметный шрам на виске царя, Баташов сразу же вспомнил разговоры, ходившие в среде штабных офицеров Варшавского военного округа о малоизвестном покушении на Николая Александровича еще в бытность его цесаревичем. По рассказам одних выходило, что знатного гостя, японского императора, вдруг ни с того ни с сего попытался рубануть саблей по голове какой-то японский фанатик. Другие утверждали, что это сделал японский камикадзе, подкупленный российскими революционерами. И только на одном из совещаний в Генеральном штабе от генерал-квартирмейстера Иванова по большому секрету Баташов узнал, что же произошло на самом деле. Оказывается, цесаревич Николай и его спутник принц Георг Греческий, изрядно подвыпив, случайно забрели в синтоистский храм и там, идиотски хихикая, начали колотить тросточками по священным для синтоистов храмовым колоколам. Естественно, что японцы искренне возмутились такому кощунству, вызвали полицейского, и тот всего-навсего попытался выполнить свой самурайский долг. Только чудо оставило «великовозрастному шалуну» жизнь. Все это промелькнуло в голове Баташова в одно мгновение. Приблизившись к царю на расстояние двух шагов, он четко, по-уставному, доложил:

– Ваше величество, Генерального штаба полковник Баташов!

– А почему, полковник, вы не в форме артиллерийского офицера, в которой, как я знаю, вы поступали в Академию Генерального штаба? Вам она, по-моему, гораздо больше к лицу, – недовольным голосом произнес царь, вяло пожав руку офицера, и, не дожидаясь ответа, поинтересовался: – Где вы начинали службу?

– После окончания Михайловского артиллерийского училища был распределен в отдельную артиллерийскую бригаду Туркестанского военного округа, – четко ответил Баташов.

– Наверное, набедокурили в училище, – пронзил его недоверчивым взглядом царь, – знаю, сам не раз отправлял туда проштрафившихся офицеров.

– Нет, ваше величество, – возразил Баташов, – я окончил училище по первому разряду!

– Так почему же не пожелали служить в гвардии? – искренне удивился царь. – Небось, денежные затруднения? А может быть, от настойчивой пассии ретировались?

– Нет, ваше величество, – твердо ответил полковник, – я избрал место службы по первоочередному праву выбора. И горд тем, что начинал свою службу в Туркестане.

– Ну что же, похвально, очень даже похвально, – равнодушно произнес его величество. – А начинали вы свою службу не под началом ли Станислава Петровича Иванова, которого я недавно наградил за службу в Туркестане орденом Святого Владимира с мечами? – вновь решил показать свою проницательность царь.

– Да! – впервые с начала аудиенции согласился Баташов с царем. – Я начинал свою службу под началом Станислава Петровича, еще тогда, когда он командовал экспедиционным отрядом в Памирах. – Но царь, не дослушав его, резко повернулся и, нервно поправив давящий шею погон, широко, не по-военному размахивая руками, поспешил к столу, стоящему у окна.

– Прошу вас… э-э… – Он достал из кармана шпаргалку и, мельком взглянув в нее, продолжал: – Евгений Евграфович, подойти к столу.

На залитом ярким солнечным светом столе лежала оперативная карта Варшавского военного округа, Баташов понял это с первого взгляда и уже приготовился высказать свои соображения по оперативному прикрытию плана всеобщей мобилизации в царстве Польском, но, услышав неожиданный вопрос царя, был попросту сбит с толку.

– Подскажите-ка мне, милейший, зубры в нашем польском имении «Спала» еще водятся?

– Не могу знать, ваше величество, не до охоты было.

– А мне главный лесничий докладывает, что зубры и другая живность в лесах перевелись почему-то. Не знаете, что там случилось? – продолжал допрос царь.

– Нет, ваше величество!

– Ну что вы заладили – нет да нет! Лучше скажите мне, будучи на Памирах, охотились небось? – хитро прищурился царь.

– Охотился, ваше величество.

– На кого?

– На архаров.

– Это что такое?

– Это горный козел с огромными рогами.

– А-а, видел я голову этого рогатого чудовища в охотничьем павильоне моего двоюродного дяди, великого князя Николая Михайловича. Кстати, он очень хорошо отзывался не только о вашей службе, но и о ваших памирских походах и научных трудах, увенчанных золотой медалью Императорского Русского географического общества, – торжественно произнес последние слова царь и, одернув зачем-то в обтяжку сшитый китель, направился к столу, стоящему в глубине кабинета. Раскрыв красную папку с золотым обрезом, он торжественно объявил: – Вы произведены мной в генерал-майоры и назначаетесь заместителем генерал-квартирмейстера Варшавского военного округа! Поздравляю!

– Премного благодарен, ваше величество! Постараюсь оправдать доверие вашего величества, – растерянно пролепетал Баташов, еще не до конца осознавая всю величину благодеяния императора.

– Не благодарите. Вы заслужили это высокое звание. О ваших успехах пишет в своей аттестации и генерал-квартирмейстер управления Генерального штаба Монкевиц.

Царь взял со стола листок и с запинками и большими перерывами зачитал аттестацию:

– «Умный, серьезный, безупречно нравственный. Строг во взглядах на дела чести, всегда правдив, чрезвычайно самолюбив. Настойчив до упорства в проведении того, что считает полезным для горячо любимой им армии. Не допускает компромиссов с совестью ни в себе, ни в товарищах, ни в подчиненных. Всею душой отдается выполнению трудных обязанностей старшего адъютанта разведывательного отделения. Работает очень много, заставляя усердно работать и своих подчиненных. Всегда самостоятелен во взглядах, вполне способен к личной инициативе и принятию на себя ответственных решений. Вполне здоров. Вынослив. Будет отличным начальником штаба дивизии и командиром кавалерийского полка. Способен стать во главе ответственного отдела в одном из высших военных учреждений. Выдающийся».

– Такие генералы мне и Отечеству нашему надобны, – величественно произнес он и, вперив взор в содержимое красной папки, начал что-то там перелистывать. – А, вот, нашел, – обрадованно произнес царь и, вытащив из кипы листов нужную бумагу, близоруко поднес ее поближе к глазам.

– Недавно мне случайно попался ваш проект по реформированию контрразведывательных отделов в Варшавском военном округе на случай войны. Вы предлагали задолго до объявления мобилизации увеличить штат существующих отделов либо прикомандировывать к ним необходимое число сотрудников для заблаговременного изучения ими обстановки на территории предстоящих военных действий. Это так?

– Да, ваше величество, эта мера позволила бы в случае войны быстро создать костяк новых контрразведывательных структур – армейского и фронтового звена…

– А зачем нам все это? Ведь Генеральный штаб в лице генерала Янушкевича заверил меня, что война будет достаточно маневренной и скоротечной. Полный разгром немцев произойдет в ходе нескольких крупных сражений уже в 1914 году. И поэтому, по его словам, роль контрразведки сводится в этот период в основном к защите секретных мобилизационных планов, стратегических и тактических замыслов проведения боевых действий, особенно на начальном, решающем этапе войны. А раз так, то к чему и огород городить? Зачем зря тратить казенные деньги на создание ваших отделов в корпусных и армейских штабах?

Прекрасно понимая, что царя ему не переубедить, Баташов все-таки предпринял еще одну попытку, представив, казалось бы, самые веские свои доводы:

– Ваше величество! За последние месяцы германская и австрийская разведки активизировали свои действия в царстве Польском. Мы даже не успеваем регистрировать вражеских агентов. Уже сегодня нам остро не хватает людей…

– Ну, это ничего. Я пошлю телеграмму своему другу Вилли, чтобы он попридержал своих вояк. Только и вы постарайтесь не обижать наших германских соседей. А о вашем прожекте я больше и слышать не хочу!

Царь вышел из-за стола и, пройдя мимо Баташова, остановился у окна. Поправил китель.

– По приезде в Варшаву, если вас не затруднит, проинспектируйте мои охотничьи угодья под Скерневице. Я отправлю управляющему телеграмму… Хочу поохотиться там с Николаем Михайловичем. Кстати, вы знаете, что мой двоюродный дядя собирает материалы для своей новой книги «Наблюдения по охоте на диких гусей», в которую должны войти и фотографии с нашей предстоящей охоты? – Царь цедил слова, словно через ситечко, выжимая их из себя всем корпусом, головой, плечами и особенно руками – то и дело крутя ими пуговицу или засовывая их под ремень.

– Я знаю, что великий князь Николай Михайлович заядлый охотник и известный ученый и литератор, – решил Баташов польстить одному из неординарных Романовых, но его слова вызвали у царя неприкрытое раздражение.

– Во время охоты в нашем имении «Спала» весной 1912 года я настрелял больше тысячи уток и другой живности, а он всего-то сотню. Да к тому же идею написать про утиную охоту тоже подал я.

«Теперь мне понятно, – подумал про себя Баташов, – почему Королевский лес опустел. Теперь уж точно, никакой лесничий не загонит обратно распуганных опустошительной царской охотой зверей».

Царь, рывком поправив ремень и остановившись у окна, задумчиво глядел на шпиль Адмиралтейства.

О чем он думал в этот непростой для России день? О предрекаемой «старцем» страшной и кровавой бойне, в которой Россия, даже победив, ничего не выиграет? О миллионах человеческих судеб, которые исковеркает война? О дальнейшей судьбе царской фамилии, которой тот же Георгий Новых сулил бесславный конец? Нет! И еще раз нет! В этот момент самодержец всея Руси думал о предстоящей вечером игре в кости, во время которой надеялся взять реванш у своего генерал-адъютанта Фредерикса, опустошившего накануне царскую казну на сотню золотых.

