30 октября 1837 года жители столицы толпами стекались к старой полковой церкви Введения у Семеновского плаца. Аристократы и простолюдины, офицеры и статские, мужчины и женщины, старики и младенцы — в этот день всех их объединяло желание собственными глазами увидеть новое чудо — стального коня, везущего много карет! Этот конь должен был отправиться в Царское Село ровно в половине первого дня. Увы, простолюдинам не повезло — их не велели допускать к недавно возведенной станции, но они все же толпились здесь, надеясь увидеть, услышать хоть что-то. Виданное ли дело — такое изобретение! Даже вообразить его — дух захватывает.

Вот, раздался пронзительный гудок — это поезд, в котором расположились благородные господа и дамы, тронулся в путь… В свой первый путь! Семейство Никольских расположилось в самом комфортабельном «берлине» — таких восьмиместных, крытых «карет» с мягкими сидениями в поезде было лишь две. Прочие рассчитаны были на десятерых — «дилижансы», также крытые и мягкие, «шарабаны», представлявшие собой повозки с крышами, и лишенные крыш «вагоны».

В этот день Варвара Григорьевна отмечала день рождения, а потому решено было всей семьей отправиться на дачу и провести там два дня в обществе близких друзей. Заодно и новое чудо техники испытать — то-то радость детям! Так и светились они, в окна высовываясь и махая ехавшим в одном из шарабанов друзьям — детям Апраксиных. Варвара Григорьевна пригласила на свое день рождения всю их семью, включая Любу. Та же взяла с собой свою наперсницу Эжени и ее приехавшего в отпуск подопечного — бывшего воспитанника покойной княгини Борецкой, мичмана Сережу Безыменного.

Стальной конь тронулся в путь. Варвара Григорьевна ласково посмотрела на мужа. Лицо того сияло. Он был одним из тех, кто сразу поддержал Франца фон Герстнера, когда два года тому назад тот представил свой проект Императору. Лишь пять железных дорог до сего дня существовало в мире. Русская стала шестой. Чешский инженер и профессор Венского политехнического института Герстнер, убеждая Государя принять его предложение, упирал на то, что железные дороги позволят быстро перебрасывать войска в любой конец страны. Никита же Васильевич видел в новом изобретение, в первую очередь, экономическую сторону. Он не сомневался, что вложения в проект Герстнера не только окупятся, но принесут огромную прибыль.

Император доводам внял и ровно полтора года назад учредил Общество акционеров для сооружения железной дороги от Санкт-Петербурга до Царского Села с продолжением до Павловска.

Работа закипела! Через считанные два с половиною месяца уже была готова платформа под навесом для приезжающих и заложен фундамент здания гостиницы. Еще через два месяца заложили вокзал и паровозное депо с поворотным кругом в Царском Селе. А к концу сентября уложили рельсы на расстоянии 22 верст от Павловска и перво-наперво провели пробные поездки на конной тяге от платформы в Павловске до Царского Села.

Первая обкатка «стального коня» состоялась месяц спустя. Его доставили из Англии в разобранном виде, а собрали уже в Царском под неусыпным контролем Герснера. По его требованию паровозы должны были иметь мощность в 40 лошадиных сил и быть в состоянии везти несколько вагонов с тремястами пассажирами со скоростью 40 верст в час. Многие сомневались, что такое возможно. Но, вот, поезд, коим правил сам профессор, легко мчался по рельсам, и Никита Васильевич с торжеством посматривал на часы. Когда впереди показалось Царское, он едва удержался, чтобы не вскочить с места, и с победным видом воскликнул, обращаясь к жене:

— Тридцать пять минут, мадам! Тридцать пять минут! Запомните, дети, этот исторический день для России! Я уже не доживу, но вы непременно будете путешествовать по нашим необъятным пространствам, тратя на это часы, а не дни, как мы! О, когда бы мне увидеть дорогу до Москвы! И до Нижнего… Пушкин мечтал о дороге до Нижнего… И он был прав! Она необходима нам! А потом — Сибирь… Господи, какой необъятный простор для дел!

