ЛЕЙТЕНАНТ БЕЗЫМЕННЫЙ

Солнце уже входило в силу, озаряя своим бесконечно щедрым в этих краях светом Графскую пристань. Хотя час был довольно ранний, а день самый обычный, люди уже толпились здесь, явно чего-то ожидая. Отставные матросы, старики и старухи, бабы с детьми — все это собрание, являвшее собой портрет коллективной нужды, было весьма молчаливо. Но, вот, точно дуновение ветра, прошелестело из уст в уста заветное имя, люди оживились, вытягивая шеи в том направлении, откуда показалась высокая, сухая фигура, на сутуловатых плечах которой ярко сияли адмиральские эполеты. Следом шел адъютант, уже привычный к подобным встречам. Стоило лишь адмиралу приблизиться, как обитатели Южной бухты, снимая шапки и кланяясь, торопливо окружили его, затараторили наперебой — так, что решительно невозможно было что-либо разобрать.

Адмирал поморщился и, заслонив руками уши, мягко утихомирил толпу:

— Постойте-с, постойте-с! Хором только «ура» кричать надобно, а просьбы излагать надлежит поочередно. Иначе я ничего не пойму-с! Старик, — кивнул он одноногому матросу, — надень шапку и сказывай, какая у тебя нужда.

Тот натянул свой картуз и, выдвинув вперед себя двух малолетних девчушек, отрапортовал:

— Горькие сироты мы с ними остались. А тут, как на грех, в хате нашей крыша продырявилась. А из меня, — стукнул себя костылем по деревянной ноге, — какой нынче плотник?

— Прислать к Позднякову двух плотников, пусть ему помогают, — велел адмирал стоявшему рядом адъютанту.

На глазах старика навернулись слезы:

— Да нешто вы, наш милостивец, меня помните?

— Как же мне, братец, не помнить лучшего маляра и плясуна на корабле «Три святителя»!

Растроганный матрос отошел, уводя своих сироток, а на смену ему спешили уже все новые и новые просители. Адмирал, для которого единственным домом было море, а единственной семьей — матросы, искренне считал, что всякий из них имеет право и на его внимание, и на его кошелек. Кошелек по этой причине всегда бывал пуст, а сам адмирал оставался в долгах.

— Кормилец наш, батюшка, не оставь милостью! Муж мой, что мастером был в рабочем экипаже, Богу душу отдал, ничего после себя не оставил. Хлеба купить и то не на что! — заливисто всхлипывает иссохшая старуха, голова которой покрыта черным платком.

— Дать ей пять рублей!

— Денег нет, Павел Степанович! — развел руками адъютант, уже с некоторой тревогой наблюдавший за очередью жаждущих. В обязанности сего достойного офицера входило заведовать всем скудным адмиральским хозяйством, и, как рачительный управляющий, он всякий раз бывал огорчен столь неумеренной расточительностью.

Старший лейтенант Безыменный понимал его. Он, успев повидать жизнь с разных сторон, мог на глаз определить, кто из просителей попросту злоупотребляет бесконечным добросердечием адмирала, но прекрасно знал, что говорить об этом Нахимову бесполезно. Он не мог отвернуться от протянутой руки, не дав по возможности просимого.

— Как денег нет? Отчего нет-с?

— Так уж все прожиты и розданы! — вновь развел руками адъютант, недобро покосившись на старуху, лицо которой сделалось еще более отчаянно-жалостливым.

— Ну, дайте пока из своих.

Свои адъютант уже также раздал… Пять рублей! Для провинциального города да офицерского жалования — не такая малая сумма! Но деваться некуда — старуха ждет и умоляюще смотрит на милостивца. Тот в свою очередь озирается вокруг и, заметив подошедших к месту действа нескольких молодых офицеров, обратился к ним:

— Господа, дайте мне кто-нибудь взаймы пять рублей!

Безыменный приблизился к адмиралу и протянул старухе пять рублей.

— А, это вы, Сергей Иванович! — приветствовал его адмирал. — Рад вас видеть и приглашаю отзавтракать со мною.

Сергей едва успел возвратиться из кругосветного плавания и теперь вскоре должен был отбыть в отпуск, а потому приглашение адмирала его весьма обрадовало. Он соскучился по своему любимому командиру, к коему питал сыновнюю привязанность, и сожалел бы, если бы пришлось уехать, толком не поговорив с ним.