Оторвавшись от окна, царь отсутствующим взглядом взглянул на вытянувшегося в струнку офицера и, быстрым шагом прошагав к столу, взлетел в свое императорское кресло. Что-то прочитав на листке, лежащем под рукой, он устало взглянул на Баташова и, резко поднявшись, произнес:

– Я думаю, что осенью мы с вами еще обязательно встретимся в «Спале». Непременно встретимся…

В это время дверь приоткрылась, из-за нее выглянуло остроносое личико генерал-адъютанта.

– Ваше величество, – виноватым голосом произнес он, – разрешите?

– А-а! Это ты! – удовлетворенно произнес император. – Скажи откровенно, на чьей стороне сегодня будет фортуна, на твоей или моей?

– На вашей, конечно, на вашей! – сконфузился Фредерикс. – Сегодня у меня невезучий день, ваше величество… Наверное, так же, как и у всех нас, – после небольшой паузы добавил он.

– Не говори загадками.

– Ваше величество, в приемной пренепременно ждет вашей аудиенции министр иностранных дел Сазонов, он вам все и объяснит…

– Зови! – приказал царь, а сам, выйдя из-за стола, мелко семеня ногами, направился вслед за генерал-адъютантом.

– Что случилось, многоуважаемый Сергей Дмитриевич? – задал вопрос царь, как только порог кабинета переступил человек небольшого роста, с солидной лысиной, темной бородкой клинышком и огромным семитический носом, упакованный в элегантный сюртук.

– Ваше величество, в германском посольстве готовится очередная пакость, – спокойным, приятным голосом мягкого баритонального тембра ответил министр.

– С чего вы это заключили? – насторожился царь.

– Вот уже второй день из посольства никто не выходит. Даже дипкурьеры, а их прибыло больше, чем обычно, остаются при представительстве.

– Ну, мало ли что… – с сомнением в голосе промолвил царь.

– Ваше величество, разрешите мне удалиться, – вклинился в разговор Баташов, прекрасно понимая, что ожидается разговор о большой политике, и даже ему, офицеру Генерального штаба, здесь явно не место.

Царь снова сморщился словно от резкой головной боли и, отрешенно взглянув на новоиспеченного генерала, махнул рукой в сторону двери, мол, не мешай мне творить великие дела и поскорее удаляйся.

3

Получив разрешение удалиться, Баташов направился было к выходу, но на полпути был остановлен неожиданным царским окриком:

– Стойте! Куда же вы, генерал? Мне кажется, вам как разведчику будет полезно знать, что нами деется накануне очередного европейского кризиса…

– И я думаю, что вам будет полезно узнать о том, какая огромная работа проводилась и проводится государем императором по сдерживанию германской военной машины, – вкрадчивым голосом поддержал царя Сазонов, обращаясь к Баташову.

– Значит, вы полагаете, что в германском посольстве кипит круглосуточная работа над каким-то сверхсекретным документом, правильно я понял? – возвращаясь к прерванному разговору, спросил царь.

– Я уверен в этом.

– А что предпринимает министерство иностранных дел?

– Для прессы мы подготовили документ о мерах, которые были предприняты Россией по недопущению войны с Австро-Венгрией и Германией. Я хочу, чтобы вы его просмотрели. – Министр вытащил из портфеля лист, исписанный мелким округлым почерком, и протянул его царю.

Тот, прочитав заглавие, протянул бумагу генерал-адъютанту.

– Читай с чувством, толком и расстановкой. А мы послушаем, – приказал царь и, стремглав выдвинувшись к столу, присел на краешек своего императорского кресла. – Прошу, господа, присаживайтесь, – радушно предложил он.

Прочистив горло, Фредерикс приступил к чтению:

– Сообщение министерства иностранных дел о событиях последних дней, – торжественным голосом провозгласил он и, глянув на царя, остановился.

– Продолжай! – великодушно разрешил тот.

– Вследствие того что в иностранной печати появилось искаженное изложение событий последних дней, министерство иностранных дел считает долгом дать следующий краткий обзор дипломатических сношений за указанное время…

– Та-ак! – прервал генерала царь. – Какие конкретно газеты искажали нашу миротворческую миссию? – обратился он к Сазонову.

– Вот, ваше величество, специально подобранные мной венские и берлинские газеты с пасквилями. – Министр указал на стопку газет, сиротливо лежащую на самом краю стола.

– А-а, до них у меня еще руки не дошли, – с сожалением промолвил царь и сделал знак рукой генералу продолжать.

– …10 июля сего года австро-венгерский посланник в Белграде вручил сербскому министру-президенту ноту, заключающую в себе обвинение сербского правительства в поощрении великосербского движения, приведшего к убийству наследника австро-венгерского престола. Ввиду сего Австро-Венгрия требовала от сербского правительства не только осуждения в торжественной форме означенной пропаганды, но также принятия под контролем Австро-Венгрии ряда мер к раскрытию заговора, наказанию участвовавших в нем сербских подданных и пресечению в будущем всяких посягательств на территории королевства. Для ответа на означенную ноту сербскому правительству предоставлялось 48 часов.

Имперское правительство, осведомившись из сообщенного ему австро-венгерским послом в С.-Петербурге по истечении уже 17 часов текста врученной в Белграде ноты о сущности заключавшихся в ней требований, не могло не усмотреть, что некоторые из таковых, по существу своему, являлись невыполнимыми, некоторые же были предъявлены в форме, не совместимой с достоинством независимого государства. Считая недопустимым заключающееся в таких требованиях умаление достоинства Сербии и проявленное этим самым Австро-Венгрией стремление утвердить свое преобладание на Балканах, Российское правительство в самой дружеской форме указало Австро-Венгрии на желательность подвергнуть новому обсуждению содержащиеся в австро-венгерской ноте пункты. Австро-венгерское правительство не сочло возможным согласиться на обсуждение ноты. Равным образом умеряющее действие других держав в Вене не увенчалось успехом.

Несмотря на осуждение Сербией преступного злодеяния и на выказанную Сербией готовность дать удовлетворение Австрии в мере, которая превзошла ожидания не только России, но и других держав, австро-венгерский посланник в Белграде признал сербский ответ неудовлетворительным и выехал из Белграда.

Еще ранее, сознавая чрезмерность предъявленных Австрией требований, Россия заявила о невозможности остаться равнодушной, не отказываясь в то же время приложить все усилия к изысканию мирного выхода, приемлемого для Австро-Венгрии и не затрагивающего ее самолюбия как великой державы. При этом Россия твердо установила, что мирное разрешение вопроса она допускает, лишь поскольку оно не вызовет умаления достоинства Сербии как независимого государства. К сожалению, однако, все приложенные императорским правительством в этом направлении усилия оказались тщетными. Австро-венгерское правительство, уклонившись от всякого примирительного вмешательства держав в его ссору с Сербией, приступило к мобилизации, официально объявило Сербии войну, и на следующий день Белград подвергся бомбардировке. В манифесте, сопровождающем объявление войны, Сербия открыто обвиняется в подготовке и выполнении сараевского злодеяния. Подобное обвинение целого народа и государства в уголовном преступлении своей явной несостоятельностью вызвало по отношению к Сербии широкие симпатии европейских общественных кругов.

Вследствие такого образа действий австро-венгерского правительства, вопреки заявлению России, что она не может остаться равнодушной к участи Сербии, императорское правительство сочло необходимым объявить мобилизацию Киевского, Одесского, Московского и Казанского военных округов.

Такое решение представлялось необходимым ввиду того, что со дня вручения австро-венгерской ноты сербскому правительству и первых шагов России прошло пять дней, а между тем со стороны венского кабинета не было сделано никаких шагов навстречу нашим мирным попыткам и, наоборот, была, объявлена мобилизация половины австро-венгерской армии.

О принимаемых Россией мерах было доведено до сведения германского правительства с объяснением, что они являются последствием австрийских вооружений и отнюдь не направлены против Германии. Вместе с тем императорское правительство заявило о готовности России, путем непосредственных сношений с венским кабинетом или же, согласно предложению Великобритании, путем конференции четырех незаинтересованных непосредственно великих держав – Англии, Франции, Германии и Италии, – продолжать переговоры о мирном уложении спора.

Однако и эта попытка России не увенчалась успехом. Австро-Венгрия отклонила дальнейший обмен мнений с нами, а берлинский кабинет уклонился от участия в предположенной конференции держав.

Тем не менее Россия и здесь продолжала свои усилия в пользу мира. На вопрос германского посла указать, на каких условиях мы еще согласились бы приостановить наши вооружения, министр иностранных дел заявил, что таковым условием является признание Австро-Венгрией, что австро-сербский вопрос принял характер европейского вопроса, и заявления ее, что она согласна не настаивать на требованиях, не совместимых с суверенными правами Сербии. Предложение России было признано Германией неприемлемым для Австро-Венгрии. Вместе с тем в Петербурге было получено известие об объявлении Австро-Венгрией общей мобилизации.

В то же время продолжались военные действия на сербской территории, и Белград подвергся новой бомбардировке.

Последствием такого неуспеха наших мирных предложений явилась необходимость расширения военных мер предосторожности.

На запрос по этому поводу берлинского кабинета было отвечено, что Россия вынуждена была начать вооружение, дабы предохранить себя от всяких случайностей.

Принимая такую меру предосторожности, Россия вместе с тем продолжала всеми силами изыскивать исход из создавшегося положения и выразила готовность согласиться на всякий способ разрешения спора, при коем были бы соблюдены поставленные нами условия.