Поезд остановился. Очередной гудок прозвучал, как звон победных литавр, и Никита Васильевич с редкой для него прытью поспешил к паровозу, дабы обнять и поздравить «дорогого Франца», с которым весьма сдружился за эти два года работы.

Варвара Григорьевна сошла на станцию вместе с детьми. Ее старший сын Андрей, питомец Инженерного училища, заботливо подал руку матери, а бравый кадет Петруша Стратонов, ставший для нее совсем родным — Юлиньке, с младенческих лет вернейшей своей подруге. Правда, не укрылось от внимательного взора: что-то неуловимо менялось в его отношении к ней. Мальчик взрослел. Да и Юлинька из ребенка превращалась на глазах в хорошенькую барышню. И что-то новое, что-то совсем не похожее на детские забавы, пробуждалось в обоих. Впрочем, Юлинька пока — сама безмятежность. На сердце ее легко и весело, как бывает лишь в детские годы. И на Петрушу она смотрит точно так же, как на Андрюшу. Смотрит, как сестра на брата…

— Ах, какое чудесное путешествие! — Варвара Григорьевна быстро обернулась на этот возглас и, радушно улыбнувшись, подала обе руки подошедшему к ней Апраксину.

— Неправда ли? Профессор Герстнер подарил нам настоящее чудо!

— Да! Да! — глаза Александра Афанасьевича заблестели детским восторгом, совсем как у Никиты Васильевича. — Я слышал об этом изобретении Тревитика, но слышать — это одно, а видеть и осязать…

— А мадмуазель Эжени говорит, что не раз ездила на поезде! — подала голос маленькая Ирина, дочь Апраксиных.

— В самом деле, мадмуазель? — живо обратился Саша к приближающейся прорицательнице, катящей перед собой кресло Любы.

— В самом деле, — откликнулась Эжени, останавливаясь. — Я была в Англии спустя несколько лет после того, как Тревитик запустил свой первый паровоз.

— Ах, да! Я совсем забыл, что вы прежде были большой путешественницей! Признаюсь, мадмуазель, я вам бесконечно завидую! Мы с Ольгой Фердинандовной уже который год собираемся посмотреть мир, но покуда так ничего и не видели, кроме России!

— Россия стоит мира, — отозвалась Эжени, поправив теплый плед, коим была укрыта Люба.

Подошла и Ольга со старшим сыном Фединькой и, тепло обнявшись с Варварой Григорьевной, осведомилась, куда же пропал ее муж.

— Должно быть, обсуждают с Герстнером, куда вести следующую дорогу: в Москву или в Нижний, — улыбнулась Никольская. — Пойдемте и мы поблагодарим нашего героя дня.

— Профессор — великий человек! — воскликнул Андрюша. — А за инженерией будущее! Эти «стальные кони» — только начало! Вот увидите, однажды инженеры придумают и стальные крылья!

— Ты, свет мой, непременно придумаешь, — полушутя согласилась мать. — Я в тебя верю!

— Мы верим в тебя, бон фрер! — звонко рассмеялась Юлинька и еще больше развеселилась, когда брат сурово погрозил ей пальцем. Но затем отчего-то смутилась, поймав на себе взгляд юного мичмана, все это время стоявшего позади Эжени и явно чувствовавшего себя случайным гостем на чужом празднике.

