Саша Апраксин и раньше был частым гостем у Варвары Григорьевны Никольской, а в последний месяц проводил у нее всякую свободную минут. Минут этих у Саши было в избытке, чего нельзя было сказать о Варваре Григорьевне. Образцовая мать, она старалась как можно больше времени проводить с детьми, обучая их, чему могла, не желая всецело доверять образование любимых чад приходящим учителям. При занятиях с учителями она старалась присутствовать также.

Иногда, впрочем, Саше дозволялось присутствовать на уроках. А иногда он участвовал в детских забавах, на ходу придумывая затейливые сказки и игры, импровизируя на фортепиано. Никольская смеялась, глядя на это веселье:

— Вы, Сашенька, большой ребенок!

Но она и сама превращалась в ребенка в такие часы. Раскрасневшаяся, с весело блестящими глазами — как необычайно хороша была эта женщина! Саша любовался ею, с каждым днем чувствуя все большее влечение к ней. Если раньше он любовался Варварой Григорьевной, как тонкий ценитель античной статуей, то теперь жаждал ее губ, ланит, ее полных, мягких и пряно пахнущих рук…

Однажды он играл с детьми в жмурки, и ему выпало водить. Он долго бродил по просторной комнате, безуспешно пытаясь схватить кого-нибудь из маленьких проказников, как вдруг в руках его оказалась совсем иная «дичь». Варвара Григорьевна, отлучившаяся перед тем дать распоряжения по хозяйству, как раз переступила порог детской и оказалась в объятиях Саши… Прикосновение к ней, ощущение ее дыхания буквально опьянили его, но сделав над собой усилие, он тотчас отступил на шаг и, сняв с глаз повязку, принес Никольской извинения.

Та ласково улыбнулась:

— Совсем вы, Сашенька, заигрались! Почитайте-ка нам лучше что-нибудь новое!

От этого тона, этих ободряющих слов у Саши словно крылья вырастали. Возвращаясь домой, он запирался в своем кабинете и работал, работал, работал ночи напролет. Он не мог явиться к Варваре Григорьевне с пустыми руками! Он должен был всякий день удивлять ее, дарить ей стихи и романсы, а через них — свою душу.

Эта женщина обладала поразительной чуткостью. Она так тонко понимала написанное им, ее замечания и суждения были столь точны и мудры, что без совещания с нею Саша уже просто не мог работать.

Конечно, такое положение дел не могло нравиться Ольге. Она ничего не говорила, но, возвращаясь от Никольской, Саша читал в глазах жены молчаливый упрек. И сам он совестился смотреть ей в глаза. Хотя в его отношениях с Варварой Григорьевной не было ничего дурного, но в глазах жены столь близкая дружба не может не вызывать подозрений.

К тому же сама Ольга была слишком занята последнее время — маленький Фединька часто болел. Прошлый месяц она и вовсе прожила у дяди Алексиса в недавно купленном им небольшом имении недалеко от столицы, потому что для здоровья Фединьки лучше был деревенский климат. Фединька, Фединька… Любящие мать и бабка постоянно ворковали с ним и о нем, а Саша чувствовал себя заброшенным. Общество же меланхоличной и все больше уходящей в религию Любы не могло дать ему того душевного жара, того вдохновения, какое дарило общество Никольской.

Ольга, впрочем, оказалась на высоте достоинства и в этой ситуации. Однажды за ужином, на котором не было ни матери, ни сестры, она сказала, видя смущение Саши:

— Ты напрасно постоянно прячешь глаза. Я знаю Варвару Григорьевну и знаю, что эта женщина не способна на дурной поступок, на обман. Я рада, что вы столь дружны с нею. Тебе нужен был такой друг, такая понимающая душа. И я благодарна ей за ее к тебе отношение.

Тронутый до глубины души, Саша не мог найти слов и просто заключил жену в объятья. В ту ночь он впервые с ее приезда ночевал не в своей комнате.

Утром, окрыленный больше обычного, он снова был у Никольской, но откланялся тотчас после обеда, так как Никита Васильевич в этот день возвратился домой рано.

Делать в остальной день было нечего, и Саша отправился к Мишелю, жившему теперь в родительском доме на правах единственного и полновластного хозяина. На лестнице мимо Саши скользнула едва прикрытая девица, а следом навстречу вышел зевающий Борецкий.

— Кажется, у тебя был бурный вечер? — осведомился Саша, обратив внимание на обилие пустых бутылок из-под шампанского в зале, куда они спустились, и потрепанный вид самого князя.

— И ночь тоже… — отозвался Мишель, шмыгая носом и шаря в кармане в поисках носового платка. Вместо него он извлек оттуда женскую подвязку и с досадой швырнул ее в угол.

— Гришка-подлец, шампанского мне и господину Апраксину! — рявкнул он. — И закусить…

— А с девицею что прикажете делать, барин? — осведомился явившийся на зов лакей.