Несмотря на такое миролюбивое сообщение, германское правительство 18 июля обратилось к российскому правительству с требованием к 12 часам 19 июля приостановить военные меры, угрожая в противном случае приступить к всеобщей мобилизации…

– Мобилизационная машина запущена, и ее теперь ничем не остановить, – с сожалением промолвил царь, дослушав документ до конца.

– Значит, отвечать на этот ультиматум германского правительства мы не будем? – спросил Сазонов.

– Я телеграммой сообщу кайзеру Вильгельму, что по техническим условиям невозможно приостановить наши военные приготовления и что, пока будут длиться переговоры, мобилизованная русская армия никаких вызывающих действий принимать не будет. Может быть, мы еще найдем всеми приемлемый вариант урегулирования назревающей угрозы, – туманно ответил Николай.

– Дай-то бог! Дай-то бог! – умиротворенно произнес министр, перекрестившись.

– Каково твое мнение? Будет война или нет? – спросил Николай у своего генерал-адъютанта.

– Я думаю, ваше величество, война неизбежна, так же как и наша скорая победа. Все офицерство, весь народ горят желанием помочь братьям-славянам. Вот, господа, взгляните, по набережной шествует очередная манифестация патриотов России, готовых разорвать германцев в клочья, – указал Фредерикс в окно, выходящее на Дворцовый проезд, откуда была видна очередная манифестация с хоругвями, флагами и транспарантами, призывающими к войне в защиту Сербии.

– Вот это ответ истинного патриота России, – удовлетворенно заключил царь. – А что скажет мне министр иностранных дел?

– Всеобщую мобилизацию не остановить, поэтому война неизбежна, – коротко и ясно доложил Сазонов, всегда и во всем старавшийся угодить своему императору.

– Не солидно для министра так быстро менять свои взгляды. Не прошло и недели, как ты в противовес военным, которые советовали мне провести всеобщую мобилизацию, с пеной у рта доказывал мне о необходимости ограничиться частичной? Значит, хорошо, что я тебя не послушался и своевременно подписал приказ о всеобщей мобилизации.

– Но тогда еще можно было договориться с Австро-Венгрией и Германией. Поэтому я не хотел дать немцам предлога для обвинения России в агрессии, – виновато оправдывался Сазонов.

– Ну ты и лиса, – удовлетворенно произнес царь, – а впрочем, министр иностранных дел и должен быть таким, как ты – хитромудрым.

– Конечно, ваше величество, – обрадованно, словно получил высокую награду, согласился министр. Немного приободрившись, он, хитровато взглянув на царя, проворковал: – Но и вы, ваше величество, тоже не сразу объявили о всеобщей мобилизации…

– Да! Скажу откровенно, бессонной ночи и многих седых волос стоило мне это решение. Я уже подписал приказ и отправил его в Генеральный штаб, когда получил мирную телеграмму от кайзера Вильгельма. Пришлось приказ отозвать. Вот эта злосчастная депеша. – Царь сунул руку в папку черного цвета и сразу же вытащил оттуда нужный документ. Развернув вдвое сложенный листок, он, то и дело запинаясь от волнения, прочитал:

– «Если Россия мобилизуется против Австро-Венгрии, миссия посредника, которую я принял по твоей настоятельной просьбе, будет чрезвычайно затруднена, если не совсем невозможна. Вся тяжесть решения ложится на твои плечи, которые должны будут нести ответственность за войну или за мир». Я не мог не поверить моему давнему другу и придержал приказ о всеобщей мобилизации, – неумело оправдывал свою нерешительность государь, – но когда на следующее утро я узнал от военного министра и от вас об истинном положении дел, то сразу же направил уже подписанный мной приказ о всеобщей мобилизации по назначению.

– А что вы, Евгений Евграфович, думаете об этом ультимативном заявлении? – неожиданно обратился царь к Баташову.

– Я считаю, что ультиматум немцев – это всего-навсего очередная уловка с целью заставить нас остановить мобилизацию и сделать нашу армию небоеспособной к началу наступления германских войск. Я имею совершенно точные сведения о том, что в это время германский Генеральный штаб уже запустил машину мобилизации на полный ход. Перед отъездом в столицу мною получено несколько срочных донесений от агентов, находящихся в Германии, которые сообщают, что немцы уже несколько дней открыто проводят мобилизацию и готовят военные коммуникации. Германская армия пришла в движение, наблюдается передислокация воинских частей к границе, на вокзалах удлиняются платформы, количество воинских эшелонов превышает пассажирские. Все это говорит об одном… Надо готовиться к самому худшему. К затяжной и долгой войне! – после небольшой паузы уверенно сказал Баташов.

– Откуда у вас такой пессимистический взгляд? – удивленно воскликнул царь. – А-а, понятно, вы только что прибыли из провинции и, наверное, еще не в полной мере прочувствовали патриотический порыв народа и армии. И посему делаете явно поспешные выводы, – раздраженно добавил он. – Я же доверяю своему Генеральному штабу и верю, что в случае войны с тевтонами российская армия, как и сотню лет назад, пройдет по улицам и площадям Берлина торжественным, победным маршем уже через три-четыре месяца, в худшем случае на Рождество!

Видя, как побледнел Баташов, и полагая, что тот переживает за необдуманно сказанные слова, противоречащие его высочайшему мнению, Николай смягчился:

– Ничего, Евгений Евграфович, поживете с недельку в столице, посмотрите, что вокруг деется, вот взгляды ваши, я надеюсь, и изменятся.

– Как прикажете, ваше величество, – глухо ответил явно обескураженный увиденным и услышанным в кабинете царя Баташов.

Генерал-майор Баташов выходил из Зимнего дворца в более прозаическом настроении, чем входил.

«Боже мой, как я верил в величие этого человека и как безмерно в нем ошибся», – подавленно думал он, отрешенно бредя по площади. Много разных разговоров ходило в среде офицеров о странностях царя, но Баташов не хотел им верить, мало того, одергивал отдельных балагуров, которые «для красного словца не пожалеют и отца», за что сослуживцы считали его не только ярым монархистом, но и некомпанейским человеком. Он, конечно же, знал о существовании Георгия Новых, но в отличие от многих, считая его злым гением императорской семьи, он никогда и мысли не допускал о том, что тот может реально влиять на дела и поступки царя. Но сейчас, познакомившись с императором поближе, он понял, что вся напыщенность его чисто внешняя. Это видно любому нормальному человеку по его непонятной суетливости, постоянным скачкам от стола к столу, чем он скорее всего хотел прикрыть свою постоянно выпирающую самовлюбленность и значимость. А резкие переходы от одной темы к другой, туманность и сбивчивость речи говорили прежде всего о его ограниченности и некомпетентности, мало того, нежелании углубляться в суть происходящих в стране и за рубежом процессов. А для чего? Для этих целей у него всегда под рукой были карманные министры и военачальники, которые в любой момент готовы были поддакнуть своему кумиру. В армейской среде ходила расхожая фраза о бездарных полководцах-шаркунах, которая била не в бровь, а в глаз: «обладает средним образованием гвардейского полковника хорошего семейства». Так вот это можно было с полной уверенностью сказать и о царе, которому бог даровал право управлять крупнейшим в мире государством и сотнями миллионов человеческих душ. Теперь Баташов не доверил бы этому российскому кормчему даже ботик Петра Великого. Это и понятно, ведь Петр Великий, в отличие от своего ординарного потомка, не только великолепно управлял империей, но и помощников себе подобрал под стать, окружая себя людьми умными и высокообразованными, готовыми и поспорить с царем, а если надо, то и головы положить за Отечество свое. Кто же окружает Николая II? Это в большинстве своем серые, неприметные личности, имеющие всего одно важное качество – личную преданность императору. Притчей во языцех в армии и на флоте стал до мозга костей преданный царю морской министр Бирюлев, о котором ходили байки как о самой большой бездарности во флоте. Одна из них повторялась в кулуарах чаще всего: «Однажды, прочтя рапорт одного из своих подчиненных, просившего выписать из Франции для подводных лодок некоторое количество свечей зажигания, министр недрогнувшей рукой вывел резолюцию: «Достаточно будет пары фунтов обычных стеариновых». И подобные ему люди управляют Государством Российским…»

Обо всем этом Баташов думал, медленно бредя в сторону Невского проспекта. Несмотря на высочайшую милость царя, произведшего его в генералы и назначившего на вышестоящую должность, он не ощущал от всего этого ни духовного подъема, ни особой радости. Мысли его были заняты призраком неминуемой страшной и долгой войны, нависшей над Отечеством, войны, которая при таком правителе, если только не вмешается Провидение, не может привести Россию к победе, а только ввергнет страну в хаос и разруху…

– Барин, поберегись, задавлю! – услышал Баташов испуганный крик извозчика. Очнувшись от грустных мыслей, он вдруг увидел, что идет чуть ли не посредине Невского проспекта.

Поспешно выйдя на тротуар, Баташов махнул рукой «ваньке», пролетавшему по проспекту налегке.

– Свободен? – спросил он возницу.

– А как же, конечно свободен, вашбродь!

– Ну тогда вези! – вдохнув полной грудью насыщенный конским потом и дегтем воздух своего любимого проспекта, махнул Баташов рукой вперед.