Юлиньке Никольской только-только исполнилось пятнадцать. Редкая девушка бывает дурна в эти лета, но и далеко не всякую можно по чести назвать красавицею. Юлинька красавицей не была. Но было в ней что-то большее, чем красота. Она была очень похожа на мать, унаследовав тот русский простонародный тип женственности, который так привлекал многих в Варваре Григорьевне. При этом Юлинька была утонченнее и словно бы воздушнее. Если мать была сама размеренность, то дочь — сама живость. Сама жизнь… Лучик солнца, норовящий заглянуть везде и всюду, озарить и обогреть все и вся. В отличие от многих сверстниц она была чужда романтическим мечтаниям и не бредила модными нарядами. И здесь была несомненная заслуга Варвары Григорьевны, сызмальства приучившей детей к простому жизненному укладу и рачительности. А еще — к жертвенности. Дети Никольских, едва входя в разум, усваивали на примере родителей: лучше не купить себе нового платья, но накормить нищих, лучше питаться скромно, но помогать больным, лучше обойтись без новой куклы, но подарить валенки и полушубок замерзающему мальчонке-сироте… Именно так сделала Юлинька, когда ей было семь лет. Счастье, которое она увидела в глазах того мальчика и его чахоточной матери, стоило, пожалуй, всех самых прекрасных кукол…

Юлинька всегда сопровождала мать, когда та посещала лечебницы, сиротские и странноприимные дома, которым помогала. Две ее сестры всячески избегали подобных посещений — вид больных, увечных и несчастных нагонял на них тоску, они плохо спали потом и теряли аппетит. Юлинька же оставалась бодра и спокойна. Вид чужого страдания не угнетал ее, но пробуждал огромное желание и решимость помочь — всем, чем возможно. А сперва — добрым и ободряющим словом, улыбкой. Веселость никогда не изменяла Юлиньке, и она умела заразить ею даже самых отчаявшихся.

Сейчас она с любопытством наблюдала за Эжени, которую доселе видела мельком лишь раз или два, но зато сколько слышала о ней! О том, что она умеет заговаривать болезни и читать мысли, что в совершенстве знает медицину и многому научилась на Востоке, где как будто бы долго жила. Об этой женщине говорили все, но никто при этом ничего не знал о ней доподлинно. Впрочем, о ее знании медицины уверенно говорил Александр Афанасьевич. Эжени обучала наукам несчастную Любу, желавшую таким образом занять свой досуг. Было заметно, что последняя очень привязана к своей наставнице. Юлиньке страшно хотелось познакомиться с Эжени поближе. А еще лучше — брать у нее уроки. Но отец питал к ней какое-то предубеждение и вряд ли одобрил бы такое желание…

Не мог не вызвать Юлинькиного любопытства и юноша-мичман. Никто не знал, почему «прорицательница» заботится о нем с той поры, как скончалась княгиня Борецкая. Не будь он воспитанником последней, вероятно, не преминули бы предположить худое. Но за невозможностью такого предположения терялись в догадках. Хотя Юлинька не видела ничего загадочного в такой заботе. Одинокая женщина просто привязалась к мальчику-сироте и опекает его, не имея родных детей…

Мичман Сережа не так давно окончил Морской корпус и теперь служил на черноморском флоте. Это все, что знала Юлинька об этом госте, которого никто даже не удосужился представить. Это был высокий, тонкий и гибкий юноша. Продолговатое лицо его было несколько смуглым, а пышные волосы напротив — светло-русыми. Мягкие губы, небольшой, самую малость изогнутый нос, едва заметный пух намечающихся усов… И глаза! Таких глаз Юлинька еще никогда не видела. А если и видела, то только на иконах… У живых людей и не бывает таких… И какие же синие они! Как море, которому он решил посвятить себя… Два моря, а в них — смущение, одиночество и печаль… Эти глаза явно старше их обладателя. Они — ровесники душе, пережившей много горького.

— Сестрица, неприлично так долго рассматривать человека, тем более, мужчину, — укорил ее Петруша. Тон его был шутлив, но в нем чувствовалась легкая досада.

— У него самый красивый мундир, который я видела, и глаза Спаса, который висит у матушки в комнате, — заявила Юлинька.

— Мой мундир не хуже! — фыркнул Петр. — А когда я стану офицером!..

— Тогда и сравним! — рассмеялась Юлинька. — А пока, мон бон фрер, вы еще кадет!

— Вечно бы тебе насмешничать да егозить… — насупился Петруша.