Павел Степанович совсем недавно был произведен Лазаревым в контр-адмиралы, и, не считая самого Михаила Петровича, в Севастополе не было человека более влиятельного, чем Нахимов. Влияние это зиждилось исключительно на профессиональных и нравственных качествах адмирала. Он, преодолев тяжелую болезнь, снова работал сутками напролет, все знал, во все вникал, ничего не оставлял без внимания. Перед ним робели даже офицеры старшие чином, коим Павел Степанович, невзирая на то, позволял себе делать замечания, заметив какой-либо непорядок.

— Обождите недолго-с, — сказал Нахимов, оставив Сергея в своей каюте, и куда-то удалился. Вернулся он вскорости и протянул Безыменному одолженные пять рублей.

— Помилуйте, Павел Степанович! К чему вы меня такой спешкой обижаете? Ведь до жалования еще далеко.

— Именно-с. Далеко-с, — кивнул адмирал. — А вы, сколь я знаю, теперь в столицу торопитесь? То-то же! В столице на двугривенный не проживешь.

Нахимов был прав. Отдав старухе пять рублей, Сергей с огорчением думал, что придется все же заложить жиду свои часы — подарок милой Эжени…

— Что же, голубчик, кругосветная прогулка не выветрила из вашей головы вздорных намерений? — осведомился Павел Степанович.

Безыменный чуть улыбнулся. Все знали, что у добрейшего адмирала есть одно неистребимое предубеждение: будучи не женат сам и всего себя отдавая службе, он не жаловал женатых офицеров. Оттого, когда кому-либо из молодых его подчиненных приходило в голову «вздорное намерение» жениться, Нахимов тотчас принимал меры и отправлял такового офицера в кругосветное плавание, надеясь, что оно послужит верным средством от навязчивой химеры.

— Путешествия способны выветрить идеи из головы, но не чувства из сердца, — ответил Сергей.

— Стало быть, вернулись с тем же, с чем нас покинули-с?

— Точно так.

— Жаль, — покачал головой адмирал.

— И отчего вы, Павел Степанович, так дурно думаете о женатых офицерах? Вы знаете мою преданность морю. Отчего же вы полагаете, что…

— Нет, нет и нет! Женатый офицер — это уже не офицер. Вы преданы морю, да. И сейчас вы отдаете службе все свои силы, душу отдаете-с! А что же станет, когда обзаведетесь семейством? Душа ваша неминуемо к нему прикрепится.

— Вы бы желали, чтобы офицерский корпус нашего флота сделался чем-то вроде монашеского ордена?

— Я бы желал полной самоотдачи делу от господ офицеров. И только-с.

— Что ж, — печально отозвался Сергей, размешивая в чае поданное варенье, — я могу вас утешить, Павел Степанович. Мне навряд ли суждено стать женатым офицером.

— Отчего же-с?

— Я сир и беден. Даже родителей своих не ведаю. Все, что у меня есть, это служба… А моя Юлинька принадлежит к семейству знатному и высокопоставленному. Ее отец входит в ближний круг самого Государя. И вряд ли такой человек желал бы видеть свою дочь замужем за нищим и безродным лейтенантом…

— Однажды вы, нищий и безродный старший лейтенант, станете прославленным адмиралом, — серьезно сказал Нахимов. — Если, конечно, не наломаете дров…

— Боюсь, что к тому времени та, что я люблю, будет уже чужой женой. Или же уйдет в монастырь, как теперь зарекается.

— Не утешили вы меня, Сергей Иванович, нисколько не утешили-с.

— Отчего же?

— Оттого, что женатый офицер — это пол-офицера, но офицер, одержимый страстью, которую не может осуществить — это еще хуже-с!

— Неужто я так худо служу?

— Служите вы отменно, и, полагаю, капитанский чин получите из первых.

— Покорнейше благодарю, Павел Степанович!

— Благодарить не за что, а к тому преждевременно. Вы теперь в столицу, полагаю-с, к своей избраннице отправитесь?

— Точно так. Только не в столицу. В Москву. Она будет ждать меня там в доме близких друзей.

— Втайне от родителей, выходит дело?

— Пока так.

— Да, такой сановник, какого вы описали, никогда не согласится на столь неравный брак… — вздохнул адмирал, кажется, уже проникшийся сочувствием к Безыменному, несмотря на свое предубеждение. — Разве что родитель ее умеет отличать людей не по чинам и положению, а по таланту, по делам их. Но при дворе это редчайшая добродетель. К тому же, когда вопрос касается собственной семьи-с… — Нахимов махнул рукой. — Что ж, поезжайте с Богом. Судьбы наши нам не ведомы. Может, выпадет вам случай отличиться, и желание ваше исполнится. Об одном прошу: держитесь вашей стези неотступно. Все в жизни переменчиво, а Россия и наша служба ей вечны, доколе мы живы.