4

Несмотря на раннее утро, над Петербургом висело темное, полупрозрачное марево, предвещая жаркий и душный воскресный день. Подняв голову с влажной от пота подушки, Баташов услышал приглушенные голоса супруги и стряпухи, которые совещались на кухне, что приготовить на завтрак. Этот безмятежный выходной они с Варюшей решили полностью посветить дочери и ее близкой подруге Ларе, которая обещала прибыть к обеду. Накануне вечером, Варвара Петровна рассказала ему, что на другой день, после отъезда Аристарха в армию, она застала Лизу и Лару в слезах. Девушки никак не могли взять в толк, почему Аристарх уехал, так и не попрощавшись с ними. Особенно горестно рыдала невеста, которая посчитала себя брошенной на произвол судьбы. Варвара Петровна, как могла, успокоила ее, и вот теперь роль успокоителя она решила переложить на него. Понимая важность предстоящего разговора, он долго не мог заснуть, ворочался с боку на бок, думая над тем, что такое важное нужно сказать, чтобы уверить девушку в порядочности сына. В голову приходили самые веские доводы, могущие хоть как-то оправдать его торопливый отъезд. Но как объяснить девице то, что за неделю Аристарх так и не подал ей весточки, не объяснился с ней, в конце концов. Этого он чисто по-отцовски и по-человечески понять не мог. В голову приходили самые мрачные мысли. Вспомнил письмо управляющего имением, Кульнева, в котором тот писал о столкновении, возникшем между Аристархом и его сыном, Денисом, из-за какой-то деревенской красавицы. Раньше он не придавал этому факту никакого значения. Ну, повздорил и повздорил, с кем не бывает. Мало ли что между девицей этой и сыном было. Он тоже, будучи юнкером, до встречи с Варюшей с деревенскими парубками из-за девок цапался. Но это прошло и быстро забылось. Неужели у Аристарха с той девушкой что-то серьезное? Эта мысль не покидала его до тех пор, пока сон не сморил окончательно. Так ничего определенного и не решив, он заснул тяжелым, тревожным сном.

И вот теперь, представив, как будет оправдываться за Аристарха перед брошенной невестой, Баташов внутренне содрогнулся. Только усилием воли отбросив навязчивые, докучливые мысли, связанные с предстоящей девичьей экзекуцией, он решил полностью отдаться привычному для опытного разведчика в экстремальных условиях состоянию – экспромту. По раз и навсегда заведенной офицерской привычке он быстро привел себя в порядок и уже намеревался не спеша позавтракать, когда в прихожей настойчиво затрезвонил звонок.

– Варюша, душа моя, посмотри, пожалуйста, кто там пришел? – попросил он супругу, которая в это время помогала горничной накрывать на стол.

– Сейчас, душа моя, поспешаю! – отозвалась Варвара Петровна.

– Это к тебе! – разочарованно крикнула она из прихожей.

Баташов, накинув шелковый, с китайским драконом на спине халат, торопливо направился к входной двери.

– Ваше превосходительство, вам приказано срочно прибыть в Генеральный штаб, – доложил офицер, который накануне встречал его на Варшавском вокзале.

– А что случилось? – спросил Баташов.

– Не могу знать, ваше превосходительство.

– Ну, что вы заладили: ваше превосходительство да ваше превосходительство. Какое училище оканчивали?

– Николаевское кавалерийское!

– А помните девиз училища?

– «И были дружною семьею солдат, корнет и генерал!» – удивленно произнес штабс-капитан. – Но насколько я знаю, вы оканчивали Михайловское артиллерийское…

– Да, вы правы. Оканчивал я, как вы изволили сказать, Михайловское артиллерийское, но и Николаевское кавалерийское стало для меня родным, потому что в этом году его окончил мой сын Аристарх…

– Весьма рад, весьма рад, – смущенно промолвил офицер и, вытянувшись в струнку, громким голосом отрапортовал: – Честь имею представиться, штабс-капитан Воеводин, Иван Константинович!

– Так вот, Иван Константинович, вы, наверное, еще не успели позавтракать?

– Извините, но я должен немедленно сопроводить вас в Генеральный штаб! Авто ждет у входа в дом. Я подожду, пока вы соберетесь, на улице. Разрешите идти? – Офицер вопросительно посмотрел на генерала, готовый исполнить любую его команду.

– Как старший по званию, приказываю вам проследовать за мной в столовую, – приказал Баташов.

– Слушаюсь, Евгений Евграфович, и повинуюсь. – Штабс-капитан улыбнулся, на глазах превратившись из «оловянного солдатика», упакованного в форму пехотного офицера, в обаятельного молодого человека, атлетически сложенного, светловолосого, с длинными кавалерийскими усами на утонченном, обветренном и загоревшем на солнце лице.

– Варвара Петровна, душенька! Разреши представить тебе штабс-капитана Воеводина. Прошу любить и жаловать.

Офицер, уважительно склонив голову, поцеловал протянутую ручку.

– Представляешь, Варюша, Иван Константинович окончил Николаевское кавалерийское, как и наш Аристаша, и теперь служит в Генеральном штабе.

– Я очень рада, молодой человек. Мой Гений в ваши годы служил далече от столицы, на самом краю российской империи… Небось маман рада тому, что вы при штабе? – после небольшой паузы добавила радушная хозяйка, широким жестом приглашая мужчин к столу.

– Маман-то рада, очень рада. Это она, пользуясь заслугами отца, погибшего при обороне Порт-Артура, написала прошение императору, чтобы после окончания академии Генерального штаба меня оставили в столице, – смущенно, словно оправдываясь, ответил штабс-капитан.

– Ну ты, матушка, совсем нашего гостя своими расспросами растревожила. Он и к чаю даже не притронулся.

– Кушайте, Иван Константинович, не побрезгуйте стряпней моей. – Варвара Петровна подвинула поближе к офицеру вазу с румяными пирожками и ароматными пряниками.

Упакованный с ног до головы в кожу шофер, увидев офицеров, выходящих из дома, почтительно склонив голову, привычным жестом открыл дверцу авто.

– Подпоручик Шахматов, личный водитель и порученец генерал-квартирмейстера Главного управления Генерального штаба, – торжественно произнес он.

– Очень приятно, – сухо произнес Баташов. – Как быстро мы доедем до штаба? – полюбопытствовал он, с сомнением осматривая новенький «Форд».

– Если на манифестацию не наткнемся, то через полчаса будем на Александровской площади.

– А что, и сегодня на улицах ожидается столпотворение? – искренне удивился Баташов.

– Не могу знать, ваше высокоблагородие…

– Подпоручик, к вашему сведению, в авто генерал-майор, заместитель генерал-квартирмейстера штаба Варшавского военного округа, – поспешил уточнить штабс-капитан Воеводин.

– Прошу прощения, ваше превосходительство! – быстро исправился офицер. – Я слышал от своего начальника, что Германия объявила нам войну!

– Ну, тогда ясно, к чему такая спешка. Вот досада, я даже не успел заказать себе новый мундир, – с сожалением произнес Баташов, объясняя тем самым, почему он по-прежнему в форме Генерального штаба полковника.

Автомобиль остановился рядом с аркой величественного здания Генерального штаба. Из проходной навстречу шествующему в сопровождении штабс-капитана Воеводина Баташову выбежал лощеного вида дежурный офицер.

– Ваше превосходительство, генерал-квартирмейстер управления Генерального штаба Монкевиц с нетерпением ждет вас в своем кабинете. Я, если позволите, провожу вас, – угодливо предложил поручик.

– Не стоит, – отказался Баташов, – я прекрасно здесь ориентируюсь. Если что, то мне штабс-капитан подскажет.

Обескураженный неожиданным отказом поручик нерешительно потоптался на месте, провожая взглядом неблагодарных офицеров, а затем начал накручивать ручку телефона, чтобы лично доложить о прибытии заместителя генерал-квартирмейстера Варшавского военного округа.

Баташов торопливо взбежал по мраморной лестнице до площадки, где стоял бюст Петра Великого, а на стене, на двух мраморных досках по обе стороны от него, были золотом выписаны названия славных побед российской армии, начиная с Полтавской битвы и заканчивая победами в войне 1812 года. Задержавшись на минуту у героических скрижалей, Баташов, грустно покачав головой, сказал:

– Боюсь, что еще не скоро здесь появятся новые записи!

– Как это не прискорбно, но вы правы, – тяжело вздохнул Воеводин, – непростительная задержка со всеобщей мобилизацией еще не раз горько откликнется в армии, – добавил он решительно взглянув в глаза Баташову.

– Евгений Евграфович, пока мы вдвоем, разрешите задать вам очень личный вопрос?

Баташов хотел уже шествовать дальше, но, услышав неожиданную просьбу штабс-капитана, повернулся к нему.

– Конечно, – доброжелательно произнес он.

– Скажите мне откровенно, вы не презираете меня за то, что я в такое тревожное для нашего Отечества время отсиживаюсь в Генеральном штабе?

– Ну что вы, Иван Константинович! Я считаю, что и в мирное время и особенно на войне каждый из нас должен отдавать все свои силы и знания, на своем месте, правда, если он и в самом деле на своем месте…

– Вот сейчас вы сказали «если и в самом деле на своем месте», и это самые точные слова, услышанные мной. Я хочу вам откровенно признаться, что, работая в группе офицерских кадров генерал-квартирмейстерского управления, я прекрасно вижу, что сегодня у высшего начальства в почете не офицеры и генералы, прошедшие через войны и лишения, преданные своему офицерскому долгу, а паркетные шаркуны, до мозга костей преданные своим влиятельным покровителям и больше всего помышляющие о своей карьере, а не об Отечестве своем…

– Ну, батенька, ты этим своим заключением Америку мне не открыл, – грустно улыбнулся Баташов, – этого добра в русской армии всегда хватало. Только я не рекомендую тебе об этом больше никому не говорить… Ходят слухи, что в стенах Генерального штаба и стены имеют уши, – пошутил Баташов, озираясь по сторонам, словно и вправду отыскивая замаскированные там «уши».