— А тебе лишь бы читать мне нудные нотации. Дорогой брат, тебе не кажется, что для нотаций нам довольно маман и папА?

— Не кажется. Мы с Андреем считаем себя в ответе за тебя.

— Вот горе-то! — Юлинька вновь рассмеялась. — Нет, Андрей, как старший брат, пожалуй, еще и может так считать. Хотя он сущий ребенок, несмотря на талант инженера… Но ты! Мы же едва не в один день родились. А, значит, должны быть заодно и не докучать друг другу укоризнами!

— Предлагаешь мне восхищаться мичманским мундиром и глазами Спаса? — съязвил Петруша.

— Зачем же? Ты можешь, например, восхититься парижским платьем мадмуазель Ивойловой! Посмотри, как оно ей идет! И эта накидка, шляпка…

— Никакая шляпка не изменит того, что у нее рыбье лицо! — отрезал Петр.

— Как это грубо и неблагородно, — покачала головой Юлинька. — Так выражаться о даме будущему офицеру! Ты все равно должен осыпать ее комплиментами — ведь она не виновата, что у нее лицо рыбы!

Тут не удержался от смеха Петр:

— Полно, ма шер. Ты самая очаровательная девушка из всех, кого я знаю. И будь мадмуазель Ивойлова хоть в десять раз красивее, чем она есть, мне нет дела до ее шляпок.

— Эй, сколько можно болтать? Мы сейчас уедем без вас, — подошел к спорщикам разрумянившийся и радостный Андрей. Отец только что представил его Герстнеру, и тот благословил его на новые открытия, не выразив удивления даже бурным фантазиям юноши о «стальных крыльях». Что поделать, все ученые и изобретатели — немного сумасшедшие и немного дети. Даже профессора Венского университета!

Экипажи, ожидавшие у станции Никольских и гостей, дабы отвезти их на дачу, между тем, и впрямь готовы были тронуться в путь. Ждали лишь замешкавшихся Юлиньку и Петрушу. Но, вот, и они сели в коляску вслед за Андреем, и уже не стальные, а самые обыкновенные лошади потрусили по размытой осенними дождями дороге к уютному и любимому Юлинькой китайскому домику, в котором когда-то жил и творил сам Карамзин, а теперь обосновался ее отец…

Юлинька любила бывать в Царском. Парадный, военный, чиновный и словно застегнутый на все пуговицы Петербург был слишком тесен и строг для ее жизнелюбивой натуры. Здесь же, в Царском всегда было легко и весело, и никто не мешал ее приволью. Отец большую часть времени проводил в столице, а мать никогда не угнетала любимую дочь докучными нотациями.

Летние царскосельские месяцы были самыми прекрасными в короткой пока еще жизни Юлиньки. Сколько разных проказ затевалось здесь с неразлучным Петрушей! Сколько веселых игр переиграно! Сколько чудесных книг прочитано в тени деревьев… Почему в городе, в душно натопленных комнатах никогда не читается так упоенно, как под этими деревьями? И почему нельзя поселиться здесь и вовсе не возвращаться в столицу…

Несмотря на ноябрьский холод, она не упустила случая вдоволь побродить по любимым аллеям. Теперь уж точно до лета не увидеть их! Верный Петруша не отлучался от нее ни на шаг, и это почему-то вызывало в ней легкую досаду. К чему такая опека? Ей теперь вовсе не хочется слушать его замечания, что она простынет, что с неба что-то моросит, что ветер слишком холоден… Точно старая няня! А мундир кадетский ему все-таки идет. И уж, конечно, из него выйдет отличный офицер. Так, по крайней мере, уверял папА генерала Стратонова, который отчего-то всегда холодно относился к сыну и сомневался в нем. За это Юлинька была на генерала сердита. Ведь она лучше всех знала, как Петруша любит отца, как переживает его холодность и потому, обижаясь, сам чуждается его, как хочет доказать ему, на что способен, и как важно для него отцовское участие, ободрительное слово. Как важно, чтобы отец верил в него, поддерживал. А отец лишь наблюдал придирчиво, изредка появляясь в его жизни… Эти появления лишь растравляли Петруше душу, и он по отъезде родителя бывал сам не свой. Даже Юлинька не могла сказать уверенно, зачем пошел он в Корпус: искренне чувствовал призвание к ратному делу или вновь хотел что-то доказать отцу?