— Павел Степанович, вы всегда были моим учителем, примером для меня. Мальчишкой я мечтал стать таким же, как вы. И я могу заверить вас, что от ваших заветов я не отступлюсь никогда, ни флоту нашему, ни долгу перед Отечеством, ни совести своей не изменю.

— Ваше слово вы не нарушали никогда, даже когда были безусым юнцом, — улыбнулся адмирал. — Не сомневаюсь, что и нынешнее сдержите. Поезжайте же к вашей красавице. Раз способна она столь долго ждать вас, не смущаясь соблазнами света, то, во всяком случае, такая преданность заслуживает почтения… Бог да поможет и вам, и ей.

Сергею внезапно почудилось в словах, в тоне адмирала что-то глубоко сокрытое личное. Может, случалось в далекие годы и ему мечтать о той, что для него, бедного офицера, не имевшего за душой ничего, кроме жалования, была недосягаема? И не стала терзать сердца ожиданием, но покорилась судьбе в лице родительской воли? Может, еще и оттого явилось в нем такое предубеждение к офицерским бракам? Однако, задать жегший язык вопрос было никак невозможно и, отблагодарив Павла Степановича за участливую беседу и завтрак, Безыменный откланялся.

В Москву он должен был отбыть на другой день. Письмо Юлиньки пришло накануне, и в нем она извещала, что будет ждать его в Первопрестольной. Они не виделись два года! Два бесконечных года… И все это время он лелеял в памяти образ той девочки, какой он увидел ее в самый первый раз, в Царском, в кабинете Карамзина. Эти сияющие глаза, эта неповторимая легкость и непринужденная веселость, эта влюбленность в море, которое она в ту пору едва видела. Теперь она успела насмотретья на него, прожив с матерью и младшими братьями и сестрами целый месяц в Ялте. Увы, в тот благословенный месяц Сергей лишь однажды смог вырваться со службы, и три дня они украдкой встречались с Юлинькой на берегу. С удивлением припоминалось теперь — в те два дня, точнее, ранних утра, когда побережье было еще пустынным, они почти не говорили друг с другом. Казалось, что без слов все мысли и чувства передаются от сердца к сердцу. А напоследок она сказала:

— Я всегда буду ждать только вас. Как бы далеко вы ни были от меня! Сколько бы преград между нами не стояло!

Тогда он впервые поцеловал ее руки, золотистые от загара, горячие, пахнущие… морем, песком, летом… Она чужда была, эта девочка, заботам о завивании кудрей, духах, модных рюшах и воланах. Ее платье, прическа, манеры всегда были просты, но в то же время редкая девица умела держаться с таким природным достоинством.

Сергею подумалось, что даже Павел Степанович, узнай он Юлиньку, смягчился бы. Помилуй Бог, ведь не будь она девицей, так, пожалуй, сделалась бы добрым моряком! Она много знала о море, о флотском деле. Читала книги и забрасывала Сергея вопросами в письмах, требуя ответов самых обстоятельных. И он отвечал, сколь мог, детально и красочно расписывая ей будни своей службы, происшествия, корабли, людей…

Надо отдать должное родителям Юлиньки — переписке они не препятствовали. Отец был слишком занят государственными делами, а мать никогда не позволяла себе оскорбить дочь недоверием, полагая, что своим детям нужно быть хорошим и мудрым другом, а не надсмотрщиком.

Само собой, «амуры» лейтенанта Безыменного не могли долго оставаться втайне. Вскоре после ялтинских прогулок слухи дошли и до Нахимова. Тот вызвал Сергея к себе и напрямую спросил его, имеет ли он намерение жениться. Сергей, хотя и знал, что последует затем, ответил со всей откровенностью, что влюблен, любим и мечтает соединиться законными узами с предметом своего обожания.

Через две недели корабль уже уносил его прочь от родных берегов, чтобы обогнуть земной шар и остудить пылкие чувства. Безыменный не обиделся тогда на Павла Степановича. Он верил в свои и Юлинькины чувства, но в то же время знал, что теперь им все равно никак невозможно быть вместе. А, значит, ничего не изменится от того, будет ли он в Севастополе или по ту сторону земного шара. Разве что письма станут реже, и их, конечно, будет не хватать. Но зато кругосветное путешествие даст прекрасный опыт и незабываемые впечатления!

В Севастополь Сергей вернулся с повышением в чине. Вид родной гавани растрогал его до слез. Воистину во всем мире не сыскать порта прекраснее, чем Севастополь! А на другой день пришло письмо от Юлиньки, которой еще с предыдущей стоянки отписал он о своем скором возвращении. Теперь сердце его трепетало в предвкушении грядущей встречи. Какой-то будет она? Какой стала Юлинька за эти два года? Сохранилось ли между ними то сердечное понимание, при котором даже слова оказываются не нужны?