– Я все это прекрасно понимаю и потому прошу вас взять меня с собой в армию. Здесь мне службы не будет.

– А что случилось?

– Понимаете, я привык служить, а не выслуживаться, и поэтому, когда задерживаюсь, на меня постоянно косятся мои сослуживцы, которых где-то уже ждут девицы, развеселые компании. Наутро только и слышишь от них об их «гусарских» похождениях и попойках. А я хочу просто честно и добросовестно служить своему Отечеству! Возьмите меня с собой, – чуть ли не со слезами промолвил Воеводин, словно нашкодивший мальчишка просит отца взять его с собой на летнюю дачу.

– Я сделаю все, что в моих силах, – пообещал Баташов, прекрасно понимая, что сделать это будет нелегко. В Генеральном штабе вовсю кипела мобилизационная деятельность, и каждый человек был на счету. Но осознавал он и то, что настоящему офицеру в этом военно-бюрократическом болоте не место. А штабс-капитан Воеводин был той военной косточкой, на которой и держалась вся русская армия. Он знал это наверняка. Уж кто-кто, а разведчик не имеет права ошибаться в людях, потому что такая ошибка может стоить многих жизней. Размышляя об этом, Баташов поднялся на третий этаж и направился к кабинету обер-квартирмейстера главного управления Генерального штаба генерал-майора Николая Августовича Монкевица.

– Евгений Евграфович, разрешите от имени офицеров Генерального штаба и от себя лично поздравить вас с производством в генерал-майоры и назначением на должность заместителя генерал-квартирмейстера Варшавского военного округа, – торжественно объявил Монкевиц, как только Баташов переступил порог его кабинета.

– Прежде всего я хотел бы поблагодарить вас, Николай Августович, за вашу лестную аттестацию, – сказал он Монкевицу. – Я буду рад видеть вас и офицеров Генерального штаба в зале ресторана «Астория» в семь часов пополудни…

– Боюсь, Евгений Евграфович, что мы не сможем по независящей от нас причине принять ваше приглашение, – вежливо отказался генерал Монкевиц.

– ???

– Германия объявила нам войну! Накануне вечером Германский посол Пурталес вручил Сазонову ноту. Вот копия, доставленная сегодня утром из Министерства иностранных дел, – он передал Баташову лист, исписанный мелким, убористым почерком: «Нота, врученная Германским Послом в С.-Петербурге Министру Иностранных Дел 19 июля 1914 года в 7 часов 10 минут вечера. Императорское Правительство старалось с начала кризиса привести его к мирному разрешению. Идя навстречу пожеланию, выраженному его величеством Императором Всероссийским, его величество Император Германский в согласии с Англией прилагал старания к осуществлению роли посредника между Венским и Петербургским Кабинетами, когда Россия, не дожидаясь их результата, приступила к мобилизации всей совокупности своих сухопутных и морских сил. Вследствие этой угрожающей меры, не вызванной никакими военными приготовлениями Германии, Германская Империя оказалась перед серьезной и непосредственной опасностью. Если бы Императорское Правительство не приняло мер к предотвращению этой опасности, оно подорвало бы безопасность и самое существование Германии. Германское Правительство поэтому нашло себя вынужденным обратиться к Правительству Его Величества Императора Всероссийского, настаивая на прекращении помянутых военных мер. Ввиду того, что Россия отказалась (не нашла нужным ответить на) удовлетворить это пожелание и выказала этим отказом (принятым положением), что ее выступление направлено против Германии, я имею честь, по приказанию моего Правительства, сообщить Вашему Превосходительству нижеследующее: его величество Император мой Августейший Повелитель от имени Империи, принимая вызов, считает себя в состоянии войны с Россией.

С.-Петербург, 19 июля 1914 года.

Ф. Пурталес».

Дождавшись, пока Баташов полностью ознакомится с документом, Монкевиц не без умысла спросил:

– Что вы имеете сказать?

– То же, что третьего дня я уже сказал его величеству…

– И что же вы ему сказали? – поинтересовался Монкевиц.

– Что нам надо готовиться к худшему. К долгой и затяжной войне!

– Вы так прямо и сказали?

– Да, я так прямо и сказал.

– И какова же была реакция его величества? – с неподдельным любопытством спросил генерал-квартирмейстер.

– Его величество был несколько другого мнения. Он твердо заявил, что наши войска войдут в Берлин через два-три месяца, в худшем случае к Рождеству, и даже пожурил меня за незнании нынешней обстановки, – откровенно признался Баташов.

– Неужели никто вас так и не уведомил о нашей новой наступательной доктрине? – удивленно спросил Монкевиц.

– Что вы имеете в виду? – в свою очередь, сделал удивленное лицо Баташов.

– Да о той, что озвучил вам его величество, – начал втолковывать Баташову Монкевиц, словно нерадивому юнкеру, не выучившему урок. – Эта доктрина скоротечной войны – результат огромной и кропотливой работы, проделанной Генеральным штабом, в том числе и управлением, которым я руковожу.

– Я нисколько не сомневаюсь в той огромной работе, которую за последнее время проделал Генеральный штаб, – согласился Баташов, – но вы, ваше превосходительство, прекрасно знаете, что по плану всеобщей мобилизации лишь через 26 дней после рассылки приказа в военные округа мы сможем собрать все необходимые силы, причем без корпусов с юго-восточных и восточных окраин империи. Полностью же отмобилизовать и подтянуть войска к линии фронта мы сможем лишь на 41-й день. А прошло всего лишь три дня. В то время как наши враги уже почти закончили мобилизацию и выдвигают свои войска к границам Российской империи…

– Вы хотите сказать, что на день объявления войны Германией Россия к войне не готова? – раздраженно спросил Монкевиц.

– Нет! Отчего же, готова. Только не к кратковременной, как вы утверждаете, а к тяжелой и продолжительной войне. Кстати, по имеющимся у меня сведениям, немцы тоже не надеются на блицкриг. И поэтому уже дискутируют в Рейхстаге вопрос о принятии правительственной программы «затягивания поясов».

– Но у меня здесь куча телеграмм по ходу мобилизации, – указал Монкевиц на заваленный бумагами стол, словно желая заслониться стопкой депеш от въедливого генерала. – Я как раз второго дня и сегодня анализировал ход формирования частей и могу с полной ответственность сказать, что приведение на военное положение первоочередных войск идет полным ходом. Означенные нами части в полных составах и с положенным имуществом своевременно заканчивают свою мобилизацию и выступают в районы их стратегического развертывания. Все было организовано четко и аккуратно, не выявлено ни одной существенной задержки. Хочу особо отметить, что наплыв запасных у воинских начальников иногда даже превышал предполагаемую норму. С каждым днем растет и число охотников. В разговоре со мной военный министр Сухомлинов сказал, что мобилизация осуществляется полным ходом во многом благодаря тому, что железные дороги работают выше всякой похвалы.

– Посмотрите, – подозвал Монкевиц Баташова к окну, выходящему на Дворцовую площадь, по которой двигались маршевые колонны, направляясь, по всей видимости, на Варшавский вокзал. – Столичный обыватель может ежедневно любоваться на улицах, ведущих к вокзалам, стройными и бодрыми рядами войсковых частей, направляющихся в блестящем порядке для посадки на железную дорогу, – прокомментировал увиденное генерал-квартирмейстер, повернув лицо к гостю, но глядя куда-то в сторону.

«Один глаз глядит на вас, а другой в Арзамас», – усмехнулся про себя Баташов, наблюдая за маневрами самовлюбленного генерала.

– Пусть столичный обыватель радуется стройным маршевым колоннам, я не против, только нам-то радоваться рано, – удрученно покачал головой Баташов.

– Ну что же, может быть, вы в чем-то и правы, – нехотя согласился Монкевиц. – Скажу вам откровенно, что сегодня плохо, очень плохо обстоит дело с второочередными частями, которые представляют довольно пеструю картину. Как вы знаете, основу таких частей должен был образовать тот небольшой кадр офицеров и нижних чинов, который заблаговременно, еще в мирное время, предназначался для выделения при мобилизации из состава соответственных первоочередных частей. Однако, как мне докладывают генерал-квартирмейстеры военных округов, численность этих кадров недостаточна. Имеют место случаи, когда при самой мобилизации вследствие преступного непонимания всплывают факты подмены этого кадра более слабыми элементами или отправления из его состава людей, находящихся в продолжительных командировках. Прибывающие на укомплектование второочередных частей люди, по преимуществу старших сроков службы, оказывались вследствие недостаточного внимания, уделявшегося учебным сборам, без всяких знаний и отвыкшими от воинской дисциплины. Среди них попадаются и такие, кто в мирное время проходил службу не в том роде оружия, в который поступил при мобилизации. Как докладывал мне второго дня ваш начальник, генерал-квартирмейстер Варшавского военного округа генерал-лейтенант Бронеславский, в формируемые там пехотные части попало слишком много крепостных артиллеристов, которых так недостает здесь, на фортах и крепостях, обороняющих Петербург. Есть по вашему округу недочеты в вооружении и имуществе второочередных частей. Слышал я, что проворовались ваши интенданты. – Монкевец укоризненно взглянул на Баташова, мол, у себя не можешь порядок навести, а меня поучаешь.

Вот вам, Евгений Евграфович, и карты в руки, – сказал он, – наведите образцовый порядок в своем округе.