То ли дело Андрюша. У того все — как по чертежу, его же верной рукой выполненному! Он всегда знал, чего хочет, и колебания были чужды ему. С ним было надежно, как с отцом. Они никогда не позволяли себе оступиться. В обоих приверженность однажды налаженной системе уживалась с горячей мечтательностью, не дававшей этой системе ржаветь. Отец мечтал о преобразовании России, брат — о новых технических достижениях и прорывах. Они могли подолгу спорить, но при этом понимали друг друга с полуслова.

Петруша — совсем другой… Беззащитный… Даже в этом мундирчике своем, с военной выправкой и нарочитой боевитостью. Несмотря на то, что они были погодками, Юлинька всегда относилась к нему, как старшая сестра.

Вернувшись домой после прогулки, Юлинька некоторое время провела в обществе гостей. Однако, она была еще ребенком, а, значит, не могла принимать участия в беседах взрослых. Да и быстро становились те беседы скучны… Забавы же детские уже были неинтересны ей. Петрушу Андрей увел к товарищам — им нужно было обсудить важнейшие мальчишеские дела.

От нечего делать Юлинька решила укрыться в кабинете отца, где любила прятаться еще в детстве. Однако, на сей раз в этом укромном месте ее ждал сюрприз…

Стук упавшей книги об пол, глаза Спаса, в которых промелькнул сперва испуг, а затем облегчение… Он листал какой-то том из отцовского шкафа, когда вошла Юлинька и, должно быть, встревожился, что это сам хозяин.

Юлинька молниеносно подняла упавшую книгу, оказавшуюся «Квентином Дорвардом», протянула ее растерявшемуся молодому человеку:

— Я тоже часто прячусь здесь, — улыбнулась она. — И этот шкаф — мой старый добрый друг. И книги, которые он хранит. Вы увлекаетесь сэром Вальтером?

— Он прекрасно пишет, — откликнулся мичман, ставя книгу на полку. — Простите, я зашел сюда совершенно случайно… Я не должен был… — он хотел уйти, но Юлинька удержала его.

— Куда же вы уходите? Разве кто-то гонит вас отсюда?

— Вы вольны здесь прятаться, вы хозяйка. А я даже и не гость, а случайный захожий…

— Захожий… Какое слово интересное! Не уходите, прошу вас! Давайте считать, что вы мой гость, и я вас пригласила сюда… Показать кабинет самого Николая Михайловича Карамзина! Вы знаете, что прежде моего отца хозяином этого кабинета был Карамзин?

— Нет, я не слышал об этом, — покачал головой мичман.

— В этой комнате, Император Александр Павлович несколько часов беседовал с Николаем Михайловичем перед тем, как отправиться в свою последнюю поездку. Эти стены слышали и помнят тот разговор, которого мы никогда не узнаем… А теперь, вот, они слушают нас. Разве не странно?

— Вероятно, слушать Императора им было интереснее, чем нас, — заметил мичман.

— Им придется потерпеть, — улыбнулся Юлинька. — Скажите, почему вы ушли от гостей? Ведь вы уже офицер и могли бы остаться в гостиной со всеми.

— Я, Юлия Никитична, не привык к таким вечерам, к такому обществу… Я всего лишь безродный воспитанник княгини Борецкой, моей благодетельницы. Все последние годы я провел сперва в Корпусе, а затем в море… Здесь же все люди знатные и при чинах.

— Вам было неуютно среди них? — понимающе спросила Юлинька.