В таком радостном волнении и надеждах Сергей шагал по улицам любимого города, мало обращая внимание на прохожих, когда неожиданно услышал свое имя…

Его окликнул пожилой господин весьма потрепанной наружности, показавшейся, однако, Безыменному смутно знакомой.

— Старший лейтенант… — протянул господин, внимательно изучая его, когда Сергей приблизился. — Экий молодец! Жаль матушка не видит — порадовалась бы за воспитанника…

Безыменный вздрогнул, насилу веря глазам:

— Владимир Львович?..

Князь Борецкий чуть усмехнулся. В нем и впрямь трудно было узнать того важного и спесивого господина, редко удостаивавшего надменным взглядом стоящих ниже себя.

— Да-да, юноша, все переменчиво в этой жизни. А Сибирь, она никого не красит. И крепости здоровья не способствует…

— Да я что-то слышал о вашем несчастье, — промолвил Сергей.

— Несчастье? Да! — Борецкий поднял вверх указательный палец. — Несчастье! И у этого несчастья есть имя, руки, ноги… И безумное богатство, которое поставило его над законом и позволило уничтожать чужие жизни.

— О ком вы говорите, князь? — удивился Безыменный.

— Вы не уделите ли мне несколько времени? Я желал бы рассказать вам о великом злодействе, жертвой которого стала вся моя семья… Я знаю, Сережа (вы позволите называть вас так по старой памяти?), мы с вами были совершенно чужими людьми. Я был занят собой и своей службой, и до вас мне не было дела. Но вы ведь не попомните старые обиды старику, который ныне лишен всего и за многие свои грехи заплатил с избытком?

— Помилуйте, от вас я не видел обид, а быть внимательным к найденышу, которого приютила ваша матушка, вы нисколько не были обязаны.

— Я был невнимателен и к ней, что непростительно, — покачал головой Владимир. — Матушка моя была редким человеком, с большим, отзывчивым сердцем. Жаль, что я не понимал ее прежде.

— Княгине я обязан всем и любил ее паче всех на этом свете, — искренне сказал Сергей.

— Я рад это слышать! Вы благородный человек, а, значит, история, которую я вам должен рассказать, тронет ваше сердце. Я ведь именно для того предпринял столь длинный и тяжелый путь, освободившись из ссылки, чтобы вам рассказать, чтобы предупредить… Где бы могли мы поговорить?

Вести князя к себе было немыслимо, и Безыменный пригласил его в ближайший трактир, где вынужден был оплатить своему нежданному гостю обед, за который тот принялся с заметным голодом. Немного удовлетворив оный, Борецкий заговорил:

— Итак, Сережа, вы должны знать, что у нашего семейства был и есть жестокий враг. Когда-то этот человек повздорил с моим покойным братом из-за одной девицы, которая предпочла ему Мишеля. Девица, к сожалению, умерла, и влюбленный в нее безумец обвинил в том моего брата. Конечно, Мишель был дурным человеком, оспаривать это бессмысленно. И я даже допускаю, что наш супостат имел право мстить ему. Но ведь такие вопросы благородные люди решают с пистолетами в руках, стоя друг против друга… Но подлецы действуют иначе и бьют в спину. Бьют не только своим обидчикам, но и их родным. Скажите мне, Сережа, разве это не безумие истребить целую семью из-за греха молодости одного из ее членов?

— Я не совсем понимаю, князь…

— Курский! Так он называет себя. Виктор Курский… Я не знаю, откуда взял этот человек свое чудовищное богатство, но оно дало ему власть даже над… Бенкедорфом!

— Возможно ли?

— После смерти незабвенной матушки и умопомрачения отца я решил узнать, кто преследует мою семью. Я узнал, что этот человек связан с тайным обществом, и сообщил о том жандармам. Негодяя арестовали! Но… выпустили в тот же день! А после этого по клеветническому доносу арестовали меня. И с позором отправили в Сибирь, лишив дворянства, чести — всего! Вы, вот, именуете меня князем, а ведь я никто теперь! Потому что злодей оклеветал меня и погубил… Что ж, мне почти повезло — я жив и свободен… А все мои родные в земле. Даже жена, которая захворала от горя и скончалась, не дождавшись меня… — по морщинистой щеке князя скатилась одинокая слеза. — Брат… Отец… Отец обезумел и умер в какой-то богодельне. Он был… во многом нелепый человек, слабый… Но он не заслуживал такого страшного конца. А мать? Ведь это он, он ускорил ее кончину своими интригами, которыми он посеял разлад в нашем доме, которыми увел отца, соблазнив слабоумного старика заграничной кокоткой! Страшное дело свершилось в нашем доме… Страшное… Я боюсь, что и теперь тот злодей не оставит меня в покое. Ведь он жаждет, чтобы Борецкие исчезли с этого света. Я же… хочу восстановить справедливость! Никто не вернет мне ни чести, ни потерянных лет, ни родных. Но я хочу, Сережа, чтобы они были отомщены, и чтобы старость моя прошла хотя бы в том последнем утешении, что никто не крадется по моим стопам, чтобы растерзать…