– Но у меня несколько другие задачи, в большей мере связанные с контрразведкой…

– У нас всех теперь одна задача – победить коварного и вероломного врага! – сказал словно отрубил Монкевиц.

Баташов промолчал. Да и что он мог сказать этому самовлюбленному генералу, пользующемуся покровительством самого великого князя Николая Николаевича. Периодически пересекаясь с Монкевицем по делам службы, он составил о нем свое личное и довольно нелицеприятное представление. Стараясь быть объективным, он считал генерал-квартирмейстера Генерального штаба, безусловно, умным и грамотным человеком, способным, но безынициативным штабистом, постоянно заглядывающим в рот начальству. В то же время это был человек крайне властный, самолюбивый, с очень большим о себе мнением, который всегда держался обособленно от остальных коллег, совершенно не считался с их мнением и своим обращением с ними ясно давал понять, что он, и только он, является хотя и косвенным, но единственным непосредственным начальником военных агентов. Кроме всего этого, он любил приписывать успехи и достижения своего отдела, а затем и генерал-квартирмейстерского управления Генерального штаба себе лично, изображая иногда из себя великого полководца.

Вот и теперь, говоря о первых успехах всеобщей мобилизации, генерал Монкевиц то и дело надувал щеки, закладывал за борт кителя руку, изображая из себя чуть ли не Наполеона. Он, наверное, этого не замечал, но Баташов, глядя на него со стороны, то и дело ловил себя на мысли, что тот своей суетой и величественными жестами чем-то напоминает царя, такого же напыщенного и верхоглядного, как и он сам.

Попрощавшись с Монкевицем, Баташов собрался покинуть кабинет, когда в дверь кто-то просительно поскребся.

– Заходи! – резко и раздражительно воскликнул Монкевиц, присаживаясь к столу и принимая позу мыслителя, занятого разбором срочных бумаг.

В кабинет осторожно прокрался офицер, который встречал Баташова у входа в Генеральный штаб.

– Ну, что там, Павлуша? – по-домашнему обратился генерал-квартирмейстер к поручику.

– Ваше превосходительство, – радостным, звонким голосом возвестил офицер, – его величество назначил верховным главнокомандующим великого князя Николая Николаевича, а начальником его штаба утвержден генерал-лейтенант Янушкевич Николай Николаевич!

– Слава богу! Слава богу! – истово перекрестился Монкевиц и, победоносно взглянув на Баташова, восторженно добавил: – Теперь русская армия в надежных руках!

Баташов был несколько иного, менее восторженного мнения о высочайшем назначении, но спорить с начальством не стал. Если великий князь Николай Николаевич, участник Русско-турецкой войны, знал и любил военное дело, вникал в солдатские и офицерские нужды, за что и пользовался заслуженным авторитетом в войсках, то начальник штаба генерал Янушкевич ни в одной битве (если не считать учений) участия не принимал и к началу войны в должности начальника Генерального штаба состоял всего три месяца. Это был довольно приветливый человек сорока четырех лет с черными усами и вьющимися волосами. Был он скорее придворным, чем солдатом. По мнению прошедших не одну войну генералов, Янушкевич был и довольно посредственным стратегом.

– Ну, братец, хорошую весть ты мне принес. Я перед тобой в долгу не останусь, можешь прокалывать дырку.

– Премного благодарен, ваше превосходительство, – улыбаясь от счастья до ушей, ответил поручик. – Ваше превосходительство… – озабоченно промолвил он.

– Ну что еще там?

– В три часа пополудни в Николаевском зале Зимнего дворца состоится торжественный молебен и акт объявления императором Всероссийским войны Германии. Приказано явиться офицерам и генералам в походной форме, государственным деятелям – в парадных мундирах.

– Евгений Евграфович, прошу вас без четверти три пополудни быть в Николаевском зале, – объявил генерал Монкевиц, повернув сияющее от счастья лицо к Баташову и глядя куда-то в сторону.

Баташов кивнул головой и, сказав на прощание: «Честь имею», – торопливо вышел из кабинета.

5

Кареты и чадящие дымом авто нескончаемой вереницей подъезжали ко всем четырем подъездам Зимнего дворца. Существовал неписаный порядок, согласно которому каждый из приглашенных во дворец должен был знать, к какому из подъездов явиться. Для великих князей был открыт подъезд «Салтыковский», придворные лица входили через подъезд «Их величеств», гражданские чины являлись к «Иорданскому», а военные – к «Комендантскому», и поэтому толчеи там никогда не было.

В отличие от прежних торжественных приемов, когда великосветская знать старалась показать себя во всем блеске, нынешнее собрание то ли от непомерной жары, то ли от страшной угрозы, нависшей над страной и столицей в частности, не блистало ни золотом офицерских погон, ни серебром придворных мундиров, ни сиянием звезд высокопоставленных гражданских чинов. Только иностранные послы да военные агенты, несмотря ни на что, были по самое горло упакованы в свои парадные мундиры. И теперь, с трудом взбираясь по широкой беломраморной лестнице на второй этаж, они усиленно пыхтели и отдувались, явно завидуя облегченной форме остальных. Среди посольских Баташов неожиданно увидел недавно прибывшего в Петербург сотрудника британского военного атташе – капитана Уинстона Джилроя. Затянутый в ярко-красный мундир королевской гвардии, он то и дело обтирал платком свое покрасневшее от жары и духоты лицо. Седые усы поджарого британского офицера от обилия на лице влаги опустились вниз. Весь его явно не джентльменский вид говорил о том, что он, в конце концов, смирился с условиями жизни в варварской стране и на лучшее больше не претендует. Помахивая газетой, словно веером, англичанин с безразличным видом прохаживался у раскрытых окон Николаевского зала, постепенно заполняемого приглашенными лицами.

Перед отъездом в столицу генерал-квартирмейстер Постовский показал Баташову фотографию Джилроя и предупредил, что он прошел большую школу нелегальной разведки не только в Индии, но и на Балканах и, вполне вероятно, был замешан в событиях, произошедших недавно в Сараево. Пожелтевшее фото запечатлело опирающегося на трость бравого вида офицера с приятными чертами лица, с ежиком седых волос на голове и седыми же усами, по-джентльменски загнутыми вверх, с незабываемым взглядом пронзительных и настороженных глаз. Еще тогда ему показалось, что он где-то видел этого человека, эти необычайно пронзительные глаза. Но сколько не напрягал память, так и не вспомнил.

И вот теперь, скрытно наблюдая за британским разведчиком, он заметил еще одну его особенность. Тот смотрел на интересующих его людей словно гриф, долго и пронзительно, резко, всей шеей переводя взгляд, успевая в то же время незаметно стрельнуть внимательным взором и вокруг себя. И все-таки он уже где-то видел этого «грифа», как он окрестил англичанина, с точно такими повадками. По своему опыту он знал, что единственно, что у человека не меняется с годами, так это голос, глаза и повадки. «На моем пути попадалось не так уж и много британцев, – думал он, – неужели это тот попавшийся ему в горах Памиров купец, который указал ему неверную дорогу? Из-за чего чуть было не погибла экспедиция, которую он возглавлял. Правда, тот выглядел много моложе. Но это и понятно, ведь прошло более двадцати лет. Тот точно так же резко поворачивал голову и зыркал по сторонам своими явно не восточными глазами. Так это был не купец, а скорее всего один из организаторов британской «Большой игры» на Востоке, которую отнюдь не благородными методами вела Великобритания, постоянно вставляя палки в колеса разрастающейся Российской империи, тоже имеющей там свои интересы». Эти мысли заставили Баташова еще внимательнее присмотреться к британскому офицеру.

Опытным взглядом разведчика он уловил подозрительное движение уже знакомого ему по Генеральному штабу поручика Павлуши, который накручивал концентрические круги, центром которых был капитан Джилрой. Баташов заметил, как тот, приблизившись к англичанину, подавал ему какие-то знаки. Занятый обтиранием обильно струящегося по лицу пота, Джилрой, казалось, не замечал ничего вокруг. Но это казалось только на первый взгляд. Баташов, не выходя из-за своего укрытия – разлапистой пальмы, стоявшей в бочке у окна, неожиданно поймал на себе мимолетный, настороженный взгляд британца и понял, почему тот не стал замечать настойчивого поручика, несколько раз «случайно» задевшего его локтем.

«Достойный противник», – подумал о британском разведчике Баташов.

«А за этим хлыщом, – глядя вслед поручику, спешащему навстречу только что прибывшему генерал-квартирмейстеру Монкевицу, – надо понаблюдать. Что-то здесь не чисто».

Увидев Баташова, генерал Монкевиц поманил его к себе рукой, а когда тот подошел, торжественно объявил:

– Евгений Евграфович, сейчас должен подойти главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич. Он хотел познакомиться с вами поближе.

– Буду рад ему представиться, – ничем не выдавая своих чувств, промолвил Баташов.

Вскоре из коридора донесся непонятный шум, словно зашуршали поднятые внезапным порывом ветра пересохшие листья. И чем ближе к Николаевскому залу приближался шум, тем яснее и понятнее становился его источник – поздравительные возгласы офицеров, придворных и чиновников, которые спешили поздравить великого князя с назначением. Вскоре послышались и его тяжелые и широкие шаги. Окруженный свитой и шумной толпой поклонников, он величественно вошел в зал и, увидев офицеров Генерального штаба, окруживших Монкевица, направился к ним.