— Да гони ты ее… в шею! — махнул рукой Мишель, развалившись в кресле. — Да, брат, хорошо вчера погусарили! Как в молодые годы!

— Я думал князю Борецкому уже приелось гусарство, — заметил Саша.

— Обрыдло, да… Но, черт возьми, Сандро! Я неделя за неделей кормил вшей в этой клятой Польше! Я ушел от польской пули, ушел от холеры! Я изрубил целые полчища ляхов вот этой вот рукой! Я, видишь ли, одичал и изголодался на войне! Оттого приевшееся прежде не кажется таким уж мерзким.

— Однако же я слышал, будто бы тебе и дом заложить пришлось…

— Про дом — враки! Дом пока еще мой! А все прочее заложено и перезаложено. И за все эти бутылки я не заплатил ни копейки, ибо я нищ! — Мишель рассмеялся. — Но вексель князя Борецкого покуда еще что-то стоит.

Лакей подал вино и легкий завтрак. Похмелившись и закусив, князь оживился.

— Расскажи-ка мне, брат, лучше про себя!

— О чем собственно? — изобразил Саша недоумение, хотя затем лишь и пришел к другу, чтобы поговорить «про себя».

— Что твоя дружба с Варварой Григорьевной?

— О, она ангел! — воскликнул Саша. — Я никогда еще не встречал женщин подобных ей!

— Да ты, я вижу, влюблен по самые уши! — рассмеялся Мишель.

— Полно… — смутился Саша. — Она для меня… как божество! Она прекраснее всех мадонн вместе взятых, и будь я художником, я написал бы с нее новую Мадонну, которая затмила бы всех прочих! Ты знаешь, я завидую ее детям… Это такое счастье — иметь такую мать! Если бы моя мать была таковой…

— Детям… А ее супругу ты не завидуешь?

Саша опустил голову и не ответил.

— По краске, залившей твое лицо, будто бы ты безусый лицеист, вижу, что завидуешь.

— Оставь, Мишель…

— Отчего же оставить? Ведь и она, желая того сама или нет, влюблена в тебя.

— Полно, что ты говоришь! — от такого предположения Сашу даже бросило в жар.

— Знаю, что говорю. Я, брат, умею читать женские сердца…

— Хотя не любил ни одну из женщин!

— Любовь лишает взгляд трезвости. Именно поэтому ты не видишь то, что очевидно мне. Варвара Григорьевна прекрасная женщина, говорю это от души. А ты знаешь, что я нечасто делаю комплименты дамам. Но у этой прекрасной женщины практически нет мужа. Ее муж так занят государственными делами, что семья его почти не видит. Ты часто ли встречался с ним в его доме?

— Почти ни разу. Он либо в департаменте, либо, что гораздо реже, работает у себя в кабинете.

— То-то и оно. А его жена одинока. А ты…

— Что я?

— Знаешь ли, как она говорит о тебе, когда тебя нет рядом? Не знаешь? А я знаю, ибо, как общий ваш друг, удостоен бывал доверия слышать эти слова. И, черт меня раздери, если они уступали возвышенностью твоим дифирамбам в ее честь!

Краска отхлынула от лица Саши, сменившись бледностью:

— Мишель, это не предмет для шуток!

— Совершенно справедливо!

— И ты можешь поклясться, что говоришь правду?

— Клянусь спасением души! — воскликнул Мишель, разливая по бокалам пенящееся вино. — Пью тост за Варвару Григорьевну, женщину ради которой и сам бы я мог покончить с прежней жизнью, не будь душа моя столь черна и будь она свободна!

Опорожнив бокал, князь продолжал:

— Ты простофиля, Сандро. Сколько ты еще собираешься бросать на нее томные взгляды и ласково мяукать? Открой ей свои чувства, не бойся!

— Никогда! — тряхнул головой Саша. — Она жена и мать… И сам я женат и… не могу обойтись подобным образом с Ольгой.

— Мысленно ты уже давно обошелся с нею именно так!

Саша опустил глаза. Мишель был совершенно прав. Его обожествление Никольской нисколько не мешало земному желанию обладать этой женщиной, быть с нею. А теперь ему так уверенно доказывалось, что и она желает того же, что и она любит его.

Осушив подряд два бокала и сразу ободрившись, Саша предался прекрасным мечтам.

— Мы могли бы жить с нею в Италии… Я стал бы писать ее портрет… Мне далеко до Брюллова, но мой «Полдень» был бы не хуже его… Я писал бы песни… Италия создана для творчества. Для музыки, для живописи…

Он говорил, а Мишель с воодушевлением подхватывал, не забывая усердно наполнять бокал гостя. Ни об Ольге, ни о маленьком Фединьке, ни о семье Варвары Григорьевны Саша уже не помнил. Он видел ее одну — прекрасную, как знойный полдень, нежную, распахивающую ему объятья. И это сладчайшее видение рождало в душе решимость не таиться дольше и идти на штурм.