— Да, пожалуй. Эжени напрасно уговорила меня ехать с ней.

— Вовсе не напрасно! Я, например, рада, что вы мой гость!

— Вы очень добры, Юлия Никитична, — с легким поклоном отозвался мичман, все еще не умея преодолеть сковывавшую его робость.

— Мой отец редко бывает в этом кабинете, — сказала Юлинька. — Да и в этом доме… Государственные дела редко отпускают его из столицы. А я всегда приходила сюда и подолгу сидела в его кресле, читая его книги… Ту, что вы взяли теперь, я читала, наверное, четыре или пять раз!

— Прекрасно написано, неправда ли? — оживился мичман.

— Великолепно! Знаете ли, когда я прочла первые романы сэра Вальтера, то моей мечтой было непременно поехать в Шотландию! Я и сейчас об этом мечтаю иногда… Мне даже снилась Шотландия.

— Я вас понимаю. И тоже хотел бы увидеть родину Вальтера Скотта. Может быть, попутный ветер однажды и предоставит мне эту возможность.

— Вы удивительно счастливы!

— Отчего же?

— Как? Ведь вы — морской офицер! А разве есть что-то прекраснее моря?

— Вы были на море?

— Один раз… Два года назад. Если бы вы знали, с какой завистью я смотрела с берега на белые паруса уходящих кораблей! Как я мечтала уплыть на одном из них за горизонт и увидеть весь мир! А вам дана такая возможность… Разве это не счастье?

— Право, не знаю. Эжени видела, кажется, весь мир. Или почти весь… Но, по-моему, она глубоко несчастлива.

— Она просто одинока.

— Как и я. Но вы правы, Юлия Никитична, море — чудо. Когда идешь под парусами, то все невзгоды, все сомнения, все остается на берегу, а в душе пробуждается чувство удивительной свободы. Будто ты и не человек, а птица, чайка, которая кружит вокруг тебя… Прекраснее моря ничего нет, это вы верно сказали.

— Значит, у нас много общего, — радостно заключила Юлинька. — Я слышала, вы служите на Черном море?

— Да.

— А как называется ваш корабль?

— «Силистрия». Это прекрасный корабль! И у нас самый лучший капитан! Павел Степанович Нахимов! — пылко сказал молодой офицер. — Он сейчас, к сожалению, на некоторое время отбыл на лечение заграницу… Но мы все с нетерпением ждем его возвращения!

— Вы бы сделали мне большое удовольствие, если бы рассказали о «Силистрии». В нашем доме моряки почти не бывают, и мне с моей страстью к морю даже не с кем поговорить о нем. Расскажите же, прошу вас!

— Да о чем же рассказывать?

— Например, о вашем первом плавании… О Павле Степановиче…

Юлинька Никольская могла разговорить даже камень — это был один из ее неоспоримых талантов. Теперь она с удовлетворением наблюдала, как преображается застенчивый и молчаливый мичман, получив возможность говорить о дорогих своему сердцу предметах — море, корабле и капитане… В его движениях не осталось ни малейшей скованности, глаза блестели, став оттого еще удивительнее, и речь лилась свободно и живо. Он рассказывал ярко и увлекательно. И Юлинька не слишком преувеличила своей любви к морю, а потому слушала своего нового друга с живейшим интересом. Но было что-то еще, прежде ей не знакомое… Иногда она словно переставала разбирать слова мичмана, но все равно завороженно слушала его. Кажется, заговори он о вовсе посторонних темах, она слушала бы также. А если бы он молчал, то она просто сидела рядом и смотрела на него… И это молчание не сделалось бы для нее скучным. Этот робкий и немного странный молодой офицер, изящный и вместе с тем немного неловкий, словно притягивал ее к себе. Мелькнула мысль о Петруше. Только бы не стал он искать ее по своему обыкновению и не пришел сюда, не нарушил бы того вдруг сотканного невидимыми нитями в этой комнате мира, принадлежащего лишь двоим случайным захожим, объединенным морем…