Баташов впервые видел так близко великого князя, который в окружении своей гвардейской свиты выглядел еще представительнее. Чрезвычайно высокого роста, стройный и гибкий, он шествовал с горделиво поднятой головой. Одетый в китель защитного цвета с золотым генерал-адъютантским аксельбантом и узкие рейтузы с ярко-красными лампасами, великий князь выглядел довольно моложаво. Загорелое лицо его с небольшой бородкой было властным, строгим и решительным, таким, каким и должно быть чело начальника-вождя. Его хищный, пронзительно-пристальный взгляд как бы говорил, что он видит все и ничего не прощает. Движения были уверенными и непринужденными, разговаривал он с сопровождавшими его офицерами резким, громким, немного гортанным голосом, привыкшим повелевать с какой-то полупрезрительной небрежностью. Это и понятно, ведь он был гвардейцем с ног до головы и вместе с тем человеком неподражаемым. Обо всем этом генерал Баташов успел подумать, пока великий князь величественно шествовал в центр зала.

– Господа офицеры! – подал команду генерал-квартирмейстер. Генштабисты, все как один, четко повернулись лицом к великому князю, преданно поедая высшее начальство глазами. Стал по стойке «смирно» и Баташов.

– Господа офицеры! – добродушно произнес главнокомандующий, великодушно поприветствовав всех кивком головы.

В это время в зал шумно вошел военный министр Сухомлинов, о чем-то громко споря с председателем Государственной думы Родзянко.

Великий князь, мельком взглянув на них, поморщился словно от зубной боли и демонстративно отвернулся.

Сухомлинов, направивший было свои стопы к Николаю Николаевичу, чтобы скрепя сердце поздравить его с назначением, к которому всеми фибрами души стремился сам, но, видя его пренебрежение к нему, резко развернулся и потянул удивленного непонятными маневрами думца к окну. Несмотря на общий подъем, царящий в столице на пороге великой войны, когда партия войны объединила людей самых противоположных взглядов – и военных, и национал-патриотов, и либералов, когда между собой заключали мир не только партии и думские фракции, но и самые непримиримые враги, «черная кошка», когда-то пробежавшая между этими двумя военачальниками, так и не была забыта, оставляя их по-прежнему недругами.

Выбрав минутку, когда великий князь закончит разговор с генералом Монкевицем, Баташов, уловив его приглашающий жест рукой, подошел и, став по стойке смирно, доложил:

– Ваше высочество, Генерального штаба генерал-майор Баташов, представляюсь по случаю производства в генерал-майоры и назначения на должность заместителя генерал-квартирмейстера Варшавского военного округа…

– С сегодняшнего дня в царстве Польском идет формирование Северо-Западного фронта, так что у вас будет новая, более ответственная должность, – торжественно объявил великий князь с высоты своего немалого роста, внимательно к нему присматриваясь. – Это вы третьего дня изволили докучать его величеству своими невыполнимыми прожектами? – неожиданно задал он вопрос, ничем не связанный с началом разговора.

– Отчего же невыполнимыми? – сухо промолвил Баташов. – Я готов доказать жизнеспособность каждого пункта моего проекта.

– Вижу, обиделся на меня. Значит, болеешь за дело, – удовлетворенно произнес великий князь, – только здесь не место для таких разговоров, слишком много чужих ушей, – добавил он, указав взглядом на приближающегося британского офицера, который вместе с другим российским союзником, французским военным агентом, маркизом де Ля Гишем стремительно приближался к ним, – даст бог, еще поговорим на эту тему в Ставке!

Выслушав поздравление союзных офицеров, главнокомандующий их искренне поблагодарил.

– Как поживает президент Пуанкаре? – по-солдатски прямо, без дипломатических экивоков задал он вопрос маркизу.

– Президент вместе со всем французским народом горит желанием встретиться с вами в поверженном Берлине, – так же прямо ответил Ля Гиш.

– Хэлло, капитан, – обратился он к англичанину, – как поживает его величество Георг?

– У нас все о’кей, – с небольшим акцентом ответил капитан, отдуваясь, – какая страшная у вас жара.

– Я думаю, у нас не жарче, чем в Индии, – многозначительно взглянув на британца, сказал великий князь. Капитан Джилрой сморщил в кислой улыбке губы, обдумывая достойный ответ, но не успел.

В противоположном конце зала громко хлопнули отворяющиеся двери, послышался стук жезлов церемониймейстеров о паркет. Обер-церемониймейстер важно проследовал в центр зала и торжественно объявил:

– Его Величество Император Всероссийский! Ее Величество Императрица Всероссийская!

Царь в полевой форме пехотного полковника вышел под руку с Александрой Федоровной, за ними шли их дочери, великие княжны – все в простых белых платьях. Не было только цесаревича Алексея, он, по слухам, был болен и остался в Петергофе.

Ликование охватило всех собравшихся в зале. Долго не смолкало бесконечное «ура», которое продолжало перекатами звучать по залу до тех пор, пока царская семья, торжественно прошествовав в центр зала, не заняла место у алтаря. На столе, покрытом алым бархатом, – корона, скипетр и держава. Там же и великие святыни: образ Спасителя из домика Петра Великого и икона Казанской Божьей Матери.

Когда царю водрузили на голову корону, солнечный луч, коснувшись огромной красной шпинели, венчающей усыпанный бриллиантами головной убор, тысячекратно преломился, и во все стороны брызнули кроваво-красные потоки, словно кровью окатившие всех и каждого.

«Какое страшное предзнаменование, – подумал Баташов, на мгновение ослепленный кроваво-красным лучом. – Начинал Николай кровью, кровью, наверное, и закончит! Видно, судьба у него такая», – внезапно закралась ему в голову крамольная мысль. Он пытался ее отогнать, когда хор певчих Казанского собора во всю силу своих легких грянул:

– Тебе Бога хвалим!..

Все присутствующие подхватили напевную молитву, почти у всех на глазах заблистали слезы. Огромный зал зашелестел, когда православное воинство начало креститься. Царь вместе со всеми истово творил крестное знамение, устремив глаза, полные слез благости, на чудотворную икону Казанской Божьей Матери.

Неподвижно, словно соляной столп, стояла среди зала лишь императрица. Ее небольшая головка была высоко поднята, глаза смотрели в потолок, а бледные ее губы беззвучно шевелились, словно она разговаривала с Богом. От жары и напряжения вскоре все ее лицо покрылось багровыми пятнами. Казалось, что она вот-вот сорвется и забьется в истерике, как это уже не раз с ней бывало в кругу семьи и царедворцев. Только важность момента и присутствие европейских послов сдерживало ее от истерики.

Отслужив молебен, протопресвитер Александр Васильев зачитал Высочайший манифест по случаю объявления Германией войны России. Вслед за этим царь, приблизившись к престолу, поднял правую руку над Евангелием, которое ему поднесли священники. Николай был так серьезен и сосредоточен, как если бы собирался приобщиться Святых Тайн.

Уверенно и с необыкновенным подъемом, подчеркивая каждое слово, начал он свою речь:

– Со спокойствием и достоинством встретила наша великая матушка Русь известие об объявлении войны. Убежден, что с таким же чувством спокойствия мы доведем войну, какая бы она ни была, до конца. Я здесь торжественно заявляю, что не заключу мира до тех пор, пока последний неприятельский воин не уйдет с земли нашей. И к вам, собранным здесь представителям дорогих мне войск гвардии и Петербургского военного округа, и в вашем лице обращаюсь ко всей единородной, единодушной, крепкой, как стена гранитная, армии моей и благословляю ее на путь ратный.

Голос государя звучал необычайно твердо, в глазах горела решимость. А еще утром, просматривая свою речь, предварительно составленную графом Фредериксом, явно на основе выступления Александра I в 1812 году, Николай находился в самом подавленном настроении. Никак не мог сосредоточиться на злополучном тексте. Слова не лезли в голову. Только перед прибытием на борт яхты «Александрия», которая должна была доставить царскую семью из Петергофа к Зимнему дворцу, он получил срочную телеграмму от Григория Распутина с уверенностью в победе русского оружия: «Всяко зло и коварство получат злоумышленники сторицей… Сильна благодать Господня, под его покровом останемся в величии». Все это вселило в него уверенность в себе и веру в победу русского оружия. Именно поэтому, чуть скорректировав на борту яхты свое выступление, он всей своей бравурной речью как бы стремился показать, что не искал войны и что поэтому война является чисто оборонительной. Но вместе с тем он дал всем понять, что он не остановится на полдороге и доведет войну до почетного конца.

После слов благословения армии, произнесенных царем в заключение, офицеры, все как один, встали на одно колено словно перед полковым знаменем. Вслед за этим прозвучало громогласное, перекатывающееся под сводами зала восторженное «Ура!», которого никто никогда здесь раньше не слышал. В этом несмолкаемом звуке как будто звучал ответ Создателю на Его призыв стать всем на защиту Родины, Царя и попранных прав России.

Офицеры гвардии, обступив царя, со слезами на глазах целовали ему в экстазе руки, края одежд царевен и царицы…

Торжественно прозвучали в зале слова молитвы «Спаси, Господи, люди Твоя», сменившейся затем гимном…

Внезапно с обычной стремительностью великий князь Николай Николаевич, главнокомандующий русских армий, бросился целовать французского посла Палеолога, почти задавив его всей своей массой. Офицеры из его свиты, воодушевленные этим порывом, восторженно возопили:

– Да здравствует Франция… Да здравствует Франция… – Эти патриотические здравицы сразу же подхватили многие участники этого пьянящего и захватывающего действа.