— Что же вы хотите от меня? — тихо спросил Безыменный, пораженный рассказом князя.

— Вашей помощи, юноша! — воскликнул князь. — Ведь матушка любила вас, как родного! Будь она жива, то, уверен, сделала бы все, чтобы обеспечить вам возможное положение в обществе. Ведь вы так напоминали ей ее покойного любимого сына, умершего во младенчестве… Разве благородное ваше сердце не говорит вам, что во имя ее памяти злодей должен понести кару?

— Пожалуй, вы правы… — задумчиво отозвался Сергей. — Однако, кто же этот человек? Достаточно ли он еще в силах, чтобы сойтись со мной в открытом бою?

— Вы слишком благородны! Этот негодяй не приемлет честных поединков.

— Что поделать, любых иных не приемлю я. Если он здрав и силен, чтобы держать пистолет, то я готов потребовать у него сатисфакции, если все, что вы говорите, верно.

— Вы не доверяете моим словам? — оскорбился князь.

— Владимир Львович, мы практически с вами не знаем друг друга. Я был мальчишкой, когда произошли все те несчастья, о которых вы говорите. Единственное, что нас объединяет, это светлая память вашей матушки и моей благодетельницы, во имя которой я сделаю все… Но не торопите меня. Дело, о котором вы говорите, слишком серьезно, чтобы я мог ответить тотчас.

— Вы рассудительный человек.

— Пытаюсь им быть.

— Что же, рассуждайте. Я долго ждал и подожду еще. Я квартирую в доме Лавренева, что в самом конце Мичмановского бульвара. Не под именем князя Борецкого, конечно… Под именем подрядчика Львова. Когда готовы будете дать ответ или же пожелаете о чем-то спросить меня, то спрашивайте там. Кстати, злодей также нынче поселился в благословенной Тавриде. Он ныне крив, как и ее покоритель, но, уверен, что стреляет и теперь лучше вашего. В прежние времена таких мастеров, как он было не сыскать. Учтите это, мой благородный друг.

— Благодарю за предупреждение. Я непременно наведаюсь к вам, даю слово. Но прежде дела зовут меня в Москву. Завтра я должен буду ненадолго покинуть Севастополь.

— В отпуск спешите?

— Да. Коли вы здесь искали меня, то, вероятно, знаете, что я лишь теперь вернулся из кругосветного похода и еще не привык ходить по земле, а не по палубе.

— Что же, думаю, за время поездки вы успеете обдумать мой рассказ. Прошу вас также не пожалеть времени и навестить могилу моей несчастной матери. Мне запрещено бывать в столице… А больше никого нет, кому бы сей прах был дорог.

— Об этом долге вы могли мне не напоминать. Хотя я крайне редко бываю в столице, но поклониться княгине не забывал никогда.

— Я рад это слышать, Сережа, и сердечно благодарю вас за память о незабвенной матушке!

Снова скупая слеза вытекла из сухого глаза… Безыменный поспешил проститься с князем. Общество Борецкого и та история, которую возложил он бременем на его совесть, тяготили его. Он отлично помнил скорбные дни болезни и кончины княгини. Помнил, какой скандал предшествовал ей — старый князь решил оставить семью и связать свою жизнь с итальянской певичкой. Неужели в этом был замешан чей-то злой умысел? Дальнейшей судьбы князей он почти не знал. Никто из них не проявлял интереса к воспитаннику покойницы-матери, и лишь ее наперсница Эжени заботилась о нем с той поры. Правду ли говорит этот бывший высокий судейский чиновник или же сам, распаляемый местью, ищет орудия для нее? А тот человек, которому он жаждет отомстить, кто он? Все это нужно хорошенько обдумать. И, во всяком случае, не раньше, чем он увидит ту, чьи глаза чудятся ему всякую ночь, ту, что так долго и преданно ждет его… Никакие призраки прошлого не омрачат этой встречи!