На Александровской площади теснилась бесчисленная толпа с флагами, знаменами, иконами и портретами царя. Еще больше народу собралось поглазеть на царя и послушать его речь на Дворцовой набережной. Кого там только не было! Лабазники и приказные, отставные офицеры и чиновники, домохозяева и мелкие предприниматели, рабочая аристократия и зажиточное крестьянство из окрестных сел – все они собрались у Зимнего дворца, чтобы выразить верноподданнические чувства, излить свой патриотический угар, которые обуяли их при первых звуках военных труб. Все они кричали «Ура!», провозглашали здравицы государю императору и славному русскому оружию. Крики эти в открытые настежь окна доносились и в Николаевский зал.

Только по настойчивому настоянию императрицы Николай вышел на балкон, подозрительно косясь на бастионы Петропавловской крепости, помня, как оттуда на Крещение в 1905 году орудие, находящееся на Стрелке Васильевского острова, выстрелило по нему и свите не фейерверком, а шрапнелью, ранив полицейского, стоящего в оцеплении. С тех пор он не любил выходить на люди.

Завидев царя, весь люд, находящийся на Дворцовой набережной, мгновенно бухнулся на колени, и разноголосый хор грянул: «Боже, царя храни…» Казалось, что в эту минуту для тысяч людей, которые беззаветно, искренне верили своему батюшке-царю, как своему верховному заступнику, как великому самодержцу, отмеченному Богом, настало время искреннего выражения своих патриотических чувств.

Звонкие крики «Ура!» перемежались со здравицами в адрес императоров России и Франции, православного воинства и всего русского народа.

Воодушевленный торжественным действом, произошедшим в Николаевском зале Зимнего дворца, Баташов уже несколько по-другому, чем накануне, смотрел на разворачивающиеся вокруг него события. Глядя на искренний, непоказной восторг толпы, он, невольно поддавшись ее влиянию, вместе со всеми кричал «ура», приветствуя императора, неожиданно поверив в его силу и ум, способный привести страну к победе. Задумавшись о новых, необычных чувствах, всколыхнувших его душу, он неожиданно для себя вышел к гулкой арке Генерального штаба.

«Как работягу-мерина неведомая сила тащит к рабочему хомуту, так и меня тянет к месту службы, – подумал он. – Зайти или не зайти? Все-таки надо зайти, попрощаться перед отъездом с офицерами, объясниться, почему не удался офицерский ужин в «Англетере».

Поднимаясь по лестнице, Баташов увидел штабс-капитана Воеводина и сразу же вспомнил о его просьбе.

«О господи, – с сожалением подумал он, – я же так и не успел поговорить с Монкевицем о Воеводине. Хотя этот вопрос сейчас явно был бы не к месту».

– Иван Константинович, я так и не смог ничего для тебя сделать, – честно ответил он на вопрошающий взгляд офицера.

– Как же мне теперь быть? – спросил тот с сожалением.

– Ты не отчаивайся, – успокоил штабс-капитана Баташов, – по прибытии в армию я попытаюсь что-нибудь для тебя сделать. А у меня к тебе встречная просьба, – вспомнив о подозрительном поведении поручика «Пашеньки», сказал после некоторого раздумья Баташов.

– Я готов выполнить любую просьбу.

– Но этот наш разговор должен остаться между нами, – предупредил генерал.

– Ваше превосходительство, – не выдержал Воеводин, – что вы со мной разговариваете как с еврейским школяром, которого батька, прежде чем послать за чем-нибудь, сек как сидорову козу.

– Иван Константинович, ты же профессионал, а раз так, то умей сдерживать свои эмоции. И, кроме всего прочего, мы договорились обращаться друг к другу на «ты»!

– Прошу прощения, Евгений Евграфович, – виновато промолвил офицер, – я внимательно слушаю, – все еще не решаясь перейти на «ты», добавил он.

– Ты хорошо знаешь поручика Пашу?

– Вы имеете в виду поручика Станиславского Павла Сергеевича – помощника Николая Августовича?

– Да!

– Откровенное говоря, я о нем ничего, ни хорошего ни плохого, сказать не могу.

– Отчего же?

– Непонятен он мне. Вроде из хорошей семьи. Окончил Павловское пехотное училище по первому разряду. Служил в гвардейском полку. Вот и все хорошее, что я могу сказать.

– А что в нем тебе непонятно?

– Во-первых, скоропостижный уход из гвардии…

– Но может быть, он видит себя прирожденным разведчиком? – предположил Баташов.

– Ну какой из него разведчик, если он однажды секретный пакет потерял.

– И что, его не отдали под суд военного трибунала? – удивился Баташов.

– Насколько я знаю, за него заступился сам начальник Генерального штаба. В общем, темная история.

– Ты сказал «а», так говори «б», – нетерпеливо произнес Баташов, но заметив краем глаза, что к их разговору прислушивается поручик Станиславский, прогуливающийся по коридору первого этажа, молча увлек штабс-капитана за собой к выходу. Только пройдя через арку Генерального штаба на Александровскую площадь, Баташов сказал многозначительно:

– Там слишком много ушей.

– Во-вторых, – продолжал прерванный разговор Воеводин, – офицеры делопроизводства по Австро-Венгрии, где он в настоящее время служит, почему-то его недолюбливают…

– Зато начальник в нем души не чает, – усмехнулся Баташов, вспомнив об обещании Монкевица наградить всезнающего офицера за приятную для него весть. – В общем, темная лошадка, – резюмировал Баташов.

– Я бы с ним в разведку не пошел, – поддержал генерала Воеводин.

– Теперь слушай меня внимательно, – таинственным голосом промолвил Баташов, – я видел сегодня этого поручика в Николаевском зале…

– Тут нет ничего удивительного, – уверенно произнес штабс-капитан, – генерал-квартирмейстер постоянно таскает его по всем совещаниям и заседаниям как своего личного секретаря.

– Это тоже немаловажный факт, – задумчиво промолвил Баташов, – но я хотел сказать другое. Этот фрукт настойчиво крутился вокруг заместителя английского военного агента, капитана Джилроя. И отстал от него только по его незаметному сигналу. Англичанин явно заметил, что я за ним наблюдаю. Видать, с годами квалификацию теряю, – с сожалением добавил он.

– Да-а! Дела… – только и смог ответить Воеводин.

– У нас наблюдению за союзниками отводится второстепенное значение. Я это прекрасно знаю по службе в Варшавском военном округе. Мне не раз приходилось сталкиваться с тем, что, несмотря на самые дружественные заверения, британские и французские агенты частенько работают против нас. Казалось бы, зачем им наши секретные карты, планы и данные новых видов оружия, с которыми я неоднократно задерживал наших союзников? Оказывается, этим они оказывают нам неоценимую помощь, разоблачая предателей, которые были готовы передать все это немцам и австриякам. Вас удовлетворяет это объяснение? – неожиданно спросил у штабс-капитана Баташов.

– Это же прямая угроза нашим военным коммуникациям, – возмутился Воеводин, – судить их за это надо.

– А у начальства на этот счет свой взгляд. Из десятка задержанных нами англо-французских агентов до суда не дошел никто. Всех после распоряжения Монковица мне пришлось отпустить. Он в своих указивках постоянно ссылается на русско-французский договор и на благорасположение его величества к английскому королю. Именно поэтому я прошу тебя установить наблюдение за поручиком Станиславским. Потому что боюсь, как бы этот фрукт не навредил нашему общему делу. Лично для меня это долг чести. Но я не могу этим заняться по причине отбытия в действующую армию. А ты остаешься здесь…

– С сегодняшнего дня это и мой долг чести, – торжественно, словно клятву, произнес Воеводин.

– Я верил, что ты меня не подведешь, – удовлетворенно произнес Баташов, – прошу тебя держать меня в курсе дела, где бы я ни был, – добавил он.

– А что мне делать, если дело дойдет до явного предательства? – спросил Воеводин.

– Если у тебя в руках будут веские доказательства связи этого поручика с английским военным агентом, то постарайся взять его во время передачи документов. Такой финал может послужить хорошим предостережением начальству…

– И тогда меня за самовольство обязательно отправят в действующую армию, – удовлетворенно воскликнул штабс-капитан.

– Я не исключаю и такого исхода, – откровенно признался Баташов.

– Как говорится, «семь бед – один ответ», – махнул в сердцах рукой Воеводин, – только вы не забудьте за меня похлопотать.

– За этим дело не станет, – твердо пообещал Баташов и на прощание крепко, по-дружески пожал руку штабс-капитана.

Вскоре пути их разошлись. Штабс-капитан покатил на извозчике в сторону Обводного канала, где снимал квартиру, а Баташов, поймав «ваньку», направился домой, где его ждали к ужину супруга, дочь и будущая невестка.

«Что же мне ей сказать?» – думал он всю дорогу, но ничего не мог придумать.

– У тебя есть невестка? – спросил Баташов у извозчика.

– А как же, вашбродь! Ажно две, – обернулся тот.

– А сыновья дома?

– Нет, барин. Сынки-то в армии служат.

– И часто пишут?

– Да в год по письму.

– И что же бабы?

– А что бабы, ревуть иногда.

– И как же ты их успокаиваешь?

– Цыц, говорю!

– И все?

– Ну, бывает, и побью маненько. Но потом подарки накуплю, и они рады-радешеньки. А чтобы совсем их угомонить, рассказываю басни о том, что у служивых нет времени для писем, а какие и напишут, то, бывает, затеряются где. Вот так, барин, и воюем, – усмехнулся он.

«Мудрые слова», – подумал Баташов, одаривая извозчика рублевой ассигнацией.